Принц для начала ощупал Закату живот, убеждаясь, что того уже можно кормить не только хлебным мякишем. Спросил про синяки на выступающих рёбрах, услышав о стычке со стражей, покачал головой:
— То есть, я не ошибся, тебя правда ещё и избили. Удивительно, как ты под той стеной не остался.
— Я должен был идти, — ответил Закат, сам удивляясь стойкости своего тела.
— Когда в следующий раз соберёшься так глупо помирать, имей в виду, что добрых бродяг рядом может не оказаться, — насмешливо посоветовал Пепел, обернувшись на козлах.
Принц наконец приложил Закату ухо к груди, попросил глубоко дышать. Повозка дёрнулась, они схватились за борт, пытаясь не упасть, Закат неловко сел на стоящий рядом сундук. Колыхнулся неплотно задернутый полог. Принц, устояв на ногах, только улыбнулся, будто ничего не случилось:
— По крайней мере, в лёгких у тебя больше не хрипит.
Закончив осмотр, выбрался на козлы к другу.
Закат не слышал их разговор, но покраснели у Пепла даже уши.
***
Обедали бродяги на повозках, каждый на своей, не останавливаясь. Закат попросился помочь с готовкой, и Принц выдал ему несколько мешочков и горшков, велев перетереть их содержимое в одной миске.
— Это разные соленья и травы. Едим мы обычно хлеб с сушеным мясом, но с такой добавкой выходит вкусно.
Закат на вид узнал только чеснок, остальные части смеси выглядели непонятными разноцветными кусочками со странным запахом. Пест превратил их в густую красноватую пасту, одновременно сладкую и жгуче-острую. Вкус был необычным, но Закату понравилось, хоть ему и разрешили съесть меньше ложки.
— От неё даже здоровому человеку может плохо стать, когда в первый раз пробуешь, — пояснил свой запрет Принц.
От неё ли, или от сухого солёного мяса, но плохо Закату в самом деле стало почти сразу после еды. Он пытался не показать это, но Принц заметил по скованности движений, снова промял живот — пальцы у лекаря были тонкие, но сильные. Выругавшись сквозь зубы, наполнил кружку водой из бочки, высунулся на козлы.
— Пепел, подержи, пожалуйста.
— Я ему не грелка, — огрызнулся недовольный бродяга.
— Так и прошу тебя я, а не он.
Пепел фыркнул, цапнул кружку, зачем-то прижал себе к груди. Отдал курящуюся парком. Обернувшись, зло улыбнулся изумлённому Закату.
— Я и не такие фокусы могу. Например, откусить кому-нибудь слишком любопытному пальцы.
Принц тихонько засмеялся, кроша травы в горячую воду. Протянул Закату:
— Если до вечера не станет лучше — скажи сразу, хорошо?
Однако лучше стало, едва он допил отвар. Принц в самом деле был мастером.
***
Вечером был такой же костёр, как вчера, и пляски, будто на празднике. Закату наконец разрешили выбраться из повозки, и он одевался, неловко путаясь в рукавах рубашки. По ней больше нельзя было сказать, что он ушел сразу после пожара и сколько раз спал на земле — бродяги не только выходили больного, но и постирали одежду, пока он лежал в бреду. Закат смотрел на аккуратную вышивку, впервые после выхода из Залесья показавшуюся из-под грязи, и пытался не думать о Пае. Он ведь обещал, что не уйдет без него, но после пожара, после похищения Ро, случившегося только потому, что Тёмного Властелина узнали, слишком испугался, что кто-то еще может пострадать.
Улыбнулся Принц, помог слезть с высокой повозки. Закату очень хотелось поблагодарить его снова, но он старался уважать чужие обычаи. Бродяга, заметив проглоченные слова, только чуть кивнул, оценив молчание.
Потом было такое же позднее утро, когда Закат проснулся, как привык в селе, и решил не таращиться бесполезно в светлеющее небо. Неторопливо собрал разворошенную стоянку, так что, когда проснулись завернувшиеся в один плащ Пепел и Принц, всё уже было готово к отъезду. Впрочем, всё равно пришлось ждать остальной караван.
Злодей выплясывал рядом с серой кобылкой, которая, явно кокетничая, то делала вид, что не обращает на него внимания, то сама игриво прихватывала за гриву. Закат, глядя на это и вспоминая, что собирался отделиться, как только выздоровеет, а значит, не дать Злодею ни возможности каверзы, ни надежды на исправление характера, только вздохнул.
— Что, сбежать хочешь? — Принц, снова выбравшийся на козлы и доставший лютню, даже не обернулся. — Тебе вроде бы с нами по пути.
— Так что не делай глупостей, — припечатал с недовольной миной Пепел. — Светлые нас и без тебя не любят, хуже всяко не будет.
— Но они вас не преследуют, — тихо возразил Закат.
— А ты будто знаешь! — Пепел обидно расхохотался. Принц поморщился, чуть обернувшись, и бродяга взял себя в руки, пояснил, усмехаясь: — Они за всяким, кто не такой, бегают. А мы своей «нетакостью» аж глаза режем. Так что сиди уже, сколько там тебе надо.
— Мне до Цитадели, — Закат ждал, что они покрутят пальцем у виска, но Пепел только скривился.
— До самой Цитадели мы не дойдём, — тихо признал Принц. — А вот до столицы — вполне. Через неё тебе одному пройти будет проще, чем каравану.
На благодарность снова вызверился Пепел, и Закат счел за лучшее замолчать. Он не понимал, чем именно не нравится смуглому юноше, но тот разве что ядом не плевался, хоть немного сдерживаясь только когда на него смотрел Принц.
***
Стремительно теплело, на деревьях набухли почки, готовые взорваться свежей зеленью, прорастала молодая трава. Одним вечером Рада ухватила Заката за щеку и постановила, что вот теперь он выглядит как положено мужчине. Он в самом деле постепенно приходил в себя — снова раздался в плечах, окреп. Тело спешило наверстать всё, что потеряло за время голодовки. Закат всё ещё хотел быть полезен в пути, и бродяги учили его кто во что горазд — играть на лютне, петь, гадать, показывать фокусы. Кто-то было сказал, что фокусы — первый шаг к карманничеству, но Принц посмотрел на шутника так, что тот мигом смешался, спрятался за чью-то спину.
— Мы не воры, — позже серьёзно объяснил Принц. — Бродяги, актеры, менестрели и балагуры, но не воры, не мошенники и не убийцы. Это важно, если мы хотим, чтобы за нами бегали только рыцари, и то под настроение, а не весь мир.
Мир, впрочем, всё равно недолюбливал бродяг. Закат видел уже два выступления, когда караван повозок останавливался за каким-нибудь селом. Полдня ребятишки зазывали жителей, а потом бродяги вели себя почти как в любой другой вечер — пели, плясали, шутили. Разве что костёр разжигали всего один, огромный, и собирались вокруг него все сразу, большой толпой.
Однако не все радовались такому соседству.
— Бродяг пропускать не велено, — процедил сквозь губу стражник. Закат смотрел с повозки, как Принц безмятежно улыбается. Караван растянулся змеей, весь — добрая половина очереди на въезд. Обычно они обходили города стороной, но в Солнцеграде сегодня ночью отмечали праздник явления Героя, на главной площади собиралась ярмарка — лакомый кусочек для любых фокусников, сказочников и танцоров.
— Мы добрые люди. Мы хотим лишь повеселить жителей вашего славного города.
Стража на воротах, однако, упрямо считала, что праздник для всех, кроме людей дороги. Принца пока аккуратно, но показательно толкнули в грудь.
— Сказано не пускать. Не задерживайте очередь.
Пепел оскалился было, но Принц сжал его ладонь. Отошел, повис на узде кобылы, отводя её с дороги. Стража раздраженно помахала руками — все, мол, все убирайтесь, что мы, ваши повозки не отличим?
Пришлось снова становиться в стороне, поднявшись на холм. В сгущающихся сумерках люди смотрели на огни города, качали головами — жаль, что не вышло, но что уж там. Однако некоторые беспокоились сильней других. К Принцу подошла Рада, шепнула что-то на ухо. Тот кивнул, остановил уже собиравшихся разводить костры людей:
— Стойте! Давайте составим круг. Костёр один, небольшой.
— Опасно? — переспросил кто-то. Принц, помедлив, кивнул.
— Может быть. Мы уже далеко в землях света.
После этого никто ничего не спрашивал и не спорил. Непривычно тихие, настороженные люди бродили меж повозок, появилось откуда-то оружие. Дрозд, маленький и юркий парень, вскарабкался на полог, уселся наверху, поглядывая в сторону города и тихо наигрывая на дудочке странную, тревожную мелодию.
Рада вертела в руках карты, снимая, переворачивая, замешивая снова, но не глядя, что выпадает. Закат сел рядом с ней, спросил:
— Почему ты не погадаешь, что именно случится?
Старуха фыркнула, карты вдруг рассыпались по натянутому меж колен подолу.
— Сразу видно, что ты не бродяга. Нельзя же. На себя, на свою судьбу — нельзя. Хоть и чувствую, что что-то случится, гадать не могу.
— Почему?..
— Это крючок, который вытаскивает тебя из моря судеб. С одного раза, конечно, ничего не случится, но не все могут противиться искушению исправлять судьбу снова и снова. Себя я проверять не хочу.
Она собрала карты, сердито затолкала в мешочек на груди. Махнула рукой детям постарше, удержала Заката, собиравшегося встать.
— Останься. Это и для тебя сказка, — повела ладонью перед лицом, улыбнулась, помедлила. Начала: — Кое-кто из вас, я знаю, уже начал гадать. Читать по ладони, раскидывать золу от костра. И всегда — себе, только себе, чтобы хоть одним глазком заглянуть — как оно там, в будущем? Так можно, вы ведь пока ещё не гадатели. Но когда тебе дарят первые карты, самое важное, что ты должен запомнить — никогда не раскладывать их для себя. Я расскажу вам историю, которую рассказали мне, про человека, который однажды разложил колоду для самого себя. Он узнал своё будущее, изменил его и уже не смог остановиться. Он стал гадать себе так часто, что обрел страшный дар — начал провидеть будущее без всяких карт. Он избегал боли, избегал смерти, избегал всех чувств, заранее зная — даже в самой светлой любви бывают тёмные дни. Он боялся этого так сильно, что сумел сплести себе тропу из судеб, вьющуюся безгранично долго.
Маленький мальчик, тихонько подобравшийся к ним послушать, испуганно хлюпнул носом. Старшая сестра не глядя сгребла его в охапку, не то утешая, не то утешаясь сама. Рада обвела слушателей глазами.
— Говорят, гадатель и поныне бродит по миру. Горе тому, кто встретится с ним — его бессмертие кормится чужими тропами, чужой болью. Однако есть спасение и от такого человека. Ведь хоть он и не старится, он всё ещё смертен. И есть раны, от которых не убережет ни одна тропа.
Ребёнок все-таки разревелся, подошедшая мать подхватила его на руки, успокаивая. Притихшие подростки переглядывались. Закат был уверен — многие из них никогда больше не станут гадать сами себе, пусть даже не на картах.
Рада улыбнулась кому-то за спиной Заката, тот оглянулся. Сзади стоял непривычно серьезный Принц.
— Нам надо поговорить.
«Маша, ты ничего не хочешь мне сказать?»
«Ох, зайка… ты такой стремительный, такой догадливый, такой приметливый, так мощны твои ментальные лапищи, я просто распадаюсь на пиксели от восхищения! И таю! Таю… Кстати, ты заметил, что первой у меня всегда тает одежда?»
«А если без этого?»
«Вау, да ты шалунишка! Для тебя — что угодно, мой котик! А без какой именно одежды ты меня хочешь «если»?»
«Я хотел бы видеть полученный тобою пакет РТ-ТП/ХХХ-617. Без одежды. То есть без защитных оболочек и сторожевых программ».
Пауза на этот раз была почти заметной.
«Прости, зайка. Это не моя тайна».
И она действительно рассыпалась на пиксели, вывесив над своей платформой стандартную заставку. Более того — отгородилась и на вирт-уровне. Не жесткий блок хотя бы, и то радует — просто предупреждение о границах чужой территории и немного смущенная просьба не беспокоить. Чужая тайна, значит. Ну-ну.
Дэн крутанулся в кресле, разворачивая его к консоли управления, активировал примитивную игрушку из серии «построй в ряд». Играть он не хотел, но теперь его присутствие на рабочем месте в то время, когда остальные гуляют, получало определенное обоснование. Делом человек занят, сидит себе. Играет. А вовсе не мается дурью, раз за разом прокручивая в мозгу разную хрень.
Она не могла ничего испортить.
Дэн сидел в навигаторском кресле, родном и привычном, слепо уставившись в развернутый виртэкран, машинально гонял по нему в трех плоскостях разноцветные шарики, сам не замечая, как выстраивает из них низки разной конфигурации и сложности. Это была всего лишь игрушка, не симулятор даже, но стоило задуматься — и трассы выстраивались словно бы сами собой.
Пассажирка с красивым именем Элли не могла ничего испортить. Не потому что Дэн ей необоснованно доверял, обманутый сбитым гормональным фоном. Просто потому что не могла. Физически. Маша бы не позволила никому постороннему вмешиваться в работу ее корабля. Да и пульт он заблокировал и раз пять проверил надежность блокировки, прежде чем… Да и вообще. Люди только друг от друга могут скрывать задуманные подлости, от киборга не получится, а значит, никаких таких гадостей Элли не планировала. И реакция ее на случившееся была совершенно естественной и искренней. Нет. В случившемся не могло быть ее вины.
А значит, и его вины не могло быть тоже.
Раздвоенный проход, такое бывает, редко, но бывает, и ничьей вины в этом нет. Даже наоборот. Отчет с координатами отправлен куда надо и в сеть выложен на всех заинтересованных форумах, теперь при прыжках от Гомеля к Заю пилоты станут обходить опасную точку стороной, а значит, они еще и спасли немало жизней, ведь далеко не всем бы при нестандартном прыжке повезло бы так же, как им. А то, что они вот уже второй раз (а если считать и Элли — то уже третий) сталкиваются с явлением, которое большинство полагает в лучшем случае чем-то гипотетическим (а в худшем и вообще причисляет к разряду пилотских страшилок)… ну так у каждого везения есть своя оборотная сторона.
Почему-то эта мысль заставила поежиться, хотя в пультогостиной было тепло. Дэн не стал двигать бровью, но упрямо вернулся к пробуксовывающим мыслям. Иногда разложить все еще раз по полочкам помогает, вдруг получится и на этот раз?
Элли не могла здесь что-то испортить уже хотя бы потому, что портить было нечего. Во время прыжка навигатор не нужен, его работа заканчивается раньше. И хотя обычно Дэн предпочитал и при прыжках оставатьсяу рабочей консоли, делал он это исключительно в качестве дружеской поддержки, не более. За компанию. Просто потому, что рядом был Тед. Некоторые навигаторы делают так, молчаливой тенью, дружественной и бесполезной, присутствуя рядом с пилотом и во время прыжка. Другие не делают. И это нормально, как первое, так и второе. И уступить на это самое время свое кресло… кому-то, кому интересно «посмотреть на прыжок изнутри и в процессе»… это тоже нормально. Почему бы и нет, если кресло все равно пустое? Почему бы и нет, даже если ты сам собирался в нем сидеть? В конце концов, успеешь еще насидеться, а у человека такой возможности больше может и не случиться, у нее же дома корабли совсем другие, и летают они по-другому, и прыгают слегка иначе, там точно не посмотреть изнутри, если ты не пилот.
Нет, он ничего не нарушил, никого не подвел. Просто случайность, нелепая, потенциально опасная, но завершившаяся благополучно. «Космический Мозгоед» в очередной раз подтвердил свою репутацию отчаянного везунчика.
Тогда в чем же дело? Почему ему до сих пор не по себе?
Почему он до сих пор прислушивается, не пискнет ли датчик внешнего шлюза? Ведь он отлично знает, что еще рано, не может не знать: диаграмма гашения рядом, стоит только чуть скосить глаза, и зеленой недогашенности там еще на полчаса как минимум, и кому это знать, как не пилоту? И зачем ему возвращаться, если пока еще есть время?
Рано.
Теодор клятвенно пообещал Станиславу Федотовичу, что они будут на борту не позднее чем за десять минут до конца гашения. Слова своего он не нарушит (и Полине тоже нарушить не позволит, даже если на гасилке и найдется зоомагазин, что сомнительно), но и раньше вернется вряд ли. Значит, прислушиваться пока что нет смысла. Еще восемнадцать минут нет смысла, если быть точнее. Ладно, пятнадцать, возьмем с запасом.
И уж тем более нет никакого смысла… тревожиться? Волноваться? Предчувствовать?
Дэн не понимал, как можно назвать то странное ощущение, что поселилось под ребрами сразу же, как только отпущенные капитаном ребята и увязавшаяся за ними Элли покинули борт «Космического Мозгоеда». Он даже откровенно негативным его назвать бы не смог, не покривив душой (или что там у киборгов на ее месте?). Просто смутное и не слишком приятное ощущение сосущей пустоты за грудиной, на настоящую боль похожее не более, чем древняя «четверка» на Bond’а последней модели. Ну, то есть что-то общее, конечно же есть. Но…
Вот так и тут. Но.
Когда пискнул сигнал шлюза, Дэн машинально взглянул на часы и слегка сощурился. Двадцать семь минут до конца гашения. Интересно, такое изменение привычек у Теда должно что-то значить? И почему реакцию организма можно счесть скорее положительной, чем наоборот или даже нейтральной? Ведь это неправильно, любое изменение устоявшихся норм должно вызывать тревогу, а тревога никак не положительная эмоция…
Сложно.
— Как погуляли? — спросил он нейтрально, не поворачивая головы: ему вовсе необходимости, Маша и так транслировала ему картинку напрямую, причем с разных ракурсов.
Ответили почти хором:
— Отлично! Просто отлично! — Энтузиазм Теда был фальшивее картонной паспортной карточки. — Я пивом затарился, и мороженым… Твое любимое, Дэн! Со сгущенкой! после смены заходи, посидим!
Пилот бросил быстрый взгляд на приотставшую Элли (при этом его и без того перерастянутая улыбка стала какой-то совсем уж затравленной) и юркнул в свою каюту.
— Очень даже неплохо, — протянула полина с удовлетворенной улыбкой: хотя зоомагазина на станции и не было, зато у диспетчера оказалась милейшая семейка трубкозубных кроулей. В итоге отпущенное на прогулку время пролетело совершенно незаметно за обсуждением милейших привычек этих славных зверюшек плеваться маленькими сгустками пламени в качестве выражения недовольства или приклеивать монетки ко всем плоским поверхностям (кроулеведы всего близлежайшего сектора Галактики, кстати, так и не пришли к единому мнению по поводу того, зачем они это делают). Ей даже дали подержать совсем крохотного кроулененка! Он был такой лапочка! И совсем-совсем не плевался (а куртка старая, черт с ней, все рнавно она Полине никогда не нравилась да и капитан не заметит, подумаешь, всего-то несколько маленьких дырочек!). Зато он издавал такие забавные и совершенно непроизносимые звуки удовольствия, если его гладить по шерстке!
— Нормально, — нейтрально сказала Элли.
И Дэн понял, что именно этого отчета он и ждал в качестве окончательного подтверждения. Странно. Ведь этот односложный ответ был самым малоинформативным по всем параметрам. Тогда почему сдвоенная система процессор/мозг именно ему присваивает наивысший приоритет и признает самым важным?
Может быть, все дело в том, что она в этой мини-команде из трех человек была самой старшей, и потому система присвоила ей роль командира по умолчанию? Или все дело в том. Что она действительно офицер и привыкла командовать? Дэн уже реагировал на ее приказы как на приказы командира, после окончания реагирования опровержения не последовало и процессор записал алгоритм в действующие? Наверняка причина есть, и Дэн ее обязательно отыщет, если как следует подумает.
И разберется с пилотом.
Тед вернулся в свое кресло за сорок секунд до окончания гашения, как раз успел защелкнуть ремни и провести ладонью по консоли, активируя пульт. А больше не успел ничего. Даже посмотреть на Дэна не успел, не говоря уж о переброситься с ним парой слов, как обычно у них бывало перед почти каждым стартом. Ни о чем, просто слова, не обладающие высокой степенью информативности.
Сейчас пилот… нет, не молчал — сопел, бормотал что-то, даже свистеть пытался. И упорно пялился в экран. Гормональный фон нестабилен, но без сильных пиков, эпителийные капилляры лицевой зоны головы расширены… Черт. До чего же прилипчивая штука этот процессорный язык, за него всегда так удобно прятаться. Да красный Тед. Вот и все, если по-людски. Лицо, уши, шея. Люди в таких случаях говорят «как рак», но Дэн не считал такое утверждение правомочным. Нет, он понимал, что речь идет о вареных раках, ибо невареных красными мог бы назвать разве что дальтоник (интересно, можно ли считать такое утверждение шуткой? Надо будет проверить на Полине, и если пройдет удачно, то…). Просто благородный бурый оттенок, который приобрело лицо пилота, с цветом панциря вареного рака по мнению Дэна не коррелировал никак. От слова совсем, как любит говорить Маша.
Стыд? Смущение?
Педагогическая психология утверждала, что это понятия разные, хотя и одинаково важные для развивающейся личности, но несущие разные нагрузки и выполняющие разные функции. Статья о психогенетике развития и методах самосохранения социализированных популяций хоминоидного типа углублялась в проблему более подробно и утверждала способность индивидуума испытывать стыд и краснеть от смущения в качестве одного из основных непродуктивных инструментов выживания индивидуума в социуме.
Автор предлагал обратить внимание на то, что при чувстве стыда и соответствующем гормональном фоне человек краснеет далеко не весь — только лицо, уши, реже шея и плечи, иногда грудь. Ниже область покраснения не распространяется. То есть краснеет кожа там, где такую реакцию с большей вероятностью заметят окружающие.
Покрасневший человек словно бы демонстрирует всему социуму — «я сделал что-то, за что мне теперь стыдно, я сожалею об этом и понимаю, что сделал плохо. Я больше не буду». То есть по сути демонстрирует на рефлекторном уровне свое умение в этом социуме жить. И неважно, что через пять минут он передумает, и наверняка будет. Сейчас он на подсознательном уровне верит, что не будет. И окружающие верят — тоже на подсознательном.
И реагируют соответственно.
Румянец почти во все времена и во всех человеческих культурах считался если и не признаком красоты, то привлекательности однозначно. И искренности, открытости, неспособности скрыть волнение. Неудивительно, что залившийся краской смущения или стыда человек вызывает симпатию и сочувствие, в самом худшем случае — жалость. И никогда — агрессию.
Такому с куда большей вероятностью помогут, чем тому, кто сохраняет типовое выражение лица за каким-нибудь из базовых номеров.
Если подумать — реакция Теда понятна и вряд ли продлится долго — ему стыдно за то, что Дэн дежурил, пока они развлекались на станции. А Дэн не только не обиделся, но еще и сидит рядом, хотя и совсем не нужен и вахта его кончилась. Просто так сидит, за компанию. Вот Тед и реагирует.
Нормальная реакция, предполагаемая продолжительность — не более пятнадцати минут от момента засекания.
Похоже, позавчера с Полиной ситуация была если и не аналогичной. То приблизительно из того же структурного сегмента. Дэн тогда занимался одной рутинной гигиенической процедурой, а Полина почему-то смутилась, когда вошла и увидела его с полотенцем. Хотя он был полностью одет. Смутилась, но не выскочила из каюты. Как она выскакивала из душа, если там оказывался затаившийся Тед, а наоборот: заблокировала дверь изнутри и начала говорить странные вещи. Что все будет хорошо. Что не надо расстраиваться. Что все наладится. Обязательно наладится, и Дэн очень-очень красивый.
Дэн так и не понял, как связаны между собою два последних утверждения, но на всякий случай предпочел кивнуть. И пожалел, что не запер дверь. А потом резко передумал и жалеть перестал, потому что эта информация была новой и заслуживала внимания и осмысления, как и все непонятное.
Он тогда посчитал необязательным закрываться, решив по-быстрому сбросить накопившиеся вредные вещества без посещения санузла. К тому же со слезами вымывается довольно много специфической дряни, которая не улавливается почками, так что периодическая верхняя промывка у киборгов была вбита в самообслуживание наравне с прочими гигиеническими процедурами.
Наверное, в этом все и дело? Он тогда сразу не сообразил, почему она так смутилась, поглаживала по плечам и говорила, что никому-никому не расскажет, и чувствовала себя при этом так неловко, что через некоторое время неловкость почувствовал и сам Дэн. Просто отзеркалив эмоциональное состояние. А теперь вот понял.
Люди не избавляются от отходов жизнедеятельности публично, предпочитая для этого уединяться в особых помещениях. Очевидно, то же самое касается и слез, просто с дифференциацией по хромосомному признаку — ибо для женщин выделение слез публично считается если не нормой, то вполне приемлемым. А вот для мужчин — нет. Еще одно негласное табу, секрет Полишинеля, про который все знают и так, и поэтому никто никогда не говорит, а бедному киборгу впору сломать мозги об процессор или наоборот в попытке интерпретировать настолько нелогичные реакции.
Ясно.
Слезы тоже надо сливать в санузле. Интересно, другие члены экипажа тоже именно там это делают? Тед, например…
— Ну что, Деньк, сейчас автопилот настрою и по пиву с мороженым?
Четырнадцатая минута с момента фиксации. Приятно, когда твои предположения оказываются верными настолько. Радует. Почти так же сильно, как мороженое со сгущенкой.
— Ага.
Глаголен пожелал встретиться с Войтой не в лаборатории, а на башне. И с богатством замка это место не вязалось вовсе: голая площадка, с тонкой кованой оградой по краю. Ну да, мрачуны пьют ветер, ничто не должно ему мешать… Ветер в тот день, да еще и на высоте, дул неслабый. А Войта-то недоумевал, зачем Лепа накинул ему на плечи теплый плащ…
Мрачун стоял посреди площадки с тростью в руке, а когда воевода привел Войту наверх, оглянулся и, ни слова не говоря, тростью указал на каменную скамью в одном из углов. Воевода убрался, и в голове мелькнула мысль, что здесь нет лабораторного стола, а ограда столь невысока, что не помешает столкнуть хозяина с башни… Это разрешило бы все сомнения…
Господин Глаголен стоял, обратив лицо к ветру, просто стоял – а капли косого дождя не долетали до его лица, падали под ноги. Струи ветра вихрились вокруг мрачуна, звенели и… входили в его тело.
И Войта понял, что мысль убить хозяина замка была несерьезной – он вовсе не собирался убивать Глаголена. Не потому, что испугался расправы или сопротивления – потому что это было бы несправедливо.
– Эта трость весит шесть гектов, – не глядя на Войту сказал Глаголен. – Ею можно крошить кости, ломать хребты и раскалывать головы. Оставь глупые мысли об убийстве мрачуна, я не настолько стар, чтобы не постоять за себя.
Каменная скамья была мокрой от дождя, и Войта не стал садиться, остановился рядом.
– Я слышал, тебя заинтересовала книга по предельному исчислению? – спросил Глаголен, подойдя ближе к скамье. Он тоже не садился, продолжал пить ветер и на Войту не смотрел.
Войта не стал ломаться:
– Это значительный труд. Мне было полезно его прочесть.
– Надеюсь, не для усовершенствования мукомольного процесса.
– Это вопрос? – хмыкнул Войта.
– Нет. Я уже говорил: тебя никто не спрашивает. И теперь как раз хочу рассказать о твоих новых обязанностях.
– Я не… – попытался вставить Войта, но Глаголен не дал ему сказать и двух слов.
– Ты будешь решать для меня поставленные задачи, и это будут сложные задачи. Возможно, неразрешимые. Я не буду устанавливать сроков для их решения, это бессмысленно. Ты волен сам определять, как и когда тебе работать. Если тебе потребуется провести тот или иной опыт – моя лаборатория в твоем распоряжении, ты можешь в любое время туда придти и делать то, что считаешь нужным. Равно как и пользоваться моей библиотекой, она находится ярусом ниже лаборатории, хотя я старался собрать у тебя в комнате те книги, которые могли бы быть тебе полезны. Если ты хочешь о чем-то меня спросить – можешь делать это в любое время дня или ночи, но не ранним утром. Тебе запрещается лишь покидать башню без сопровождения.
– А если я не буду решать задачи? – Войта изогнул губы.
– А что ты будешь делать, интересно мне знать? Нежиться в купальне или на перинах и плевать в потолок? Это занятие уже наскучило тебе, или я ошибаюсь?
– Я мог бы читать книги или изучать ваши труды.
– Разумеется, тебе придется читать книги и изучать мои труды. Возможно, именно с этого и нужно начать. Славленская школа экстатических практик не может сравниться с Северским университетом, особенно в области естествоведения. И моя библиотека много богаче Славленской.
– Пока богаче… – Войта вскинул взгляд, но мрачун на него не смотрел.
– Я не заглядываю в будущее, мне это неинтересно.
Глаголен сунул руку в карман и вытащил небольшой круглый прибор со стеклянной крышкой.
– Ты знаешь, что это? В Элании каждому матросу известно, для чего нужна эта вещь.
– Я знаю, что это. Славленская школа экстатических практик не до такой степени отстала от Северского университета.
– Я рад, что мне не придется объяснять тебе устройство компаса. А теперь посмотри на стрелку.
Мрачун извлек из кармана кусок железа и поднес с компасу.
– Стрелка отклонилась от севера и показывает на магнит. Я переверну его и она повернется в противоположную сторону. Я поставлю магнит прямо над стрелкой, и она будет вращаться. Тебе это ничего не напоминает?
– И что с того?
– В общем-то, не так уж много… с того… Это всего лишь доказывает, что для движения магнитных камней не требуется энергия чудотворов.
Войта расхохотался.
– Если бы вы позволили мне выйти в межмирье на несколько минут…
Мрачун снова не дал ему закончить – ком энергии толкнул Войту в грудь, впитался до капельки.
– Спасибо, – Войта убрал с лица улыбку. – Жаль, я не могу ответить вам той же любезностью…
– Ты считаешь, что это моя вина? – усмехнулся Глаголен.
– А чья?
– Ты слышал о молодом Ламиктандре и его путешествиях на Восток? Так вот, на Востоке говорят, что упрямство это мудрость осла. А твое увечье – закономерный результат этой мудрости.
Войта не стал спорить, создал в ответ совсем слабое поле – стрелка компаса закрутилась так быстро, что ее не стало видно.
– Ну да, ты же волшебник, – с презрительной миной кивнул Глаголен. – Ты умеешь творить чудеса.
– Да, я умею творить чудеса, – Войта задрал подбородок. – И опыт с магнитом доказывает, насколько мое чудо значительней вашего.
– Я не творю чудес, – поморщился мрачун. – Мой опыт хорош тем, что не зависит от способности творить чудеса, с которой надо родиться и которой можно лишиться, как ты лишился способности к энергетическому удару. И он не зависит от энергии Исподнего мира.
– Не вижу в этом преимущества.
– И напрасно. Всеобщий естественный закон был известен уже древним философам. Чтобы сообщить движение магнитным камням, мы должны от чего-то это движение отнять. Забирая движение у Исподнего мира, мы нарушаем всеобщий естественный закон.
– А вы сейчас не нарушаете всеобщий естественный закон? – усмехнулся Войта.
– Ты имеешь в виду передачу энергии моему призраку? Эта энергия вернется в межмирье и достанется кому-то из чудотворов, например тебе.
– И я раскручу ею стрелку компаса. Так в чем же нарушение всеобщего естественного закона? Только в том, что движение пройдет не напрямую между вами и мной, а через Исподний мир?
– Если ты раскрутишь стрелку компаса, ничего противоестественного не произойдет. Но, насколько мне известно, чудотворы собираются вращать жернова и качать челноки станков. А это совсем другая мера движения. Исподний мир не даст вам столько сил.
– Насчет жерновов вы пошутили удачно. Рад, что мне не пришлось качать челнок какого-нибудь станка… – съязвил Войта. – Вам дешевле использовать силу чудотвора, чем силу ветра. Или в ветряной мельнице вы тоже усматриваете нарушение всеобщего естественного закона?
– Я не интересуюсь черной работой заднего двора. Но не думаю, что ради сотни гектов муки в день необходима мельница, способная перемолоть три сотни гектов за час. Однако вернемся к стрелке компаса. Ты ввел две меры энергетического поля, в котором движутся магнитные камни: степень магнетизма и натяжение поля, так?
– Ну да, – Войта пожал плечами.
– Когда мы спустимся в лабораторию, я покажу тебе прибор, способный двигать стрелку компаса, подобно магниту. Мне нужно, чтобы ты определил степень энергетического поля этого прибора и силу его натяжения.
– Это простейшая задача. Для этого довольно нескольких опытов.
– Боюсь, несколькими опытами задача не ограничивается – мне нужна формула, а не число. Обоснованная, а не выведенная эмпирически.
– Хотите двигать магнитные камни подобно чудотворам? – Войта презрительно поморщился. Это была простейшая формула, натяжение энергетического поля убывало пропорционально квадрату расстояния от источника и зависело от его степени. Неужели Глаголен этого не знал?
– Меня не интересует соперничество. Я занимаюсь наукой, а не играю в салки с чудотворами.
– Не понимаю, почему, при ваших знаниях, вы сами не можете получить эту формулу, – проворчал Войта.
– К сожалению, моя жизнь конечна. Передав тебе работу над формулой, которая мне необходима, я сберегу время.
– Я не буду искать для вас эту формулу. Вы можете меня убить, можете заставить меня крутить жернов, но принудить меня думать вы не можете.
Войта надеялся вывести Глаголена из себя, и ему это почти удалось – на лице мрачуна мелькнуло с трудом подавленное раздражение.
– Упрямство – мудрость осла. И если бы наглость твоя проистекала из безнаказанности, я бы велел тебя наказать. Если бы ты набивал себе цену, я бы велел отправить тебя обратно в пекарню. Но ты же искренне веришь в себя и свой отказ! Это поразительно. Я имею в виду поразительную глупость. Прибор я тебе все же покажу, потом его поставят у тебя в кабинете. Можешь искать формулу, можешь не искать – воля твоя. Пока тебе запрещается лишь покидать башню без сопровождения.
Общество гудит. Мы еще не вернулись из разведки, связь не работала, а общество обсуждает, переселяться в Секунду, или нет. Света бушует, что никуда переселяться не станет. Только школу обустроила.
Отдаем женщинам коз, а пока они их свежуют да готовят, рассказываем, что видели.
Медведев, оказывается, никуда не улетел. Пока мы рассказывали, он в школе на светином принтере снимки из космоса печатал. Много снимков! На них — река, на которой мы раньше жили, от стоянки Чубаров — и дальше, вниз по течению. Путь от реки через перевал в Приму. Секунда, в которой мы сегодня были, Терция. А за Терцией, за порогами, горы кончаются, река среди тайги течет. И — вы не поверите, с нашей старой рекой сливается! Но это через много-много дневных переходов.
— Ой, какая прелесть! — восклицает Ксапа. — А во всю стену нашу долину можно?
— Оксана Давидовна, побойся бога! Орбита — девятьсот километров! А оптика, хоть и длиннофокусная, но для наноспутника. Ты же видела наш космодром. С колес запускаем.
Ксапа тем временем снимки прямо к стенке кнопками пришпиливает. Получается, как бы, один большой снимок с неровными краями. Малыши с горящими глазами друг другу объясняют, что это такое, да где мы живем. Я показываю, где мы раньше жили, где Заречные и Чубары живут, и куда
мы летали.
Очень скоро новости просачиваются за стены школы, и КЛАСС заполняется охотниками. Я опять показываю, где кто живет. На вертолете, наверно, все уже летали, что такое «вид сверху» объяснять не надо. Света приносит лупу, и охотники хвастаются, что в лупу даже вамы рассмотреть можно. Ксапа оттирает Михаила от ноутбука, увеличивает на экране снимок Секунды и находит на нем маленькую желтую черточку на
берегу реки. Утверждает, что это наш вертолет, а снимки сделаны три-четыре часа назад.
— Пять часов назад, — уточняет Михаил. Опять буря восторга. Света распечатывает ФРАГМЕНТ снимка с вертолетом, пришпиливает к стенке и обводит вертолет черным фломастером. Теперь все будут знать, что такое СПУТНИК, и для чего он нужен.
Но тут нас зовут есть. Суп с козьим мясом сварился, Глаша и вдовы накрывают столы в летней столовой. Всем места за столами не хватает. Вадим объясняет, что сегодня есть будем в две смены, а к концу недели зал расширим вдвое! И обтянем стены столовой лавсановой пленкой, чтоб холодным
осенним ветром не продувало. Тогда столовая сможет работать до глубокой осени.
Радуются все. Вслух не говорили, но каждый знал, эту зиму переживем, а следующая голодная будет. Или еще осенью куда-то уходить придется, хыз бросать. Теперь никто голода не боится.
Ксапа с Медведевым за крайним столом уединяются. Я рядом сажусь.
— … посмотрел по нашим картам изогипсы. Перепад высот больше пятнадцати метров. Если поставить плотину, поднять уровень в этой долине на два-три метра, можно получить перед турбиной перепад высот в пятнадцать метров. Получаем машинный зал на три турбины. Две в работе, одна в резерве
или на профилактике. Не гигант энергетики, но местные нужды энергией обеспечит. А хочешь, я через все три долины автобус пущу? Два рейса в сутки туда-сюда. Один утром, один вечером. Круглогодично. Две машины, два водителя. Одна машина в рейсе, вторая в резерве или ремонте. Водители сами
между собой договорятся, как смены делить. Соглашайся!
— Ты что, асфальт сюда вертолетами возить будешь?
— Не наглей. Будет большак, покрытый гравием. Одну камнедробилку привезу. Хоть по частям. А асфальт — только когда дашь мне местную нефть.
— Миша, у тебя крышу снесло. Головокружение от успехов.
— Оксана Давидовна, думаешь, это так сложно — грунтовку проложить? Загибай пальцы. Один бульдозер. Один трелевочный трактор. Один экскаватор. Один подъемный кран. Два самосвала. Один грейдер. Одна камнедробилка. Два
автобуса повышенной проходимости. Это много?
— Как ты тяжелую технику сюда доставишь?
— Не путай свои проблемы с моими. Заработает новый портал, протащим сюда вертолеты Ми-26 МТЭ2. Они двадцать тонн поднимут. Мало будет — мои люди уже работают над восстановлением проекта В-12. Он сорок тонн за раз
переносит. Мне с тебя одно требуется: чтоб ты убедила Мудра. Остальное я беру на себя.
— Господи! Ну зачем тебе пускать у нас автобус?
— Оксана Давидовна, ты забыла, о чем мы с тобой вчера говорили? Если надзорщики увидят, как охотники на охоту на автобусе ездят, это будет шок и наша победа.
Смотрю, у Ксапы глаза загорелись, словно у малышей. Когда она в прошлый раз так глазами сверкала… Ворчун до сих пор обижается, если вспоминает.
— Миша, — спрашиваю, — если охотники на охоту будут на автобусе ездить, то с охоты домой — тоже на автобусе?
Михаил задумался.
— Мобилки у вас есть. В принципе, ничего не мешает машину вызвать.
— Но Сергей не пускает с добычей в вертолет. Не хочет, чтоб внутри все было кровью измазано. Сегодня, ты сам видел, трех коз веревкой снаружи привязал.
— Клык, ты прав! Нужно предусмотреть на автобусе маленькую грузовую площадку сзади. И гидроподъемник, чтоб самим не корячиться. Спасибо, Клык!
Теперь и у Михаила глаза горят. Что-то будет…
Торопимся. Три хыза закончили, три на следующий год отложили. Надо генераторную рядом с хызом поставить, аккумуляторную перенести к генераторной и расширить. Рядом с генераторной, но не вплотную, топливный склад поставить. А то замучаемся с нижнего склада бочки в генераторную по глубокому снегу катать.
Вентиляцию в дальнюю пещеру проводим. Вентиляция — это две круглые толстые блестящие трубы из прочного металлизированного гофрированного пластика. Они легко гнутся и даже немного растягиваются. Мы тянем их по стенам под самым потолком, чтоб никому не мешали. А кончаются они в самом дальнем конце новой пещеры. Гоша Спец говорит, что по санитарным нормам свежего воздуха хватит на семьсот человек даже при естественной циркуляции. Но там, где трубы заканчиваются, зимой будет холодно. Нужно или обеспечить подогрев воздуха в трубах, или организовать какие-то
служебные помещения.
Женщины и малышня возят на тачках землю и щебень в новую пещеру. Пол в ней очень неровный. Нужно сначала засыпать ямы, потом утрамбовать. После этого Евражка, Толик и Жук заливают пол бетоном. Вначале у них не очень ровно получалось, но теперь они ПРОФЕССИОНАЛЫ. Юра говорит, когда закончат, он постелет в два слоя теплый ЛИНОЛЕУМ. Договоренность с Медведевым есть.
А еще нужно обследовать новые долины. Мы уже решили, что левый берег Секунды оставим себе. Правый отдадим Заречным. Их меньше, им зверя хватит. Для нас они снова Заречными станут. А Степнякам отдадим Терцию. Если из
тайги нехорошие люди придут, их сначала Степняки встретят. Весь правый берег Старой реки, весь Горелый лес до самого перевала отдадим Чубарам. А по левому пусть Айгуры МИГРИРУЮТ. Мы их предупредим, чтоб на наш не
переходили.
Молодые парни уверены, Чубары не утерпят, у них айгурки появятся. А раз у них, значит, и у нас. Только Ксапе об этом не нужно говорить. Иначе все увидим небо в алмазах.
Михаил с Ксапой очередную хохмочку выдумали. Солнечные батареи называется. Рулоны привез, сто квадратных метров. Платон говорит, туфта это. Но раз начальство приказало, надо прыгать. И мы изучаем промышленный альпинизм. Сначала очищаем железными щетками козырек над хызом. Потом мажем его толстым слоем густого клея. ждем, чтоб клей высох, и снова мажем — и раскатываем по клею рулоны солнечных батарей. Юра говорит, словно обои. Красиво получается! Но к следующей осени точно отвалится. Как листва с деревьев. А провода от батарей проводим в аккумуляторную, там для них специальный ящик поставили.
Сергей смотрит, что этот ящик показывает, и говорит, что его машина за полчаса даст энергии больше, чем наша солнечная электростанция за месяц безоблачной погоды. На что Ксапа отвечает, что курочка по зернышку… Год назад у нее и такого не было. Лучину жгли.
Помню я эти опыты с лучиной. Ничего у Ксапы не вышло.
Игорь немного успокоился. Соорудил себе полдник из стакана сока и остывших котлет. Сашкины пирожки в горло не лезли. Сунулся Стэн, намекал, что надо бы лететь. Алекс на него шикнул: часом больше, часом меньше, все равно улетим. А Сандре может стать хуже. Игорь заметил: все на борту, вслед за Димычем, стали звать Сашку Сандрой, или на худой конец — Александрой. Уважительно и немного отстраненно.
Маяться бездельно в ожидании чего бы то ни было, он не умел и не любил. И теперь каждая минута растягивалась в час. И нельзя пить этот сок до бесконечности. Сейчас он кончится, и нужно будет придумывать, на что потратить еще несколько минут. В кубрик заглянул Алекс. Ученый притащил с собой планшетку. Обходиться одной рукой он не привык, но справлялся неплохо.
— Как рука? — спросил Игорь, чтобы что-то спросить.
— Да вроде, нормально. Вот, собираюсь делать отчет о нашем посещении. Нужна будет твоя версия событий.
Доктор обрадовался. За такой долгой беседой время пойдет наверняка быстрее. А с другой стороны, чем это лучше для Сашки? Что будет на выходе? Она проснется, смущенно скажет: «Кажется, я заснула!», и можно будет спокойно улетать отсюда. Или все же будет что-то другое?
Беседа их действительно заняла на некоторое время. Когда же все события были пересказаны, версии озвучены, а тема исчерпана, Игорь вернулся на свой пост у капсулы АЭП, проверять состояние пациентки. Впрочем, ее жизни ничего не угрожало. Если, конечно прибор не врет. Доктор улыбнулся невесело — эта планета учит, что никакая подозрительность не будет излишней…
Соваться ему под руку Алекс не стал, вышел. Встал у переборки, разделяющей пилотскую кабину и кубрик. Прижался затылком к металлическому краю раздвижной двери. За время экспедиции он успел немного узнать доктора Седых. И доктор ему, безусловно, нравился. Сандра редко показывалась из каюты и в самую первую встречу показалась надменной и погруженной в себя девицей, по чистой случайности оказавшейся в космосе. Игорю он поначалу искренне сочувствовал — как говорится, любовь зла. Теперь вот впору позавидовать. Или отдать здоровую руку — лишь бы это приключение для них обоих кончилось хорошо.
— Что там? — выглянул из кабины Стэн. — Долго будем ждать? Еще немного, и маршрут придется просчитывать заново.
Алекс разозлился, сильно. Сам удивился — обычно он за собой такого не замечал.
— Надо будет — просчитаете! — отрезал он.
И хотел уйти.
— По какому праву ты здесь распоряжаешься, — возмутился молодой военный, вспомнивший, кто тут старший по званию.
— Стэн. Перестаньте вести себя, как ребенок. Жизнь человека важнее вашего желания побыстрей оказаться дома.
— Не вижу связи!
Алекс вздохнул и собрался объяснять. А у самого в голове одна мысль — как там? Обойдется ли?
Обошлось. Не прошло и получаса, как Сандра пришла в себя.
Сказала:
— Голова кружится… я долго валялась?
Игорь улыбнулся как можно легкомысленней. Нет, Лингина, даже не думай. Не было у тебя никаких шансов от меня сбежать. Не таким способом.
— Лежи, бестолковая. Отдыхай!
— Нам надо лететь…
— Отдыхай. Немного времени у нас есть.
Ну, вот, дорогая. Хотела ответы на вопросы — на тебе ответы. Если в том сне была хоть половина правды, эта половина уже отняла у тебя Велчи и Калымова, а скольких еще отнимет? И что с этой правдой делать?
Правда такова. Я бросила Велчи на Флоре, и она попала в беду, из которой мне не удастся ее спасти. Если она жива вообще.
Свободные миры готовятся к новой военной компании на периферийных ветках Солнечной, и в качестве оружия будем использованы мы, поделки профессора Ханчиэни — телепаты от природы, которые легко поддаются внушению. Плохо себе представляю как это может быть, но раз оно уже есть… В этом контексте совсем иначе выглядят новости инфосети о событиях в сопредельной державе — все эти несчастные случаи на секретных спутниках, коих только за прошлый год было три, по сведениям ущербной в информационном смысле флорианской локалки. Я ведь помню ту свою ярость. Ее и расплескалось-то — чуть, несколько капель. А что было бы, если бы я не остановилась? Это — я?
Каким-то образом военные перехватили Велчи, а может, кого-то еще кроме нее. Похоже, они наивно думают, что из нас может получиться оружие защиты, так же как у ФСМ получилось оружие нападения. А не получится. Ярость — слепа. Злость легко вызвать в человеке. Куда легче, чем желание защищать. Или, в случае Велчи, хотя бы защищаться.
Из этого следует, что и меня в покое не оставят.
И время отсрочки зависит только от того, насколько хорошо заинтересованные лица умеют считать до двух. И еще — от жизни Велчи.
И каково чувствовать себя подлецом, а Лингина?
…потому что я боюсь.
Потому что я не хочу, чтобы это повторилось со мной.
Хмурый медик констатировал вменяемость заключенного. Курт проводил его взглядом и повернул лицо к Тальми Аскаэни, непримиримый взгляд которого, очевидно, со временем должен просверлить дыру в двери и обеспечить тем самым арестованному побег. Ни на следователя, ни на координатора, ни даже на адвоката заключенный демонстративно не смотрел.
— Ну, как? — спросил Курт у следователя. Тот молча передал материалы дела и друзу с полными записями отчетов. Спохватился, пояснил:
— Да как? Как обычно. Ничего не знаю, не ведаю, не виноват. Вот второй поет интересней.
— Врач?
— Угу. На друзе все есть.
— А на словах?
— Да подтверждается все. Около двух сотен пен-рит были тайно отправлены в Свободные миры. В течение десяти лет. Доктор этот был завербован аж семь лет назад. Завязан на одного агента. Но тот умер. О всей сетке не имеет никакого представления. Очень боится за сына.
— Понятно. Значит, его вербовал сам Ханчиэни? Рискованно.
— Вы знали?
— У нас на профессора давно есть информация. Не самая достоверная и немного. Но вплотную мы за него взяться не успели. Меня интересует степень причастности господина Аскаэни.
— Господин Аскаэни у нас известный политик и не очень понимает, за что его задержали. Но это уже неважно.
Армия отдала Бюро задержанных Аскаэни и медика. Тальми Аскаэни — всего лишь пешка. Но гражданство у пешки флорианское, да к тому же он известный политик, а посему лучше позаботиться, чтобы местные правозащитники снова не подняли вой об ущемлении прав жителей периферии.
Курт вновь посмотрел на лидера «Свободной родины». Если Тальми выкрутится и выиграет выборы… а, фантастика. У него никогда не будет больше десяти процентов голосов. Тальми был нужен лишь как прикрытие для незаконных трансформаций профессора Ханчиэни. А так же для транспортировки готового материала в ФСМ. Его личный катер не досматривают: таможня на планете закрывает глаза, а дальше своей солнечной системы он просто не летает.
Курт вышел из допросной и вызвал Майкла. Тот хмуро поздоровался. Он считал себя виноватым в нерасторопности. При удачном стечении обстоятельств Велчи можно было увести из-под носа у военных, теоретически он мог добраться до яхты раньше.
— Отдыхаете? — спросил Курт.
— Маюсь бездельем.
— Поднимитесь в кабинет Калымова. Я там буду через четверть часа. Хочу, чтобы вы посмотрели материалы по Аскаэни. Может, удастся из них что-то выжать…
Впрочем, Курт и сам понимал, что в этом случае флорианец им бы не достался.
Когда Майкл вошел в кабинет и прикрыл за собой дверь, координатор сразу огорошил его вопросом:
— Не скучаете по оперативной работе? Вы же классный специалист. А сидите у Вака над бумажками.
— Мне хватает.
— Да, знаю. Ваши игры в частного сыщика… но это именно игры. Возвращайтесь.
— Давайте не будем об этом? Где там ваши материалы…
За четыре дня до наводнения жители деревни просыпаются и обнаруживают, что за ночь пучки тростника, которые они срезали, превратились из зелёных в золотые, вся вода испарилась, а стебли остались сухими и хрустящими.
Решение Азирафаэля вернуться в ковчег прошлой ночью оказалось удачным и правильным, так как беременная самка носорога вбила себе в голову, что стена её стойла — её враг, и решила обращаться с ней соответственно. Было очень стыдно перед вольпертами* в соседнем стойле, и Азирафаэлю потребовалось немало времени, чтобы вернуть ей спокойствие и безмятежность. Кроме того, Ной хотел знать, сколько различных видов мелких грызунов существует на самом деле и что вообще считается видом, если у вас под рукой нет секвенсора ДНК, и действительно ли это хорошая идея — взять с собой на борт такое количество острозубых маленьких вредителей, которые, вероятно, имеют некоторые собственные идеи насчет хлебных амбаров и чумы… И всё это было немного чересчур.
Азирафаэль сказал себе, что никто не заметит, как он выскользнет через заднюю дверь и вернётся в долину как раз вовремя, чтобы помочь Кроули высушить тростник. Они работали молча всю очень позднюю ночь и очень раннее утро, и каждый раз, когда им казалось, что они закончили, появлялась ещё одна вязанка тростника, которую они пропустили. К тому времени, как пропел петух, они, шатаясь, поднялись на холм и рухнули под ветвями оливкового дерева, слишком уставшие, чтобы делать что-то большее, чем просто валяться и надеяться, что когда-нибудь их ноги высохнут и перестанут болеть.
Дерево над ними раскидистое и разветвлённое, словно хорошая история, и выглядит достаточно древним, чтобы от него уже давно никто ничего не ждал. Азирафаэль рассеянно протягивает руку, чтобы коснуться бугристой коры. Он думает, что слишком устал и способен лишь просто смотреть на светлеющее небо, но ошибается. Над ними раскрываются белые цветы, наполнив воздух тонким ароматом, а затем цветы увядают и опадают, сменившись маленькими зелёными ягодами.
— В этом нет особого смысла, — тихо говорит Кроули. — Вода скоро поднимется.
— Я знаю, но ему снились цветы и фрукты, оно скучало по ним и вспоминало, как выглядел мир в дни его молодости. Это самое старое дерево в долине, и оно единственное, которое помнит.
Азирафаэль напрягается, когда Кроули внезапно и резко придвигается ближе. Все ангелы говорили ему, что он слишком доверчивый и мягкий, и их предупреждения о коварстве демонов всё ещё звенели у него в ушах. Неужели Кроули думает, что ангел исчерпал себя одним последним чудом, и теперь собирается на него напасть, считая бессильным? Неужели ангелы были правы…
— Эй, эй, всё в порядке. Не дёргайся. Беспорядок в твоих волосах просто ужасный.
Азирафаэль моргает и сидит неподвижно, пока Кроули осторожно смахивает упавшие цветы с его кудрей. Прикосновения демона лёгкие, словно дождь, и так же приятны, как и дождь, даже более, потому что Азирафаэлю не нравится мокнуть. И он не может удержаться, чтобы не откинуться назад, подставляясь под руки Кроули. Это приятно, так приятно…
— Подожди, то, что ты сейчас делаешь, оно… обольщение?
— Нет. Я просто удаляю благословенные цветы, что запутались в твоих волосах. Ты похож на овечку со всеми своими кудряшками. А что, ты хочешь, чтобы это было обольщением?
— Конечно нет! — обижается Азирафаэль. — Я же ангел. Мы выше всего такого и вообще для него неуязвимы.
— Хм… ты уверен?
— Ну конечно же я уверен! Мы самые чистые и самые рассудительные.
Внезапно Кроули оказывается ближе, чем за мгновение до этого, настолько близко, что Азирафаэль может видеть блеск его острых зубов. Рука Кроули, стряхивавшая лепестки цветов с его волос, легко скользит по лицу Азирафаэля, и от этого по телу ангела пробегает дрожь. Один палец проводит по коже прямо под воротом, и Кроули улыбается, когда Азирафаэль облизывает внезапно пересохшие губы.
— Никогда раньше не видел ничего подобного, — говорит Кроули тихо. — Ничего настолько прекрасного и сладкого…
— Ты не можешь, — говорит Азирафаэль, отчаянно надеясь, что это не прозвучало как «пожалуйста, продолжай».
— Ты точно уверен? — спрашивает Кроули.
«О, — слабо думает Азирафаэль. — Значит, это и есть искушение…»
Он знает, что правильным ангельским ответом будет сказать «конечно», сорваться с места в оскорблённом негодовании и по меньшей мере час полностью игнорировать Кроули. Так будет правильно. Однако он многое узнаёт о себе, когда вместо этого ему приходится искать слова на ощупь, как будто очки на заваленном всякой всячиной ночном столике.
— Я… то есть мы не можем этого сделать… Нет. Я имею в виду… Да! Да, я уверен.
Кроули с лёгкой улыбкой откидывается на ствол дерева, словно на спинку ещё не изобретенного стула, и странный жар угасает, как будто кто-то щелкнул выключателем. Может быть, так оно и было.
— Ну и ладно. Сообщи мне, если передумаешь.
Азирафаэль понял, что он всё ещё наклоняется в сторону Кроули, как если бы тот по-прежнему касался его, и смущенно отодвигается. Его лицо пылает. Ангелы на Небесах совершенно правы насчет него. Иногда.
— А ты бы этого хотел? Ну, чтобы я передумал… — Он сразу же жалеет о том, что спросил, но слишком поздно: Кроули услышал. И теперь разглядывает его с интересом и скрытой усмешкой.
— Ну да, конечно же. Соблазнить ангела — у каждого демона есть такой пункт в самом верху списка того, что нужно успеть сделать до накрытия медным тазом. Настоящий подвиг!
— О. Это не очень лестно.
— И не должно быть, — говорит Кроули с величайшей уверенностью. — Я просто очень хорошо делаю то, что делаю. Вот и всё.
— И всё же я не могу не думать, что искушение сработало бы лучше, если бы… Я не знаю. Если бы ты заставил человека чувствовать себя особенным? Во всяком случае, так я думал раньше, и мне это нравится больше, чем быть в каком-то там списке.
Он вообще-то не очень уверен, что такое «список медного таза» (или Кроули имел в виду всё-таки ведра? С вёдрами было хотя бы понятней), но в данный момент этого не говорит.
— Э-э, да?
— А тебе бы разве не понравилось? — серьезно спрашивает Азирафаэль, поворачиваясь к Кроули. — Если бы кто-то сказал, что ты особенный, я имею в виду. Если бы ты знал, что кто-то где-то только из-за тебя, и что делает… ну, то, что он делает, только из-за тебя. Если бы кто-то знал, какой ты прекрасный на самом деле… наверное. Не тот ты, каким ты пытаешься быть или каким притворяешься, а ты настоящий, именно тот ты, каким бы ты хотел, чтобы тебя видели. Та часть тебя, которую ты считаешь самой важной. Если именно она покажется ценной ещё кому-то… разве тебе это не понравится?
Кроули пристально смотрит на него, его лицо неподвижно, а руки, лежащие на коленях, слегка подергиваются. Азирафаэль криво усмехается, отводя взгляд.
— Я опять это делаю, да?
— Делаешь что?
— Ну, ты же знаешь. Слишком много болтаю разные глупости. Можно сказать, я широко известен этим на Небесах, скорее, даже печально известен. Всегда болтаю без умолку. Они даже шутят, что именно поэтому меня так часто посылают на Землю, — по крайней мере, я надеюсь, что это они так шутят…
— По-моему, ты вовсе не болтаешь слишком много, ангел, — тихо говорит Кроули. — Я… Мне это даже нравится.
— О, это очень любезно с твоей стороны, спасибо, — смущённо улыбается Азирафаэль и меняет тему. — О, смотри, они уже начинают работать. Я полагаю, нам следует спуститься и помочь…
— Пока это не обязательно.
Азирафаэль усмехается, поддразнивая:
— Разве не ты вчера смеялся надо мной, говоря, что я никогда в жизни не работал? Неужели ты сам никогда не работал по два дня подряд?
Прежде чем Кроули успевает ответить, Азирафаэль замечает, что зелёные плоды оливкового дерева потемнели до блестящего красновато-чёрного цвета.
— О, великолепно, — говорит он, потянувшись за веткой. — Ты любишь солёную пищу?
— Э-э-э, да, наверное…
— Вот, протяни мне руку.
Кроули делает это почти нервно, и Азирафаэль кладет ему на ладонь две пухлые оливки*.
— О, это действительно очень старое дерево, — говорит он с нежностью. — Эта разновидность почти вымерла, они не очень-то жизнестойки и, скорее всего, не переживут Потопа… Однако мы вполне можем наслаждаться ими сейчас, пока они у нас есть.
— Я почти ничего не ем… — Кроули нерешительно жует. — Мне это совсем не нужно.
— Но, мой дорогой, — говорит Азирафаэль, совершенно забывшись, — тебе же они нравятся?
Кроули судорожно сглатывает и, когда поднимает взгляд на Азирафаэля, кажется ангелу почти застенчивым.
— Да. Да, это так.
— Ну, это прекрасно! А может быть, и нет, поскольку через неделю этого вида больше уже не будет нигде. Но есть что-то очень близкое, они растут в той местности, которая через некоторое время станет называться Италией.
Позже Азирафаэль поймёт, что всю дорогу вниз по склону холма он болтал об оливках и что Кроули ни разу не шикнул на него, не перебил и не сказал, что он ужасный зануда.
«Кто же знал, что демон будет так очарован оливками?» — думает он не без удовольствия. Возможно, в конце концов, между всеми существами есть что-то общее, какая-то средняя точка, которую можно было бы найти.
Раннимид, 10 июня 1215 года
Кроули потребовалось ещё сто лет, чтобы окончательно дожать Азирафаэля, но соглашение было окончательно согласовано в 1020 году, после поездки ангела на северное побережье Шотландии, которая включала в себя неделю в пути, пять смен лошадей и нападение бандитов. Азирафаэль добрался до места мокрый, замёрзший, измученный, и при виде Кроули, свернувшегося калачиком в гнезде из мехов перед ревущим камином, пьющего мёд и слушающего барда, ангелу показалось, что он готов выругаться больше, чем когда-либо за всё время их знакомства.
— Ну, я мог бы сделать это и для тебя, — заметил Кроули самым рассудительным тоном, выслушав рассказ Азирафаэля о его несчастьях. Он налил ангелу чашу мёда и набросил на него ещё одну меховую шкуру. — Я здесь со вчерашнего дня, выполняю парочку искушений. Тебе не нужно было тащиться сюда только ради пары благословений.
И поэтому в следующий раз, когда Кроули разыскал Азирафаэля морозным январским утром, густо покрытым мокрым снегом, и невинно обронил, что он едет в Уэльс и не нужно ли Азирафаэлю чего-нибудь там сделать, ангел ослабел и в конце концов сдался.
Конечно, эта договорённость — тщательно охраняемая тайна, но тем не менее после её заключения что-то начинает связывать их ещё теснее. Теперь Кроули не только знает, где находится Азирафаэль, но даже может почувствовать, какие эмоции тот испытывает, если те эмоции достаточно сильные.
Так, в 1215 году, когда ослепительная и всесокрушающая волна ангельской радости застигает его прямо во время обольщения, у него перешибает дыхание.
— Что-то не так? — спрашивает молодой человек, его рука лежит на бриджах Кроули, а умные пальцы ритмично сжимаются.
— Ничего! — выкрикивает Кроули, содрогаясь всем телом и не в силах справиться с нахлынувшим на него ангельским блаженством. Он запутывает пальцы в тёмных волосах мужчины и глубоко целует его.
Этот человек был предназначен для церкви; его отец хотел, чтобы сын присоединился к дому местного лорда, но благочестивый юноша был непреклонен в своём призвании. Снизу приказали Кроули отвратить юнца от веры, оставив методы на усмотрение самого Кроули; Кроули бросил один взгляд на молодого человека — стройного, темноволосого, с кривой усмешкой — и решил совместить приятное с полезным.
Он намеревался не торопиться с этим делом, но его гложет любопытство, и приходится изменить план. Поэтому соблазнение он проводит в ускоренном темпе и, расправившись с человеком, выходит из сарая и делает паузу, чтобы перевести дух. Его собственное желание всё ещё не удовлетворено, но это не имеет значения, и он закрывает глаза и сосредотачивается на том, где в Англии находится Азирафаэль.
— О, хрень собачья! — Это первые слова, которые слетают с его губ, когда он прибывает на место и сразу же оказывается по щиколотку в грязи и конском дерьме.
— Кроули! — Азирафаэль кажется довольным. Нет, он и на самом деле доволен, и Кроули подозрительно смотрит на сцену перед ними. Там стоит большая палатка, её края завязаны сзади, так что отлично видно, что происходит внутри: там стоит большой дубовый стол, за которым богато одетые мужчины по очереди подписывают какой-то документ. Солнце светит ярко, очень ярко, и Кроули, увидев радость Азирафаэля, подозрительно щурится на небо.
— Как я рад тебя видеть, — сияет Азирафаэль. — Что ты здесь делаешь?
— Я пришел посмотреть, что тебя так обрадовало. — Кроули снова заглядывает в палатку. — Моих это наверняка не обрадует, чем бы оно ни было.
— Справедливость! — Азирафаэль почти светится. — Справедливость и равное обращение для всех, без страха и милости. Бароны убедили короля подписать соглашение. Они называют это, — Азирафаэль почти заметно раздувается от гордости, — Великой Хартией.
— Да. Твоя задумка, не так ли?
— Нет, именно это и есть самое чудесное! Люди придумали всё это сами.
Кроули оглядывает толпу. Нетрудно узнать короля: это человек с золотым венцом на непокрытой голове и лицом, похожим на небо перед грозой.
— Справедливость никогда не длится долго, — предсказывает Кроули, даже не заглядывая в сердце мужчины, чтобы прочесть его намерения.
— О, тише, — говорит Азирафаэль, и его сияние ничуть не меркнет. — Вот увидишь. — Он поворачивается к Кроули и, кажется, впервые замечает, что рубашка того расстёгнута до середины груди, шарф сдвинут, а волосы растрёпаны. — Чем ты занимался, когда решил заглянуть сюда, дорогой мальчик?
— Тренировался со своим мечом, — почти не лжёт Кроули, потому что если Азирафаэль не чувствует исходящего от него острого запаха неудовлетворенной похоти, то Кроули не собирается просвещать его. Лёгкий ветерок доносит до него запах Азирафаэля — новый пергамент, свежие льняные простыни и лавандовая вода — и скользит прохладными пальцами по коже Кроули, а тот потирает руки и складывает их на груди.
Демонам и ангелам технически не нужно чувствовать холод, если они этого не хотят. Но Наверху и Внизу явно не рассчитывали на погоду этой несчастной страны, когда издавали этот указ.
— Послушай, как ты думаешь, мы могли бы пойти куда-нибудь выпить? Отпраздновать твою Великую Хартию. — Кроули пытается насмехаться над этими словами, но сердце его не слушается, особенно когда Азирафаэль снимает с плеч свой плащ и набрасывает его на плечи Кроули.
— Конечно. Моя палатка вон там. — Бросив последний нежный взгляд на людей, Азирафаэль отступает назад со странным лёгким поклоном. — После тебя.
Нет нужды спрашивать, какая палатка принадлежит ему: то, что никто не заметил, что она на несколько оттенков чище, чем даже королевская, должно быть, само по себе стоило нескольких чудес. Это уж точно.
Кроули пристально смотрит на палатку и спрашивает:
— Это все та же самая, которую ты использовал в Уэссексе?
— Я бережно отношусь к своим вещам, — фыркает Азирафаэль.
Внутри палатки стоит большое деревянное кресло, отделанное толстым мехом. Есть вино, которое за последние несколько сотен лет стало значительно лучше, и Кроули, свернувшись калачиком в кресле, не предлагает вернуть плащ Азирафаэля и слушает, как ангел гордо говорит обо всех положениях Устава.
Все эти годы Кроули находил предлоги, чтобы заглянуть к ангелу, и Азирафаэль уже давно смирился с его приходами и уходами. В нём явственно видна спокойная радость от встреч со старым знакомым, и Кроули прекрасно это понимает. Небесные существа не должны знать одиночества. И всё же они обитают в человеческих телах и, как ни странно, иногда проявляют собственную волю. Как дыхание, например: технически Кроули не нуждается в этом, но тело хочет этого, и он должен сделать сосредоточенное усилие, чтобы остановить его. И трудно не почувствовать тягу к единственному знакомому лицу, которое было здесь с самого начала. А Азирафаэль — приятный собеседник, даже если он слишком много говорит о Непостижимости.
Поэтому Кроули позволяет Азирафаэлю говорить о новой хартии. И Кроули — который видит тьму в людях так, как ангел не может видеть — знает, что король нарушит своё обещание в течение года, но ничего не говорит об этом Азирафаэлю, поскольку ангел раскраснелся от вина и тепла, и его разговор отклоняется от темы. Вместо этого Кроули сидит, наблюдает, слушает и молча наслаждается успехом своего Последнего искушения. Ничто не сравнится со стремлением успешно ввести кого-то в заблуждение, заставив его усомниться в Божественной воле Господа. Это лучше, чем любой наркотик, который Кроули пробовал на протяжении веков, лучше, чем секс. Он никогда не говорил про это Азирафаэлю, но, возможно, именно так он чувствует благословение.
Его собственная неутоленная похоть всё ещё бурлит в его крови и не может найти выход. Молодой человек был красив, Кроули совместил приятное с полезным, искусив его поровну ради долга и удовольствия, и эта интрижка была его первой за последние сто лет. Он был более чем на взводе, когда ангел невольно остановил его, и теперь, не мигая, смотрит сквозь очки на мягкие губы Азирафаэля и его светлые волосы, такие короткие, что пальцами с трудом ухватишь.
И когда ангел неуверенно встаёт и отворачивается, чтобы открыть седьмую бутылку — они обнаружили, что для того, чтобы напоить небесных существ, требуется поистине героическое количество алкоголя, — Кроули молча поднимается с кресла.
— Разве ты… — Азирафаэль по-совиному моргает, когда Кроули забирает у него бутылку и отставляет её в сторону. — Разве ты не хочешь ещё?
— Можно и так сказать. — Кроули улыбается и касается лица Азирафаэля, положив большой палец на его подбородок рядом с прекрасными розовыми губами.
Азирафаэль втягивает воздух, его глаза широко раскрываются, когда он смотрит на Кроули, и Кроули использует маленькое демоническое чудо, чтобы незаметно поколебать волю ангела.
— Мы могли бы продолжить празднование в другом месте, — предлагает он, когда Азирафаэль переводит взгляд на его рот и что-то дрожащее мелькает в воздухе между ними. Победа уже поёт в его крови, потому что Азирафаэль покорно стоит в его руках. Как ягнёнок на заклание, и крылья Кроули проскальзывают в реальность, сотворяя шатер вокруг них обоих, закрывая мир, когда он наклоняет голову, чтобы поцеловать мягкий, изумлённо распахнутый рот Азирафаэля.
Этот порыв головокружителен, лучше, чем капитулирование любой простой слабой человеческой воли, и Кроули торопливо проскальзывает языком в рот Азирафаэля, прислушиваясь к ответному слабому вздоху и отмечая его с мрачным удовлетворением.
— Ну же, — шепчет он, его дыхание щекочет влажные губы Азирафаэля, а рука легко обнимает его за талию, — я позабочусь о тебе. Просто позволь мне, — и на несколько ударов сердца Азирафаэль, кажется, уступает и наклоняется к нему.
Вспышка света ослепляет, удар в грудь страшен. Кроули отбрасывает через весь шатер и буквально распластывает на толстом ковре. Он остается лежать, задыхаясь и глядя на Азирафаэля, пылающего священной яростью.
— Позволить тебе? — эхом отзывается Азирафаэль. Его крылья проявились, огромные и ослепительно белые, и впервые за четыре с половиной тысячи лет Кроули видит, почему это скромное существо всё же было поставлено охранять Восточные ворота.
— Ты что, только что ударил меня? — Кроули с трудом поднимается на колени, все силы покидают его. Гнев Азирафаэля горит с ледяной свирепостью, как воздух над высокими горами, и высасывает всё тепло из палатки.
— Не могу поверить, что ты пытался…
— Я демон! — огрызается Кроули, защищаясь и злясь на самого себя. Это был его единственный шанс, но он слишком рано сорвался и упустил его, не лучше неуклюжего бесёнка из первого круга. Его очки где-то потерялись, а глаза сверкают жёлтым; крылья исчезли, и когда он снова пытается их проявить, то терпит неудачу. — Искушение — это моя работа, ангел.
— Но я думал, что мы с тобой… о, как глупо с моей стороны. — Азирафаэль отворачивается. — Убирайся.
Друзья.
Кроули слышит это слово так ясно, словно Азирафаэль произнес его вслух. Я думал, что мы с тобой друзья.
Он подползает к изножью кровати — разумеется, не использованной, он знает это, как и многое другое об ангеле — и с помощью деревянной рамы поднимается на ноги. От удара Азирафаэля он стал слабее котёнка, сердце его бешено колотится, а вино тошнотворно плещется в желудке.
Азирафаэль стоит у жаровни, зажжённой, несмотря на июньский день снаружи, потому что он знает, что Кроули постоянно холодно в этой благословенной стране. Свет костра, пробивающийся сквозь его крылья, окрашивает их в золотой цвет, и Кроули дрожит, глядя на них.
— Аз-с-сирафээль… — говорит Кроули, и «Зет» соскальзывает в шипение, когда его контроль над этой формой ослабевает. Он обрывает себя, прикусывая язык, пока раздвоенный змеиный кончик не превращается в нормальный.
— Убирайся. Сейчас же. — Голос Азирафаэля дрожит. — Или я убью… я разорву тебя на части, и ты будешь объяснить Внизу, зачем тебе нужно новое тело.
Азирафаэль сейчас в таком гневе. что не преминет исполнить свою угрозу, если только Кроули даст ему хотя бы малейший повод. Вероятность такого исхода достаточна, чтобы заставить Кроули собрать последние силы и перенестись в свою квартиру. Он цепляется за край стола, пока комната не перестает вращаться, а затем, шатаясь, идёт к кровати, чтобы свернуться там калачиком в меховом гнезде.
Дело было так — по дороге в кафе, где меня ждала подруга, я, Вольный Ездок, посадил на цепь свой мопед и заскочил в третий двор у Собачьей площадки, где за мусорным баком, в стене, за помеченным кирпичом была для меня закладка. Я вынул пакетик с таблеткой, сунул за кирпич деньги, а розовую таблетку сразу заглотнул. И мне похорошело…
…дело было так — мы уже год жили и работали вахтовым методом на этой планете № 4711/yz в системе эллиптической галактики NGC 5128 созвездия Центавра. Мы прекрасно изучили её и обустроились с комфортом, но сегодня утром лабораторные приборы забарахлили и стали выдавать странные показатели, напарник остался отлаживать датчики, а моя смена закончилась. Я предвкушал свидание с милашкой-лаборанткой и так торопился, что не снял портативный универсальный гравитатор, а так с ним и пришёл в наше уютное кафе…
…дело было так — в нашей Новгородской областной психбольнице мы уже приняли свои таблетки и уколы, пообедали и, кому можно, бродили по коридору или смотрели телевизор, а кому нельзя — сидели по палатам, а некоторые и лежали, привязанные к койкам. А я, как регулярный мирный псих, не замеченный в буйствах шизик, порулил в наше кафе на первом этаже на свиданку с одной сексуальной истеричкой…
А на самом деле было так — как раз наступала Ночь Брахмы, когда весь космос прекращает своё существование, свою Великую Кальпу, и когда после семи разрушений Мира огнём наступает следующее разрушение Мира — водой. И настал переломный, переходный момент для всего Мироздания и для Вольного Ездока-наркоши, и для космонавта с гравитатором, и для мирного шизика…
…а мы сидели с подругой в кафе на веранде. Столик стоял у перил, и мы, не зная о чём говорить, рассеянно смотрели на кусты, траву и клумбу с цветами. И тут я отчётливо заметил, что трава, какие-то сорняки, два куста и цветы буквально на глазах, рывком, подросли сантиметров на двадцать. Я взглянул на свою спутницу, она круглыми глазами смотрела то в палисадник, то на меня, а там растения продолжали вести себя странно — они рывками подрастали и внезапно снова уменьшались. Мы смотрели друг на друга, и я подумал: «…это только мне мерещится, или она тоже это видит…» И тут все растения, перильца ограды, наш столик и всё, что я видел прямо перед собой и боковым зрением, — беззвучно и мгновенно ушло под землю. Не осталось ни провалов, ни ям, — ровная земля, и я лежу на ней, пальцы чувствуют тёплую рыхлую землю. Где всё, где моя спутница, и почему меня не поглотила земля? Всё кануло, как в воду… да так оно и есть — вода, вокруг вода, зеленовато-голубая и чистая, похоже — глубокая, она колышется пологими волнами беззвучно, без плеска. Как приятно лежать на воде. Я не чувствую её мокрости, она не холодная и не тёплая. Она — температуры моего тела, я сливаюсь с нею. Я почти растворяюсь в этой воде. Мне хорошо… Но я чувствую опасность под этой водной гладью…
И вот из воды медленно поднимаются — дома? ангары? вышки? Они оплывают, подобно подтаявшим кускам тростникового сахара… Подобно оседающему на жаре фигурному мороженому крем-брюле… Они — как теряющие форму песчаные зАмки на пляже, просевшие под набежавшей и откатившей медленной волной прибоя… Строения с причудливыми арками, куполами и наружными лестницами в некотором отдалении от меня поднимаются беззвучно из зеленоватой воды на фоне блистающего лазурью неба… поднимаются, оплывая тающей карамелью…
Мне надо улететь из этого беззвучного катаклизма, я умею летать, но… Но мне не взлететь с воды, с этой зыбкой пологой волны, и я пытаюсь выбраться на почти стёртые размытые ступени восстающей из воды рядом со мной лестницы из песчаника, этой истекающей песком лестницы, ведущей в Никуда. Вот-вот, уже рука чувствует тёплые, крошащиеся, сухие плиты песчаника. Почему сухие? — они же поднимаются из воды… да какая разница — мне нужна опора для взлёта…
А вся эта текучая архитектура быстро и без всплеска начинает погружаться и исчезает под водой, а потом уже совсем бесформенные руины строений всплывают совсем в других местах… Вот подо мной край какой-то стёршейся — арки? стены? ограды? — я отталкиваюсь — и взлетаю! Как хорошо, что я могу летать! Я лечу довольно низко, метра два-три над водой, а надо бы выше, туда, в бесконечную лазурь. Я с усилием поднимаюсь. Вода притягивает вниз, не отпускает… но вот я уже высоко, подо мной бескрайняя зеленоватая, цвета нефрита — вода. А совсем потерявшие свои очертания строения, купола, арки и лестницы превратились в островки, отмели и скалы, торчащие из воды; я лечу всё выше, и что там внизу — мне уже не различить…
…и я падаю в лазурную бездну ввысь …И вдруг очухался я, Вольный Ездок, глубокой ночью рядом со своим мопедом за мусорным бачком… голова трещит… Прикинь, теперь я не Вольный Ездок, я теперь — Обдолбаный Летун, блин… Интересно, что за таблетку Димон-барыга подсунул мне вчера в закладку под кирпич, какую такую дурь новую, что я летал в небесной бездне, а весь мир сгинул пол водой…
…и я падаю в лазурную бездну ввысь… и хорошо, что я не снял свой портативный универсальный гравитатор, и он вынес меня с гибнущей планеты № 4711/yz к нашему грузовому кораблю на орбиту. Что-то там пошло не так в недрах планеты, чего-то мы не досмотрели, не учли, и всё погибло под водой….
…и я падаю в лазурную бездну ввысь…открываю глаза… н-н-ну-у-у, это я, похоже, не регулярный мирный псих теперь, а привязанный к койке маниакально-депрессивный визионер с галлюцинациями… и чем это меня вчера кольнули, что я летал в миражах на седьмом небе, а всё вокруг сгинуло под водой…
А на самом деле наступила Ночь Брахмы, вселенная после потопа свернулась в Космическое яйцо, внутри которого спал Брахма. Он спал и видел во сне Обдолбанного Летуна за мусорным бачком, космонавта с универсальным гравитатором на грузовом космолёте, маниакально-депрессивного визионера в Новгородской областной психбольнице и всё остальное сгинувшее человечество…
“Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною, и Дух Божий носился над водами”
Потрепаться о жизни мы по обыкновению отправились в «Зажигалку». На сей раз за рулем был Гюнтер, «потому что девочкам надо немножко выпить». В Люси никакой горечи не наблюдалось, напротив, она выглядела донельзя довольной. Гюнтер, кстати, тоже – даром что они с Мартином успели сдружиться.
– Нормальный рабочий процесс, – пожала плечами она. – Не о чем париться.
– Если бы Мартин видел Джерри в этой роли, он бы сам ушел, – добавил Гюнтер.
– Но можно же было как-то иначе? – неуверенно возразила я.
На что получила от Люси категоричное:
– Можно. Намного хуже. Джерри и так был сама адекватность. Ты просто не видела его на постановке «Медеи», вот где был треш и угар! – Люси мечтательно хмыкнула. – Два раза пришлось менять окна, и один – доказывать страховой компании, что вылетевшее из окна кресло суть следствие нормальной работы, а не злоумышление. Кстати, оплатили поврежденный автомобиль, как миленькие.
– Ты же шутишь, правда?
– Ни разу. – Люси посмотрела на меня с искренним сочувствием. – Ты просто удивительно хорошо на него влияешь. Он стал намного спокойнее.
Вот тут я схватилась за голову.
– Это – спокойнее?! Бог мой, что же тогда было?.. Нет. Не надо. Я не хочу знать, мне и без того страшно.
А Люси засмеялась и велела Гюнтеру:
– Погуляй немножко, девочкам надо посекретничать.
Он заговорщицки подмигнул мне, нежно поцеловал Люси в губы и смотался к стойке.
– Когда ждать следующего шоу в «Зажигалке»? – спросила Люси, проводив любовника умиленным взглядом.
– В воскресенье. Только, боюсь, это будет не совсем то шоу. Ну… в смысле, я обещала дать ему шанс меня увидеть.
– Зачем? – прозвучало как «дурацкая идея».
Я пожала плечами. Говорить Люси, что я собираюсь за Бонни замуж, если он меня узнает и повторит свое предложение, почему-то было неловко. Слишком похоже на сказку а-ля «Красотка». А может быть, я просто не совсем верю, что Бонни в самом деле хочет чего-то большего, чем наши еженедельные встречи.
– У нас что-то типа пари, – почти не соврала я. – В общем, все сложно.
– С Бонни не бывает просто. – Люси скептически покачала головой, в ее тоне проскользнула жалость. – Мне кажется, ты достаточно умная девочка и понимаешь, что тихого семейного счастья с Бонни быть не может. Даже если он говорит обратное.
– Он тебе сказал про семейное счастье?
Что-то с трудом верится, но откуда еще Люси знать? И вообще, какого черта столько скепсиса? У нас все будет отлично. В воскресенье я приду в «Зажигалку», Бонни меня узнает – не может не узнать! – и я позволю ему надеть мне на палец кольцо. Нам же не обязательно играть в «тихое» семейное счастье. Я и сама не хочу «тихого счастья правильной домохозяйки», хватит с меня. Вполне можно быть вместе, но не мешать друг другу заниматься тем, чем каждый хочет. И нашим играм кольцо на пальце вовсе не помешает! Так что зря Люси так недоверчива. Все у нас получится.
– Нет. Он не обсуждает свою личную жизнь, – Люси погладила меня по руке, словно утешала маленькую девочку. – Но он прекрасно знает, что девушки лучше всего ловятся на блестящее колечко и свадьбу в «Ритце». Уж если он для тебя вышел на сцену петь, то предложение руки и сердца будет обязательно. Или уже было?
Не хочу обсуждать это с Люси, вообще ни с кем не хочу! Потому я снова пожала плечами, улыбнулась и вместо ответа показала свои руки: без колец. Бабулино кольцо я тоже перестала носить на работе, чисто на всякий случай.
Люси тоже улыбнулась, и мы закрыли скользкую тему. Вот за что я ее люблю, так это за понимание и такт. Не в правилах Большой Черной Маман навязывать свое мнение и мешать друзьям наступать на грабли.
– Кстати, почему ты была так уверена, что в «том» зале я не встречусь с Бонни? Он же там частенько бывает.
– Бывал раньше, – пожала плечами Люси. – Но в тот вечер Том бы его никуда не отпустил. Ты серьезно пишешь о Бонни книгу?
Я чуть не схватилась за голову. ЛА – это еще большая деревня, чем Москва! Все всё и обо всех знают! Вот кто мог растрепать Люси о книге? Не Тошка же! А больше никто и не знал… разве что Фил…
– Фил, трепло!
– Кто ж еще, – хмыкнула Люси. – Значит, пишешь. За тобой экземпляр с автографом! Сам Бонни-то знает?
Я покачала головой.
– Если Фил ему не растрепал – то нет. То есть да, но…
– Все сложно, ага, – Люси уже откровенно ржала. – Вы стоите друг друга! Позови на свадьбу! Конечно, если не собираетесь… венчаться над Ниагарским… водопадом… я высоты боюсь!
Бедняжка так смеялась, что поперхнулась. Пришлось похлопать ее по спине. А когда хлопала – случайно глянула в сторону стойки и тут же позабыла, о чем это мы так ржали. Потому что там увлеченно что-то обсуждали, размахивая руками, Гюнтер и Мартин. Злой, взъерошенный и уже изрядно косой.
Люси тоже это увидела, утерла слезу (или брызги Ниагарского водопада?) и задумчиво так предположила:
– Сегодня будет драка.
Я не совсем поняла, кто с кем будет драться – не Мартин с Гюнтером же! Но тут увидела еще одну действующую морду лица: из двери в служебное помещение вышел Бонни Джеральд, сделал пару шагов к стойке – и заметил Мартина. А тот – Бонни.
Немая сцена: утром рано два барана… и далее по тексту.
– Упс, – сказала я и на всякий случай схватилась за бутылочку с минералкой. Чисто чтобы за что-то держаться и не побежать никого разнимать. Ну или чтобы в самый ответственный момент кого-нибудь остудить.
Баран номер Раз, то есть Бонни, изобразил кривую усмешечку в сторону Мартина. Что-то такое независимо-баранье, вроде «я знаю, что вел себя как козел, но ни за что в этом не признаюсь, хоть ты тресни!»
Баран номер Два, то есть Мартин, оборвал свой спич, забыл про Гюнтера и злобно уставился на Барана номер Раз. С выражением «убью, падла!»
Две секунды они раздували ноздри и рыли копытами землю – чтобы публика успела занять места на шоу и оценить серьезность намерений. Выражение морды Барана номер Раз плавно менялось с независимо-насмешливого на упрямо-агрессивное, то есть истинно баранье. На третьей секунде, не дожидаясь команды «фас», оба шагнули друг к другу и…
И я зажмурилась. Не могу и не хочу смотреть, как два идиота дерутся! Ничего в этом нет мужественного и благородного, одна только гормональная дурь!
Там, около стойки, что-то грохотало, звенело, сопело и издавало прочие неприятные звуки. Публика восторженно ахала, улюлюкала и делала ставки. А я не смотрела. Вот не буду смотреть! Не хочу видеть Бонни в крови… а если Мартин ему что-нибудь сломает?!
– Упс, – прокомментировала Люси.
Мне тут же нарисовалась ужасная картина: Бонни на полу, в луже крови, на голове рана от «розочки», неестественная бледность, синие губы…
Разумеется, я тут же распахнула глаза, готовая бежать и спасать! Но, по счастью, никаких луж крови не увидела. И на полу никто не валялся. Эти два барана разошлись и кружили, примериваясь, как бы половчее друг друга покалечить. Разбитой скулы у Бонни и кровящих губ у Мартина им показалось мало. Бараны!
Я сама не заметила, как попыталась встать – поняла это, только когда тяжелая рука Люси легла мне на плечо.
– Сиди. Сами разберутся.
– Эти разберутся, – буркнула я, но села обратно.
А эти бараны с боевым сопением снова кинулись друг на друга. На этот раз я не жмурилась, но все равно ничего не поняла. Какое-то мельтешение, вроде кто-то кого-то бьет, но пойти пойми кто и кого! Отвратительная режиссура. Двойка постановщику! Вот как понять, дерутся они или уже обнимаются? О, нет. Не обнимаются, снова разошлись. У Мартина рассечена бровь, и он прихрамывает, Бонни придерживает правую руку.
– Сукин сын, я тебя… – приступил к переговорам Мартин; все прочее было настолько нецензурно, что я ни хрена не поняла, тем более что половины языков, на которых он выражал свое мнение о бывшем друге, бывшем любовнике и бывшем режиссере, я и не знаю. Но в любом случае ругаться лучше, чем драться.
Бонни ответил в том же духе, загиб минуты на две – на смеси английского, итальянского, русского, испанского и черт знает какого еще.
– Хорошо орут, – довольно усмехнулась Люси и пригубила коктейль.
– Они точно друг друга не поубивают?
– Да ну, цирк это, а не драка. Было б что серьезное, Мартина б уже скорая забрала. Или труповозка. А так, видишь, даже Дик не вмешивается. Мальчикам надо поговорить.
Я невольно передернула плечами. Представить, что Бонни кого-то убил? Нет. Я не могу.
– Поговорить… мда… – я тоже взялась за коктейль. Если вокруг творится пьяный бред, нечего мне одной оставаться трезвой.
Бред тем временем перешел в новую стадию. Бонни завернул что-то особенно экспрессивное, при этом болезненно поморщился и прижал к себе поврежденную руку. Выглядело это как «видишь, как больно ты меня побил? Но я все равно не сдамся, помру тут, тебе будет стыдно, но я не сдамся!»
Мартин так же выразительно стер струйку крови из разбитой губы… и вместо очередного пассажа скривился и почти нормальным голосом сказал:
– И все-таки ты козел, Джерри.
На что Джерри вздохнул и согласился, что он – козел. Но иначе никак, потому что искусство же!..
О чем они говорили дальше, я уже не слышала, зато видела – как они сначала обнялись, потом сели около стойки и занялись сугубо мужским делом: совместной попойкой. А мы с Люси и вернувшимся к столику Гюнтером – ужином и важным делом. Я ж не ради драки сюда пришла, а потому что мне к пятнице нужен маскарадный костюм. Два маскарадных костюма. Причем мне нужен такой, чтобы Бонни меня в нем не опознал ни с первого взгляда, ни со второго. А кто, как не Люси, может мне сосватать достойного художника по костюмам, да еще чтобы сделали быстро и содрали меньше, чем стоит Бруклинский мост?
«Не успел, — думает Эйдан, — полнолуние началось, и я не успел». Он лежит в каком-то дворе Другого Будапешта и смотрит, как над городом восходит луна. Как и всё на Той Стороне, она выглядит мучительно неправильно — как будто кто-то криво вырезал кусок бумаги и приколол на грязноватое небо. В этом городе всё неправильно и криво — это всего лишь иллюзия. Паутина, в центре которой сидит паук и ждет таких глупых мошек, как Келли.
Эйдану больно — болит вывихнутая нога, болит разбитый затылок, тянет кожу засохшая кровь, ноют синяки и ссадины. Можно бы подлечиться или хотя бы сесть, но ему уже всё равно. Пусть приходит паук — Эйдан слишком устал. Он рвался, сминая время и пространство, он спустился в Лимб и вырвал оттуда осколок души Норвуда. Он прошёл Ту Сторону. Он уговорил Безликих помочь. И все оказалось зря. Ему не хватило пары часов. Он почти добрался до последнего Ричарда, но Та Сторона оказалась сильнее — проклятый город свернулся в Уробороса и закружил Ши, как смертного.
Раздаются шаги, и из подворотни, кажущейся дурно нарисованной декорацией, выходит хозяин города. Его лица не разобрать, он низок, толст, и его голос отдается в ушах болезненным звоном. Хозяин Той Стороны наклоняется над добычей, и Келли закрывает глаза. Дань слабости — он не хочет смотреть смерти в глаза.
… Сразу три выстрела, почти сливаясь в один, отбрасывают тварь назад, и Келли поднимает голову. В арке ворот стоят сразу три Ричарда — один сияет самодовольством даже теперь, второй кривит губы, лицо третьего не выражает ничего. Выглядит это, точно одного человека отразили сразу в трёх зеркалах — и все эти зеркала кривые.
— Отойди от него. Сдавайся. Ты арестован, — говорят они одновременно, а Келли хочет то ли смеяться, то ли кричать, чтобы Ричард убрался прочь.
Хозяин Той Стороны поднимается — из трёх дыр в его теле бежит кровь. Она густая, как ртуть, и слабо светится серебристым.
— Это же Келли, — шипит тварь, — он бесит тебя, верно? Ты его презираешь и мечтаешь, чтобы он себе что-нибудь сломал! Без него твой отдел будет лучшим! Без него тебя никто не втянет в разборки этих уродов! Ты же хочешь этого?
Ричарды медлят и опускают оружие. А потом снова шагают вперёд.
— Келли, конечно, не сравниться со мной, — говорит первый.
— Он невыносим, он шумит, он выводит меня из себя, — добавляет второй.
— Он нелогичен, он безответственен и нерационален, — заканчивает третий.
— Но он! Мой! Напарник! — три выстрела гремят в унисон, три голоса сливаются в один, и мир меняется. Над Келли стоит Ричард Норвуд -настоящий, цельный, вернувшийся. И злой, как Гончая Тиндалу. Келли хочет сказать, что в Хозяина стрелять бесполезно, но это Ричард. И он знает — ещё никто не уходил от выстрела из крупнокалиберного в упор. И Хозяин не уходит. Выстрел. Выстрел. Выстрел.
Тварь, владеющая Той Стороной, бежит — она даже относительно не напоминает человека, это комок тряпок, истекающих блекло светящейся ртутью. Ричард посылает ей вслед проклятие и спешно опускается рядом с Эйданом на колени:
— Ты жив? Сможешь вывести нас отсюда?
— Смогу, — Келли улыбается, — если поможешь встать.
Ричард не отвечает — вместо этого он туго бинтует Эйдану ногу, сует ему в руки скейт, а потом осторожно поднимает незадачливого напарника на руки, и улыбка Келли становится дурной и счастливой. От Норвуда пахнет табаком, одеколоном и кофе, а вовсе не мокрым картоном. Живой, настоящий и до одури знакомый запах.
… Уже много позже, когда Шепард устаёт ругаться, все раны перевязаны, и врачи их наконец оставили в покое, Эйдан задаёт вопрос:
— Ричард, я не знаю, сможешь ли ты меня простить. Но скажи, как ты меня нашел?
Ричард смотрит в ответ — он пытается злиться, но взгляд тёплый:
— Я простил. Как только понял, что я снова… Я. Ты иногда идиот, Эйдан Келли, ты невыносим, ты никогда не приходишь вовремя. Но без тебя я умер бы со скуки или сам стал ходячим занудством, — он трёт лицо и меняет тему, — Нас… Меня позвал кто-то. Не помню его лица, то ли в капюшоне был, то ли в маске. Сказал, что ты влез в жопу, какой не бывало, и тебе нужен я. И велел идти за ним. Я почему-то поверил и пошёл. И успел как раз вовремя, как видно.