2. Бегство
— Вы слышали, Мойша вчера открыл на Дерибасовской ювелирный магазин!
— Да? И шо было?
— Да ничего… Сработала сигнализация, и за ним приехали…
Варшава, 1889
Линейка была на хорошем рессорном ходу, и когда повернули на брусчатку, стало только немного больше раскачивать. Проплывающие мимо дома становились ниже, подъезды проще, исчезали фонари, по три стоявшие вдоль каждого фасада, и теперь одиноко и тускло торчали только на перекрестках. Вместо зданий потянулись нескончаемые заборы.
Иегуда не торопил ямщика. Ему хотелось вот так вот ехать и ехать, неспешно и покойно, в сгущавшихся сумерках и тишине окраинной улицы. Ему вдруг жгуче-тянуще не захотелось расставаться с этим городом, с которым его связывало полтора десятка лет жизни — жизни, наполненной до верха всем, что может пожелать себе мужчина, достигнувший сорокалетней отметки, пребывающий в здравии, познавший удачу, уважение мужчин и любовь женщин. Всё это неизбывно сопровождало Иегуду всё время, проведённое в этом городе, городе лёгком, чуть хмельном, немного опасном, но от этого ещё более прекрасном.
И вот теперь нужно было с ним расстаться — резко и непреложно. Для того чтобы сохранить жизнь и свободу. Вернее будет «свободу», а потом уже жизнь. Именно потеря свободы была для Иегуды самым ужасным из всего, что вообще могло произойти с ним. А только такая перспектива развития событий маячила впереди. Иегуда ни в коем случае не мог допустить этого. Иегуда думал. При внешнем спокойствии, которое окружающие принимали за некоторую заторможенность, он был чрезвычайности одарён всем мыслимым и немыслимым богатейшим набором чувств, которое только может испытывать и способен нести в себе человек. Внешне его спокойствие, кажущееся отстраненностью, было так же обманчиво, как покрытая тысячелетним лесом вершина дремлющего вулкана, который в один только ему известный момент явит всё сметающую мощь.
Иегуда мягко покачивался на приятно поскрипывающих рессорах линейки. Он никогда не задумывался над тем, что побуждало его в тот или иной момент действовать настолько резко и мгновенно, что эти действия многократно опережали саму мысль о необходимости именно такого действия и решения; или, наоборот, замереть, раствориться, стать невидимым тогда, когда все бегут — и обнаруживают себя, становясь легко поражаемой целью.
Иегуда застегнул кнопку на тонкой кожаной перчатке, взял трость, стоявшую между колен, и тронул ею плечо извозчика.
— Здесь постой. Жди. — И, дав ямщику бумажную купюру, сошёл на землю.
Неспешным шагом Иегуда дошел до угла, специально задержался под фонарём, распахнул пальто, уронил, поднял и небрежно забросил на плечи белое кашне, закурил. Ярко вспыхнувшая длинная серная спичка осветила длинные, до плеч, густые светлые волосы. Иегуда чуть качнулся, крутанул свою трость с изогнутой баранкой резной костяной ручкой и зашёл за угол. Улица была пуста. Иегуда быстро прошёл до следующего перекрестка и сел в проезжавшую мимо пролётку. Возвращаться к извозчику он не собирался. Он принял решение и теперь действовал в соответствии с ним. Решение было принято не сейчас, а несколько часов тому назад. И сейчас, всё взвесив, Иегуда окончательно утвердился в его правильности. Он ехал в обратном направлении, к центру, к своему дому, где жил последнее время.
***
— Ну, панове, пора.
Казимеж пружинисто встал из кресла, вытащил из жилетного кармана, потянув за цепочку, часы, щёлкнул крышкой и сверился с висевшими на стене ходиками. Иегуда также встал и пошел к двери, а последовавший за ним Станислав подхватил увесистый баул Иегуды. Ему поручалось носить инструмент, потому что саквояж весил добрых сорок фунтов, и только Станек, ещё безусый красавчик саженного роста, мог носить его элегантно, с лёгкостью, словно баул, как если бы тот содержал в себе не полный набор профессионала-медвежатника, а был начинен чем-то невесомым. В группу, в которой Иегуда играл после Казимежа — организатора и наводчика — первую партию, Станислав, или Станек, попал исключительно за физическую силу: как-то раз он попал на глаза старому пану Малаховскому, мозгу и организатору фантастически удачливой и столь же загадочной банды взломщиков, про подвиги которой шепталась вся Варшава.
Пан Малаховский, гуляя в парке, увидел, как Станек развлекал двух панночек, стоя в дверях оружейного магазина, находящегося через дорогу от парка: надев на каждый палец обеих рук по ружью, он без видимого усилия шевелил пальцами.
А хозяин магазина стоял рядом, весьма довольный таким представлением. Какое слово старый пан Малаховский сказал Станеку, осталось секретом, но с того дня Станек был полноправным членом группы Казимежа и телохранителем и тенью Иегуды.
Пролётку отпустили, до магазина не доехав пять кварталов. Станек сошел ещё раньше и шагом следовал за пролёткой. Казимеж перешёл на другую улицу, а Иегуда с видом углублённого в себя, слегка рассеянного человека неспешно двинулся вперёд. Его белый длинный парик, такого же цвета вислые усы дополняли образ состоятельного, никуда не спешащего пана. Боковым зрением Иегуда видел шедшего шагах в тридцати Станека, всем своим видом оказывающего знаки бурного восхищения каждой встречной панночке. В двух кварталах от площади, на которой располагался один из самых известных в Варшаве ювелирных магазинов, они свернули к скверу, где, сидя на скамейке и мирно беседуя, их ждали братья Карпинские — глаза и уши банды. Они за два часа до закрытия магазина появились неподалеку от площади и контролировали его вплоть до закрытия. Один при виде Иегуды закурил сигару, а второй достал из кармана фунтик с семечками и принялся кормить голубей. Их действия означали, что магазин закрылся вовремя и ничего непредвиденного не проявилось. Иегуда замедлил шаг, заложил руки за спину и стал рассматривать фасады зданий на другой стороне улицы. Из дверей шинка, расположенного как раз напротив, вышел мальчишка и начал подметать плиты тротуара перед входом. Это тоже был знак. Иегуда покачался с носков на пятки, пропустил обогнавших его братьев Карпинских, которые, хлопая друг друга по спине и похохатывая, устремились к шинку, и медленно, с достоинством тоже двинулся туда же, заметив приближавшихся с разных сторон Казимежа и Станека, несущего саквояж.
Из последнего, дальнего винного подвала шинка они спустились в низкий проход, по которому можно было передвигаться, лишь согнувшись в три погибели. Проход был сводчатый, выложенный древним плоским кирпичом. Когда третьего дня Иегуда с Казимежем, ведомые хозяином шинка, паном Белевичем, прошли древним ходом к стене, смежной с ювелирным магазином Сваровского, пан Белевич рассказал, что о ходе не знает никто, он сам случайно обнаружил его лет пятнадцать назад, когда расширял винный погреб. А понял, куда он ведёт, недавно, услышав разговор за тонкой стенкой тупика тоннеля, и в одном из говоривших узнал старшего приказчика Сваровского. Попасть в тоннель можно было также из соседнего с шинком склада — у них был общий вход, и Белевич ничем не рисковал. Войдя в лаз через винник Белевича никем не замеченными, уркаганы Малаховского должны были, сделав дело, уйти через соседний склад и специально оставить там следы. Кроме того, — мало ли что, — пан Белевич показал в винном подвале хитрый схрон, устроенный в одной из огромных двухсотведёрных дубовых бочек, на треть заполненной вином так, что если открыть на бочке кран, то потечет вино, а схоронившиеся в бочке люди даже ног не намочат — на этот случай там устроен помост. На невысказанный вопрос, почему он всё это делает, пан Белевич поводил рукой по шершавому кирпичу свода, наверное, времен самого Пяста, и сказал, что он должен пану Малаховскому. И добавил: «Очень должен».
***
Иегуда зажег свечной фонарь — было уже темно — открыл дверцу платяного шкафа и взял небольшой кожаный саквояж. Это был его дежурный чемоданчик. Там лежал набор вещей, необходимый для экстренно предпринятого путешествия, запас дней на пять самого необходимого для человека. Кроме белья и тёплого жилета там же была значительная сумма денег, а в потайном отделении, в кожаном мешочке, лежала горсточка крупных рубинов и несколько бриллиантов. Саквояж с хабаром, стоявший в прихожей, выглядел как его брат-близнец. Иегуда перед зеркалом ванной комнаты снял парик, отклеил усы и завернул всё в старую газету — оставить у бачка с отходами. Переодевшись, он тщательно причесался, глядя в зеркало. Из него на Иегуду смотрел черноволосый пан с породистым благородным лицом и манерами отставного военного.
0
0