Париж, 1793 год часть 2
Город полон людей, буйных и пьяных, и им не раз приходится обходить стороной кучки гуляк.
— Празднуем смерть этой несчастной женщины, — печально бормочет Азирафаэль. — Просто ужасно.
Кроули ничего не может ответить на это и только крепче берёт Азирафаэля под руку и направляет их обоих к более тихим улицам. Они идут без определенной цели, но Азирафаэль так несчастен, что, возможно, нет ничего удивительного в том, что, внезапно подняв глаза, Кроули обнаруживает, что их бесцельные блуждания привели их к собору Нотр-Дам.
Вот только это уже не Собор: изящно вырезанные статуи на фасаде обезглавлены, здание разграблено, а рядом с ним Азирафаэль грустно вздыхает и говорит:
— Мир перевернулся с ног на голову.
И на этот раз Кроули прикусывает змеиный язык. Обычно ничто не радует его больше, чем люди, свергающие Церковь и ставящие под сомнение установленный порядок вещей, но Азирафаэль выглядит таким печальным, что Кроули неожиданно для себя предлагает:
— Они могут всё вернуть.
— Ты правда так думаешь?
Азирафаэль смотрит на него с надеждой в глазах, как будто Кроули появился, чтобы вытащить его из Бастилии во второй раз, и человеческое сердце Кроули сбивается с ритма.
Притворяясь равнодушным, он пожимает плечами.
— Всё возможно.
В конце концов если уж этот ангел, сам того не ведая, носит в кармане чёрное сердце демона, то что может значить по сравнению с этим какое-то временное человеческое правительство?
Они выходят на мостик. Взошла луна, её свет отражается в реке, и Азирафаэль тихо бормочет что-то себе под нос. Он не убирает свою руку от руки Кроули, и тот останавливается на середине моста, глядя на воду. Он поворачивается спиной к собору Парижской Богоматери и лениво думает, что закат, кажется, задерживается здесь до позднего вечера, прежде чем осознает, что это свет вовсе не от заката.
На площади Революции горят костры. Сегодня люди привели с собой детей, чтобы те тоже полюбовались на убийство женщины, вся вина которой состояла в глупости и наивности. А теперь они зажгли костры и празднуют, прямо рядом с булыжниками, всё ещё запятнанными её кровью.
Внезапно он вздрагивает.
— Ты замёрз, — говорит Азирафаэль, крепче сжимая руку Кроули.
— Мне всегда холодно в этой благословенной стране, — кисло отвечает Кроули.
Это старая жалоба, и Азирафаэль уже много раз слышал её раньше, и он отстраняется, отпуская руку Кроули. Эта потеря делает ночной воздух намного холоднее, и Кроули поднимает плечи, решительно уставившись на горизонт. Сейчас настанет момент, когда Азирафаэль с сожалением скажет, что им пора разойтись по домам. Сегодня он так много общался с ангелом, и всё же он демон, не способный быть удовлетворённым, не способный не хотеть большего.
Однако вместо «Спокойной ночи» раздается лишь шорох ткани, а затем Кроули ощущает мягкое прикосновение к шее. Он вздрагивает, и Азирафаэль бормочет:
— Стой спокойно, мой дорогой, или я уроню его в реку.
Кроули благодарен тёмным очкам, потому что они позволяют ему смотреть на лицо Азирафаэля, когда тот наматывает свой собственный шарф на шею Кроули. Ткань слегка пахнет одеколоном Азирафаэля, его пальцы касаются кожи Кроули, когда он поправляет складки, и к тому времени, когда он заканчивает, сердце Кроули колотится так, что готово разорваться. В животе у него все обрывается, он чувствует тошноту и восторг по очереди; он не уверен, собирается ли расправить крылья и полететь, или его вот-вот стошнит в реку.
— Так лучше?
Азирафаэль смотрит на него совершенно бесхитростно, а Кроули трогает шарф кончиками тонких пальцев и молча кивает.
— Хорошо, — говорит Азирафаэль. Он прислоняется к боку Кроули — глыба плотного тепла.
Кроули смотрит на оранжевое зарево на горизонте.
— Ты веришь в искупление грехов? В… прощение?
— О, мой дорогой. — Голос Азирафаэля звучит мягко. — Конечно, я верю.
Кроули ухмыляется и машет рукой в сторону костров.
— Даже после всего этого?
Рядом с ним раздаётся громкий лай, но голос Азирафаэля лишь слегка дрожит, когда он твердо говорит:
— Все грехи могут быть прощены.
Эти слова задевают за живое, и на краткий миг Кроули познает чистейшую ненависть к людям. Всё, что он делал, — это задавал вопросы, искал знания, и этого было достаточно, чтобы лишить его благодати и обречь на мучительную жизнь среди проклятых. И всё же на площади были люди, совершавшие зверства более ужасные, чем всё, что мог вообразить Ад, но при этом уверенные в Божьей любви.
А Кроули устал, очень устал. От Земли, от того, что люди всегда выбирают своё худшее я, от искушений, грехов и мелочности. Он хочет чего-то хорошего, хотя бы раз в своей долгой жизни, и он тянется к Азирафаэлю.
Улыбка Азирафаэля — слабая, грустная, и он поднимает руку, чтобы потуже заткнуть конец шарфа за воротник Кроули.
— Ну вот и всё.
Когда он заканчивает, Кроули хватает его за руку и прижимает её к своему лицу. Он слишком много хочет сказать, но его знаменитый серебряный язык отказывает ему и получается выдавить только:
— Ангел…
Азирафаэль ни с кем не делил свою постель. И это хорошо, потому что если бы он это сделал, то Кроули выследил бы того смертного — или смертных, в этом мире или в следующем, — и совершил бы с ними что-нибудь творческое и всесторонне кровавое. Возможно, используя методы испанской инквизиции, которые он давно и благополучно постарался забыть, зарыв в самых глубоких подвалах своей памяти, но для такого случая обязательно бы раскопал.
— Кроули? — Азирафаэль поджимает губы и слегка хмурится. — Не отчаивайся. Это не твоя вина.
— Нет. Я… — Кроули не может этого сказать. Его сердце медленно сжимается в груди, рука Азирафаэля в его руке ощущается как единственная теплая, хорошая вещь, оставшаяся на этой промороженной тёмной земле; Кроули хочет упасть на колени и поклясться в вечной верности, он потратил восемнадцать столетий, используя все свое медовое красноречие, чтобы искушать, уговаривать и обещать, и все же он не может, черт возьми, сказать это!
Возможно, поступки будут говорить за него, и поэтому, глубоко вздохнув, он наклоняется, чтобы поцеловать Азирафаэля.
Всё совсем не так, как в прошлый раз. В нём нет похоти — или, по крайней мере, не очень много; Кроули может быть влюблён, но он не ослеплён очарованием ангела и ничего от него не требует. Вместо этого он предлагает свои собственные желания и тоску, поднимая другую руку, чтобы сжать пальцами мягкие, светлые волосы Азирафаэля, баюкая его голову, как будто он был чем-то невыносимо прекрасным.
Он отстраняется ровно настолько, чтобы прижаться губами к щеке Азирафаэля.
— Ангел, — хочет сказать он, — пойдем со мной. Позволь мне увести тебя от этого кошмара. Возвращайся в Лондон или куда захочешь, просто оставайся со мной.
Но прежде чем он успевает произнести хоть что-нибудь, Азирафаэль отшатывается с негодующим криком:
— Кроули! — …и что-то в груди у Кроули обрывается и леденеет.
А потом всё становится ещё хуже, потому что Азирафаэль поворачивает голову и проводит рукавом по губам, стирая вкус поцелуя Кроули, как будто это самый мерзкий яд, и у Кроули сжимается желудок.
— Прекрати, — раздраженно бросает Азирафаэль. — Прекрати свои глупости.
— Мои глупости, — повторяет Кроули, задыхаясь. В горле у него стоит холодный комок, и он судорожно сглатывает раз, другой, но тот не поддается.
— Я не знаю, почему каждый раз, когда мы напиваемся, ты чувствуешь, что должен попытаться… — Азирафаэль неопределенно машет рукой в сторону Кроули. — Ну, ты знаешь. Хотя… ты же демон. Один из Падших. Должно быть, такая подлость просто заложена в вашей натуре.
— Должно быть, — соглашается Кроули онемевшими губами. Мир головокружительно вращается вокруг него, ломаясь и перестраиваясь, и он сжимает парапет моста с такой силой, что побелели костяшки пальцев.
— Я возвращаюсь, — говорит Азирафаэль, поправляя пальто и разглаживая манжеты. — Я и так уже потратил здесь слишком много времени.
Потому что время — это, конечно же, самая драгоценная вещь для двух бессмертных существ. Кроули смотрит в воду и ничего не отвечает.
— Я… ну, я уверен, что мы еще увидимся, — чопорно говорит Азирафаэль. — Когда ты вернешься в Лондон.
Говорить больше не о чем, и Кроули молчит, слушая, как стихают звуки шагов Азирафаэля. Сена течет под мостом, холодная, глубокая и темная, и его бессмертные уши могут слышать голоса всех тех, кто выбрал ее своим выходом из мира и был послан прямо Вниз за свои беды. В конце концов, самоубийство — это всё ещё смертный грех.
Через некоторое время Кроули срывает с шеи шарф и швыряет его через парапет; щелчок пальцев — и шарф превращается в пепел ещё до того, как касается воды. Кроули отворачивается и уходит. И долго, очень долго воздерживается от посещений Парижа.
0
0