Следующим вечером я, как последняя мазохистка, опять поехала в «Тихую гавань», в бунгало номер восемь. Зачем? Я врала себе, что просто посмотреть «Тони», в субботу вечером обещали прямую трансляцию с церемонии. У меня в комнате нет телевизора, у ноута маленький экран, и в соседних кафе – тоже все не то. А на самом деле мне просто хотелось побыть там одной. Увидеть пустую кухню, не почувствовать запаха кофе с кардамоном и имбирем, не найти там Бонни – даже смятой постели не найти. Убедиться, что мы с ним – разные, непересекаемые, как параллельные прямые. Мне нет места в его насквозь прозрачном, продуваемом скандалами и залитым светом софитов мире. А ему нет места в моей маленькой, тихой, интровертной вселенной.
И не будет никогда.
Все было именно так, как я и ожидала. Обыкновенный гостиничный номер, чистый, пустой и безликий. Я заказала легкий ужин, бутылку мартини с двумя бокалами (буду пить со своей шизой, не в одиночестве же). Привычно побрызгала волосы шейком мяты и лемонграсса – еще одна дань мазохизму, запах наших свиданий. Включила плазменную панель в половину стены.
Шесть часов вечера. Заставка: самая престижная, самая-пресамая премия за вклад в театральное искусство, многолетние традиции и все такое. Вот и наше жюри – маститые, именитые деятели. Маленькое интервью у того, у другого, а вот и номинанты, скажите нам пару слов… И параллельно – прогнозы «Нью-Йорк Таймс»: лучшая пьеса, лучшая музыка, лучшая мужская роль, лучшая сценография…
– В этом году в номинации «лучшая хореография мюзикла» целых пять претендентов, но лауреат известен заранее. Сегодня Бонни Джеральд планирует в восьмой раз получить «Тони», и наши аналитики не сомневаются в его победе. Вот одна из номинантов, Ленни Бернс, открытая дуэтом «Том и Джерри», в ее активе две премии за лучшую женскую роль, одна за роль второго плана. Ленни несколько лет работала с дуэтом, в прошлом году – вторым хореографом, а в этом представила на суд публики свою первую самостоятельную работу.
Камера наезжает на сияющую морковными переливами мисс, больше всего похожую на Пеппи Длинный Чулок, играющую в ослепительную принцессу. Она изумительно хороша, в ее глазах смех и лукавство, ее спутник (знакомое по ТВ лицо) явно в нее влюблен. Рядом с ней журналистка кажется сероватой, несмотря на задорную прическу и громкий голос.
– Ленни, ваш дебют как хореографа номинирован на премию «Тони», надеетесь ли вы обойти своего учителя?
– Разумеется, я превзойду Джерри! Не могу же я его разочаровать!
Рыжая смеется и машет кому-то, камера поворачивается, и на экране появляется Бонни Джеральд: в белом смокинге, чуть затемненных очках в золотой оправе, воплощение стиля и уверенности в себе. Разительный контраст с Бонни восьмилетней давности, когда он получал свою первую премию и смотрел на Сирену щенячьими глазами.
– О, Джерри! Как вы оцениваете шансы вашей ученицы на получение «Тони» сегодня? – в голосе журналистки сквозит желание хоть маленького, но скандальчика, хоть намека на скандальчик.
Бонни радостно улыбается в камеру, обнимает Ленни за плечи и заявляет:
– Отличные шансы. Если бы я был в жюри, то голосовал за нее.
Кадр меняется, на экране появляется очень важный бородатый господин, вещает о судьбах драматического театра в Америке. Я смотрю не слишком внимательно. Перед моими глазами все еще Бонни – его улыбка, его рука на плече рыжей красотки.
Его ученица. Звучит так невинно, правда? Если не знать, как учили самого Бонни, и не знать, что для него танец и секс – одно и то же.
Да. Я ревную. Это горькое, безнадежное чувство понимания: у нас с Бонни нет практически ничего общего. Ленни ему намного ближе. Она рядом с Бонни выглядит естественно и правильно, они оба – красивы, артистичны, успешны, для них обоих привычен свет рампы и внимание журналистов.
Я бы не смотрелась рядом с ним. Я не умею так сиять, притягивать взгляды и естественно распускать павлиний хвост. Мне бы хотелось поскорее зайти внутрь и присесть в уголочке, а не выпендриваться перед камерами.
Что ж. Все так и есть. Бонни – на сцене, на экране, купается в восторгах публики, а я – здесь, с бутылкой мартини и своей глупой, безнадежной любовью. Наверное, он представляет свою Мадонну именно такой, как Ленни: ослепительно сияющей звездой. Может быть, он надеется встретить ее в Нью-Йорке, среди коллег…
Нет. Не буду об этом думать, так можно додуматься черт знает до чего. Я пришла сюда не для того, чтобы плакать, а для того, чтобы увидеть другого Бонни. Настоящего. Еще одного настоящего Бонни Джеральда.
Налив мартини с апельсиновым соком в два бокала, я стукнула их друг о друга с мелодичным «дзынь».
– За твою победу, Бонни. Сейчас и всегда.
Улыбнувшись ведущим на экране, я пригубила коктейль. Один глоток. Хватит пока.
За час перед телевизором я увидела Бонни всего пять раз. Несколько слов их с Томом интервью – о номинированной постановке, о планах, о «Нотр Не-Дам». Несложно догадаться, что всплыло имя Сирены: правда ли, что она будет играть в новом мюзикле?
– Конечно же, нет. – Бонни излучает любовь ко всему миру в целом и к Сирене в частности, чистую христианскую любовь. – Мы с Томом предпочитаем зажигать новые звезды, а не прятаться в тени старых. Она слишком великолепна для нашей скромной постановки, к тому же, она не любит спиричуэлс.
Бонни невинно улыбается, словно всему миру должно быть понятно, при чем тут негритянские гимны. Миру не понятно, журналистке тоже, но она не переспрашивает – эфирное время ограничено. А труппа сейчас наверняка в полном составе прилипла к телевизорам и рукоплещет своему безумному гению. Лучшему на свете тирану, деспоту и психу, посмевшему еще раз напомнить Сирене о ее позоре.
Я тоже аплодирую. Стоя. Ты великолепен, Бонни, хоть и козел. Злопамятный сицилийский козел. Не хотела бы я попасть в число твоих врагов.
И вот, бокал сока с мартини почти пуст, все номинанты представлены, и начинается голосование. Сначала драматический театр, я смотрю на незнакомые лица и машинально отмечаю: это я посмотрю, и это, и то… или не посмотрю, как фишка ляжет. Но в памяти откладывается, когда-нибудь да пригодится. В конце концов, почему бы мне по окончании работы с Томом и Джерри не поехать в Нью-Йорк? Я свободная, обеспеченная женщина, слава мистеру Штоссу во веки веков, аминь. Могу себе позволить.
Это же здорово, поехать в Нью-Йорк, потому что мне хочется. Просто хочется. Здорово и непривычно: учитывать свои желания, а не чужие, и не считать каждую копейку.
– Выпьем за Нью-Йорк, Бонни! – налив еще мартини, я снова поднимаю бокал.
Я не пьяна, нет. Бутылка почти полна. Я хочу посмотреть на Бонни в здравом уме и трезвой памяти. Хочу увидеть его на сцене, принимающим поздравления. Хочу услышать, что он скажет. Конечно, вряд ли он сегодня признается вслух, что собирается играть Эсмеральдо, но… но я все равно надеюсь на чудо. Самое прекрасное, самое важное для меня чудо: его песню.
Наконец, драматические номинации заканчиваются, начинается мюзикл.
Лучший дебют: Мартин Салливан, Луций в мюзикле «Куда ушла Медея», постановка Тома и Джерри.
Мартин? Наш Мартин! Офигеть как круто!
Лучшая женская роль – тоже «Медея». Второй план, мужская и женская – опять «Медея»!
На экране Том, он забыл про свою унылость и почти подпрыгивает на месте, машет рукой в камеру, улыбается. Да, знай наших! Я жду, что покажут и Джерри, но почему-то – нет. И ладно. Смотрим следующего победителя, теперь режиссура. Конечно же, Том и Джерри, только Том и Джерри! Я тоже подпрыгиваю перед экраном, со всех сил желая им победы. И когда ведущая разворачивает бумажку…
Раздается звонок в дверь.
Здесь. Сейчас. Кто-то звонит в дверь моего бунгало. Горничная? Наверное… но я же ничего больше не заказывала!.. Идя к двери, машинально бросаю взгляд на часы: двадцать пять минут восьмого. Обычно Бонни приходит в семь. Обычно, но сегодня он в Нью-Йорке, и через десять секунд я увижу его рядом с Томом, ведь они оба – режиссеры…
Бегу к двери, скорее послать горничную на фиг и вернуться к телевизору!
Даже не глядя, кто там, распахиваю дверь, спрашиваю заготовленное:
– Ну?.. – и замираю, не веря своим глазам.
На пороге стоит Бонни. Белый смокинг, белые брюки. Вместо дымчатых очков – черная лента. И корзинка фиалок в руках. Сиреневые, белые, розовые, голубые и лиловые фиалки с каплями росы на лепестках.
– Прости, я опоздал сегодня, – мягко улыбается он.
Хочет сказать что-то еще, но тут притихший было телевизор объявляет:
– Премия за лучшую режиссуру присуждается Тому Хъеденбергу и Бонни Джеральду!
Зал взрывается овациями, Бонни замолкает и криво усмехается: ты сама все слышишь. А я смотрю на него, как дура, и в голову не приходит ничего, кроме:
– Ты же в Нью-Йорке!
Он смущенно пожимает плечами, протягивает мне фиалки. Я беру их одной рукой, второй хватаю за руку Бонни и тащу его в гостиную, к экрану. Там – Том, толкает речь. Один Том, без Джерри. Я не понимаю толком, что он говорит, потому что перевожу взгляд с него – на Бонни, с Бонни – на экран… почему, почему он – тут? Ведь этого не может быть, я сама видела…
– Как? – требую у него ответа.
– Самолетом, – улыбается он. – Я угнал неплохой самолет, но над ЛА были пробки.
Я все равно не верю. Что-то здесь не так. Может быть, ТВ врет, и сегодня показывают запись? Но белый смокинг – тот самый, только немного измят, и Бонни пахнет иначе, чем всегда – сквозь привычный «Кензо» пробивается запах пота, чужих людей, смога. В самолете не было душа.
– Премия за лучшую сценографию… – вещает девушка на экране.
Я не слушаю, я смотрю на Бонни. Трогаю Бонни – его грудь, его плечи, его губы… под моими пальцами его губы горят, он ловит мою руку, тянет меня к себе… и мир вокруг исчезает. Остается только он, мой Бонни, и его чертов белый смокинг летит на пол, следом – рубашка, и мое платье оказывается задрано, а я – на полу, распластана под ним, обнимаю его ногами, вцепляюсь в его волосы и кричу:
– Мой Бонни!..
Вдруг он замирает во мне, надо мной, и улыбается. А невнятные звуки из телевизора складываются в слова:
– …за лучшую хореографию… в связи с отказом от номинации… Ленни Бернс!
Там, в телевизоре, удивлено ахает и гремит овациями зал, журналисты радостно комментируют внезапный скандальчик, а тут, на полу перед телевизором, касается моих губ Бонни. Легко, невесомо целует меня и шепчет:
– Ti amo, ma`bella donna. (Я люблю тебя, мадонна, – итал.)
Мне показалось, что я умираю. От счастья, от нежности, от пронзительной ясности и правильности этого мгновения. Самого прекрасного в моей жизни. От самого невероятного оргазма, поднявшего меня куда-то за облака. От силы и осторожности рук Бонни, удерживающих меня от падения на землю.
– Ti amo, Бонни, – шепнула я. А может быть, дождь за окном. Наверное, дождь, иначе почему у него мокрое лицо? И у меня тоже. И губы у него соленые, как море.
Еще я хотела сказать ему: спасибо, Бонни. Никто, никогда не дарил мне такого подарка. Я знаю, как для тебя важна эта премия, знаю, что мюзикл – смысл твоей жизни. Ради сегодняшнего дня ты вкалывал, как проклятый, ты выжимал из артистов все возможное и чуть-чуть сверх. Я знаю. Я видела, как ты это делаешь. Видела твои глаза во время репетиций, слышала твой пульс и запах пота после. И потому твой подарок – бесценен. Это чуть больше, чем сердце. Это кусочек твоей души.
Но не смогла. Горло перехватило слезами, и я просто обняла его, руками и ногами, и прижалась губами к его шее, к жилке, где бьется пульс.
Мой Бонни. Ты получил то, что хотел – мое сердце, мою душу. Навсегда. Я знаю: что бы ни случилось, сколько бы времени ни прошло, я никогда не забуду твоего подарка.
А сейчас – мы идем на кровать, и я позволяю Бонни снять с себя платье, то самое шелковое платье цвета осенних листьев, в котором я впервые слышала, как он поет для меня. Сейчас я не хочу думать о будущем или помнить о прошлом, есть только здесь и сейчас: я и Бонни. Мадонна и сумасшедший гений, мой больной ублюдок. Чертов сицилийский козел, не узнавший меня позавчера, а сегодня подаривший мне чуть больше, чем весь мир.
– Я люблю тебя, – шепчу, когда он приникает ко мне, голый, горячий. – Я люблю тебя, Бонни Джеральд.
– Я знаю, – отзывается он, и в его голосе – счастье.
– Самонадеянный ублюдок. – Провожу ладонью по его щеке. Гладкой. Побрился в самолете. Для меня.
– Твой самонадеянный ублюдок. – Он трется лицом о мое плечо, и я чувствую его улыбку. – Только твой.
Он врет, но мне все равно. Слишком хорошо сейчас, чтобы думать о чем-то еще. Пусть. Пусть он опять перетрахает всю труппу, включая уборщицу и консьержа, мне все равно. Пусть только сейчас он будет со мной. Еще немного. Самую капельку сказки.
Я получила свою сказку. Нежную, горячую сказку в его объятиях. Не только еще один безумный секс, но и почти семейный вечер перед телевизором. Я смотрела церемонию (иногда, самые интересные моменты), а Бонни слушал и комментировал. То едко, то весело, и всегда – в самую точку. Я узнала о театральной жизни Америки в сто раз больше, чем за всю прошлую жизнь. И обзавелась еще одной мечтой: сходить с Бонни на мюзикл. Лучше всего на тот, где хореографию ставила Ленни Бернс. Вот только Бонни об этом не сказала.
А еще не сказала ему, что сегодня мне почему-то неловко делать с ним то же, что и в прошлый раз (и в позапрошлый, и во все остальные… я дура, знаю). Максимум, на что я решилась, это, уже выключив телевизор, потянуть его за волосы и укусить за губу. И вздрогнула, когда он застонал – голодно, словно ждал этой боли, словно именно ради нее летел из Нью-Йорка.
А я смутилась. Всего на миг, но он почувствовал. Будто вынырнул из тумана, и вместо послушного хастлера рядом со мной оказался Бонни Джеральд – не тиран и деспот, а просто взрослый сильный мужчина, отлично понимающий, чего он хочет, и умеющий этого добиваться. Таким он нравился мне даже больше. Хотя нет. Больше всего мне нравилось, что он – разный. Что он может себе позволить быть слабым и послушным. Со мной. Только со мной.
– Мадонна, что случилось?
Мне захотелось соврать: ничего. Но я не стала. Противно врать человеку, который доверяет тебе. Нельзя. Потому я честно сказала:
– Не знаю. Ты, эта премия, белый смокинг… Великий гениальный Бонни Джеральд.
Он покачал головой:
– Великий гениальный больной ублюдок. – Кривовато улыбнувшись, поднес мою руку к губам, поцеловал пальцы и лизнул запястье. – Белый смокинг ничего не меняет, мадонна. И вообще я голый.
Я невольно улыбнулась. Вот что-что, а сбивать пафос Бонни умеет отлично.
– Ты даже голый такой… ну…
– Не стеклянный, – хмыкнул он и провел моим пальцем по тонкому розовому шраму на плече. Мной оставленному шраму. – Ты хочешь играть. У тебя дыхание учащается, я слышу.
Его дыхание тоже стало быстрее, крылья носа затрепетали. Он перекатился на спину, притянул меня к себе, позвал:
– Madonna, ты купила меня, помнишь? – его голос дрогнул, словно он хотел попросить меня о чем-то, но не решался.
Я опять смутилась. Но на этот раз не от неловкости – к черту дурь, я же вижу, он хочет игры. А как раз от силы его желания. Такой снос крыши был разве что в первые два раза, потом мы играли, конечно, но не так… э… насыщенно. А тут он и тоном, и всей позой просил: накажи меня, отымей. После такого романтичного начала немного странно.
Сведя его руки над головой, я прикусила его губу, послушала тихий стон и приложила ладонь к яростно забившейся жилке на шее. Очень резкая реакция. К чему бы это?
– Британские ученые интересуются, что ты такого натворил, больной ублюдок, что просишь порки, – шепнула ему в губы, запуская руку в его волосы и массируя затылок.
Он на миг замер, и выдохнул:
– Я… ошибся.
– Расскажи мне.
Он зажмурился – я почувствовала по тому, как напряглось его лицо – и медленно выдохнул, словно заставляя себя расслабиться.
А я слегка ударила его по губам:
– Я хочу это слышать. Сейчас же, – так ему будет проще, я уже поняла: он на самом деле не верит, что кому-то может быть интересны его мысли, его прошлое и он сам. Ему нужно об этом напоминать, иногда – таким образом.
– Мне показалось, что я нашел тебя. – Я едва подавила дрожь: столько в его тоне было боли. – Голос был так похож, и запах… не мята и лемонграсс, что-то другое… я не знаю… я… безумно хотел, чтобы это оказалась ты. Найти тебя. Увидеть тебя. Поверить, что мы… но… – он тяжело сглотнул, прижался щекой к моей ладони. Мое сердце билось, как сумасшедшее: он меня почти узнал, все могло быть совсем иначе! Мне стоило всего лишь протянуть ему руку! – Но это была не ты. Я ошибся. Ты бы… ты бы не оттолкнула меня. Я знаю, – прозвучало отчаянно и беззащитно, словно: «скажи мне, что любишь, что никогда не оттолкнешь, прошу тебя!».
Я прикусила губу, чтобы не ляпнуть: ты не ошибся, Бонни. Это я ошиблась, дура. Сама все испортила. Не могу же я сейчас сказать: я уже оттолкнула тебя, не поверила. Отвернулась. Приняла за козла, который трахает все, что шевелится.
Но ведь он именно такой и есть! Глупо думать, что внезапная любовь к «мадонне» сделает из него другого человека. Все равно, что верить в магическую силу обручального кольца: до свадьбы был мудак, после свадьбы стал ангелом. Ага. Три раза. Видела я дур, которые искренне верили в чудо, а потом подавали на развод, едва залечив сломанные ребра.
Бонни – не ангел и никогда им не будет. Он всегда был больным ублюдком, такой есть и таковым останется. Всегда. Даже когда ему стукнет восемьдесят, он будет гениальным больным ублюдком, трахающим все, что шевелится, и играющим в свои адреналиновые игры. И я люблю его именно таким, какой он есть. С открытыми глазами. Наплевав на то, что он никогда не назовет меня по имени.
– Я люблю тебя, больной ублюдок.
Нежно поцеловав его в губы, я намотала его волосы на руку. Он доверчиво и счастливо улыбнулся, что-то в его лице появилось такое детское, невинное и беззащитное.
– Я люблю тебя, мадонна.
«Заставь меня поверить, что я нужен тебе, что ты хочешь меня, что я могу дать тебе то, что не даст никто другой. Что ты любишь меня таким, какой я есть», – вот что я услышала. И ответила так, как он хотел. Как мы оба хотели. Потому что никто больше не даст мне этого волшебного ощущения – полной власти, абсолютного доверия. Ощущения, что исполнят любое мое желание, чего бы это ни стоило.
Когда Кроули ворвался в комнаты Азирафеля посреди ночи, не оставалось никаких сомнений, что его посетила очередная гениальная идея. Стал бы он иначе так воодушевлённо звать куда-то в лес?
— Кроули, давай уже обсудим ночные вылазки, — попробовал остановить буйство его фантазии Азирафель.
— Да что там обсуждать, когда я его выследил?!
— Кого?
— Поттера, разумеется! Он ходит в лес. Ночью. А лес, на минуточку, Запретный. Ну же, ангел! Не тупи.
— Ты хочешь его поймать или наоборот?
— Ангел, иногда мне кажется, что ты всё-таки спишь, потому что по ночам соображаешь не очень.
— Кроули, но идти ночью в холод и сырость… ты ведь помнишь эти леса Шотландии? Эдинбург, например…
— Не пытайся меня заговорить! Ребёнок смог, и у тебя получится.
У Азирафеля закончились разумные аргументы:
— Как ты вообще его выследил?
Кроули просиял, довольный собой:
— По той самой карте, которую ты посчитал бесполезной игрушкой. Жаль, она не захватывает лес, но и без этого мы быстро его поймаем. Поторопись!
Азирафель не любил торопиться. Прогулки по осеннему лесу в отвратительную погоду — а в начале зимы любая погода была отвратительной! — он тоже не любил.
— Кроули, может, ты один пока… всё разведаешь?
— Ангел, а вдруг мне понадобится помощь? А вдруг там Адская гончая?
Азирафель устыдился и попытался как-то сгладить ситуацию:
— Рано ещё для появления Адской гончей.
— Откуда ты знаешь, как здесь идёт время?! У нас и мальчик-то переросток.
Возразить было нечего, и Азирафель потянулся к тёплому плащу. Всё-таки не лето, да и ночи сейчас холодные. Кроули нетерпеливо пританцовывал рядом, явно сгорая от желания поторопить. Чтобы немного снять напряжение, Азирафель погладил его по руке:
— Сейчас всё узнаем!
— Не сомневаюсь, — пробурчал Кроули, завороженно наблюдая за пальцами Азирафеля на своём запястье. Всё-таки иногда он здорово напоминал кота.
Морозный воздух холодил лицо, и Азирафель на мгновение прикрыл глаза, наслаждаясь зимней ночью.
— Ангел, такими темпами мы его потеряем.
Что-то в голосе Кроули настораживало.
— Ты его потерял?
— Не я, а мы, — огрызнулся Кроули, — и я знаю, в какой стороне его искать.
— Тогда веди.
Кроули долго сверялся с картой, после чего решительно направился прямо в чащу. Не разбирая дороги. Всё той же «волнующей походкой». Пытаясь понять, как это так у него ловко получается, Азирафель немного замешкался, и пришлось поторопиться.
Кроули остановился так резко, что Азирафель уткнулся в его спину и чуть не упал, особенно после того, как рот зажала холодная ладонь.
— Т-ш-ш!
Шуметь Азирафель не собирался, тем более, когда понял, что даже звук его шагов стих, причём самым чудесным образом.
— Ты только посмотри на это…
В голосе Кроули слышалось восхищение, и оно было объяснимо. На залитой лунным светом поляне сидел огромный чёрный пёс. Он задрал морду, явно собираясь извергнуть тот самый рык напряженной угрозы, который обычно зарождается глубоко в глотке одного существа, а заканчивается на горле другого.
— Это она, — прошептал Кроули, — Адская гончая.
В этом-то как раз не было никаких сомнений. Огромная зверюга прикрыла глаза, в глубине которых — уж в этом-то Азирафель не сомневался! — мерцали костры плейстоцена. Однако вместо того, чтобы душераздирающе зарычать, псина задумчиво, словно на пробу, провела задней лапой по уху перед тем, как начать остервенело его чесать. Момент был безнадёжно испорчен. Азирафель как-то иначе представлял себе зверя из преисподней. По его скромному мнению, исчадью ада просто не могли досаждать блохи.
— Кроули, ты уверен?
— Это должна быть Адская гончая, — уверенности в его голосе стало гораздо меньше. — Всё ведь сходится: и Поттер, и его охранник… всё сходилось.
— Но почему тогда они расстались? Или Поттер всё ещё здесь, и мы его просто не видим? Или…
— Ангел, у меня тоже куча версий. Давай просто понаблюдаем?
— Кроули, но ведь если они встретились, значит, Армагеддон уже запущен? Или он обязательно должен дать ему имя?
— Всё должно быть совсем не так! Собака должна была появиться в день его рождения, в три часа пополудни. Просто учуять его присутствие и прийти к нему. И он сам должен был придумать ей кличку. Ту самую, что определит ее сущность. Киллер, Террор, Кошмар — что-то в этом роде. Если он уже дал ей имя, мы проиграли. Тогда Поттер должен был обрести все свои силы — и добро пожаловать, Армагеддон!
— Но что-то пошло не так? — с надеждой переспросил Азирафель.
— Ангел, всё пошло не так. Если они уже встретились, и собака получила имя, то она просто не могла оставить мальчика.
— Может, тогда он её не назвал?
Кроули задумчиво поскрёб шею и уставился на Азирафеля:
— Это было бы слишком прекрасно…
Договорить он не успел, потому что затрещали ветки, и на поляну ввалился Поттер с каким-то мешком.
— Бродяга, какого чёрта ты так близко подошёл? Тебя ведь могут увидеть, а этого мы допустить не можем.
Пёс застучал хвостом и сунул морду в мешок, тут же принимаясь чавкать.
— Проголодался…
Поттер наглаживал зверюгу, бормоча какие-то ласковые слова, и это зрелище заставило Азирафеля полностью отказаться от всех предыдущих выводов.
— Кроули, это не та собака!
— С чего ты взял?
— Адские гончие не виляют хвостами, Адские гончие не страдают от блох, и Адских гончих точно не называют «Бродягами».
— Не факт! — мгновенно отозвался Кроули. — Но, с другой стороны, он может менять реальность, как ему вздумается. И если ему захотелось превратить Адскую гончую в бесполезную шавку, то почему, собственно, нет?
Тем временем Адская тварь насытилась и снова застучала хвостом, а Поттер обнял её за шею и, почесав за ухом, стал прощаться, обещая прийти завтра, чтобы поговорить. Мальчик явно не знал, что в разговоре должно быть как минимум два равноценных участника. Краем глаза Азирафель продолжал следить за Кроули, и тот явно что-то задумал.
— Кроули, — позвал Азирафель, — ты чего?
— Давай его поймаем?
— Кого?! Поттера? Но ты и без того проводишь с ним много…
— Зачем мне Поттер? — возмущённо зашипел Кроули. — Я про пса. Его надо хорошенько изучить.
— Но как ты это сделаешь?
— Я не так давно читал об очень интересной штуке. Называется «лоботомия», — доверительно начал Кроули.
— Твои шутки иногда меня пугают, — Азирафелю стало не смешно. — Можно обойтись и без такого.
— Отлично! Значит, против поимки Цербера ты ничего не имеешь?
Азирафель не был против хотя бы потому, что ему было интересно узнать: та ли это собака, и не пропустили ли они начало Армагеддона за мелкой суетой. Вот только поймать пса оказалось очень непростой задачей — он изворачивался, как самое настоящее адское создание. И если бы не внезапная помощь одичалой машины — потрёпанный жизнью «форд» осветил вёрткую тварь фарами, — им бы не удалось поймать вероятного Цербера. Кроули сумел набросить ему шею одну верёвку со скользящим узлом и стянуть пасть другой.
— Дело сделано! — Азирафель потёр руки. — И где ты собираешься его изучать?
— Конечно, в замке. Там нам с тобой не помешают.
Пёс то рычал, то принимался жалобно скулить, бешено вращая глазами, и Кроули пришлось его немного успокоить. Чудом успокоенная тварь вела себя подобно кроткому агнцу и послушно семенила на верёвке вслед за ними.
— Что ты скажешь, если нас заметят? — заволновался Азирафель. — Всё-таки по правилам нельзя приводить в замок Адских гончих?
— Да кто нас заметит? Ночь уже, моя очередь дежурить, — Кроули усмехнулся. — Нас мог заметить только Поттер, но он уже вернулся к себе.
Кроули ошибался. В замке был, как минимум, ещё один человек, страдающий бессонницей. Снейп.
На сей раз Вьюн попался. Нутром чуял, что попался. А нутро его никогда не обманывало. И дернула же нелегкая ввязаться в спор с Шелудивым! Стащить бутыль вина из графского погреба — это вам не кошель на рынке срезать! Его сиятельство воров на дух не переносил и не стеснялся показательных казней. Ходили слухи, что и на Дно сослать мог, если крепко разгневается.
Шпоры на сапогах стражи всё громче бряцали о брусчатку. «Даже седлать коней не стали», — с обидой подумал Вьюн. Решили, мол, не туз козырный, и его карта уже бита.
Их правда. От ослепительно-белого графского дворца Вьюн далеко не успел убежать — взлетел по лестнице, соединяющей площадь у гавани с ремесленными кварталами, свернул в лабиринт переулков. В обычное время запруженный тележками ремесленников, сейчас квартал пустовал. Оно и понятно — кто же из добропорядочных горожан станет разгуливать по Либону на третий день Сотворения.
Вьюн обогнул дом с нарядными резными ставнями и побежал в конец длинного тупика. Давным-давно он проделал в глухой стене тайный лаз, который частенько потом выручал.
Проклятье! Вьюн упёрся носом в свежую кладку. Кто-то замуровал ход. И он даже знал — кто. Шторм бы побрал Шелудивого!
Вьюн нащупал под надетым на голое тело камзолом высохшую лапку ящерицы, приложил к губам. Святая трехвостка, помоги! Поудобнее примостил бутыль за пазухой, поправил перевязь с виуэлой.
Как только стражники схватят Вьюна, вся его прыть мурене под хвост. Против алебард, подземелий смертников и топора палача у него нет в запасе финтов. Надо решаться сейчас.
«Чет-нечет, и пусть мне повезет!» — вертелась на языке любимая присказка предателя Шелудивого.
Вьюн бегом вернулся к нарядному дому, подобрал камешек, бросил в ставню. Створка дрогнула, Вьюн упал на одно колено, выхватил виуэлу и со всем чувством, на какое был способен, запел:
Всё знаешь ты, ничего ты не знаешь,
Потерян, слаб и устал.
Надежда уйдёт, и снова ты станешь
Искать, где её потерял.
Тропа, проложенная другими —
На душе твоей пыль и прах…
Но хочешь ли ты написать свое имя,
Имя — на облаках?
Мелькнули бычьи колеты стражников, блеснули алебарды.
Сейчас всё зависит от хозяйки: прогонит, или улыбнется. Если повезёт, его примут за бродячего менестреля и…
— Проваливай! Ишь, разгулялось муреново отродье в проклятые дни! — в окне появилась толстуха-служанка в посеревшем от пыли чепце и замахнулась ночным горшком.
Вьюн едва успел отпрыгнуть, почему-то больше всего переживая, как бы уберечь от помоев инструмент.
Под ноги выкатилась большая, с ладонь, ракушка, нос башмака запнулся, Вьюн понял, что падает, и повыше поднял руку с виуэлой.
Перед ним, как во сне, зависли торжествующие лица стражников.
И мир стремительно начал гаснуть.
***
Сначала был вечный океан — без земли, солнца и луны.
В океане жил гигантский моллюск-ммири. Его ракушка закручивалась в спираль, и чем дольше жил моллюск, тем больше витков становилось у раковины. Однажды ракушку увидел Оан — человек, сотканный из звездной пыли. Он захотел проникнуть внутрь раковины, но не смог найти щели. И тогда Оан собрал весь жар звёзд, что был в нем, опалил моллюска дыханием, и ракушка открылась.
Оану понравилось плавать в красивой раковине, но там оказалось темно и тесно. Сколько человек ни пытался раздвинуть стенки ракушки, у него ничего не получилось. От усталости он заснул и видел сны о прекрасном мире, а когда проснулся и пошарил рукой возле себя, нашел огненную ящерицу-трехвостку гвэрэ…
***
Сказки матери из далёкого детства… Такие не услышишь от храмовников обители Великой ракушки. Те лишь твердят, что надо любить ракушку и бояться Сотворения — каждое может стать погибелью мира.
Вьюн поморщился, приготовившись к вони помоев, но ощутил лишь жаркое дыхание суховея. Открыл глаза, потер ушибленный бок. Поднялся.
Кругом жухлая трава, потрескавшаяся земля густо усеяна крупными осколками раковин. Ни деревца, ни захудалого домишки, ни одинокого путника. Ремесленный квартал Либона, разъярённая стража, неприветливая служанка — все будто сгинуло в вечном океане.
Неизвестно, что хуже — графский гнев, или эта похожая на дно высохшего моря пустошь…
Святая трехвостка, да он и правда на Дне!
Вьюну стало нечем дышать, будто толща невидимых морских вод придавила его всей своей мощью. Захотелось во что бы то ни стало вырваться из ловушки. И он побежал, не разбирая дороги…
Силы быстро закончились, и Вьюн, тяжело дыша, упал на колени.
В Либоне о Дне помалкивали. Как туда добраться, ни один трактирщик не расскажет. Идти ли на восток, в пустыню, плыть морем на юг к темнокожим аврам, или на запад — через океан к островитянам. Искать ли его на земле, или в призрачном нижнем мире Великой ракушки… Оттуда не возвращались. По крайней мере, о таких не знали.
Вьюн поправил перчатку на правой руке, сплюнул. Провел языком по нёбу – зубы на месте, значит, стражники бить не стали. И за что ему такая честь?
Из-под прохудившегося башмака выскочила трехвостка — не гвэрэ, конечно, обычная ящерка. За ней шмыгнули ещё две, недовольно потряхивая хвостами-трещотками.
Как же он сюда попал, начал гадать Вьюн. Неужели графская стража выбросила бесчувственного с повозки? Но не ради ж мелкого воришки тащились они на край света. Вьюн хлопнул себя по бокам — да и бутыль вина на месте.
Он вспомнил выскользнувшую под ноги ракушку и странное ощущение — будто летел сквозь перламутровый тоннель. Нет, не летел. Падал. Все ниже и ниже…
В неделю Сотворения что угодно приключиться может. Люд по домам сидит, да с закрытыми ставнями. Если кто и выходит за порог — по крайней нужде или из глупого любопытства. Но его, удачливого вора по кличке Вьюн, гнала не нужда — мечта. Когда-то давно, выброшенный на улицу, он поклялся, что найдет самую большую в мире драгоценность. Понадобится — украдёт, заберёт силой, но из рук не выпустит. Знал, что однажды ему повезёт. И старался не упускать шанса.
Ждать нечего — завтрашний день может сдать не лучшую карту. Если люди не сумеют угодить Великой ракушке, после проклятых дней жизнь станет невыносимой. Какой была в первые десять лет Вьюна — непрестанный пронизывающий ветер то приносил в Либон лютый холод и мор, то гнал гигантские волны на город, то мучил его нищетой и голодом.
Но и Сотворение не щадило никого. У пристани, да в бедных рыбацких кварталах нет-нет и попадались выкрученные судорогой тела: частью плоть, а частью — покрытые перламутровой коростой иссушенные кости. Или россыпи черного жемчуга — крупного, со спелое яблоко величиной и с уродливыми наростами. Жемчуг не подбирали, брезговали. А уж обглоданных трехвостками мертвецов и вовсе было не сосчитать. В проклятые дни ящерицы лезли из всех щелей и становились очень опасны.
Вьюн огляделся, прищурился, прикрыл ладонью глаза от солнца.
Он слыл одиночкой, ни с кем не делил ни кров, ни дело. Но рядом сновали люди. Те, кого можно ограбить, надуть, обыграть в кости. А теперь в чистом поле — да без дорог, без следов от телег и карет, без привычного гомона торговцев и рабочего люда в гавани — Вьюн растерялся.
Он нащупал за спиной виуэлу, перебросил вперёд и только успел провести раз по струнам, как услышал стон.
В другое время убежал бы от беды подальше. Но сейчас любопытство пересилило.
— Кш, — Вьюн замахнулся на стайку ящериц, те бросились врассыпную, загремели трещотками.
В траве лежала молодая девушка. Простоволосая, в льняной невыкрашенной юбке, рубашке без кружев, деревянных башмаках. Кошеля на поясе нет, украшений тоже, привычно отметил детали Вьюн. Лицо девушки то краснело, то становилось чуть ли не прозрачным, на открытом плече появлялись похожие на ожоги пятна и тут же сходили.
Девчонка, небось, хворая — хлопот с ней не оберёшься, а проку никакого.
Вьюн передернул плечами. Побыстрее бы отсюда выбраться. Он развернулся и побрел восвояси, сминая чахлый ковыль.
В спину ударил новый протяжный стон.
Он остановился. Десять лет назад девятилетний мальчик Каэтано нашел окоченевшее тело матери под соседским забором. Отец, лица которого он не помнил, давным-давно ушел от них, и мать плясала на площадях, зарабатывая на корку хлеба. В ту ночь она возвращалась к сыну с пустыми руками — если не считать судорожно стиснутую высохшую лапку трехвостки, ее талисман.
Вьюн скрипнул зубами. Глянул на незнакомку ещё раз. Руки чистые, пальцы розовые, без синюшного отлива, да и черных пузыристых наростов нет — мора бояться нечего.
Девчонку надо просто отвести домой. Поможет ей, и дело с концом.
Он осторожно подошел к девушке. Та металась на траве, будто хотела вырваться из какой-то невидимой сети. Почувствовав его приближение, села, распахнула темно-синие, как штормовое море, глаза, недоверчиво глянула на Вьюна.
«Сейчас прогонит», — с облегчением подумал он. Но раз встретил живую душу, не грех и парой слов перекинуться.
— Эй, дона, куда путь-то держим?
Девушка мотнула головой, отпрянула от Вьюна.
— Заплутала что ль?
Обескураженный холодным приёмом, Вьюн забыл о желании побыстрее сбежать и придвинулся поближе. Хотел притронуться к плечу девушки, но та остановила его руку.
— Беда… беда… — слова падали, как капли дождя в море, растворяясь в толще воды и оставляя после себя звенящую пустоту.
— Какая беда, где?
Незнакомка лишь жадно глотала воздух, будто выброшенная на берег рыба.
Вьюн тряхнул девушку, пытаясь привести её в чувство. Та вскрикнула, и он с ужасом увидел, как волосы незнакомки осьминожьими щупальцами принялись оплетаться вокруг его запястий.
Он отступил, щупальца безвольно повисли и снова стали светлыми прядями.
Показалось? Или это Дно играет с ним злую шутку? Святая трехвостка, почему он сразу не ушел! Вьюн досадливо поморщился.
— Быстрее, идём! — незнакомка оживилась, потянула за собой.
— Погоди, звать тебя как?
Девушка не ответила, пожала плечами, будто и ей было невдомек, как могла забыть свое имя.
Пятно ожога на плече расползлось и напомнило очертание острова. Похожий он видел на старинной карте, обнаруженной под соломенной подстилкой матери. Дело было прошлой луной, Вьюн всю ночь корпел — дорисовывал на обрывке кожи сундуки с сокровищами. Наутро, чуть не поплатившись головой, выменял карту несуществующих кладов у флибустьеров на виуэлу. Как сумел удрать из тесного трюма пиратской шебеки — сам толком не понял.
Вьюн смерил незнакомку взглядом: полоумная, что с неё взять. Но не оставлять же одну посреди пустоши. Доведёт до ближайшей деревни, сбросит камень с души, заодно и дорогу в Либон выведает. Если она вообще существует…
Он поддержал девушку — та была слишком слаба, всё норовила запутаться в зарослях чертополоха и ненароком упасть — и повёл наугад сквозь высохшие поля.
Чет-нечет. И пусть ему повезет!