Любого я ждал: злой ругани, обидной затрещины, сурового наказания. Стоял перед Учителем, повинную голову склонив.
А он только:
— Дурак ты, Умник. Куда вы попёрлись? И когда! Сколько вам, соплякам, объяснять: Сезон кончился, никогда наша жизнь не будет прежней. Всё иным становится в Межсезонье, незнакомым. Я уж сколько их пережил — и всё равно, удивляюсь всякий раз.
Стою, слушаю, соплю в две дырки. А Учитель глаза прикрыл, как всякий раз, когда былое вспоминает. Будто не говорит — древнюю былину поёт:
— Сколько их, дней раскалённых и ночей муторных, уплыло рекой вечности? Сколько раз Верхнее Светило покидало нас, и растерянный мир замирал от ужаса? Шесть Межсезоний назад, когда был я ещё крепок, но глуп, с холодами пришла серая плесень. Три рода, три пещеры погибли, до сих пор их крики помню… Два цикла тому породило болото жуть наших ночей — червей поганых, безглазых, всевидящих. Каждый раз трудами и кровью растили мы семя своё — и вновь гибли: от бед роковых, от хищников, тьмой рождённых, от болезней — то синей холеры, то болотной лихорадки… Да и болота когда-то не было. Степи были — светлые, бескрайние, травами ароматными колыхавшие.
Заслушался я. Будто увидел эту картину: изумрудное травяное море, и звери невиданные — лёгконогие, грациозные, с маленькими рожками на точёных головках…
Провёл господин Гарнир по лицу распухшими в суставах пальцами, словно паутину воспоминаний стряхнул. Вздохнул:
— Прежние говорили: не будет конца нашим страданиям, потому что не наш этот мир, чужаки мы в нём. Но осыпется весь песок в сосуде, и придёт Трижды Рождённый, Знающий Путь. Он откроет золотые врата и введёт народ наш в благословенные чертоги, и примут нас Друзья в доме своём, и унесут нас далеко-далеко отсюда. Туда, откуда мы вышли и куда вернёмся…
Журчит голос, течёт.
— А в прошлый Сезон ты в нашем роду появился. Землю трясло, скалы рушились. Вашу пещеру завалило, щель осталась — в две ладони. Хрустели кости, лопались лёгкие, кричали люди. Маялись, умирая страшно, в темноте раздавленные, в крови своей и чужой. А я стоял у щели той — и не мог ничего поделать. Только волосы мои седели от ужаса сопереживания.
Но увидел вдруг — шар красный, и волосёнки прилипшие. Это мать твоя дыру разглядела и сунула тебя в неё за секунду до того, как пещерный свод осел, последний луч света им отрезая. А я — принял тебя. Словно из материнского лона. Вновь рождённого.
Сказал это Учитель мой и замолчал
А я зажал мокрое лицо ладонями и слышал вновь вопли умирающих, и чувствовал страх мамы, и запоминал её последний крик:
— Кровинка моя! Сыночек! Живи!
Учитель обнял меня и прошептал:
— Понимаешь теперь, почему я тебя с младенчества лелею, как ни один отец со своим дитя не нянчится? Дважды рождённые — это я, все бродяги, Заика твой. Трижды Рождённый — это ты. Тебе человечий род спасать. Так говорили Прежние.
Не знаю, чего от меня Учитель ждал. Наверное, слов громких, обнадёживающих. Мол, не вопрос: щас, только высморкаюсь — и ну подвиги воротить.
А я зарёванное лицо на него поднял и промямлил:
— Почему стрез меня не сожрал? Что с ним вообще такое было? Будто губить передумал да уснул.
Ляпнул — и ужаснулся. Во я дурак-то я! Сейчас Учитель разочарованно вздохнёт, оттолкнёт меня, дебила, навсегда.
Он и вправду отшатнулся. Взглянул на меня, будто увидел впервые. Прошептал:
— Как ты догадался про стреза?! Точно — избранный.
Кряхтя, опустился на распухшие колени — и поклонился мне в ноги.
***
Небо темнело, словно протухшая кровь.
Всё племя собралось перед входом в пещеру: беззубые ворчливые старухи и юные матери, прижимающие к груди драгоценные сопливые свёртки; полуслепые старики, чепушилы чумазые и матёрые бродяги с неразлучными копьями. Мы, молодые дважды рождённые, ровным строем — Красавчик с брезгливой ухмылкой, Толстяк с мокрыми губами, Заика с костылём (надо же, не потерял мою поделку!), и ещё три десятка моего поколения — все серьёзные, животы с поперечными шрамами гордо выпятив.
И я — сбитый с панталыку словами Учителя. Растерянный.
А перед племенем кучкой — малолетки. Худющие, ободранные, озираются волчатами. Шарики над ними вьются, поживу предвкушают.
Мы ведь такие же когда-то были. Малолетка — это на всю жизнь жестокая школа: впроголодь, недосып постоянный, побои от старших. Не все прошли: кто в холодной речке утонул, когда острогой рыбу бить учился, а кто с дерева сверзился и шею свернул, яйца в гнезде свирлей добывая…
А итогом — Посвящение, второе рождение. Тут испытание, навсегда судьбу решающее. Выдержишь — и ты человек: хоть в бродяги, хоть в мастера, да хоть в Преемники. И жениться можно. А не сможешь — одна дорога: в чепушилы презренные, жадных пиявок в болоте на собственные ноги ловить и хворост таскать, у баб-кухарок на подхвате.
Только мы-то взрослее были, чем эта мелюзга. Странное что-то происходит, рановато им Посвящение принимать. Дети совсем. Волосёнки ещё не выросли ни на подбородках, ни там.
Так и есть. Красавчик шёпотом пояснил:
— Старшие решили Посвящение досрочно провести, из-за того, что Межсезонье пришло. Бойцы нужны, времена страшные настали.
— Да какие из них б-бойцы, — ухмыльнулся Заика, — мальки недоделанные. Их ещё учить и учить. Правда, Умник?
Промолчал я. Так и не пришёл в себя до сих пор от слов Учителя.
Загрохотали барабаны. Это знак: женщинам и чепушилам на колени падать, нам и бродягам — уважительно головы склонить.
Первым из пещеры главный вышел. Шагает торжественно, колыхая брюхом, на котором шрам мужской давно уже жиром заплыл и волосом густым зарос. По такому особому случаю на голове его цилиндрический шлем с плоским верхом. Шлем этот древнейший, ещё от Прежних, из невиданного светлого металла, с двумя дужками, и надпись яркой краской «фарш». Все видят: сам господин Фарш, вождь племени. Только, когда артефакт на голову надет, надпись вверх ногами получается. Специально, чтобы злых духов запутать.
А следом — Учитель мой, главный мудрец. Господин Гарнир. Тоже в шлеме, и буквы соответствующие.
Говорят, в запретном закоулке пещеры спрятана гигантская каска древнего героя по имени «Картофель». Голова у того героя в два обхвата, а ростом, значит, был он выше самого большого дерева. Только сам я ту каску не видел. Враки наверняка.
Вождь руку поднял — стихли барабаны. Положенные слова малолеткам сказал:
— День Посвящения пришёл. Рождены вы были своими матерями в муках, пришли в мир беспомощные и безмозглые, как головастики в луже. Племя вас растило, племя вас кормило, кусок не доедая, защищая от злобных хищников, от холода укрывая. Теперь пора долги отдавать. Кто не готов родиться вновь — уйдите сейчас.
Двое мальков, ссутулившись, мелкими шажками тихо в сторону отошли, к чепушилам. Там теперь их место и их прозябание.
Остальные ближе тощими плечами сдвинулись, отчаянно глазами сверкая, ужас загоняя вглубь.
Учитель подошёл к первому. Достал заветный клинок — острый, узкий. Глядя малолетке в глаза, кожу на животе пальцами схватил, оттянул и ткнул ловко. Лезвие под кожей прошло, высунуло окровавленное жало. Сноровка особая нужна: внутренности не повредить, мышцы не распороть.
Мальчишка побледнел, губу прикусил — до крови. Но выдержал.
Учитель одобрительно кивнул. Не отпуская пропоротой складки, вынул витой шнурок, от Прежних оставшийся — из тонких нитей, не из лыка грубого, но прочный — хоть стреза связывай.
Пропихнул шнурок в отверстие. У всех наших лица перекосило. Помню я эту жуть: кажется, что Учитель не пальцем — раскалённым прутом в животе ковыряется.
Повёл малька к столбу. Шнурок, кровью сочащийся, вокруг деревяхи обвил и связал концы крепким узлом. Теперь мальчишка к столбу привязан, чтобы освободиться — надо собственную плоть разорвать. Учитель изрёк:
— В первый раз родила тебя женщина, и не было в том ни капли твоей заслуги. Я пуповину этим ножом перерезал, отделив тебя от матери и отправив в мир — жить. Только жить все умеют: и шарики пустые, и черви гнусные, и чепушилы презренные. А мужчина и воин должен не гнить в грязи, пиявкам подобный, а храбрецом быть, страх свой побеждая и боль. Родись же во второй раз, порви пуповину сам, приди в мир не личинкой, но человеком!
Мальчишка выдохнул, зажмурился. И дёрнул, откинувшись всем телом, руками в столб упираясь.
Только — пожалел себя. Не получилось. Кожа человечья — штука прочная. Одуревший от боли, упал на колени, задыхаясь.
Не так надо. Надо с жизнью проститься, чтобы жизнь обрести. Рвануться, собственное тело разрывая. Не думать. Не жалеть себя, не бояться страдания — мечтать о нём, мукой наслаждаться.
Мальчонка отдышался. Поднялся — и теперь уже всё верно сделал. Рухнуть не успел — Толстяк с Красавчиком подхватили, отнесли в пещеру на приготовленную лежанку. Там уже женщины хлопочут, водой из каменной чашки дважды рождённого отпаивают, кровь вытирают, уважительные слова говорят. Теперь он им не малолетка, мишень для подзатыльников.
Теперь он Мужчина, Дважды Рождённый. Боец. Защитник.
А Учитель уже к следующему идёт, клинком посверкивая.
0
0