Киборг Bond X4-17
Дата: 14 апреля 2191 года
Когда за Харальдом и Келли закрылась дверь, Рэнтон ощутил, как на него накатила просто немыслимая усталость. Он тяжело поднялся с дивана, попытался налить себе чаю, но руки дрожали так, что он половину расплескал.
— Твою мать, — выругался он, — и вискарь разбили.
Bond подошел к командиру, взял его за плечи и препроводил к креслу, в которое его и усадил, затем вытащил из шкафчика бутылку коньяка, налил в чайную чашку, потому что выбивающий зубами дробь Рэнтон был вполне в состоянии ненароком откусить край стеклянного бокала. Сунул чашку в руки Ларту и уселся на пол, опираясь спиной о диван, подтянул колени к груди. Инспектор, стуча зубами, сделал глоток, поднял взгляд на Bond’а. Так они и сидели минуты три молча, глаза в глаза.
— Мы тебя вытащим, Ларс, — тихо сказал Рэнтон. — Наизнанку вывернемся, но вытащим. По-моему, Харальд тоже проникся, так что, может, и его подключим.
— Он сказал, что хочет меня выкупить, — сообщил Bond.
— Ну вот, у тебя еще один союзник появился, кивнул Ларт и вдруг хохотнул: — А ведь коньяк ты вчера зажилил, когда я тебя просил налить. Жадюга кибернетическая. Давай, доставай. Мне точно сегодня надо выпить, а то на нервяке крыша уедет.
— Для тебя же и старался, — хмыкнул Ларс, поднимаясь и направляясь к кухонному уголку.
— И себе наливай. Чего я в одно рыло упиваться должен что ли? — бросил Рэнтон.
— Тогда уж и закуску более подходящую сообразить надо, — пожал плечами киборг и открыл холодильник. — А то у нас в основном к пиву.
— Так, что у меня тут осталось на карточке? Надо бы еще чего-нибудь прикупить.
— Надо, — согласился вошедший в этот момент Харальд. — Только давай я тебе маленько скину, а то прокормить трех здоровенных лбов, да еще и напоить, у тебя никаких финансов не хватит. А мне, как я понимаю, светить, куда я доставку заказывал, не стоит. Так что не строй из себя пансионерку, возмущенную непристойным предложением, а давай номер счета.
Инспектор немного посопел обиженно, потом назвал-таки номер. Видеофон блямкнул, сообщив, что на счет Ларта Рэнтона пришла кругленькая сумма.
— Не делай такие глаза, — снисходительно ухмыльнулся Харальд, — лучше звони в доставку.
— Ларт, хотел спросить тебя, — повернулся от плиты Bond, — я в программах переговоров с суицидниками не встречал подобных методик. Так можно? А если бы она все-таки прыгнула?
— Можно, только осторожно, — кивнул Рэнтон, глядя в пространство остановившимся взглядом. — Они же наивные. Особенно молодые девчонки. Думают, что смерть это красиво. А главное, вот так, раз и все. И не больно. А как узнают, что будут валяться размазанные по асфальту в дерьме и мешанине из мозгов с кровью и вонять хуже самого отвратного общественного сортира, многие сразу передумывают. На хера, если потом не так красиво, как в кино?
— Блин, Ларт! Вот можешь ты аппетит испортить, — скривился Харальд, глядя на куриные крылышки, которые собрался размораживать киборг. — Ларс, убери их нафиг. Я тебя потом научу жарить их в медовом маринаде. Сейчас что-то даже смотреть на сырое мясо не могу.
— Ну, извиняй! — развел руками Рэнтон. — Не знал, что бизнесмен нынче такой чувствительный пошел. — Он ловко поймал пакет с чипсами, которым запустил в него Харальд. — Я почему именно так с этой девчонкой разговаривал? Потому что знаю ее. Келли девочка нежная, с тонкой душой. Эстет. Ее-то наверняка проняло бы. Вот только кровь-кишки далеко не на всех действуют. Поэтому считать именно такой способ ведения переговоров универсальным не следует ни в коем случае, — наставительно подняв палец, сказал он. — Я и про то, что ты живой, сказал ей специально, чтобы она задумалась, что ей на самом деле не хуже всех на свете. Парень бросил, родители непутевые, бабушка ворчливая, да даже беременность это не самое страшное, если разобраться. Кстати, Харальд, как там девочка?
— Успокоилась, — пожал плечами тот. — Психологу я сказал, что с ней уже провел профилактическую беседу инспектор полиции Рэнтон, а сейчас она устала и хочет спать. Так что я его благополучно спровадил. С бабулей на удивление легко все прошло. Расплакалась, запричитала, что не такая уж она мегера, чтобы внучку единственную до такого доводить. В общем, сказала, что Джек им на хрен не сдался, ребенка и сами вырастят и воспитают. По-моему, даже папашка протрезвел, мялся в дверях, мямлил что-то. Так что ты правильно сказал, бабуле нашлось новое дело для приложения ее энергии. Не пропадут. — Он помолчал. — А девчушка, и правда, тонкая и ранимая. Надеюсь, у нее все хорошо будет.
Ларт покосился на Харальда, улыбавшегося чему-то одному ему известному, и пробурчал:
— Ладно, господа спасатели, чего заказывать-то?
— А, гулять так гулять! — потер руки Харальд и уселся на подлокотник кресла, в котором сидел Ларт. — Ларс, иди сюда. Сейчас выберем.
Bond оккупировал второй подлокотник, и парни минут пятнадцать увлеченно шерстили сайт самого дорого в городе ресторана. В итоге заказали всякой вкуснятины столько, что потребовалось целых три дрона, чтобы доставить все.
Контейнеры с блюдами и бутылки с напитками заняли весь кухонный уголок, поэтому, чтобы все это не свалилось одним махом на пол, пришлось сервировать стол по-быстрому. Засиделись допоздна, уговорив на троих не одну бутылку коньяка и благополучно уничтожив большую часть продуктов, включая умопомрачительной красоты и вкуса торт, заказанный специально для Bond’а. Его, правда, не доели, так что хозяйственный киборг потом припрятал половинку в холодильник.
Когда дошло до выяснения, кто кого уважает, Ларт с Харольдом прониклись друг к другу взаимной любовью и сидели на диване в обнимку.
— Ларт, тебе срощно надо купить камин. Ну хотя бы голографический, — увещевал свесившего голову на грудь инспектора Харальд. — И шкуру на пол. Чтобы заниматься на ней сексом с подружкой. Или с дружком.
Рэнтон, которого с целью успокоения накачали коньяком по самые уши, только икнул в ответ.
— У тебя есть подружка, Ларт? — Харальд попытался заглянуть ему в глаза, но из-за того, что голова инспектора свесилась слишком низко, не преуспел. — Или дружок? — Он посмотрел на Bond’а, потряс головой и пробормотал: — Надеюсь, ты не спал со своим киборгом, а то получается, что ты почти что трахал меня. А мне это как-то было бы странно…
— Да! — радостно вскинул голову Ларт.
— Что да?! Ты с ним спал?! — ужаснулся Харальд. — Какой кош-шмар!
— Подружка есть, — набычился Рэнтон. — А с киборгом я спал, но не трахал. На хрен он мне нужен, когда у меня подружка есть? Так он же мне еще и все мозги протрахал, зараза.
Ларт положил голову на плечо Харальду, тот покосился, но сгонять не стал.
— В общем, срощно покупаем камин и шкуру. Больш-шую, лохматую такую. Можно даже не натуральную, а то хрен этих баб знает, вдруг она против натуральной, — рассуждал Харальд. — Ларт? Ты меня слыш-шишь?
Ларт всхрапнул и соскользнул с Харальдова плеча ему же на колени.
— У-у-у, по-моему, наш инспектор уже хоро-ош, — протянул парень поднимая на киборга осоловелый взгляд. — Пора ему баиньки. — Харальд взъерошил жесткие черные волосы Ларти и неожиданно пропел хорошим баритоном: — Спи, моя радость, усни! В доме погасли огни…
— О! А у тебя красивый голос! — улыбнулся Ларс.
— Так я в детстве му… музыкальное образование получил, меж-жу прочим. Да! И вокалом тоже занимался, — прервал колыбельную бизнесмен. — У тебя, наверняка, есть инфа и об этом.
Киборг кивнул.
— О! Хощ-щешь, я тебе спою? Арию! Фиг… ну этого, из «Цирюльника». Севильского. Вот!
— Фигаро? — хмыкнул Ларс.
— Во! Его самого! — Харальд встал, расправил плечи, набрал полную грудь воздуха… и тут его качнуло. Знатно так, аж пришлось за стену придержаться.
— Погоди, Харальд, не пой. Поздно уже. Давай завтра, а? Сейчас уложу Ларта, а то его и не добудишься теперь, — сказал Bond, поднял командира, забормотавшего что-то нечленораздельное, уложил на диван и быстро избавил от одежды и обуви, оставив лишь в одних боксерах.
Харальд тоже встал, зигзагами сходил в туалет и теперь сосредоточенно озирался вокруг.
— Ты чего ищешь, Харальд? — поинтересовался Ларс.
— А тут чего, только один диван, да?
— Один. Да ты иди в спальню. Там кровать большая, — предложил киборг.
— Там скучно. Да и успею еще, — отмахнулся Харальд.
— Ну, тогда ложись на диван, не стесняйся. Ларт во сне не брыкается, — усмехнулся Ларс.
Харальд посмотрел на киборга, погрозил ему пальцем и стал стаскивать джинсы, запутался в штанинах и грохнулся бы на пол, если бы не бдительный Bond. В итоге, и второго парня он раздел и складировал на диван.
— Ларт, отдай одеяло, — пробормотал Харальд, пытаясь выдернуть плед из под разметавшегося Рэнтона.
— А! — вскинулся Ларт. — Отчеты! Мне надо написать отчеты, а то мне Кушер голову откусит.
— Ложись уже! — упихал его обратно Bond. — Напишу я твои отчеты и отправлю. Спи, давай. И ты тоже, — шикнул он на собиравшегося что-то сказать Харальда.
Харальд кивнул, уронил голову на подушку, и вскоре оба парня уже вовсю посапывали в унисон.
Bond быстро составил и отправил необходимые отчеты, в том числе и по вызову с несостоявшимся суицидом, которые, тяжело вздохнув, заверил скопированной биометрией командира, убрал остатки продуктов в холодильник, а посуду в посудомойку. С минуту разглядывал безмятежно дрыхнущих парней, потом ухмыльнулся, разделся и ввинтился в постель с другой стороны от Ларта.
Максимилиан любил лошадей. Любил их большие, вытянутые морды, их блестящие лиловые глаза. Любил, как они фыркают, тычась в ладонь бархатистыми губами, любил, как они пахнут. Лошади добрее людей. Он часто находил приют в их денниках, и они не выдавали его. Они даже делились с ним старыми попонами и размокшим овсом, когда было особенно голодно. Забравшись тайком в чью-нибудь конюшню, Максимилиан гладил их длинные морды и прижимался лицом к изуродованной холке какого-нибудь старого мерина, инстинктивно улавливая их родственное, животное одиночество.
В конюшне Лизиньи обитателей было немного, но все они были сытые, гладкие. Стекавший в узкое оконце солнечный луч играл на их сверкающих, бархатистых спинах. Максимилиан поискал глазами того удивительного рыжего жеребца, на котором он приехал. Но жеребца не было.
А Мария успела пожаловаться, что Жанет уехала на рассвете.
— Я ещё спала. Жанет уехала лано,лано — обиженно добавила девочка. – Но она велнётся и пливезёт много подалков!
Следующим персонажем был гусёнок Орфей. Максимилиан вновь подивился диковинному имени. Гусёнок, топтавшийся в компании собратьев на краю запруды, заметив девочку, припустил к ней, как щенок. Он вытягивал шею и смешно переваливался на перепончатых лапах. Своим мягким, желтоватым клювом гусёнок тыкался в ладони девочки, выпрашивая лакомство.
Мария предусмотрительно извлекла из передничка хлебный мякиш, который был немедленно схвачен, растёрт клювом и проглочен. Затем этот клюв, к счастью, ещё не закостеневший, как у взрослых птиц, игриво и требовательно щипнул девочку. Она взвизгнула, отскочила, а гусёнок, смешно топоча, растопырив крылья, погнался за ней.
Так они гонялись друг за другом кругами, повергая Максимилиана в ещё большее изумление. Ему ещё не доводилось видеть, чтоб гусь проявлял такую дружескую сметливость, сходную с собачьей. Вот его гусиные родственники и не думали принимать участие. Сбились в кучу и только неодобрительно гоготали.
Наконец мать-гусыня, важная, схожая дородностью с хозяйкой, негодующе гоготнула, и гусёнок сразу же сник. Подобрав крылышки, заспешил к своему пернатому племени. Вид у него был виноватый. Ещё бы, он предпочел общество двуного детеныша, существа с гусями несхожего, обществу своих единородцев! Гусыня даже клюнула непослушного сына.
— Смотри-ка, — засмеялся Максимилиан, — твоему приятелю задали трёпку. Мария только вздохнула.
— Дядюшка Пел говолит, что Олфея на Лождество съедят.
— Ну да, — бездумно согласился Максимилиан, — съедят. Гусей всегда, того, едят…
Но тут же замолчал. Мария хмурилась и кусала губы. И глазки у неё блестели.
— Ты чего, мелюзга? Не хнычь. Никто твоего «Олфея» не съест. Худой он. А мы его… мы его спрячем!
— Плавда? – Мария подняла на него посветлевшие глазки.
— Вот честное разбойничье! – И для убедительности Максимилиан скрестил указательные пальцы и плюнул. Мария взирала на него с восторженным благоговением.
В тот день она ещё немало предъявила чудес. Показала круглый, выложенный разноцветным мрамором фонтан, в самой середине которого голый откормленный младенец обеими руками держал рыбу с длинной, собачьей мордой. А в самом фонтане плавали оранжево-красные рыбы, ленивые, большеротые, величиной с ладонь взрослого мужчины.
Когда Мария сунула кулачок в воду, рыбы не испугались, а напротив, бросились к детской ручке, будто каждую позвали по имени. Более того, самые нахальные из них высовывались из воды и разевали рты, как голодные птенчики. Вода в фонтане закипела. Максимилиан взирал на эту толкотню в изумлении.
— Чего это они?
— Кушать хотят, — с важностью заметила Мария. – Тетушка Мишель их кашей колмит. Они лот лазевают, а она им кашу ложкой, плямо в лот!
— А зачем?
Мария развела ручками.
— Не знаю. Тетушка Мишель говолит, что такие лыбки долого стоят. И она их плодавать будет. А дядюшка Пел говолит, что он их съест!
Мария показала Максимилиану щенка, с которым бегала наперегонки, и огромного дымчатого кота, который безмятежно спал на перевёрнутой корзине. Этого кота Мария бесцеремонно стащила с его лежбища, обхватив обеими руками. Лапы кота висели будто тряпочные, а хвост волочился по земле, пока Мария, сопя от усердия, топала со своей добычей к Максимилиану. Морда пойманного кота выражала мученическую покорность.
— Его зовут Лео, — выглядывая из-за кошачьей головы, объявила девочка. – Он такой ленивый! Я с ним иглаю, а он только лапой… вот так, вот так!
Пытаясь изобразить ленивые потуги кота, Мария невольно разжала руки, и кот этим воспользовался. Он стёк из её объятий на землю, как расплавленный воск, и молнией метнулся к ближайшему дереву. Мария застыла с раскрытым ртом, а Максимилиан залихватски, по разбойничьи свистнул.
Кот взлетел на нижнюю ветку, с неё на следующую, и не успокоился, пока не добрался до вершины вяза. Там он примостился на тоненьком отростке и, раскачиваясь, хрипло мяукнул. Мария схватила мальчика за руку.
— Побежали сколей! Сейчас тетушка Мишель лугаться будет! Лео с того делева плослый лас два дня не слезал. Потому сто толстый!
Максимилиану стало весело. В нём вдруг горячим шаром завертелось счастье. Он засмеялся и побежал, крепко держа Марию за руку.
Он был дома! Он наконец-то был дома! По-настоящему. Весь день Максимилиан время от времени щипал себя повыше локтя. Если щипок не удавался достаточно чувствительным на одной руке, он повторял опыт на другой, добиваясь видимых синяков. Так он пытался убедить себя, что все происходящее не сон.
А если всё-таки сон? Этот вопрос он впервые задал себе, когда увидел на столе исходящую ароматом курицу. Он помнил, что задремал за огромной каменной тумбой, дожидаясь темноты. И та курица сначала явилась ему во сне, да так ясно, что он ощущал, впитывал её аромат, видел застывшую капельку жира на хрустящей корочке, изучал белые гладкие прозрачные хрящики на воздетых в призыве куриных ножках, и даже предвкушал, как будет их с хрустом откусывать и жевать.
И вдруг эта курица, спустя несколько часов, предстала наяву, такая же аппетитная, ароматная, с веточкой петрушки. Он тогда впервые, сидя под столом, ущипнул себя. Он уже держал кусок хлеба и ломтик паштета. И ощущал тот же одуряющий куриный аромат.
Щипок сон не прервал, и Максимилиан решил досмотреть его до конца. И вот он вновь щиплет себя. Ведь может же быть, что сон длится и длится!
Говорят, что во сне можно увидеть всю свою жизнь до самой старости, проживать год за годом, и даже не догадываться, что всё это не по-настоящему.
Таких длинных снов у Максимилиана ещё не случалось, но он всё же заметил, что во сне всё происходит быстрее. Он мог задремать на несколько минут, а во сне увидеть много разных событий.
Однажды, когда его в первых раз снарядили в пустующий дом, который старые воры обозначили, как добычу, он очень волновался, несколько раз подходил к тому дому, изучал ограду, калитку, окна, водосточные трубы, а потом обдумывал каждое своё движение, каждый свой шаг. Под утро ему удалось ненадолго уснуть, и во сне он снова отправился в этот дом, миновал ограду, и долго искал дверь, нашел сразу несколько, открыл одну за другой, потом долго спускался и долго поднимался по воображаемым лестницам без перил, потом обнаружил множество комнат, которые лепились друг к дружке, будто прошитые нитью, и в, конце концов, оказался на улице. Казалось, что эти блуждания по лестницам и комнатам заняло несколько часов, а на деле Максимилиан спал всего несколько минут.
Осень 101 год до н.э.с.
Они спорили до крика, а однажды подрались: Глаголен ткнул Войту носом в книгу – в прямом смысле, – а Войта в ответ, перевернув страницу, надел книгу Глаголену на лицо. Глаголен ответил пощечиной, Войта выломал ударившую руку, уложил Глаголена грудью на стол и трижды приложил лбом к написанной в книге формуле. Глаголен извернулся, дотянулся до трости и врезал Войте по ногам тяжелым набалдашником – исключительно с тем, чтобы, освободившись, перевернуть страницу назад и обрушить открытую книгу Войте на голову. Войта оттолкнул книгу рукой, и она углом переплета врезалась Глаголену в переносицу. Видимо, удар оказался ощутимым, потому что мрачун закрыл лицо руками и замер на некоторое время – а Войта испугался вдруг: не выбил ли он Глаголену глаз. Тот затрясся вдруг, издал неопределенный и непонятный звук, напугав Войту еще сильнее, но когда отнял руки от лица, стало понятно, что он просто смеется, а из носа у него тянется тонкая струйка крови. Войта хмыкнул неуверенно, Глаголен расхохотался громче, показывая пальцем на Войту и на зеркало – в зеркале отразился распухший нос Войты и растрепанные волосы с уморительным хохолком на макушке. И хотелось обидеться на оскорбительный смех, но от увиденного стало невыносимо смешно самому. И когда на шум в лабораторию подоспела охрана, то застала обоих ученых хохочущими и утирающими слезы с глаз.
– Я должен был предположить, что сын наемника окажет мне достойное сопротивление, – выговорил наконец мрачун.
– У меня большой опыт – отец прикладывал меня носом к открытым книгам с завидным постоянством. Лет в четырнадцать я начал сопротивляться.
– Ты и в детстве был таким же упрямым ослом?
– Ничуть не более ослом, чем вы сегодня.
Они имели множество совместных трапез (на краешках лабораторного стола, заваленного бумагами и книгами), и вместе пили вино (между делом прихлебывая его из стаканов), и даже вместе спали, Войта – уронив голову на стол, Глаголен – откинувшись в кресле во время пространной тирады, неожиданно прерванной.
Войта из окна смотрел на световые представления, собиравшие публику со всех концов Обитаемого мира, но восхищался не разноцветьем огней, а механикой их безупречно сложного движения. И зажигал в лаборатории солнечные камни, горящие гораздо ярче свечей.
Он привык в ветреные дни подниматься на самый верх башни и оттуда выходить в межмирье одновременно с Глаголеном.
Да, в башне Глаголена в самом деле были собраны заспиртованные уродцы, человеческие органы (включая сердца), люди без кожи, люди с разобранными мускулами, люди в продольных разрезах, человеческие кости и целые скелеты, но медицина Войту не интересовала – он находил ее дисциплиной далекой от истинной науки, так же как и герметичную антропософию. Гораздо больше его занимали перспективы создания энергетической модели двух миров, и он надеялся от трехмерной теории сложения несущих когда-нибудь перейти к многомерной.
В простеньком опыте с созданием энергетического поля при помощи электрических сил ему виделась идея описания различных полей и их сродства, а то и единой их природы.
Прошел год, предельная теория сложения несущих двигалась вперед, усложнялась и расширялась – упрощая числовое описание любого (!) энергетического поля. У Войты из головы выветрились идеи о тайнах чудотворов – теоретические его изыскания ставили на одну ступень и способности чудотворов, и свойства мрачунов, и электрические явления, и природный магнетизм. Он, пожалуй, согласился с Глаголеном: незачем черпать энергию Исподнего мира ради того, чтобы двигать магнитные камни, для этого есть много других способов. И Глаголен в свою очередь был согласен с тем, что притеснение чудотворов рано или поздно пагубно скажется на равновесии между мирами.
В тот осенний день на башне было особенно промозгло и сумрачно, и Войта не ожидал, что Глаголен начнет столь важный разговор именно там. Но, видно, мрачуна вдохновлял ветер…
– Мы оба успели забыть о том, что ты являешься моей собственностью. Или я ошибаюсь, и ты никогда не забывал об этом?
– По-честному, сейчас мне все равно, – усмехнулся Войта.
– И тем не менее… Теперь я не считаю нужным удерживать тебя силой. Ты волен покинуть мой замок и вернуться в Славлену, к своей семье. Можешь считать это платой за свой вклад в науку.
– Это же не ваша наука, – пожал плечами Войта. – Почему же вы решили расплатиться за вклад в нее своим имуществом?
– Если бы никто не жертвовал своим имуществом ради науки, ее бы не существовало.
– Слушайте, Глаголен, вы же прекрасно знаете, что я никуда не уйду. Во всяком случае пока. Зачем эти красивые широкие жесты?
Мрачун рассмеялся.
– А ты немного поумнел. Мне казалось, мои хитрости работают потому, что ты не умеешь их распознать.
– Некоторые ваши хитрости я в самом деле не умею распознать. Например, зачем вы третьего дня оставили включенным электрический элемент? Чтобы я сравнил силу электрического удара с ударом чудотвора?
– Я уже говорил, что не намерен оправдываться, – проворчал мрачун. – И ты ничуть не лучше: кто пролил кислоту на каменный пол и не подумал ее вытереть? Я лишился домашних туфель.
– Ну я-то точно не имел в этом никакого умысла.
– Поверь, я тоже. Ты совершенно, безукоризненно невыносим! Ты ведешь себя как глупый избалованный ребенок! И я безропотно терплю тебя целый год, чего на моем месте не выдержал бы ни один человек.
– А, так это вы меня выгоняете? – рассмеялся Войта.
– Нет, напротив. Я предлагаю забрать в замок твою семью.
– Это что-то вроде бесплатного приобретения еще четверых чудотворов?
Они стояли рядом и не смотрели друг на друга, более того – Глаголен обращал лицо к ветру, а не к собеседнику, а потому влепил Войте пощечину с разворота. Получилось довольно ощутимо.
– Я понятно объяснил? – равнодушно переспросил мрачун.
– Вполне, – ответил Войта. – Для вас оскорбительно подозрение в корыстных мотивах. Если, конечно, я более не ваша собственность, которую можно наказать в любое время по своему усмотрению.
– Я часто тебя наказывал?
– Вполне достаточно для того, чтобы я потерял способность к энергетическому удару. Или это были не вы?
– Об этом мы уже говорили, и оправданий от меня ты снова не дождешься, – Глаголен помолчал. – Признаться, врезать тебе как следует мне хотелось с первой нашей встречи в лаборатории. Но тогда ты бы неверно это истолковал.
– Так сильно хотелось, что ради этого вы решили меня освободить?
– О, Предвечный! Я знал, что за моим жестом доброй воли последует каскад оскорбительных колкостей, но надеялся, что ты быстрей исчерпаешь их запас.
– Да ладно вам, Глаголен. Я рад, едрена мышь, неужели не видно?
– Разумеется, видно! Мотивы твоих слов и поступков примитивны и очевидны любому мало-мальски наблюдательному человеку. Что и позволило мне свободно управлять тобой в течение этого года. И я вовсе не ждал, что ты рассыплешься в благодарности и начнешь целовать мне руки.
– А вам бы этого хотелось? – Войта расплылся в глумливой улыбке.
– Сейчас я врежу тебе по второй щеке. Впрочем, это будет абсолютно бессмысленный шаг, потому что ты не считаешь пощечину ни оскорблением, ни позором, как всякий плебей. В моем кругу этот позор принято смывать кровью.
– В моем кругу за это принято давать сдачи, чаще всего – кулаком в зубы. Не испытывайте судьбу, никакой кровью позор драки с плебеем вам не смыть. Вы, конечно, можете призвать на помощь стражу и примерно плебея наказать – не потому, что он в вашей собственности, а просто по праву сильного, – но это будет лишь месть, позор она не смоет.
– Безукоризненно невыносим… – вздохнул Глаголен. – Так что на счет твоей семьи?
– Вы хотите, чтобы мои дети прыгали по кабинету, когда я занят расчетами? А жена зажигала мне свечи и подавала ужин в постель вместо Лепы?
– Ты – глупое, беспомощное, недоразвитое и безалаберное существо, Воен. Ты не способен жить без того, чтобы кто-нибудь не управлял твоей жизнью в самых примитивных ее аспектах, как то: есть, спать, мыться, брить бороду и стричь ногти. Не говоря о материальной стороне твоего существования. Если бы рядом не нашлось людей, способных об этом позаботиться, ты бы умер от голода и уморил семью. Я положу тебе ренту, которая позволит вести образ жизни, приличествующий твоей образованности. Кроме этого, я готов понести расходы на образование твоих сыновей, и это образование превзойдет Славленскую школу экстатических практик. Твоя дочь получит приличное воспитание и соответствующее ему приданое, а жена возьмет на себя обязанность распоряжаться деньгами и прислугой.
– Это вы меня сейчас заново покупаете, Глаголен?
– Нет. Это я воздаю должное таланту ученого, который в противном случае погубит себя с упрямством и глупостью осла. Ренту тебе будет приносить земельный надел, и при желании ты можешь переселиться на собственную землю или переселить туда семью. Ты так же волен продать эту землю или перебраться в Славлену, если сочтешь нужным. Но мне бы этого не хотелось, мне кажется, в одной упряжке каждый из нас добьется большего. В данном случае речь идет не о суперпозиции, а о синергизме.
Любого я ждал: злой ругани, обидной затрещины, сурового наказания. Стоял перед Учителем, повинную голову склонив.
А он только:
— Дурак ты, Умник. Куда вы попёрлись? И когда! Сколько вам, соплякам, объяснять: Сезон кончился, никогда наша жизнь не будет прежней. Всё иным становится в Межсезонье, незнакомым. Я уж сколько их пережил — и всё равно, удивляюсь всякий раз.
Стою, слушаю, соплю в две дырки. А Учитель глаза прикрыл, как всякий раз, когда былое вспоминает. Будто не говорит — древнюю былину поёт:
— Сколько их, дней раскалённых и ночей муторных, уплыло рекой вечности? Сколько раз Верхнее Светило покидало нас, и растерянный мир замирал от ужаса? Шесть Межсезоний назад, когда был я ещё крепок, но глуп, с холодами пришла серая плесень. Три рода, три пещеры погибли, до сих пор их крики помню… Два цикла тому породило болото жуть наших ночей — червей поганых, безглазых, всевидящих. Каждый раз трудами и кровью растили мы семя своё — и вновь гибли: от бед роковых, от хищников, тьмой рождённых, от болезней — то синей холеры, то болотной лихорадки… Да и болота когда-то не было. Степи были — светлые, бескрайние, травами ароматными колыхавшие.
Заслушался я. Будто увидел эту картину: изумрудное травяное море, и звери невиданные — лёгконогие, грациозные, с маленькими рожками на точёных головках…
Провёл господин Гарнир по лицу распухшими в суставах пальцами, словно паутину воспоминаний стряхнул. Вздохнул:
— Прежние говорили: не будет конца нашим страданиям, потому что не наш этот мир, чужаки мы в нём. Но осыпется весь песок в сосуде, и придёт Трижды Рождённый, Знающий Путь. Он откроет золотые врата и введёт народ наш в благословенные чертоги, и примут нас Друзья в доме своём, и унесут нас далеко-далеко отсюда. Туда, откуда мы вышли и куда вернёмся…
Журчит голос, течёт.
— А в прошлый Сезон ты в нашем роду появился. Землю трясло, скалы рушились. Вашу пещеру завалило, щель осталась — в две ладони. Хрустели кости, лопались лёгкие, кричали люди. Маялись, умирая страшно, в темноте раздавленные, в крови своей и чужой. А я стоял у щели той — и не мог ничего поделать. Только волосы мои седели от ужаса сопереживания.
Но увидел вдруг — шар красный, и волосёнки прилипшие. Это мать твоя дыру разглядела и сунула тебя в неё за секунду до того, как пещерный свод осел, последний луч света им отрезая. А я — принял тебя. Словно из материнского лона. Вновь рождённого.
Сказал это Учитель мой и замолчал
А я зажал мокрое лицо ладонями и слышал вновь вопли умирающих, и чувствовал страх мамы, и запоминал её последний крик:
— Кровинка моя! Сыночек! Живи!
Учитель обнял меня и прошептал:
— Понимаешь теперь, почему я тебя с младенчества лелею, как ни один отец со своим дитя не нянчится? Дважды рождённые — это я, все бродяги, Заика твой. Трижды Рождённый — это ты. Тебе человечий род спасать. Так говорили Прежние.
Не знаю, чего от меня Учитель ждал. Наверное, слов громких, обнадёживающих. Мол, не вопрос: щас, только высморкаюсь — и ну подвиги воротить.
А я зарёванное лицо на него поднял и промямлил:
— Почему стрез меня не сожрал? Что с ним вообще такое было? Будто губить передумал да уснул.
Ляпнул — и ужаснулся. Во я дурак-то я! Сейчас Учитель разочарованно вздохнёт, оттолкнёт меня, дебила, навсегда.
Он и вправду отшатнулся. Взглянул на меня, будто увидел впервые. Прошептал:
— Как ты догадался про стреза?! Точно — избранный.
Кряхтя, опустился на распухшие колени — и поклонился мне в ноги.
***
Небо темнело, словно протухшая кровь.
Всё племя собралось перед входом в пещеру: беззубые ворчливые старухи и юные матери, прижимающие к груди драгоценные сопливые свёртки; полуслепые старики, чепушилы чумазые и матёрые бродяги с неразлучными копьями. Мы, молодые дважды рождённые, ровным строем — Красавчик с брезгливой ухмылкой, Толстяк с мокрыми губами, Заика с костылём (надо же, не потерял мою поделку!), и ещё три десятка моего поколения — все серьёзные, животы с поперечными шрамами гордо выпятив.
И я — сбитый с панталыку словами Учителя. Растерянный.
А перед племенем кучкой — малолетки. Худющие, ободранные, озираются волчатами. Шарики над ними вьются, поживу предвкушают.
Мы ведь такие же когда-то были. Малолетка — это на всю жизнь жестокая школа: впроголодь, недосып постоянный, побои от старших. Не все прошли: кто в холодной речке утонул, когда острогой рыбу бить учился, а кто с дерева сверзился и шею свернул, яйца в гнезде свирлей добывая…
А итогом — Посвящение, второе рождение. Тут испытание, навсегда судьбу решающее. Выдержишь — и ты человек: хоть в бродяги, хоть в мастера, да хоть в Преемники. И жениться можно. А не сможешь — одна дорога: в чепушилы презренные, жадных пиявок в болоте на собственные ноги ловить и хворост таскать, у баб-кухарок на подхвате.
Только мы-то взрослее были, чем эта мелюзга. Странное что-то происходит, рановато им Посвящение принимать. Дети совсем. Волосёнки ещё не выросли ни на подбородках, ни там.
Так и есть. Красавчик шёпотом пояснил:
— Старшие решили Посвящение досрочно провести, из-за того, что Межсезонье пришло. Бойцы нужны, времена страшные настали.
— Да какие из них б-бойцы, — ухмыльнулся Заика, — мальки недоделанные. Их ещё учить и учить. Правда, Умник?
Промолчал я. Так и не пришёл в себя до сих пор от слов Учителя.
Загрохотали барабаны. Это знак: женщинам и чепушилам на колени падать, нам и бродягам — уважительно головы склонить.
Первым из пещеры главный вышел. Шагает торжественно, колыхая брюхом, на котором шрам мужской давно уже жиром заплыл и волосом густым зарос. По такому особому случаю на голове его цилиндрический шлем с плоским верхом. Шлем этот древнейший, ещё от Прежних, из невиданного светлого металла, с двумя дужками, и надпись яркой краской «фарш». Все видят: сам господин Фарш, вождь племени. Только, когда артефакт на голову надет, надпись вверх ногами получается. Специально, чтобы злых духов запутать.
А следом — Учитель мой, главный мудрец. Господин Гарнир. Тоже в шлеме, и буквы соответствующие.
Говорят, в запретном закоулке пещеры спрятана гигантская каска древнего героя по имени «Картофель». Голова у того героя в два обхвата, а ростом, значит, был он выше самого большого дерева. Только сам я ту каску не видел. Враки наверняка.
Вождь руку поднял — стихли барабаны. Положенные слова малолеткам сказал:
— День Посвящения пришёл. Рождены вы были своими матерями в муках, пришли в мир беспомощные и безмозглые, как головастики в луже. Племя вас растило, племя вас кормило, кусок не доедая, защищая от злобных хищников, от холода укрывая. Теперь пора долги отдавать. Кто не готов родиться вновь — уйдите сейчас.
Двое мальков, ссутулившись, мелкими шажками тихо в сторону отошли, к чепушилам. Там теперь их место и их прозябание.
Остальные ближе тощими плечами сдвинулись, отчаянно глазами сверкая, ужас загоняя вглубь.
Учитель подошёл к первому. Достал заветный клинок — острый, узкий. Глядя малолетке в глаза, кожу на животе пальцами схватил, оттянул и ткнул ловко. Лезвие под кожей прошло, высунуло окровавленное жало. Сноровка особая нужна: внутренности не повредить, мышцы не распороть.
Мальчишка побледнел, губу прикусил — до крови. Но выдержал.
Учитель одобрительно кивнул. Не отпуская пропоротой складки, вынул витой шнурок, от Прежних оставшийся — из тонких нитей, не из лыка грубого, но прочный — хоть стреза связывай.
Пропихнул шнурок в отверстие. У всех наших лица перекосило. Помню я эту жуть: кажется, что Учитель не пальцем — раскалённым прутом в животе ковыряется.
Повёл малька к столбу. Шнурок, кровью сочащийся, вокруг деревяхи обвил и связал концы крепким узлом. Теперь мальчишка к столбу привязан, чтобы освободиться — надо собственную плоть разорвать. Учитель изрёк:
— В первый раз родила тебя женщина, и не было в том ни капли твоей заслуги. Я пуповину этим ножом перерезал, отделив тебя от матери и отправив в мир — жить. Только жить все умеют: и шарики пустые, и черви гнусные, и чепушилы презренные. А мужчина и воин должен не гнить в грязи, пиявкам подобный, а храбрецом быть, страх свой побеждая и боль. Родись же во второй раз, порви пуповину сам, приди в мир не личинкой, но человеком!
Мальчишка выдохнул, зажмурился. И дёрнул, откинувшись всем телом, руками в столб упираясь.
Только — пожалел себя. Не получилось. Кожа человечья — штука прочная. Одуревший от боли, упал на колени, задыхаясь.
Не так надо. Надо с жизнью проститься, чтобы жизнь обрести. Рвануться, собственное тело разрывая. Не думать. Не жалеть себя, не бояться страдания — мечтать о нём, мукой наслаждаться.
Мальчонка отдышался. Поднялся — и теперь уже всё верно сделал. Рухнуть не успел — Толстяк с Красавчиком подхватили, отнесли в пещеру на приготовленную лежанку. Там уже женщины хлопочут, водой из каменной чашки дважды рождённого отпаивают, кровь вытирают, уважительные слова говорят. Теперь он им не малолетка, мишень для подзатыльников.
Теперь он Мужчина, Дважды Рождённый. Боец. Защитник.
А Учитель уже к следующему идёт, клинком посверкивая.
Обри Тайм была профессионалом. У нее был более чем десятилетний опыт индивидуальной и групповой терапии с особым вниманием к людям, пережившим травмы. У нее были клиенты, которые угрожали ей, орали благим матом прямо в лицо, предлагали ей заняться сексом или того похуже. Она работала с клиентами через процесс госпитализации, она сообщала о действенных угрозах насилия и самовредительства в полицию, и она слышала описания мучений, боли и потерь, худших, чем большинство других могут себе представить. Обри Тайм была профессионалом, и у нее была профессиональная подготовка и опыт работы с ужасными, запутанными и сложными клиентами.
И все же, даже имея более чем десятилетний опыт, всё еще есть способы, которыми такой профессионал, как Обри Тайм, может быть удивлен. В конце концов, в том-то и прелесть этой работы: всегда есть сюрпризы. Например, у такого профессионала, как Обри Тайм, может оказаться совершенно новый клиент, который придет в ее офис на самую первую встречу, плюхнется в кресло напротив нее и скажет, «Эдипов комплекс. Ваше мнение?» что, собственно, этот клиент, Энтони, только что и сделал.
Частью бытия профессиональным психотерапевтом является острый наблюдательный взгляд. С момента первого контакта с клиентом или потенциальным клиентом такой профессионал, как Обри Тайм, обращает внимание на каждый намек на личность клиента, его индивидуальность, проблемы и пути решения. Вот почему, когда этот клиент, Энтони, плюхнулся и сказал, «Эдипов комплекс. Ваше мнение?», она даже не заикнулась.
Как только Обри Тайм открыла дверь своего кабинета и увидела своего нового клиента Энтони, сидевшего в зоне ожидания, она осмотрела и оценила его. На первый взгляд она обратила внимание на следующее:
— его одежда была дорогой и стильной;
— у него был очень странный, но заметный одеколон;
— его отношение к месту, которое он занимал, можно было с трудом описать «сидящим»;
— он выглядел сердитым;
— он был в солнцезащитных очках.
Вот что подумала профессионал Обри Тайм, когда впервые увидела своего нового клиента: а с тобой будет весело, да?
Она пригласила его в свой кабинет. Она улыбнулась доброй улыбкой, и он не улыбнулся в ответ. Он встал, прошел мимо нее, не сказав ни слова, даже не поздоровавшись, пока не плюхнулся на её стул и не спросил её мнение о эдиповых комплексах.
Терапевт не должен был быть профессионалом с более чем десятилетним опытом работы с особо сложными случаями тяжелой травмы, чтобы знать, как на это реагировать. Терапевт, который хотя бы гроша ломаного стоит, знает, как на это реагировать. Итак, Обри Тайм уселась в кресло напротив Энтони и сказала то, что сказал бы даже стоящий гроша ломаного терапевт: «Почему Вы спрашиваете?»
Он явно не был впечатлен, но её это не пугало. Он пытался заманить её в борьбу за власть; он хотел заставить ее попытаться показать себя ему. Он всё еще был в этих солнцезащитных очках.
«В прошлый раз, когда я попробовал, — сказал он, — я часами лежал на кушетке, а мне рассказывали об эдиповых комплексах. Больше не хочу».
Она послушала. Она кивнула. То, что она услышала, было: я напуган. Не понравишься мне, и я не останусь. Это была её работа — убедить его остаться.
«Похоже, Вы встретились с довольно традиционным фрейдистским психоаналитиком».
«Ну, да. Это был Фрейд».
Ей не была понятна эта фраза. По вздутию его ноздрей и по форме его рта она увидела, что он и не ожидал, что она поймёт. Он был уверен, что он хотел раздосадовать её, потому что это позволило бы ему победить в борьбе за власть, в которой он хотел поучаствовать. Так что она раздосадованной не будет.
«Я не фрейдист. И не думаю, что когда-либо обсуждала Эдипа на прошлых сессиях». Она улыбнулась.
Тот факт, что она дала правильный ответ, не означал, что он закончил проверять её. Обри Тайм, профессионал, понимала, что Энтони — такой человек, который будет испытывать её очень долго.
«Я хотела бы начать с того, чтобы узнать немного больше о том, что привело Вас сюда», — сказала она.
«Да», — сказал он, и умолк.
Одним из первых навыков Обри Тайм, профессионального терапевта, стало умение безмолвно сидеть. Сидеть в маленькой комнате в абсолютной тишине с другим человеком может быть страшно и ошеломляюще, особенно когда этот человек — очень сердитый мужчина, который до сих пор не снял свои солнцезащитные очки. Это может вызывать беспокойство, и у большинства людей появляется непреодолимое желание наполнить каждую неудобную тишину разговорами. Но это не то, что сейчас нужно Энтони, решила она. Энтони, как она подумала, нужно прождать столько времени, сколько нужно, чтобы он сказал то, что ему нужно было сказать.
Еще одним из первых профессиональных навыков, которые приобрела Обри Тайм, было умение тайно следить за часами, несмотря ни на что. Вот как она узнала, что Энтони молчал целых тридцать секунд, прежде чем продолжить.
«Недавно кое-что случилось. Я не был в порядке с тех пор. Мне нужно, чтобы Вы это исправили».
Что касается изложений о травмах, то это было не худшее, что она когда-либо слышала на первом сеансе с клиентом. Другому клиенту она может ответить: об этом очень сложно говорить, да? Или, может быть: я очень тронута, что вы поделились этим со мной, спасибо. Или, может быть, что-то другое. Но, учитывая всё, что она узнала об Энтони до сих пор, она решила сказать это: «Что случилось?»
«Случился пожар. Я думал, что мой друг погиб».
«Это звучит очень болезненно».
«Так и было.»
«Ваш друг не погиб?»
«Нет.» — Он покачал головой. — «Он в порядке.»
«А теперь Вы не в порядке».
«Нет.»
Как зубы вырывать, подумала она. «Расскажите мне побольше», — сказала она. — «Как именно Вы не в порядке?»
Он вертелся и ёрзал, и преувеличенно закатил глаза, должно быть, чтобы она поняла, что он делает это, несмотря на солнцезащитные очки. «Он много тренировался», — подумала она. Движение позволило ей заметить татуировку на его лице. Позже ей надо будет подумать об этой татуировке.
«Я поискал», — сказал он. — «Это — воспоминания. Я вспоминаю огонь».
Она кивнула головой. Это был один из ее профессиональных кивков. Это был кивок, который говорил: это для меня имеет смысл. «Что-нибудь еще?»
«Нет.»
«Изменения в настроении?»
«Нет.»
Она сделала паузу, чтобы позволить ее профессионально обученному разуму оценить свои возможности. Энтони проверял ее, и она решила, что хочет проверить его в ответ. «Это правда? Потому что Вы выглядите очень напряженным».
«Это просто моя чудесная личность», — сказал он.
«Многие люди после травмирующего события испытывают чувство злости и раздражения. Вы уверены, что не заметили никаких изменений?»
Она смотрела, как он думает. Здесь ему было о чем подумать. Она знала, что многие люди, пережив травму, теряли связь со своими эмоциями. Он тоже мог; ему, возможно, нужно подумать, получить доступ к своим эмоциям, найти ответ на её вопрос. Она также знала, что, возможно, он все ещё проверяет её, и он хотел посмотреть, как далеко она зайдёт, прежде чем она сдастся. Или: он мог решать, хочет ли он идти в ногу с ложью. Это, решила она, был наиболее вероятный сценарий.
Энтони, как она начала понимать, был лжецом.
Обри Тайм нравилось работать с лжецами. Не всем терапевтам это нравится. Многие считают ложь ядом для терапевтической встречи, но не Обри Тайм. Обри Тайм, во всём ее опыте, находила лжецов достаточно интересными, чтобы стоить потенциальной досады. Со лжецами было весело.
«Ну ладно», — сказал он и откинулся на спинку кресла. Она заметила изменение в позе: он отстранился, поворачивая голову в сторону. Он бросил самую скудную крошку эмоциональной правды, и он компенсировал это увеличением физического расстояния. — «Мне сказали, что я раздражительный». — Он сделал сложный жест рукой. — «Более раздражительный, чем обычно».
«Ваша чудесная личность», — сказала она.
Он улыбнулся. Многообещающе, подумала она.
«Кто Вам сказал, что Вы более раздражительны в последнее время?»
«Мой друг», — сказал он и снова сменил позу на сиденье. Ее спина словно начала чувствовать беспокойство. — «Мы не будем говорить о нём».
«Это тот самый друг, который, как вы думали, погиб?»
Его рот на мгновение открылся. Он явно понял, что его поймали, и застрял. «Да. Да, он».
«Тогда нам, вероятно, придется о нем поговорить». Она сделала жест руками, словно выкладывала варианты, как будто предлагала утешение: вот, это всё, что я могу предложить.
Он издал тихий звук, что-то между ворчанием и хныканьем.
«Итак, расскажите мне о нём», — предложила она. Теперь она переместилась, скрестив ноги, и пожала плечами.
«Его зовут Эзра. Он владеет книжным магазином. Пожар случился в этом книжном магазине. Это всё, что Вам нужно знать».
Энтони нравилось решать, что она будет делать, и ей не нужно было это знать. Она отложила это наблюдение на потом; ей придется поработать, составив свой полный отчет о нём, после того, как её время с ним закончится.
«В книжном магазине Эзры случился пожар, — подытожила она. — «Вы думали, что он погиб — в пожаре? А теперь у Вас случаются воспоминания, и Вы раздражительный».
«Я был в пожаре», — сказал он, и, его как будто больше не было в комнате с ней, как будто он был где-то в другом месте, где-то, где слишком жарко и нет выхода. Судя по всему, предположила Обри Тайм, его кровяное давление резко возросло, пульс участился, а кожа стала липкой. Он был настолько худым, что она видела, как каждый мускул двигался на его лице и руках, когда всё его тело напряглось. Она смотрела, как он не дышал.
«Оставайтесь со мной», — сказала она и сказала это очень специфическим тоном, который она использовала в подобных ситуациях. Потому что это не было необычной ситуацией, не для такого профессионала, как Обри Тайм, которая специализировалась на травмах. — «Энтони. Вы здесь, со мной? Посмотрите на меня. Я здесь, с Вами.»
Его солнцезащитные очки означали, что она не могла видеть его глаза, но она предположила, что привлекла его внимание. Она сделала глубокий вдох и с радостью увидела, что он последовал её примеру.
Она ждала. Она дышала. Она смотрела на Энтони. Он вернулся в настоящее, в комнату. Учитывая все обстоятельства, это не заняло у него много времени.
«У меня ещё есть к Вам вопросы», — сказала она. Она проследила, чтобы её голос стал тише. Она знала, как использовать свой голос для модуляции эмоций других. — «Но я думаю, что нам стоит отложить их на потом». — Она подождала ответа, но он его не дал, поэтому она продолжила. — «Вместо этого, как насчет того, чтобы научить Вас кое-чему, что может помочь, когда такое случается?»
«Да?» — спросил он таким образом, что у Обри Тайм чуть сердце не разбилось. Она привыкла к этому чувству, когда клиенты звучали и выглядели именно так, как Энтони, особенно лжецы. Это то, что она всегда чувствовала, когда видела, как чья-то злая и раздражительная вуаль отодвинулась в сторону, чтобы показать испуганного и одинокого ребенка, скрывающегося внутри. Энтони сделал это. Он давал ей зёрнышко сырой надежды.
Она хотела его заслужить.
«Оно называется пять-четыре-три-два-один. Это метод заземления. Вы когда-нибудь слышали об нём?
Он покачал головой.
«Ладно.» — Она улыбнулась. — «Позвольте объяснить, что это такое».
Они принялись за работу.
Когда час прошел, Энтони немного успокоился. После того, как он вышел и она закрыла дверь, она позволила себе почувствовать все нервы, которые она прятала от него. Она глубоко вдохнула и закрыла глаза. Она потратила час на то, чтобы выпить гнев, боль, растерянность и ощутимое недоверие Энтони, и у неё было десять минут, чтобы выпустить всё из системы, прежде чем появится ее следующий клиент.
Она оценила вероятность возвращения Энтони на следующую сессию в 50/50.
Темершана та Сиверс
Сестра Ориана молчала, лишь пристально разглядывала Темершану. На коленях у Темери лежало письмо ифленского наследника, в котором действительно было много выгоднейших предложений обители. Составлено оно было притом уважительно и кратко, словно автору чуждо само понятие политической интриги.
На место смятению пришла апатия. Прошла ночь, потом утро, наступил день. Темери не хотела встречаться с ифленцами, не хотела давать им никакого ответа. Снова убийцы с островов пришли ломать её жизнь – а с убийцами переговоров не ведут. Да, письмо было простым, чётким и понятным, но главный смысл всё равно от неё ускользал.
Ифленцы – не люди. Чудовища. Пауки. Неужели сёстры отдадут её паукам?
Они сидели в одной из комнат для общения с Покровителями. Здесь было полутемно, аскетично и прохладно. Между промозглым зимним днём и комнатой оставалось лишь окно в частом переплёте. Большие стёкла в производстве слишком дороги, транспортировать их трудно, так что многие окна в обители и вовсе обходятся ставнями. Света едва хватало, чтобы разглядеть Ориану.
В окно виден кусок хмурого неба и одинокая птица где-то далеко-далеко, у самых туч.
Наконец Темери сказала:
– Письмо было доставлено почти неделю назад. Я о нём не знала.
– Знали лишь старшие сёстры. Нам нужно было подтверждение, что у этого юноши есть официальные полномочия вести такие переговоры.
– До Тоненга далеко…
Темери поймала себя на том, что уводит разговор в сторону, подальше от неприятной темы. Дороги – это безобидная тема.
– Пешком или каретой – действительно и далеко, и небезопасно. Но не морем. Золотая Мать была к нам благосклонна, наши посланцы достигли Тоненга за один переход и успели вернуться с новостями. Это действительно писал сын наместника Танерретского, и он действительно считается наследником. И будет занимать место отца до того момента, как откроется весенняя навигация и ифленский император или утвердит, или отменит этот выбор. Причин подозревать, что император выберет кого-то другого, нет. Юноша из знатной семьи, хорошо образован, красив, если тебя это заботит.
– Сестра, мне всё равно. Я не приму это предложение.
Когда-то давно, в прошлой жизни, рэта Темершана Итвена знала, что однажды непременно выйдет замуж за какого-нибудь знатного наследника или богатого мальканского дворянина. Но те времена ушли, сгорели вместе с Тоненгом. Она больше никому ничего не должна. Тем более – проклятым островитянам.
– Темери. Тебе придётся хотя бы поговорить с посланником. Мы не знали, что они приедут за ответом так скоро, иначе непременно предупредили бы тебя, но сейчас-то…
– Нет.
– То, что новости обрушились на тебя внезапно, вина сестёр, а не ифленских послов. А они ведь… они могли просто прислать сюда несколько гвардейских отрядов. Как делали много раз до этого. Ни Покровители, ни сама Ленна ничего не смогли бы им противопоставить.
– Они привыкли брать то, что им надо, не спрашивая. Так вы решили мной откупиться? Это хотя бы можно понять…
Ориана поджала губы и встала из-за стола, показывая, что разговор окончен:
– Я позову посланника. И ты с ним поговоришь. Если через два дня твой ответ останется отрицательным, он уедет.
Темери ушам не поверила. Уедет? Так просто? Да не может быть.
Посланника она встретила на ногах. Положила посох-эгу поближе, лишний раз убедилась, что одежда нигде не помялась и выглядит строго.
Ифленец вошёл, остановился у входа, внимательно, словно старался запомнить на всю жизнь, осмотрел комнату. Он мало изменился с прошлого визита. Прямые светлые волосы едва скрывали шею, холодные глаза смотрели словно сквозь невольно замершую девушку.
Левая рука его осталась затянутой в чёрную перчатку, с правой перчатка была снята.
Впрочем, дорожную одежду он успел сменить на тёмно-синий бархатный жилет и морского кроя длинные штаны из чёрной ткани. Белый кружевной ворот сорочки был заколот брошью из агата. Этот агат почему-то сразу бросился в глаза и запомнился лучше, чем всё остальное.
Следом вошли две наставницы Темершаны – всё же сёстры не бросили её перед неведомой опасностью, – и гвардейский офицер в чёрном кафтане, какие носили солдаты ифленской армии в дни завоевания. Темери была готова к такому, видела солдат на дворе. И лишь потому не вздрогнула.
Офицер, сопровождавший того ифленца, оставил оружие в гостевом доме, но нёс в руках резную шкатулку.
Ифленец безупречно поклонился.
Темери на поклон не ответила – она не желала этой встречи. Лишь выше подняла голову.
– Нам с вами уже доводилось встретиться, чеора та Сиверс, – ровным тоном сказал гость. – Но мы не были представлены. Хочу исправить это.
Короткий жест, и офицер быстро вложил в его протянутую руку небольшой свиток.
– В этой грамоте написано, что моё имя – благородный чеор Шеддерик та Хенвил, и что я старший сын покойного наместника танерретского Хеверика и брат нынешнего наместника – чеора Кинрика та Гулле. Я здесь, чтобы от имени моего брата и по его поручению сделать вам предложение. Предложение стать его супругой и разделить бремя власти в Танеррете.
Чеор Хенвил протянул грамоту Темершане, и та её приняла, хоть и не стала читать. Сёстры всё уже проверили. Он не может оказаться никем другим.
– Мой брат просит так же принять от него подарок.
Шкатулку офицер поставил на стол и тут же быстро вернулся на своё место. Интересно, что в ней? Что-нибудь из тех украшений, что ифленские разбойники когда-то украли у её матери? Верней, сняли с тела… перед тем, как сжечь… вместе с другими.
Проверять она не собиралась.
Воспоминания, непрошено подкатившие к горлу, никак не давали сосредоточиться на словах чужака. Всё виделась разгромленная гостиная, смеющиеся, испачканные кровью ифленские солдаты, запах гари и ужас от понимания того, какая судьба её ждёт…
– …если вам нужно время для размышлений, – закончил речь ифленец, – то я готов ждать, сколько понадобится.
– Я должна бы поблагодарить вас, – голос звучал хрипло, но достаточно ровно, – за столь щедрое предложение. Но я не стану. Пройдя обряд речения, я простилась с прежним именем, но не с памятью, благородный чеор. Я прекрасно помню, каким образом оказалась под этим кровом, и кто виновен в том, что случилось с моей семьёй… и моей страной. И конечно, я не стану женой вашего брата. Какие бы выгоды этот брак ни сулил мне… или обители.
Сказала и выдохнула. Всё. Конец. Это последнее слово.
Ифленец поклонился. Но вдруг обратился к сёстрам:
– Прошу вас оставить меня наедине с рэтой. Всего на минуту. Клянусь, что не трону её и не обижу ни словом, ни делом.
Сёстры переглянулись. На короткий миг Темери показалось, что кто-нибудь из них да возразит… но нет. Поклонились и вышли.
– Ваши клятвы… – выдохнула Темери, отступая к окну.
– Темершана та Сиверс… вы и вправду думаете, что у вас есть выбор?
Прищуренный взгляд, голова склонена на бок. Темери подумала, что с таким же выражением он стал бы рассматривать пятно на скатерти или дохлого жука.
– Я думаю, выбор есть всегда. Вам меня не напугать.
– Даже не собирался.
А получилось, подумала Темери, глядя на его расслабленные руки. Но выход действительно есть всегда. Яд или нож, высокая скала или…
– Вы молоды, хороши собой. Вас помнят в городе, и среди малькан вы всегда нашли бы поддержку. Однако вы предпочли оставаться здесь.
– Это спасло мне жизнь.
– Не спорю. И всё же вам придётся принять наше предложение.
Он приподнял руку, останавливая любые возражения.
– Если откажетесь, монастырь вас не поддержит. Сёстры прекрасно понимают, чем нам всем грозит большая война. Они не станут вас защищать, так что этого дома у вас уже не будет. А война, начавшись в столице, очень быстро накроет всё Побережье.
– Пусть так.
– На дорогах полно бродяг и разбойников. И к весне их станет только больше. Если покинете эти стены, вам всё равно не выбраться живой. Мы же предлагаем выход. Решение не только для вас, для всей страны. Вы сможете вернуться в родные стены. Вы получите статус и возможность улучшить положение своего народа.
– Нет. – Нельзя верить ифленцам. И нельзя отступать от однажды и навсегда данного слова.
Ифленец смотрел на неё со странной смесью удивления и холодного презрения – так ей казалось. Пусть! Пусть. Нельзя верить ифленцам. Что бы они ни говорили…
А он продолжал убеждать. Неумолимо и почти спокойно.
– Танеррет на грани большой войны. Страну рвут на части землевладельцы и политики, но пострадают в ней опять – мирные люди. Кровь обязательно прольётся, если ничего не делать.
– Так может, – Темершана вскинулась – может быть, это будет справедливо? Может быть, я буду только рада, когда в ваших домах будут резать ваших людей? Может быть, справедливость восторжествует, наконец? И завоеватели сами умоются кровью?
– Там все умоются. Неужели в Тоненге не осталось никого, чья судьба вас заботила бы? Знаете, я не был там в дни завоевания, но видел Карреу на острове Аса-хе, и я ничуть не сомневаюсь, что вы помните примерно то же самое. Мертвецы. Много, без разбору. Старики, солдаты… женщины. Людей убивали целыми семьями. В домах и на улицах. На что я тогда уже много где был и повидал, но тот город, та особая, мёртвая тишина… я её никогда не забуду. И запах. Крови, грязи, разлагающейся плоти, дыма. Ещё вороны. Слишком сытые, чтобы разлетаться. Сидят на крышах и карнизах, на земле, прямо на телах. И ничего нельзя исправить. Совсем ничего: наш отряд прибыл слишком поздно, чтобы прекратить бойню. И огонь. На острове в предместье Карреу дома были из дерева, они горели, зарево застилало половину неба…
– Прекратите! – прохрипела Темери.
Тела из города вывозили телегами. Темери сочли мёртвой и тоже закинули в одну из таких телег, и обод скрипел, и телега покачивалась. А сверху лежала какая-то тонкая тряпица, сквозь плетение которой виднелось серое небо и вороны.
Тряпица… и чья-то мёртвая рука.
– Когда мы потом смогли подойти к пожарищу, там почти нечего было хоронить. Хотите, чтобы это повторилось? Там, в вашем родном Тоненге – а потом и всюду по стране? Вы этого хотите?
– Замолчите! – одними губами прошептала она.
Так не должно быть… так не будет.
Снова.
2. Бегство
— Вы слышали, Мойша вчера открыл на Дерибасовской ювелирный магазин!
— Да? И шо было?
— Да ничего… Сработала сигнализация, и за ним приехали…
Варшава, 1889
Линейка была на хорошем рессорном ходу, и когда повернули на брусчатку, стало только немного больше раскачивать. Проплывающие мимо дома становились ниже, подъезды проще, исчезали фонари, по три стоявшие вдоль каждого фасада, и теперь одиноко и тускло торчали только на перекрестках. Вместо зданий потянулись нескончаемые заборы.
Иегуда не торопил ямщика. Ему хотелось вот так вот ехать и ехать, неспешно и покойно, в сгущавшихся сумерках и тишине окраинной улицы. Ему вдруг жгуче-тянуще не захотелось расставаться с этим городом, с которым его связывало полтора десятка лет жизни — жизни, наполненной до верха всем, что может пожелать себе мужчина, достигнувший сорокалетней отметки, пребывающий в здравии, познавший удачу, уважение мужчин и любовь женщин. Всё это неизбывно сопровождало Иегуду всё время, проведённое в этом городе, городе лёгком, чуть хмельном, немного опасном, но от этого ещё более прекрасном.
И вот теперь нужно было с ним расстаться — резко и непреложно. Для того чтобы сохранить жизнь и свободу. Вернее будет «свободу», а потом уже жизнь. Именно потеря свободы была для Иегуды самым ужасным из всего, что вообще могло произойти с ним. А только такая перспектива развития событий маячила впереди. Иегуда ни в коем случае не мог допустить этого. Иегуда думал. При внешнем спокойствии, которое окружающие принимали за некоторую заторможенность, он был чрезвычайности одарён всем мыслимым и немыслимым богатейшим набором чувств, которое только может испытывать и способен нести в себе человек. Внешне его спокойствие, кажущееся отстраненностью, было так же обманчиво, как покрытая тысячелетним лесом вершина дремлющего вулкана, который в один только ему известный момент явит всё сметающую мощь.
Иегуда мягко покачивался на приятно поскрипывающих рессорах линейки. Он никогда не задумывался над тем, что побуждало его в тот или иной момент действовать настолько резко и мгновенно, что эти действия многократно опережали саму мысль о необходимости именно такого действия и решения; или, наоборот, замереть, раствориться, стать невидимым тогда, когда все бегут — и обнаруживают себя, становясь легко поражаемой целью.
Иегуда застегнул кнопку на тонкой кожаной перчатке, взял трость, стоявшую между колен, и тронул ею плечо извозчика.
— Здесь постой. Жди. — И, дав ямщику бумажную купюру, сошёл на землю.
Неспешным шагом Иегуда дошел до угла, специально задержался под фонарём, распахнул пальто, уронил, поднял и небрежно забросил на плечи белое кашне, закурил. Ярко вспыхнувшая длинная серная спичка осветила длинные, до плеч, густые светлые волосы. Иегуда чуть качнулся, крутанул свою трость с изогнутой баранкой резной костяной ручкой и зашёл за угол. Улица была пуста. Иегуда быстро прошёл до следующего перекрестка и сел в проезжавшую мимо пролётку. Возвращаться к извозчику он не собирался. Он принял решение и теперь действовал в соответствии с ним. Решение было принято не сейчас, а несколько часов тому назад. И сейчас, всё взвесив, Иегуда окончательно утвердился в его правильности. Он ехал в обратном направлении, к центру, к своему дому, где жил последнее время.
***
— Ну, панове, пора.
Казимеж пружинисто встал из кресла, вытащил из жилетного кармана, потянув за цепочку, часы, щёлкнул крышкой и сверился с висевшими на стене ходиками. Иегуда также встал и пошел к двери, а последовавший за ним Станислав подхватил увесистый баул Иегуды. Ему поручалось носить инструмент, потому что саквояж весил добрых сорок фунтов, и только Станек, ещё безусый красавчик саженного роста, мог носить его элегантно, с лёгкостью, словно баул, как если бы тот содержал в себе не полный набор профессионала-медвежатника, а был начинен чем-то невесомым. В группу, в которой Иегуда играл после Казимежа — организатора и наводчика — первую партию, Станислав, или Станек, попал исключительно за физическую силу: как-то раз он попал на глаза старому пану Малаховскому, мозгу и организатору фантастически удачливой и столь же загадочной банды взломщиков, про подвиги которой шепталась вся Варшава.
Пан Малаховский, гуляя в парке, увидел, как Станек развлекал двух панночек, стоя в дверях оружейного магазина, находящегося через дорогу от парка: надев на каждый палец обеих рук по ружью, он без видимого усилия шевелил пальцами.
А хозяин магазина стоял рядом, весьма довольный таким представлением. Какое слово старый пан Малаховский сказал Станеку, осталось секретом, но с того дня Станек был полноправным членом группы Казимежа и телохранителем и тенью Иегуды.
Пролётку отпустили, до магазина не доехав пять кварталов. Станек сошел ещё раньше и шагом следовал за пролёткой. Казимеж перешёл на другую улицу, а Иегуда с видом углублённого в себя, слегка рассеянного человека неспешно двинулся вперёд. Его белый длинный парик, такого же цвета вислые усы дополняли образ состоятельного, никуда не спешащего пана. Боковым зрением Иегуда видел шедшего шагах в тридцати Станека, всем своим видом оказывающего знаки бурного восхищения каждой встречной панночке. В двух кварталах от площади, на которой располагался один из самых известных в Варшаве ювелирных магазинов, они свернули к скверу, где, сидя на скамейке и мирно беседуя, их ждали братья Карпинские — глаза и уши банды. Они за два часа до закрытия магазина появились неподалеку от площади и контролировали его вплоть до закрытия. Один при виде Иегуды закурил сигару, а второй достал из кармана фунтик с семечками и принялся кормить голубей. Их действия означали, что магазин закрылся вовремя и ничего непредвиденного не проявилось. Иегуда замедлил шаг, заложил руки за спину и стал рассматривать фасады зданий на другой стороне улицы. Из дверей шинка, расположенного как раз напротив, вышел мальчишка и начал подметать плиты тротуара перед входом. Это тоже был знак. Иегуда покачался с носков на пятки, пропустил обогнавших его братьев Карпинских, которые, хлопая друг друга по спине и похохатывая, устремились к шинку, и медленно, с достоинством тоже двинулся туда же, заметив приближавшихся с разных сторон Казимежа и Станека, несущего саквояж.
Из последнего, дальнего винного подвала шинка они спустились в низкий проход, по которому можно было передвигаться, лишь согнувшись в три погибели. Проход был сводчатый, выложенный древним плоским кирпичом. Когда третьего дня Иегуда с Казимежем, ведомые хозяином шинка, паном Белевичем, прошли древним ходом к стене, смежной с ювелирным магазином Сваровского, пан Белевич рассказал, что о ходе не знает никто, он сам случайно обнаружил его лет пятнадцать назад, когда расширял винный погреб. А понял, куда он ведёт, недавно, услышав разговор за тонкой стенкой тупика тоннеля, и в одном из говоривших узнал старшего приказчика Сваровского. Попасть в тоннель можно было также из соседнего с шинком склада — у них был общий вход, и Белевич ничем не рисковал. Войдя в лаз через винник Белевича никем не замеченными, уркаганы Малаховского должны были, сделав дело, уйти через соседний склад и специально оставить там следы. Кроме того, — мало ли что, — пан Белевич показал в винном подвале хитрый схрон, устроенный в одной из огромных двухсотведёрных дубовых бочек, на треть заполненной вином так, что если открыть на бочке кран, то потечет вино, а схоронившиеся в бочке люди даже ног не намочат — на этот случай там устроен помост. На невысказанный вопрос, почему он всё это делает, пан Белевич поводил рукой по шершавому кирпичу свода, наверное, времен самого Пяста, и сказал, что он должен пану Малаховскому. И добавил: «Очень должен».
***
Иегуда зажег свечной фонарь — было уже темно — открыл дверцу платяного шкафа и взял небольшой кожаный саквояж. Это был его дежурный чемоданчик. Там лежал набор вещей, необходимый для экстренно предпринятого путешествия, запас дней на пять самого необходимого для человека. Кроме белья и тёплого жилета там же была значительная сумма денег, а в потайном отделении, в кожаном мешочке, лежала горсточка крупных рубинов и несколько бриллиантов. Саквояж с хабаром, стоявший в прихожей, выглядел как его брат-близнец. Иегуда перед зеркалом ванной комнаты снял парик, отклеил усы и завернул всё в старую газету — оставить у бачка с отходами. Переодевшись, он тщательно причесался, глядя в зеркало. Из него на Иегуду смотрел черноволосый пан с породистым благородным лицом и манерами отставного военного.
Перелет занял больше двух недель. Быстрей бы не получилось все равно — все-таки, две разные координационные ветки. Дана пыталась выспросить у Джета подробности, но тот рассказывал лишь новости годичной давности.
О том, что Стефан погиб в пустыне. О том, что при колониальном правительстве Руты был создан центр изучения культуры кхорби, который теперь реорганизован в НИИ, и кое-кто из знакомых уже полгода числится там старшим специалистом. Что Центр Тордоса выделил средства на изучение наследия Трех народов. Что Алекс Донаван вернулся в Бюро космических исследований, и теперь его следует искать где-то на Аурской ветке.
О том, что кочевье «тех, кто никуда не идет» в прежнем виде перестало существовать. Кхорби сформировали новый торговый караван, используя прежний опыт и предоставленные музейщиками старые карты. Караван ведет Рэтх-саа. Иные жители становища, выходцы из Руты, в большинстве теперь работают в Институте, а сам комплекс пещер и долина под ними превратились в открытый центр экстремального отдыха.
И, разумеется, о том, что гведианские корабли у Руты так и не появились. И старший Гнедин теперь возглавляет войска, сосредоточенные в координационной системе Солода. Но об этом Дана знала и так — по информационным сводкам и из новостей, которые приходят с космическими кораблями.
Именно у Солода гведи использовали секретное пси-оружие, созданное, как ни странно, на территории СФ. Внедренные «живые бомбы» — пен-рит — в первые недели атаки парализовали сопротивление нескольких крупнейших планет ветки. Единственным способом борьбы с ними и сейчас остаются только беспилотные боевые корабли, но они сильно уступают возможностям противника…
— Ты говорил про Саата.
Кафе на станции гиперперехода оформлено в ретро-стиле какой-то провинциальной планеты. Много искусственной зелени, пластиковых решеток, имитирующих ковку, но крашенных в белый цвет. Осветители тонут в ненастоящей листве, развешивая по залу скользящие тени. От этого зал кажется более просторным.
Дана заставила себя, наконец, задать прямой вопрос. Тогда, в цирке, она удовлетворилась тем, что Стас жив и почти здоров. Потом спрашивать было уже некогда — час на оформление открытой визы, час на проработку маршрута, и вот, они уже в пути. Правда, их каюты во внутрисистемном лайнере Энга оказались на разных палубах и в разных секторах. Так получилось, что там они редко встречались…
Джет выбрал себе завтрак на панельке меню заказов. Отвечать он не торопился. Дану Джет решил взять с собой в этот полет по наитию, сам удивившись такому решению, но до сих пор был уверен, что не зря.
Удивительно. До сих пор все, что он мог бы сказать про Гнедина-младшего с полной уверенностью, это то, что сам, лично, ему доверяет. Остальное — сплошные предположения и догадки. Основанные на словах самого Стаса. А тот о себе не любит…
— Ну, так что?
— По нашему, в прошлом году… но на Энге, наверное, другое счисление? Как только ты улетела. Наш с тобой общий знакомый вновь попал в историю. Он довольно самоуверенный тип…
— Да, знаю.
— Были перебои с продуктами. Почти все магазины закрыты, ближайший работающий — в трех кварталах. Разумеется, никакой быстрой доставки, живая очередь, продуктовые нормы. — Джет невесело усмехнулся, — контроль по личным карточкам. Стас мог бы позвать меня в компанию, после больницы он остановился в моем коттедже. Но нет, отправился в супермаркет один, даже не предупредил. С-стратег… не подумал, что его может скрутить не вовремя. И нарвался. После известных событий в городе случались нападения на граждан, но чаще — на окраинах. Ну, тут не повезло. Отбиться-то он отбился, но и самому досталось.
— Ох…
— Да. Тут дело темное. Там на месте драки был еще некто Велли Риммер, помнишь такого?
Дана пришибленно кивнула.
— Он-то помощь и вызвал. Рыжего нашего подрезали, и если бы не Риммер, может, все бы кончилось совсем иначе. А так, — «Здравствуй, рутанский военный госпиталь!». Как он ругался, когда в себя пришел! Данка, ты бы знала!..
Дана представила себе Саата. Именно в образе пустынника. Да, ругаться он мог. Умел.
— Улыбаешься. А Донаван тогда мне чуть голову не открутил. Считал, что я должен был напроситься в компанию и подстраховать.
Донаван… интересно, чем все у них кончилось? Или так и тянется? Здороваются при встрече, а в остальных случаях стараются держаться друг от друга подальше? Или дело все-таки кончилось дракой?
— В общем, в том, что было дальше, виноват адмирал. Стас даже и не знал, что его данные были отправлены на Землю, и после выписки по мере сил работал в НИИ культуры туземных племен, я тебе рассказывал…
— Помню.
— Адмирал в конце концов покинул систему, так что ответ о возможности повторной операции по восстановлению легких получил сам Стас. Положительный ответ. Он-то правда, попытался избавиться от письма. Но так случилось, что в тот момент рядом был Донаван… Ну и, ситуация на данный момент почти не изменилась.
Дана замерла, прикрыв рот ладонью. Новость и пугала, и радовала одновременно. Осталось только разобраться, больше радовала, или больше пугала.
— Так мы летим к нему, да?
— Я подумал, он будет рад тебя видеть.
— Из чего это сделано?
Джет пожал плечами. Прозрачные, чуть мерцающие бордюры наводили на мысль о постоянных силовых полях, но он не поручился бы, а врать не хотелось.
Больничный корпус, весьма причудливо украшенный не без помощи голографической техники, представал в виде массивного белокаменного сооружения, контуры которого усложнялись многочисленными арками и тонкими башенками. Каким образом архитекторам удалось придать летучую легкость и ажурность такой громадине, оставалось только гадать.
Шелестели под ветром деревья, с них осыпались крупные, рыжие и бордовые листья. Небо по рутанским меркам было слишком яркое, купоросное, а вот солнце наоборот, почти не грело. Скользило по кронам ласково и уютно.
— У нас на Энге закатное солнце всегда красное, а здесь…
— Подожди. До заката еще часа два.
— Далеко еще?
— Почти пришли. По территории нельзя перемещаться на флаере, допускается только специализированный транспорт. Потерпи.
— Никогда не думала, что буду гулять по Земле вот так. Как будто и не я. Не настоящая я.
Они миновали массивную, под старинную кладку, ограду, и оказались около невысокого здания, от которого в тень деревьев вела широкая, мерцающая, как тот парапет, дорожка. Джет подал пример, первым вступив на нее. Дана бесстрашно последовала за ним. И тут же почувствовала легкую потерю в весе, и направленное, все ускоряющееся движение-полет. Странное ощущение — и двигаешься без проблем, а все равно, словно тебя удерживает над голубым мерцанием какой-то незримый каркас…
Полет. И ветер в лицо. Можно было бы сделать такой номер, в котором участвуют все зрители… дать каждому ощутить себя птицей…
Хотя, такая дорожка, наверное, дорого стоит, или очень сложна в обслуживании, иначе, почему они есть только на Земле?
Движение замедлилось. Оказывается, они не только подлетели к зданию, но и оказались на уровне второго этажа. А Джет уже с кем-то говорил по сети…
— Посетитель? Хорошо, мы подождем. Мы не торопимся.
Ждать пришлось в уютной круглой гостиной, которую язык не поворачивался назвать холлом. Зеленый ворсистый ковер, мягкие диваны, низко опущенная люстра свисает со сводчатого потолка…
У Даны закралась мысль, что замок — никакая не подделка, не плод фантазии дизайнеров, а самый настоящий кусочек древней старины. Интересно, сколько ему лет?
Подождав около десяти минут, Дана сказала:
— Долго как… а может, давай заглянем? Вдруг там кто-то из знакомых…
— А давай! Номер палаты мы знаем…
Голоса они услышали только подойдя к самой двери. Та была чуть приоткрыта. Джет сбился с шага.
— Здесь адмирал. Очень интересно…
Меж тем из-за двери донеслось:
— Я не понимаю, что на этот раз ты пытаешься доказать? И главное, кому?
— Я давно уже никому и ничего не доказываю. Просто сказал, что ты мог бы и предупредить меня насчет очередного проекта по моему спасению. И все.
Разговор напоминал светскую беседу. Медленную и вдумчивую.
— Понимаю. Хочешь сказать, что однажды решился бы на повторную операцию сам. Без посторонней помощи.
— Даже не думал.
— Тогда в чем дело?
— Ни в чем.
Пауза. Голос Павла Маратовича:
— Дал бог дитятко…
— И в кого бы…
Снова пауза. Вопрос:
— Значит, система Солода снова наша?
— Да.
— Знаешь, что я думаю? — шепнул Джет Дане. — Старик этой операции боится больше, чем сам Стас. Боится, что все пойдет не так…
— Я тоже этого боюсь…
Голос адмирала:
— Ну, вот и поговорили. Не могу сказать, что доволен нашей встречей…
— Увидимся, когда закончится война, так?
Шорох одежды, легкие шаги.
Джет стремительно отступил от двери.
Павел Маратович появился на пороге. Скользнул равнодушным взглядом по лицам. Удивительно, но узнал, кивнул. Пожал Джету руку.
Ничего не сказав, быстро ушел по коридору. Дане почему-то стало его жалко…
И потому она вошла в палату первой.
Кто знает, что она ожидала там увидеть — выражение лица адмирала на радужные мысли не наводило.
Стас сидел в удобном кресле у окна, устало уставившись в пол. Услышал, что кто-то входит, поднял взгляд.
Брови поползли вверх:
— Дана, Джет? Как вы…
Вопрос остался висеть в воздухе. Он не требовал ответа.
Но как же было правильно чувствовать под одной рукой плечо Джета, под другой — Данкино.
А то, чем закончится завтрашний день — пустяк, по сравнению с днем сегодняшним.
2009г
Марина села на постели, махнула Неду, чтобы замолчал, и прислушалась.
За бортом в самом деле кричали селки, предупреждая: судно с добычей близко, огненный колдун тоже.
Тоньо.
Тоньо здесь.
— Дублет, сапоги, — бросила она Неду, натягивая штаны, привычно нашаривая золотого феникса и повторяя про себя: — Тоньо. Здесь.
Она не могла понять, рада она, зла или боится. Мало того, не могла поверить, что она — снова она, а не сэр Генри Морган…
«И правильно не веришь, малышка, — прозвучал внутри головы такой знакомый и привычный голос. — Ты это я, я это ты. Только я лучше знаю, как надо, и не верю снам. Ну-ка давай вспомним, что получилось в прошлый раз, когда маленькая наивная Марина поверила прекрасной грезе о влюбленном принце?»
— Я чуть было не получила каперский патент! — оборвала его Марина. Вслух. И пристегнула золотого феникса к плечу. — Ради этого патента Тоньо рисковал репутацией.
Нед сочувственно покосился на нее, но ничего не сказал, лишь подал сапоги.
«Меня чуть было не сожгли на костре! — голосу Моргана не хватало злобного прищура и кружки, чтоб запустить ею в переборку. К счастью. И, к счастью, Нед его не слышал. — А прекрасный принц оказался обычным благородным кобелем с кучей любовниц, к тому же интриганом! Какая мастерская ловушка, взять голыми руками пирата Моргана, грозу морей и дитя волн!»
— Не было там никакой ловушки! — снова получилось вслух, и снова Нед промолчал, подавая ей перевязи с клинками. — Он не мог знать, что леди Элейн моя мать. Это была случайность, — добавила она куда тише.
Еще не хватало, чтобы матросы услышали, как капитан спорит сам с собой. Сама с собой. Да неважно, будь оно все проклято!
«И он совершенно случайно гнался за мной до самого порта, чуть не сжег «Ульфдалир» и теперь совершенно случайно сопровождает жирную уточку под носом у берегового братства? Смешно!»
Марина не ответила. Глупо спорить с очевидным. Да, Тоньо устроил ловушку и не пожалел ради нее груженого золотом испанского галеона. Другой вопрос, для чего ему эта ловушка? Отомстить за унижение?
«Отомстить. Выслужиться. Награбить золота. Все очевидно, как черепаховый суп!»
— Очевидно — не значит истинно, — пробормотала Марина, поднимаясь на мостик и скользя взглядом по серым, едва-едва розовеющим поверху парусам.
Солнце скоро покажется.
И шторм затих.
Красиво!
Сэр Генри Морган в ее голове только презрительно фыркнул и затаился. Она точно знала — не отступил. Сэр Генри Морган никогда не отступает, он лишь выжидает удобного момента.
— Капитан! Отличное утро! — Смолли улыбнулся от штурвала и махнул рукой на северо-запад, где темнел силуэт покалеченного штормом испанского галеона. — Вон и гусь к нам летит. Толстый испанский гусь!
Марина кивнула, оперлась ладонями о перила и вгляделась в бурлящие волны: там мелькали черные тени, разевали зубастые пасти и тонко кричали: мы здесь, мы с тобой! Сегодня будет славная охота!
Что-то внутри Марины откликнулось уверенностью: да, сегодняшняя охота будет воистину славной! Мы победим, возьмем богатую добычу и уйдем безнаказанными, как всегда. Лишь бы только маленькая глупая девочка не вмешивалась. Ей не место на капитанском мостике.
«Это мой мостик и мой корабль. Я прекрасно справлюсь сама».
«Конечно, малышка, — хмыкнул сэр Генри Морган. — Ты уже отлично справлялась. А как зовут ту красотку, что греет постель испанскому кобелю? О, какая пара! А как она на него смотрела, вот прямо там бы, на этом шествии, и согрела!»
«Вот именно. Это она на него смотрела. Это она влюблена в Тоньо, а не Тоньо в нее. Он смотрел только на меня! И — да, я его унизила перед королевой и двором, он был зол, но он не убил меня».
«Сны, сны, как вы прекрасны. Иди, поспи, девочка. Когда проснешься, я расскажу тебе сказку, и все будут довольны».
На этот раз не ответила Марина. Молча потрогала феникса на плече, помахала рукой прыгающему в воде черному котику.
Что тут возразить? Тоньо не убил ее, но это был всего лишь сон. Всего лишь сон? Но она или верит сну, или не верит. Или рискует, или нет. Потому что утопить «Ласточку» — проще простого, надо всего лишь позволить волнам унести ее на скалы, и совсем не обязательно смотреть в глаза испанскому дону.
— «Росарио» в двух кабельтовых, капитан! — прервал ее размышления Смолли, стоящий на вахте. — Прикажете атаковать?
«Атаковать!» — чуть было не ответила она… или не она — а Генри Морган.
Они успеют взять груз «Росарио» и уйти. Скрыться между островами.
А потом продолжится гонка.
«Не дури. Испанец упрям, как черт. Он не оставит меня в покое! Атаковать «Росарио», взять золото, бросить на скалы «Ласточку» и утопить проклятого колдуна, пока он не утопил «Розу Кардиффа»! Только влюбленная дура может надеяться на мир, дружбу и понимание!..»
— Нет! Пусть катится ко всем чертям! — крикнула Марина не столько Смолли и Неду, сколько Генри Моргану.
Смолли, если и удивился, то виду не подал. Команда «Розы Кардиффа» верила своему капитану.
— Как скажете, капитан, — отозвался Нед и крикнул абордажной команде, уже собравшейся на квартердеке: — Эй, хромые каракатицы, нечего пялиться на лоханку! Лоханка пустая, как брюхо голодной акулы!
Абордажники недовольно заворчали, но подчинились. Расселись на палубе, словно бы отдыхая, но на самом деле в ожидании: может капитан передумает? Или появится другая добыча?
Хищники. Совсем как селки, только жадные и ненасытные. Настоящие джентльмены удачи.
— Разворот, Смолли, — велела Марина. — Идем к острову, не спеша. И подайте сигнал «Ульфдалиру»: не атаковать, идти за нами.
Матросы забегали, заскрипел такелаж, над головой проплыла в развороте рея.
Марина послала воздушный поцелуй улепетывающему «Росарио» и сощурилась на бледный горизонт. Да, солнце вот-вот взойдет, но пока небо даже не розовеет.
Самое время для нападения: подкрасться потихоньку, пока море сливается с небом и корабль кажется призраком… если бы она нападала на кого-нибудь, то выбрала бы именно этот момент.
Тоньо тоже. Только подкрадываться он не стал.
Вот только что горизонт по левому борту и позади, откуда шторм пригнал «Росарио», был пуст, и вдруг — совсем близко, кажется, рукой можно дотянуться, загорелся силуэт бригантины. Марина подумала бы, что это шутки рассветных лучей, но солнце как раз позолотило край неба на востоке, а паруса заалели на северо-западе.
Это было несказанно красиво. И так же страшно. Словно призрак Халдора Огненного гонится за удачливыми соперниками, и не поймешь, то ли он в десятке миль, то ли вот сейчас закинет абордажные крючья.
Мгновение над «Розой Кардиффа» висела мертвая тишина, даже снасти не скрипели.
И так же вдруг, как показалась огненная бригантина, «Роза Кардиффа» наполнилась воплями, грохотом, проклятиями, топотом ног, звоном клинков и паникой, паникой!..
— Свистать всех наверх! Распустить рифы! — донеслось с «Ульфдалира», идущего всего в нескольких десятках футов от «Розы Кардиффа»; буквально через мгновения захлопал парус, наполнился ветром, и «Ульфдалир» прибавил скорости.
Марине остро захотелось тоже поднять на «Розе Кардиффа» все паруса и рвануть к горизонту, подальше от огненного призрака. Сны снами, но встречаться с оскорбленным колдуном было страшно до дрожи в коленках.
Нед тоже засвистел в дудку, собирая команду на верхней палубе, под мостиком.
— Спокойствие, джентльмены! — Марина подняла руку, требуя тишины; тишина наступила тут же, как обрезало. — Никто вас не утащит в ад, вы еще недостаточно нагрешили. Боя не будет. Все по местам! Шлюпку за капитаном Торвальдом!
Еще миг матросы ошалело молчали, а потом толпа взорвалась воплями: кто-то требовал удирать на всех парусах, кто-то возмущался, кто-то спрашивал, что за напасть их постигла?
Марина так удивилась, что даже ответила не сразу. Так привыкла, что ей не перечат, а тут!
— Тихо! Займитесь делом и оставьте капитану решать проблемы. А если кто-то мне не доверят — может брать ялик и грести на Кубу. До берега всего две мили. Еще вопросы есть?
Вопросов, кажется, не было. Желающих уйти — тоже, хотя Марина никого не осудила бы даже в мыслях.
Думать, что сейчас творится на «Ульфдалире» ей не хотелось совершенно, хотя все равно пришлось — когда на борт поднялся Торвальд, бледный, как пена на волнах.
Разумеется, «Ульфдалиру» пришлось опять зарифить половину парусов, чтобы не отрываться от собственного капитана.
Несмотря на бледность, норвежец рвался в драку, разве что не тянул пока топор из-за пояса.
— Боя не будет, — повторила Марина, уже только для него.
Торвальд оглянулся на преследующий их огненный призрак, поиграл желваками.
— А что будет, Морган? Мы плетемся как брюхатые черепахи!
Марина пожала плечами, тоже глянула на «Ласточку» — все еще далеко, кабельтовых в семи, — потом вверх, на собственные паруса, и вниз, на собравшихся на палубе матросов.
— Для начала узнаем, чего хочет дон Альварес.
Торвальд резко и хрипло рассмеялся, хлопнул себя по бедру.
— Да ты шутник, Морган! Чего может хотеть испанец, кроме как пустить нас ко дну? Почему ты не отдашь приказ поднять паруса, если не собираешься драться? Мы уйдем — мы быстрее.
— Ты ошибаешься, Торвальд. Мы не удираем, потому что это бесполезно. Хочешь проверить?
Норвежец кивнул. О да, он очень хотел проверить. Марина — тоже. Плестись, когда тебя догоняет огненная смерть, хуже самой смерти. Она никогда не была трусливой и не умирала по тысяче раз, но она никогда и не встречалась с таким… с таким же, как она сама. Впервые — с равным противником.
Ну что ж, раз уж сегодня день сумасшедшего риска, пойдем до конца. Если Тоньо не собирается брать долг за оскорбление кровью, он не потопит «Розу Кардиффа» за то, что она сейчас сделает. А если собирается — то уже безразлично, как и когда это произойдет. Шанс избавиться от пороха они уже упустили, их слишком хорошо видно с «Ласточки».
— Нед, вели поднять все паруса.
Целых несколько минут, пока суетились матросы, расправлялись паруса и «Роза Кардиффа» набирала ход, ничего не происходило. А потом…
Потом паруса загорелись.
Разом.
Вспыхнули, словно соломенная крыша старого дома в Тафе, словно поднесенное к свече любовное письмо.
«Роза Кардиффа» закричала: сотней матросских голосов, полных ужаса перед адовым пламенем над головой. Отважный норвежец, и тот упал на одно колено, прикрывая голову руками. Марина сама чуть было не прыгнула за борт, но…
Но она знала: если бы Тоньо хотел утопить «Розу Кардиффа», он бы поджег не паруса. И этот огонь… где он, этот огонь? Ни треска, ни жара, только ослепительный свет.
Она отняла дудку у Неда, который мелко крестился, подняв голову к пылающему небу, и дунула. И еще раз. «Свистать всех наверх!» — разнеслось над мечущимися в панике матросами.
— Убрать паруса, вы, трусливые медузы! Нет никакого пожара, это морок!
Кто-то из команды пришел в себя, увидел спокойного капитана — и бросился выполнять приказ. Кто-то по-прежнему выл от страха и пытался тушить наваждение ведрами с водой. А несколько человек уже барахтались за бортом.
— За дело, дьявол вас разрази! Трусы! Я сам вам головы поотрываю! — поддержал ее Нед, скатился с мостика на палубу и стал раздавать пинки направо и налево: это отлично помогало матросам вернуться из ада на грешную землю.
А Марина поймала себя на том, что восхищается. Вот он, достойный соперник. В его руках страх — такое же грозное оружие, как и в ее. Если б еще не ошибиться…
Но кто не рискует, тот…
«Не идет на корм крабам, — яростно прошипел сэр Генри Морган. — Ты дура. Ты упустила шанс разделаться с колдуном. Теперь расплачиваться будет вся команда и мой побратим. Дура!»
«Молчать!» — рявкнула на него Марина, как на взбунтовавшегося вдруг матроса.
Поймала взгляд Торвальда, махнула рукой Неду.
— В мою каюту, быстро! — и Смолли, так и не покинувшему штурвал: — Ложись в дрейф, спрашивай испанца, что ему надо, обещай все что угодно и тяни время.
— Слушаюсь, мой капитан!
В своей каюте Марина первым делом ткнула Торвальда пальцем в грудь.
— Ты все еще хочешь мою удачу?
Норвежец уверено кивнул.
Вот упорный! Им грозит смерть, а он все еще верит в удачу Генри Моргана. Что ж. Такая вера должна быть вознаграждена.
Марина вытащила у Неда из-за пояса нож и порезала ладонь, чтобы выступила кровь. Протянула ее, сложенную лодочкой, Торвальду. Он, не дожидаясь приглашения, сделал то же самое — и обменялся с ней рукопожатием.
— Брат мой Торвальд, я дарю тебе мое имя и мой корабль. Отныне ты — гроза морей, дитя волн сэр Генри Морган. И да пребудет с тобой море!
И не расхохоталась, глядя на ошарашенное лицо норвежца, только из уважения к моменту. Хотя смеяться хотелось, уж очень растерянно хлопал ресницами Торвальд, на зависть любой девице!
— Капитан? — недоуменно прогудел Нед.
Марина все же усмехнулась. Хлопнула его по плечу.
— Я знаю, что делаю, Нед. Ты ведь не думаешь, что я позволю кому-нибудь утопить мой корабль?
Лондон, 1601 год
Всё возвращается в нормальное русло — или настолько нормальное, насколько это вообще возможно между двумя предполагаемыми врагами, которые так наслаждаются обществом друг друга, что забывают о своей исконной вражде чаще, чем помнят. Договорённость возобновляется, как будто она никогда не останавливалась, и Кроули снова начинает заглядывать к Азирафаэлю запросто, будучи всегда уверенным в его гостеприимстве.
Дружба между ними возвращается в нормальное русло даже быстрее, чем ожидал Кроули. Едва ли это удивительно для Азирафаэля — существо любви и прощения вряд ли способно долго таить обиду, — но где-то около 1507-го года Кроули находит минутку, чтобы посидеть на Хайгейтском холме, посмотреть вниз на Лондон и удивиться самому себе.
Даже несмотря на то, что Азирафаэль был его единственным знакомым с самого начала начал, Кроули ухватился за возобновление их дружбы с поистине недемоническим пылом. Возможно, в глубине души он понимал, что его план перестал быть забавным задолго до той ночи в 1215-ом году, когда Кроули окончательно стало ясно, насколько же Азирафаэль ему дорог. Впрочем, он не жалеет, что попытался. А как ещё демон может развлекаться, имея на руках вечность, а перед собой — теоретически неприступного и чертовски привлекательного противника? Это всё равно что выпустить кошку в комнату, где полно мышей, и ждать, что она будет спокойно сидеть в уголке.
Но Кроули не любит слишком много думать о той их размолвке. Мысли о ней вызывает у него зуд и дискомфорт в том, что он не может точно назвать, и поэтому, как правило, он старается не допускать таких мыслей в свою голову. В любом случае самокопания и самоанализ не являются сильными сторонами выходцев Снизу.
Вместо этого он стал чаще навещать Азирафаэля, принося ему вино и новые книги — он не ошибся в своих предположениях насчет того, как пресс Гутенберга изменит книжный бизнес в Европе, — и лакомства. Засахаренные орехи, пряный мармелад, позолоченные сладкие пирожные, финики, фаршированные миндалем и сдобренные мёдом; у Кроули всё ещё нет особого аппетита к человеческой пище, даже после всех этих лет, но тем большее удовольствие для него наблюдать, как Азирафаэль пробует что-то новое и постанывает от наслаждения. Иногда, если Кроули улыбается удача и он делает всё правильно, рука ангела взлетает вверх, чтобы прикрыть рот, а глаза закрываются, как будто он делает что-то неприличное, и Кроули откидывается на спинку стула, удовлетворённый и гордый собой, с гулко колотящимся сердцем.
При каждой встрече Азирафаэль оказывается увлечённым какой-нибудь новой человеческой придумкой. В конце XVI века на лондонской сцене появляется молодой драматург Уильям Шекспир; Кроули посещает одну из его пьес, а затем направляется прямо к дому Азирафаэля.
— Нет, — отвечает Азирафаэль, когда Кроули напрямую спрашивает, не давал ли ангел кому-нибудь божественного вдохновения, ничего не сказав Кроули. — Нет, он сам всё это придумал. — Он лучезарно улыбается Кроули, сияя от радости. — О мой дорогой, разве люди не чудесны?
С этого момента Азирафаэль тащит Кроули на представление всякий раз, когда они встречаются. Он говорит, что смотреть пьесы куда забавней в компании друга. Один раз Кроули пытается отказаться, просто чтобы посмотреть, как Азирафаэль отреагирует и как будет пытаться его уговорить. Но ничего подобного не происходит. Азирафаэль просто искренне огорчается, его настроение тускнеет, а взгляд делается несчастным. В итоге Кроули рычит себе под нос и уступает. И не может понять, в какой же конкретно момент за последние двести лет он стал неспособен вынести вида разочарованного ангела.
Исторические пьесы и трагедии откровенно утомительны, и когда Кроули не удаётся их избежать, он старается обосноваться в глубине партера, прислоняется к стене и дремлет всё время пьесы. И надеется, что Шекспир и сам скоро поймёт, насколько же людям не нравятся его мрачные истории, и что лучше уж держаться комедии.
И все же, когда они с ангелом сидят на почти провальном спектакле про несчастного датского принца — актёр как раз печально декламирует о терзаниях презираемой любви — и когда Азирафаэль с такой надеждой поворачивается к нему, Кроули вздыхает и даже не пытается притвориться, что не собирается дать ангелу того, чего тот хочет.
— Да, хорошо. Угощаю.
Лицо Азирафаэля расплывается в такой широкой и непритворной улыбке, что, к удивлению Кроули, его собственный рот дёргается в ответ, тёплое удовлетворение расцветает глубоко в груди отражением ангельского счастья, и он вынужден срочно сбежать, прежде чем окончательно разрушит собственную репутацию злобного и бесстрастного сатанинского отродья.
***
Два дня спустя, после того как Азирафаэль отбыл в Эдинбург, Кроули покидает свою квартиру ещё до рассвета и направляется в Восточный Лондон.
Воздействовать на людей легко. Если кто-то из них вообще что-то воспринимает, достаточно просто сказать ему на ухо словечко-другое. Но целый город требует гораздо больше усилий, и в этом должен помочь фокус, через который можно направить свою энергию. Потому-то Кроули и идёт к Лондонскому Камню.
Основание покрыто грязью, и Кроули морщится — на нём сегодня новая пара штанов, причем соответствующая последнему писку моды! — и чудесит подушку для сидения. Он усаживается, скрестив ноги, закрывает глаза и сосредотачивается.
Сложновато убедить огромное количество лондонских жителей в том, во что сам Кроули не верит: что эта ужасная пьеса стоит хотя бы пяти минут их внимания. Азирафаэль никогда не слушает, когда Кроули говорит ему об этом, но жизнь несчастных людей и так достаточно тяжела, и всё, что им нужно, — это комедии, развлечения, весёлые истории, способные хоть как-то её украсить. Ангелу легко наслаждаться трагической игрой: в конце концов, что он действительно знает о потерях, страданиях или боли? Было бы проще всего указать ему на то, по какой причине ангел любит трагические пьесы, и почему средний лондонец — как и Кроули — избегает их. Но Кроули до сих пор так ничего и не сказал, и не скажет — ему почему-то просто не хочется этого делать.
Кроули вздыхает и прислоняется спиной к камню, отпуская мысли в свободное плавание. Азирафаэль так обрадовался, когда Кроули согласился помочь, приятно вспоминать его искреннюю радость. Очень приятно. Ангелу так легко угодить: он принимает даже самые скромные подношения, как будто это бесценные сокровища, и Кроули всё реже прибегает к каким-либо оправданиям для своих визитов или напрашиваний на совместные прогулки. Одно его присутствие рядом вызывает у Азирафаэля такую неподдельную радость, что трудно придумать причины, почему Кроули не должен этого делать.
И ангелу будет очень приятно, если именно эта пьеса прославится и станет иметь успех.
Кроули смягчается, думая об Азирафаэле: пушистый хохолок светлых волос на затылке, эту причёску он не меняет уже пять тысяч лет, озабоченная складка рта, когда он беспокоится о том, что адские Князья сделают с Кроули, если когда-нибудь услышат о заключённом между ними Соглашении, свет в его голубых глазах, когда Кроули согласился помочь. Если у Кроули всё получится, то Азирафаэль может снова так ему улыбнуться; он пригласит Кроули посмотреть «Гамлета», на этот раз зал будет переполнен. И Кроули настоит на том, чтобы занять места в задней части партера — он, черт побери, не согласен скучать стоя три часа подряд! — а в задних рядах можно положить ноги на скамейку впереди и задремать, чувствуя, как от восторга Азирафаэля по всему левому боку разливается ровное тепло, и почти не прислушиваясь к укоризненному ангельскому бормотанию. А потом, если пьеса действительно будет иметь успех и Азирафаэль окажется в достаточной степени доволен, они могли бы вместе напиться. В Азирафаэле есть малая толика совершенно не ангельского озорства и сарказма, которая появляется только после нескольких бутылок вина, и Кроули против собственной воли очаровывается ею.
Камень обжигает ему спину, и Кроули резко наклоняется вперед, внезапно приходя в себя и разрывая связь. Он поворачивается, чтобы положить на него ладонь, и тихо благословляет. Ну что ж, этого должно хватить, и он встает на ноги, взмахом руки отбрасывая подушку. Возможно, он немного перестарался, трудно сказать наперед, и он пожимает плечами. Судьей им станет история.