Пятиминутная пауза и умывание холодной водой мне не помогли. Все равно в голове был сумбур, а на сердце – раздрай. Я не понимала, чего хотят эти двое, а главное – чего хочу я сама. Или просто боялась себе признаться, потому что хорошие девочки не должны… о черт. Даже самой себе признаться, что я хочу Ирвина, и то стыдно!
Я еще раз глянула на себя в зеркало. Без чадры и полумаски – все равно совершенно неузнаваемое лицо из-за фантастической раскраски. Морской дух, а не женщина. Вот только у морских духов не горят щеки от стыда! Морские духи вообще не заморачиваются подобной ерундой, и если им чего-то хочется, они просто делают.
Как Бонни.
Как Ирвин.
Так какого черта?! Они оба хотят, я ж не слепая колода, чтобы не замечать очевидного. И я хочу. Знаю, что завтра об этом пожалею, что буду краснеть и прятать глаза, но… хочу. Сегодня. Сейчас. Даже если потом потеряю их обоих…
Но я в любом случае их потеряю, потому что ни один из них не станет уводить девушку у другого. Они благородно ее друг другу уступят, потом решат, что дружба дороже женщин, пойдут напьются и завалят кого-нибудь еще, а я останусь одна.
Так. Не надо хлюпать носом и делать такие несчастные глаза! Это все шампанское. От него я плохо соображаю, и меня тянет в слезы. Или на приключения. Или черт знает на что. Да плевать! Все. Умыться – и вылезать отсюда, пока не разревелась от идиотской жалости к себе. Тоже еще, Луиза Лавальер нашлась! Ее в фаворитки зовут, а она – в монастырь. Тьфу.
Умывшись ледяной водой в третий раз, вернув на место маску и чадру, я вернулась в зал. Немножко удивилась, что никто не поджидал меня у выхода, но тут же поняла, почему. Бонни с Ирвином распивали шампанское с морковно-рыжей Пеппи Длинный Чулок (как я угадала с образом, а?) и Мегамозгом. Правда, позицию они заняли стратегически правильную – напротив коридорчика, из которого я вышла. Мимо точно не пройти.
А я и не собиралась! Я не Золушка, чтобы сбегать с бала и от целых двух принцев. Хватит, набегалась.
Так что я подошла, услышала несколько фраз о «таинственном гении Тае Роу», который вроде бы должен быть где-то здесь, но пока никто его так и не нашел. А ведь в списках гостей он есть. Ирвин, но ты-то должен его знать! Или ее! Ты же инвестируешь проект! Я хочу автограф, это что-то невероятное! (Цитата из Ленни Бернс, я ее в рамочку на стеночку повешу.)
Я чуть не рассмеялась. Вот будет кино, если я сейчас подойду и представлюсь, а? Здрасьте, я ваша тетя. То есть Тай Роу, прошу любить и жаловать. Это меня вы сейчас хвалили? Продолжайте-продолжайте!
Разумеется, называться я не стала. Просто подошла и непринужденно вклинилась в беседу со своими поздравлениями, меня очень мило представили – как невесту Бонни, музу и невероятно талантливую, но ужасно скромную личность. Особенно хорошо пел мне аллилуйю Ирвин, но, к чести своей, обошелся только туманными намеками на музыку, так что с Таем Роу меня не связали. Возможно, потому что я нежно наступила ему на ногу и мысленно, но очень-очень убедительно пообещала оторвать ему яйца, если он сейчас проболтается. Хотя конечно может быть он и сам такой тактичный и деликатный.
От Ленни меня снова увели танцевать. На сей раз – один Бонни, и без его обожаемого хореографического выпендра. Меня просто отвели на танцпол, притянули к себе…
И под «Леди в красном» повели в медленно-расслабленном танце.
– Помнишь, мадонна? – шепнул Бонни, потершись щекой о мою щеку.
– Да. Ты поешь лучше.
– Я люблю тебя.
– Я знаю.
Он счастливо улыбнулся, легко поцеловал меня в висок – скользнул губами по шелку. И на втором куплете спросил:
– Давно вы с Кеем знакомы?
– У моего мужа были дела с лордом Говардом.
– Как официально, – хмыкнул Бонни. – Кей тебе нравится, я вижу.
– Ты пробуешь себя в роли свахи?
– Нет уж, – он привлек меня еще ближе, его руки напряглись. – Ты выйдешь замуж за меня, а не за Кея. Кто не успел, тот опоздал. Но если он тебе…
– Сначала скажи мне кое-что, – я перебила его. – Вы любовники?
Сама не понимаю, как у меня это вырвалось. Я вообще ничего такого не думала, пока не спросила – а когда спросила, поняла, что уже знаю ответ. Вот оно, объяснение их прекрасному взаимопониманию, теплым взглядам и небоданию за девушку.
– Мы не пара, если ты об этом. Больше друзья, чем любовники. – Он чуть отстранился, чтобы заглянуть мне в лицо, словно забыл про чадру; мое сердце забилось вдвое быстрее. – Надеюсь, светлый образ Кея не рухнул в твоих глазах.
Я тихонько рассмеялась и погладила его по щеке. Гладкой, горячей, безумно родной и притягательной.
– За свой светлый образ ты не переживаешь.
Он пожал плечами, продолжая смотреть мне в глаза:
– Не думаю, что от больного ублюдка ты ждала чего-то другого. Это Кей у нас сама респектабельность. Засранец, – в его голосе отчетливо слышалась гордость за друга. Она очень естественно сочеталась с хрипловатыми нотками возбуждения. – Но ты, похоже, спрашивала немного о другом… так ты его хочешь?
– А если я скажу «да»? – мой голос тоже сел. Сам, безо всякого лемонграсса.
– То я отвечу: «Я дам тебе все, что ты пожелаешь, мадонна, и Кея – тоже».
– Если тебе не будет больно…
– Нет. И я не буду ревновать тебя, это… глупо. Ты или любишь меня, или нет. Если любишь, то ревновать – значит не доверять и обижать тебя. А если нет – то лишь потерять тебя еще быстрее.
– Тебе неважно, с кем я?..
– Это самое важное на свете, чтобы ты была счастлива. Чтобы тебе было хорошо.
Его дыхание обжигало мое ухо, под моей ладонью бешено бился его пульс. О боже. Бонни. Сумасшедший псих. Ведь я тебе верю! Каждому слову, каждому вздоху. Верю, что ты любишь меня, и что у нас все будет хорошо. Даже несмотря на Ирвина. Верю, что ты придумаешь что-нибудь, чтобы сохранить вашу дружбу и жениться на мне. Я наивная дурочка? А плевать. Я хочу верить в сказку. Хотя бы сегодня, на моем первом балу.
И я не скажу «нет». Бонни прекрасно видит, как я реагирую на Ирвина, и врать ему – нельзя. Он достоин честности.
– Да. Мне нравится Кей. А чего хочешь ты?
Он ничего не ответил, в смысле – вслух. Просто взял меня за руку и повел за собой, на тот же балкон. Мелькнула мысль: вдруг место занято? Но думать ее я не могла. Шампанское. И Бонни. Или просто Бонни. Почему-то рядом с ним у меня в голове всегда пузырьки от шампанского, и по всему телу – мурашки, и жизнь легка и прекрасна… может быть Бонни – шампанское?..
Эта мысль понравилась мне так, что я засмеялась. И, едва мы вышли на балкон, потянула Бонни к себе, за волосы, а другой рукой – его шаровары, вниз… Но вместо того, чтобы усадить меня на себя, Бонни опустился на колени, скользнув лицом по моей груди и животу, поставил одну мою ногу себе на плечо – и коснулся меня между ног. Сначала дыханием, одним только дыханием:
– Мадонна… – глядя на меня снизу вверх. – Ты светишься.
И тут же – языком, сквозь разрез в шароварах, прямо через трусики.
Боже, как это было сладко! Контраст прохладного ночного ветра и обжигающих губ Бонни, его ладони на моих бедрах, поверх шелка, его маска и он сам – покорный, голодный…
– Бонни, – выдохнула я, закрыв глаза и вцепившись в его волосы: мир закружился, и я бы никак иначе не удержала равновесие, меня бы унесло, меня и так уносило куда-то к звездам… – Бонни! – повторила я, и тут моих губ коснулись другие губы, мужские, горячие, пахнущие кофе и шоколадом…
Наверное, он неожиданности что-то во мне сдвинулось, прорвалось – как плотина. Условностей? Воспитания? Морали? А черт бы с ними!
Я ответила на поцелуй, обняла Ирвина свободной рукой – и кончила, ярко и невероятно сладко, до звезд перед глазами. И мне показалось самым естественным на свете, что Ирвин – уже без камзола, в одной распахнутой рубашке – оказался между моих ног, там, где только что был Бонни, и вошел в меня, не разрывая поцелуя. На миг мне померещилось, что Бонни куда-то делся, и я удивленно застонала, на связную речь я была совершенно не способна. Но он вернулся. Тут же. Он обнимал и ласкал нас обоих, меня и Ирвина, целовал мои плечи, ловил губами стоны прямо из моих губ, терся о меня и Ирвина всем телом… Опустив руку, я нащупала его член, обхватила ладонью – Бонни застонал, толкнулся мне в бедро…
Ощущать их обоих было так странно и так прекрасно, словно вдруг нашей с Бонни любви стало в два раза больше. Нет, в десять, в тысячу раз больше! Словно рухнули к чертям собачьим все барьеры, все запреты и страхи, и стало можно – все. Все, что делает нас счастливыми!
И я позвала: Кей! Кей, сейчас…
– Мадонна, – откликнулся он.
Вместе с ним – Бонни. Почти в унисон.
И вдруг Ирвин замер. Я протестующе застонала, потянула его к себе за шею, хотела за волосы, но они были слишком короткими… и не удержала. Он отстранился, моей пылающей влажной кожи коснулся холодный воздух, я почувствовала себя моллюском в открытой раковине – что-то нежное, беззащитное, полностью во власти этих двоих мужчин, которые держат меня, не позволяя упасть… Всего миг с широко распахнутыми глазами, под оранжевым ночным небом Города Ангелов, миг, отпечатавшийся в памяти навсегда. Миг – и во мне оказался Бонни. Резко, до упора, до крика и судороги. И тоже замер – во мне. Нашел губами мои губы, коснулся языком языка, и вдруг вздрогнул, словно от боли, резко толкнулся в меня – и мои пальцы на его затылке поцеловал Ирвин.
Ирвин – в Бонни? О… черт… я почти чувствовала это сама. Почти была Бонни. Между мной и Ирвином, с нами обоими сразу. Чувствовала, как Ирвин движется в нем – и подавалась навстречу им обоим. Боже. Как хорошо…
Маска упала с Бонни, и я видела его лицо, его эмоции – боль, наслаждение, счастье… и что-то еще, непонятное и волшебное, словно просветление. Наше. Общее. На троих. А потом Бонни откинул голову Ирвину на плечо, а Ирвин дотянулся до моих губ и поцеловал, жадно и нежно, и шепнул:
– Мадонна…
Кончили мы тоже вместе, и несколько секунд – а может быть, веков? – не разрывали контакта, впитывали это странное ощущение: больше, чем секс. Больше, чем любовь. Свобода? Счастье? Доверие? Полная и абсолютная открытость миру, и в то же время – защищенность и безопасность. Словно сейчас мы, все трое, дома.
Не знаю, что это было. Только мне было до чертиков страшно, что оно больше никогда не повторится. И мне отчаянно не хотелось разжимать объятия и отрываться от Бонни и Ирвина. Почему бы нам не остаться вот так насовсем…
Но мгновение прошло, вернулись звуки ночного города, ветер принес запах из мексиканского ресторана, и наваждение схлынуло. Я вспомнила, что вообще-то на балкон в любой момент могут зайти, и хорошо, если гости, а не папарацци. Да и кто-то из гостей мог нарушить правила маскарада и принести смартфон. Может быть, репутации Бонни наш менаж де труа и не повредит, а меня вообще никто не опознает, но… в общем, я легонько толкнула Бонни в плечо, при этом отведя взгляд от Ирвина (глупо, я знаю, но мне вдруг стало ужасно неловко смотреть ему в глаза и видеть в них… нет, я не могла дать определение этому огню).
– Мне холодно.
Он неохотно вернулся в «здесь и сейчас», затуманенные глаза прояснились и зажглись привычным уже хулиганским огоньком.
– А ты светишься. Мне нравится.
– Мне тоже. Одевайся уже, dolce putta.
Вместо того чтобы одеваться, меня снова поцеловали. Сумасшедше нежно и долго, так долго, что у меня снова закончилось дыхание и стало совершенно все равно – увидят нас или нет, и что подумает обо мне Ирвин… Ирвин? Ну да, конечно же, у Бонни всего две руки, а я чувствую вдвое больше. И Бонни не может одновременно целовать мои губы и плечо. Боже мой. Что они опять со мной делают?
Я распахнула глаза, оттолкнула Бонни – с трудом, с огромным трудом, потому что мне хотелось продолжения, здесь и сейчас, и плевать на всех папарацци мира! И услышала тихий довольный смех дуэтом.
Наверное, стоило обидеться – как они смеют надо мной смеяться? Но обижаться я не могла, слишком мне было хорошо. И засмеялась вместе с ними. А заодно отметила, что оба уже одеты, разве что пиратские усы с бородой куда-то исчезли, но опасный блеск глаз и разбойная улыбка – вот они. Сэр пират смотрел на меня, как смотрят на сундук с золотом, прикидывая, хватит ли для него места в капитанской каюте. Мне даже захотелось спрятаться за Бонни, но я не успела даже об этом толком подумать, как он подхватил меня на руки.
– Не волнуйтесь, это похищение, – голосом мультяшного злодея продекламировал Ирвин и состроил зверскую морду… но тут же счел ее недостаточно зверской, щелкнул пальцами, объявил «дубль два» и, выхватив из-за пояса бутафорский кривой нож, зажал его в зубах, а для пущей убедительности еще и грозно вытаращил глаза и пошевелил бровями.
Если бы Бонни не держал меня, я бы точно упала. А так я просто ржала и пыталась утереть слезы, не снимая маски. Удавалось это плохо, ржач очень мешал. А Ирвин, донельзя довольный произведенным эффектом, помахал пистолем в сторону двери и грозно прошепелявил:
– На абодаш! – так и не выпустив из зубов бутафорского ножа.
Я тихо взвыла, потому что смеяться уже сил не было, но и не смеяться было совершенно невозможно. К тому же Бонни, мерзавец этакий, прямо у меня над ухом прохрипел, как заправский пьяный попугай:
– Пиастры, пиастры! Кар-рамба!
На этом месте я полностью выпала из реальности. Кажется, я подвывала и повизгивала от неконтролируемого ржача, пока эти двое тащили свою добычу, то есть меня, к выходу. Разумеется, при дружной поддержке зала: кто-то просто смеялся, кто-то радостно орал «на абордаж» и «полундра, свистать всех наверх», кто-то изобразил звуки волн, кто-то прямо у меня над ухом сказал «пиф-паф»… а я смеялась и не могла остановиться. Все это было так нереально и так не похоже ни на одну мою мечту и ни на один мой страх! Даже над вечным своим пугалом, «общественным мнением», я тоже смеялась. Все прекрасно понимают, куда эти двое меня несут (то ли к Бонни домой, то ли к Ирвину в номера, разница не велика), и чем мы там займемся? Да плевать! Кому-то поперек морали, что мы втроем? А завидуйте молча!
Я отсмеялась и смогла нормально дышать, только когда мы оказались на заднем сидении открытой машины. Втроем. Ирвин и Бонни сидели, а меня устроили полулежа к себе на колени, головой все так же на плече Бонни. Пока нас везли, меня заботливо напоили минералкой, сделали мне массаж ног… я даже удивляться уже не могла. Лорд Говард, владелец заводов-газет-пароходов, собственноручно массирует мне стопы и откровенно ловит от этого кайф. С ума сойти. Хотя куда сходить-то? Я уже. Мы все трое уже. И это безумно прекрасно!
Маски Бонни и Ирвина исчезли за ненадобностью. Или потому что мешали им меня целовать, а мне – их касаться и рассматривать. Видеть их вместе было безумно странно. Разные, как день и ночь, и в то же время неуловимо похожие. Мужчины-охотники. Мужчины-победители. Мужчины с желанной добычей. Мужчины с любимой женщиной. Я не понимала, почему сейчас, в этом напрочь аморальном сумасшествии, я чувствую себя любимой и защищенной. Не понимала и не хотела об этом думать. Вообще думать, когда горишь от прикосновений мужских рук и губ, от ощущения двух возбужденных тел рядом, невозможно. Только плавиться под их касаниями, ловить ртом исчезающий воздух и ждать, когда же мы, наконец, доберемся до кровати!
Кровать, да? Пошлое мещанство! Какая, к черту, кровать…
Мы добрались только до лифта. Маленькое дежа вю: Даунтаун, стеклянный небоскреб, швейцар у дверей – и роскошный панорамный лифт.
Бонни поставил меня на пол, так и не выпуская из рук, Ирвин что-то там нажал, и несколько секунд мы просто стояли и смотрели на ночной город – все ниже под ногами, все шире переливающийся светом океан с красно-желтыми росчерками дорог и сказочно-манящей надписью «Голливуд» на далеких холмах.
Целых несколько секунд я чувствовала себя Золушкой, которую принц украл прямо с бала вместе с туфельками, а полуночных метаморфоз платья даже и не заметил: платье давно было сброшено и забыто, а без него отличить нищую сироту от графини… да какая разница, если она уже принцесса!
– Красиво, да? – нежный, хрипловатый от желания голос Ирвина коснулся меня одновременно с его руками, поверх рук Бонни.
– Очень. Как будто мы летим.
– Я же обещал научить тебя летать.
В качестве ответа я взяла его руку и приложила к своей щеке. Я была уверена, что сейчас он поцелует меня… или Бонни, неважно. Кто-то из них. Оба. И мы займемся любовью прямо тут, в лифте над ЛА. Это будет очень здорово, вот только я не смогу смотреть на город, и ощущение полета пропадет. То есть мне станет не до него. Немножко жаль, самую капельку, но покататься на ночном лифте я всегда успею, а вот заняться любовью с Ирвином и Бонни – кто знает, кто знает.
Мои ожидания не оправдались. Даже не так: оправдались еще лучше, чем я надеялась. Наверное, они оба понимали, как это бывает, впервые взлетать над Городом Ангелов все выше и выше, почти касаясь крыльями неба.
Моими крыльями сегодня были они, Бонни и Ирвин. Они держали меня, несли, ласкали и обещали никогда, никогда не уронить на землю. Без слов, одними касаниями рук, губ, тел. И я им верила. Не могла не поверить.
А потом была безумно прекрасная ночь. Какой-то сумасшедше дорогой отель, призрак портье, панорамное окно в спальне, свечи на столике, ужин на троих – и никаких мыслей, кроме полного, всепоглощающего счастья. До самого рассвета, когда я уснула на огромной кровати посреди голливудской сказки, головой на груди Ирвина, обняв руку спящего позади меня Бонни, слыша дыхание их обоих и улыбаясь алым парусам, распускающимся за окном.
Париж, 1793 год часть 2
Город полон людей, буйных и пьяных, и им не раз приходится обходить стороной кучки гуляк.
— Празднуем смерть этой несчастной женщины, — печально бормочет Азирафаэль. — Просто ужасно.
Кроули ничего не может ответить на это и только крепче берёт Азирафаэля под руку и направляет их обоих к более тихим улицам. Они идут без определенной цели, но Азирафаэль так несчастен, что, возможно, нет ничего удивительного в том, что, внезапно подняв глаза, Кроули обнаруживает, что их бесцельные блуждания привели их к собору Нотр-Дам.
Вот только это уже не Собор: изящно вырезанные статуи на фасаде обезглавлены, здание разграблено, а рядом с ним Азирафаэль грустно вздыхает и говорит:
— Мир перевернулся с ног на голову.
И на этот раз Кроули прикусывает змеиный язык. Обычно ничто не радует его больше, чем люди, свергающие Церковь и ставящие под сомнение установленный порядок вещей, но Азирафаэль выглядит таким печальным, что Кроули неожиданно для себя предлагает:
— Они могут всё вернуть.
— Ты правда так думаешь?
Азирафаэль смотрит на него с надеждой в глазах, как будто Кроули появился, чтобы вытащить его из Бастилии во второй раз, и человеческое сердце Кроули сбивается с ритма.
Притворяясь равнодушным, он пожимает плечами.
— Всё возможно.
В конце концов если уж этот ангел, сам того не ведая, носит в кармане чёрное сердце демона, то что может значить по сравнению с этим какое-то временное человеческое правительство?
Они выходят на мостик. Взошла луна, её свет отражается в реке, и Азирафаэль тихо бормочет что-то себе под нос. Он не убирает свою руку от руки Кроули, и тот останавливается на середине моста, глядя на воду. Он поворачивается спиной к собору Парижской Богоматери и лениво думает, что закат, кажется, задерживается здесь до позднего вечера, прежде чем осознает, что это свет вовсе не от заката.
На площади Революции горят костры. Сегодня люди привели с собой детей, чтобы те тоже полюбовались на убийство женщины, вся вина которой состояла в глупости и наивности. А теперь они зажгли костры и празднуют, прямо рядом с булыжниками, всё ещё запятнанными её кровью.
Внезапно он вздрагивает.
— Ты замёрз, — говорит Азирафаэль, крепче сжимая руку Кроули.
— Мне всегда холодно в этой благословенной стране, — кисло отвечает Кроули.
Это старая жалоба, и Азирафаэль уже много раз слышал её раньше, и он отстраняется, отпуская руку Кроули. Эта потеря делает ночной воздух намного холоднее, и Кроули поднимает плечи, решительно уставившись на горизонт. Сейчас настанет момент, когда Азирафаэль с сожалением скажет, что им пора разойтись по домам. Сегодня он так много общался с ангелом, и всё же он демон, не способный быть удовлетворённым, не способный не хотеть большего.
Однако вместо «Спокойной ночи» раздается лишь шорох ткани, а затем Кроули ощущает мягкое прикосновение к шее. Он вздрагивает, и Азирафаэль бормочет:
— Стой спокойно, мой дорогой, или я уроню его в реку.
Кроули благодарен тёмным очкам, потому что они позволяют ему смотреть на лицо Азирафаэля, когда тот наматывает свой собственный шарф на шею Кроули. Ткань слегка пахнет одеколоном Азирафаэля, его пальцы касаются кожи Кроули, когда он поправляет складки, и к тому времени, когда он заканчивает, сердце Кроули колотится так, что готово разорваться. В животе у него все обрывается, он чувствует тошноту и восторг по очереди; он не уверен, собирается ли расправить крылья и полететь, или его вот-вот стошнит в реку.
— Так лучше?
Азирафаэль смотрит на него совершенно бесхитростно, а Кроули трогает шарф кончиками тонких пальцев и молча кивает.
— Хорошо, — говорит Азирафаэль. Он прислоняется к боку Кроули — глыба плотного тепла.
Кроули смотрит на оранжевое зарево на горизонте.
— Ты веришь в искупление грехов? В… прощение?
— О, мой дорогой. — Голос Азирафаэля звучит мягко. — Конечно, я верю.
Кроули ухмыляется и машет рукой в сторону костров.
— Даже после всего этого?
Рядом с ним раздаётся громкий лай, но голос Азирафаэля лишь слегка дрожит, когда он твердо говорит:
— Все грехи могут быть прощены.
Эти слова задевают за живое, и на краткий миг Кроули познает чистейшую ненависть к людям. Всё, что он делал, — это задавал вопросы, искал знания, и этого было достаточно, чтобы лишить его благодати и обречь на мучительную жизнь среди проклятых. И всё же на площади были люди, совершавшие зверства более ужасные, чем всё, что мог вообразить Ад, но при этом уверенные в Божьей любви.
А Кроули устал, очень устал. От Земли, от того, что люди всегда выбирают своё худшее я, от искушений, грехов и мелочности. Он хочет чего-то хорошего, хотя бы раз в своей долгой жизни, и он тянется к Азирафаэлю.
Улыбка Азирафаэля — слабая, грустная, и он поднимает руку, чтобы потуже заткнуть конец шарфа за воротник Кроули.
— Ну вот и всё.
Когда он заканчивает, Кроули хватает его за руку и прижимает её к своему лицу. Он слишком много хочет сказать, но его знаменитый серебряный язык отказывает ему и получается выдавить только:
— Ангел…
Азирафаэль ни с кем не делил свою постель. И это хорошо, потому что если бы он это сделал, то Кроули выследил бы того смертного — или смертных, в этом мире или в следующем, — и совершил бы с ними что-нибудь творческое и всесторонне кровавое. Возможно, используя методы испанской инквизиции, которые он давно и благополучно постарался забыть, зарыв в самых глубоких подвалах своей памяти, но для такого случая обязательно бы раскопал.
— Кроули? — Азирафаэль поджимает губы и слегка хмурится. — Не отчаивайся. Это не твоя вина.
— Нет. Я… — Кроули не может этого сказать. Его сердце медленно сжимается в груди, рука Азирафаэля в его руке ощущается как единственная теплая, хорошая вещь, оставшаяся на этой промороженной тёмной земле; Кроули хочет упасть на колени и поклясться в вечной верности, он потратил восемнадцать столетий, используя все свое медовое красноречие, чтобы искушать, уговаривать и обещать, и все же он не может, черт возьми, сказать это!
Возможно, поступки будут говорить за него, и поэтому, глубоко вздохнув, он наклоняется, чтобы поцеловать Азирафаэля.
Всё совсем не так, как в прошлый раз. В нём нет похоти — или, по крайней мере, не очень много; Кроули может быть влюблён, но он не ослеплён очарованием ангела и ничего от него не требует. Вместо этого он предлагает свои собственные желания и тоску, поднимая другую руку, чтобы сжать пальцами мягкие, светлые волосы Азирафаэля, баюкая его голову, как будто он был чем-то невыносимо прекрасным.
Он отстраняется ровно настолько, чтобы прижаться губами к щеке Азирафаэля.
— Ангел, — хочет сказать он, — пойдем со мной. Позволь мне увести тебя от этого кошмара. Возвращайся в Лондон или куда захочешь, просто оставайся со мной.
Но прежде чем он успевает произнести хоть что-нибудь, Азирафаэль отшатывается с негодующим криком:
— Кроули! — …и что-то в груди у Кроули обрывается и леденеет.
А потом всё становится ещё хуже, потому что Азирафаэль поворачивает голову и проводит рукавом по губам, стирая вкус поцелуя Кроули, как будто это самый мерзкий яд, и у Кроули сжимается желудок.
— Прекрати, — раздраженно бросает Азирафаэль. — Прекрати свои глупости.
— Мои глупости, — повторяет Кроули, задыхаясь. В горле у него стоит холодный комок, и он судорожно сглатывает раз, другой, но тот не поддается.
— Я не знаю, почему каждый раз, когда мы напиваемся, ты чувствуешь, что должен попытаться… — Азирафаэль неопределенно машет рукой в сторону Кроули. — Ну, ты знаешь. Хотя… ты же демон. Один из Падших. Должно быть, такая подлость просто заложена в вашей натуре.
— Должно быть, — соглашается Кроули онемевшими губами. Мир головокружительно вращается вокруг него, ломаясь и перестраиваясь, и он сжимает парапет моста с такой силой, что побелели костяшки пальцев.
— Я возвращаюсь, — говорит Азирафаэль, поправляя пальто и разглаживая манжеты. — Я и так уже потратил здесь слишком много времени.
Потому что время — это, конечно же, самая драгоценная вещь для двух бессмертных существ. Кроули смотрит в воду и ничего не отвечает.
— Я… ну, я уверен, что мы еще увидимся, — чопорно говорит Азирафаэль. — Когда ты вернешься в Лондон.
Говорить больше не о чем, и Кроули молчит, слушая, как стихают звуки шагов Азирафаэля. Сена течет под мостом, холодная, глубокая и темная, и его бессмертные уши могут слышать голоса всех тех, кто выбрал ее своим выходом из мира и был послан прямо Вниз за свои беды. В конце концов, самоубийство — это всё ещё смертный грех.
Через некоторое время Кроули срывает с шеи шарф и швыряет его через парапет; щелчок пальцев — и шарф превращается в пепел ещё до того, как касается воды. Кроули отворачивается и уходит. И долго, очень долго воздерживается от посещений Парижа.
Курить хотелось зверски, а отец, как на зло, в очередной раз пытался бросить, так что ненароком стянуть сигарету-другую не было возможности. Эйдан поморщился и помассировал пальцами виски — голова раскалывалась после того, как он всю ночь делал домашку по биологии, целых четыре листа эссе про дыхательную систему. Конечно, это задали ещё неделю назад, но кто вообще делает уроки вовремя?
Эйдан кинул взгляд на Майка, сидевшего на соседнем ряду, дождался, пока тот обратит на него внимание, и пантомимой спросил, есть ли у него сигареты. И конечно, блин, Майк развёл руками. Не могло же быть такого, чтобы Эйдану Келли хоть раз в жизни повезло! Это было просто-напросто несправедливо. Почему ему, семнадцатилетнему парню, можно было ездить на машине, но нельзя было курить? Типа убивай других, но не убивай себя? Конечно, на машине он не ездил, потому что так и не смог сдать чертов экзамен, но факт оставался фактом. Дурацкая страна с дурацкими законами! Эйдан слышал, что в Европе вообще нет строгих возрастных ограничений. По крайней мере так говорили его родственники, а Келли не имел причин им не верить.
После школы, так и не найдя ни одной сигареты среди своих бесчисленных знакомых и приятелей, Эйдан решительно сел в автобус до центра, насобирав мелочи по карманам и на проезд, и на пачку среднедорогих сигарет.
Но ему упорно не везло на лояльных продавцов. Эйдан зашёл в три мазагина, и во всех трёх у него попросили документы. Даже в каком-то мелком, насквозь пропахшем травой табачном магазинчике, хотя, казалось бы, там точно всем должно быть пофиг на здоровье его лёгких. Келли старался не отчаиваться, но курить хотелось сильно, и с каждым отказом уверенно просить сигареты становилось всё сложнее. В конце концов он послал очередного несговорчивого продавца и полез в рюкзак за зеркальцем. Круглое и гладкое под пальцами, оно когда-то было старенькая пудреницей матери, в которой самой пудры практически не осталось, зато было прекрасное компактное зеркало.
Под ложечкой привычно засосало от предвкушения, и Эйдан занялся делом. Так, в первую очередь — подбородок. Выпуклый как супергероев из комиксов, можно даже с ямочкой по центру, и щетина… Хотя, нет, лучше без щетины, в прошлый раз она дико чесалась, кололась, и Эйдан раз пять порезался, пока брился. Интересно, будет ли так колоться настоящая борода, когда начнет расти? Или это минус только «искусственной»? Ладно, не суть, нужно сделать глаза. Никакого насмешливого прищура, у настоящих мужиков глубоко посаженные глаза с огромными надбровными дугами. Эйдан напрягся, наращивая нужные кости, посмотрел в зеркало и поморщился всем своим новым доисторическим лбом — выглядело пугающе. Ничего! Все можно исправить, например… Он задумался, потому что менять череп обратно было тяжеловато. Хм, нарастить гигантские брови? Точно, это идеально. Эйдан провел пальцами по новым бровям, которые стояли торчком, пригладил их (почему-то волоски росли во всех направлениях, стоило бы как-нибудь потренироваться отращивать нормальные брови) и удовлетворённо выдохнул. Так, остались только губы. У него от природы был широкий рот, нежные губы, беззаботная улыбка, выдающая возраст (и происхождение, когда он забывал следить за остротой зубов). Это всё никуда не годилось, но что сделать вместо этого, он не знал. Как должен выглядеть рот взрослого мужчины? Келли попробовал сделать себе тоненькие губки, но они совершенно не подходили к мужественному подбородку. Выпяченная нижняя губа? Нет, смотрится чужеродно. Голливудская улыбка? Отвратительно, выглядит наклеенной на лицо. В конечном итоге Эйдан выбился из сил, плюнул и сделал то, на что хватило воображения: квадратные губы уточкой и шрам в уголке (добавляет мужественности).
Откровенно говоря — Эйдан осмотрел себя ещё раз, опасаясь пропустить что-то незначительное, как в тот раз с шестым пальцем — это была не самая лучшая его работа. У лица не было истории, у Келли не было вдохновения, только цель выглядеть постарше. Если долго смотреть этому мужчине в глаза, начинала кружиться голова, и диссоциировать восприятие от резкого контраста мягкого, ироничного взгляда и внешности питекантропа. Но это все было не важно, важна была только продавщица, стоящая на кассе и рассеяно жующая жвачку.
— Что вам?
Эйдан открыл было рот, но в последний момент вспомнил, что так и не изменил голос. Он резко нарастил толщину голосовых связок — от напряжения по виску медленно стекла капля пота — и пробасил:
— Пачку кэмэла, пожалуйста.
И сработало! Она даже не попросила документы. Эйдан вышел из магазина и тут же закурил, затягиваясь, чувствуя, как перестают нервно подрагивать кончики пальцев. Шалость удалась, а значит на следующей неделе можно будет звонить в тату-салон.
Азирафель как раз направлялся на завтрак, когда в коридоре его перехватила Хуч и, негодуя, прошипела:
— Я выхожу из оппозиции!
Создание оппозиции, как и её состав, прошли мимо Азирафеля, поэтому он мог только пожать плечами:
— Как вам будет угодно, дорогая Роланда.
— Мне так угодно! И я не «дорогая»!
— Может, вы всё же назовёте причину такого… гм-м… неординарного решения?
— И назову! Будьте уверены, молчать не стану.
— Так назовите, — улыбнулся Азирафель, пытаясь пробраться в Большой Зал, где его ждали чудесные венские вафли и какао, заботливо приготовленное Винки.
— Получается, что пока я отстаиваю наши права, — Хуч проворно шагнула влево, перекрывая проход, — и добиваюсь справедливости, вы устраиваете в замке чёрт знает что такое!
— Было бы лучше, если бы вы говорили предметнее. Что именно я устраиваю в замке?
— Гнездо разврата!
Экспрессивная Хуч наступала так рьяно, что Азирафелю оставалось только вжаться спиной в стену. Спорить с леди в задаваемом ею тоне он просто не мог.
— Я слышу слово «разврат» — и что я вижу? Роланда, милочка…
Кроули появился как чёрт из табакерки, чему Азирафель обрадовался больше ожидаемого. Хуч же, заметив достойного противника, продолжила нападение.
— Явился, герой! — перебила она. — Я ни минуты не сомневалась, что у вас отношения, но вы уже позабыли обо всех приличиях. Какой пример вы подаёте студентам?!
— Роланда, неужели после ночных дежурств у вас остались иллюзии, что этих студентов можно чему-то научить личным примером? Уверяю вас, что у многих нет и сотой доли того опыта, который приобрели старшекурсники в теплицах Спраут и при её потворстве.
— Возможно! — Хуч воинственно сдула со лба прилипшую прядь волос. — Но вы съехались!
— А вы никак завидуете? — ехидно поинтересовался Кроули.
— Да! — Хуч упёрлась руками в бока, явно для лучшей устойчивости. — Почему это одним всё, а другим…
— Дорогая моя, вы до сих пор не получили отгул? — догадался Азирафель.
— Да. И Дамблдор не спешит пойти навстречу.
— А сами уйти вы, конечно, не можете? — Кроули искушающе понизил голос. — Скажем, договориться с кем-нибудь, чтобы он вас подменил на ночном дежурстве, а в это время…
— Вы согласны меня подменить? — прищурилась Хуч. — У меня как раз сегодня дежурство.
Пока Кроули возмущённо шипел, Азирафель улыбнулся:
— Конечно, дорогая. Я согласен.
— Но вас даже нет в графике…
— И это тоже несправедливо, — Азирафель выбрался из угла, в который его загнала чересчур эмоциональная Хуч, и поправил бабочку. — Давайте помогать друг другу.
— Согласна! — Хуч хлопнула Азирафеля по плечу и прошептала: — Вы просто прелесть!
— Надеюсь, это укрепит ряды нашей оппозиции, — вновь улыбнулся Азирафель. — Всем на радость.
Довольная Хуч резко развернулась и, пританцовывая, вошла в зал, явно уже строя планы на следующую ночь.
— Не всем, — хмыкнул ей вслед Кроули.
— Прости?
— Не всем это будет на радость, — Кроули криво усмехнулся. — Скажем, Дамблдор точно будет не рад. И Филч. И Спраут…
— Спраут-то почему?
— Из зависти, — отрезал Кроули. — Но ты можешь продолжать заниматься благотворительностью, да. Мы же с тобой не собирались сегодня провести Совет.
Про какой-то Совет Азирафель слышал впервые, но Кроули был так откровенно расстроен, что его захотелось утешить.
— Мы вполне можем провести любой Совет сегодня, — улыбнулся Азирафель. — А я смогу дежурить, просто наблюдая за той твоей Картой.
— В бесполезности которой ты меня пытался убедить?
— Именно. Готов признать свою ошибку.
Инцидент был исчерпан, и Азирафель поспешил к столу. Он слишком любил венские вафли, а всегда был риск, что кто-нибудь из коллег на них покусится. В прошлый раз это был Флитвик, оказавшийся большим любителем французского десерта.
После завтрака исполненный благости Азирафель всё-таки решился показать Кроули записку близнецов. Было бы нехорошо, если бы профессор не вспомнил, что было вчера. Однако Кроули только махнул рукой на все предостережения.
— «Набухался»? Ангел, ты меня восхищаешь.
— Не то чтобы я делал это специально, но я старался, — Азирафелю стало немного неловко за свою самодеятельность. — Мне казалось, что всё прошло идеально.
— Разумеется, идеально. Ты же ангел.
— Но ты ведь не считаешь, что…
— Я считаю, что это шикарная легенда. Я, как они изящно выразились, набухался и провел урок. И это, кстати, легко объяснит, что я не помню некоторых деталей, но не суть…
— Разве?
— Конечно! Ведь ни один из этих оболтусов даже не подумал нажаловаться Дамблдору. Я считаю, что это успех!
Всё-таки Кроули отличался необычайной широтой взглядов!
День прошёл просто великолепно, может быть, ещё и потому, что Азирафель сумел оценить своё место скромного библиотекаря. Никаких уроков, никаких студентов, никаких отчётов! Только книги, уютная тишина и аромат какао. Это было прекрасно, будь он проклят! Впрочем, Азирафель быстро прикусил язык от таких фразеологизмов. Понабрался от демона, называется.
Дежурить, поглядывая одним глазом на Карту, было даже забавно. Кроули изо всех сил пытался придать организованному им Совету солидность и вес, но выходило не очень. Наверное, дело было в Шатонёф-дю-Пап тысяча девятьсот восемьдесят второго года. Хороший был год…
— Кроули, так ты говоришь, что если поставить твоим Пожирателям такую цель, то через два-три месяца они захватят Министерство?
— Возможно, и раньше. Но не позже.
— Но почему они тогда этого не сделали под предводительством Лорда?
— А я знаю? — Кроули взглянул на Азирафеля сквозь наполненный вином бокал. — Они ещё и в команде работать не умеют. Я даже думаю заняться с ними тимбилдингом.
— Очередное ваше изобретение?
— Обижаешь, — Кроули довольно усмехнулся. — Лично моё. Дать каждому по ружью для пейнтбола, отобрать палочки и выпустить на природе. Я знаю одно неплохое болотце в Девоншире.
— Малфой на это не пойдёт, — засомневался Азирафель.
— Пф-ф! Малфой после того, как прое… потерял мою тетрадь, пойдёт на всё.
— Твою тетрадь?
— Ну, мою или Лорда… не придирайся! Главное, Малфой чувствует вину и готов её загладить. Я дам ему винтовку с серебряными пулями.
Азирафель решил проявить осведомлённость в играх смертных:
— С краской же надо… зачем с серебряными?
— Ну, во-первых, это стильно и статусно.
— А во-вторых?
— Их удобно извлекать, — Кроули усмехнулся своей обычной демонической усмешкой, которая неожиданно показалась Азирафелю милой.
— Ну, хорошо. Вы поиграете, ты сплотишь коллектив Пожирателей Смерти, а дальше что?
— А дальше они начнут действовать. Все они занимают какие-то посты в Министерстве, я проверял. И если им объединить усилия, то провернуть небольшую кадровую замену не составит труда.
— А чем тебе не устраивает нынешний министр? Было бы проще…
— Ангел, ты его видел? Он способен только давать интервью и следить, чтобы всё шло, как идёт. Любая смена курса напугает его до… в общем, напугает.
— А ты собираешься менять курс? — удивился Азирафель. — Зачем?
— Этому обществу нужны реформы!
— Кроули, мне кажется, что ты рискуешь немного заиграться.
— После того, как нас засунули сюда?! — Кроули возмущённо отставил пустой бокал и взял бутылку. — Да мы просто обязаны доказать им, что они были неправы!
— Кто «они», Кроули?
— Без разницы! Вот увидишь, этому миру такое пойдёт только на пользу.
— Допустим. А что будет после захвата Министерства? Ты станешь здесь министром?
— Зачем мне эта головная боль? — Кроули даже привстал, но быстро плюхнулся обратно на диван. — Тут и без меня хватает претендентов.
— Малфой!
— Правильно мыслишь, ангел! Малфой в этой роли будет неплох.
— Да нет же! — Азирафель ткнул пальцем в Карту. — Вот Малфой. Идёт по коридору. Кажется, к нам.
— Отлично! — обрадовался Кроули. — На ловца и зверь…
— Нет, не к нам.
Точка, подписанная «Люциус Малфой», дошла по коридору до развилки и направилась в другую сторону. Как раз туда, где были комнаты Снейпа, если судить по тому, что точка с этим именем впустила потенциального министра к себе, немного сдвинувшись, явно освобождая проход.
Этот мир мне нравился. Тучи внезапно разошлись, и Солнце сияло великолепным золотым шаром. Закатный свет пронизывал нижний этаж леса, обычно сокрытый во мгле, и заставлял пылать огнём стволы сосен, а каждая травинка приобретала подчёркнутый контрастом объём.
Но идиллической картине оставались считанные минуты. И душа взбунтовалась: «Остановись, мгновенье!»
«Ладно», — согласилось время, и Солнце зависло в недоумении. Потому что красота красотой, но где-то там, за лесами и морями, его ждут такие же души, имея на то полное право. «В чём причина остановки?» — негодовали они.
«Ищи, кому выгодно», — пыхнул трубкой детектив, похожий на Мегрэ и Холмса одновременно. Пока искали, взошла Луна и, панически перебирая одну фазу за другой, пригрозила затмением, ежели Солнце не уберётся восвояси.
«Нечистое место! — вмешался ум. — Если бы время остановилось, ты бы не смог этого заметить. А если остановится Земля — то её мгновенно обдерёт, как заблокированную шину на скорости 1000 км/ч». Как это скучно, подумал я.
Золотые листья устроили хоровод, поднимаясь с земли и занимая свои места на ветках. «Прекратите!» — закричал ум, и Солнце скатилось под стол от смеха. «Выхода нет!» — написал тогда ум на небе крупными буквами. Но старые кирпичные стены по-прежнему пламенели неизъяснимой радостью заката.
***
— Если отключить нейроинтерфейс прямо сейчас, он очнётся? — растерянно спросил наладчик.
— Угу, — буркнул мастер. — Только не факт, что крыша встанет на место.
Директор музея метал молнии праведного гнева. Как можно было испортить простейший экспонат — конструктор виртуальных миров?!
— Да я хотел подкрутить правила формальной логики, — оправдывался наладчик. — Вчера посетители жаловались, что барахлит…
— Так отправил бы всех классику смотреть, там ломаться нечему. А то развёл самодеятельность…
Наладчики продолжали ломать голову, как вытащить посетителя из дефектного изделия. Как сообщить ему, что для безопасного завершения сеанса надо дважды топнуть левой ногой… или почесать правое ухо… или левое? Даже мастер не помнил точно — как истинный адепт, инструкцию он не читал.
***
С Луной (она уже давно обратилась месяцем) я договорился. Пара невинных шуток отправила её в нирвану. Там стало светлее, и аборигены выстроились в очередь за анекдотами.
— А обезьяна смотрит в замочную скважину с той стороны — что будет делать исследователь?
Деревья расступались, веткоплеская.
«Расскажи про критерий разума!» — попросил ум. Похоже, он чего-то задумал, но плевать!
— Старая байка. Предположим, камера откроется, когда заключённый почешет левое ухо. Условие алогично, и найти решение может только свободный от разума человек…
Внезапно дверь взяла и открылась! Вот зараза, этот провокатор добился своего!
Вокруг толпились унылые люди — значит, я попал в один из самых нудных тренажёров, где царит железная логика причин и следствий. Вероятно, здесь потребуются столетия, чтобы осознать единственный текущий миг.
«Выхода нет», — обречённо подумал я. Солнце горестно вздыхало, ища дырку для ключа в моём сознании. Вот ужо я ему!