Теперь Кроули выглядит готовым устроить бунт прямо здесь и сейчас, но Азирафаэль осторожно сжимает его руку.
— Мы можем посмотреть, что происходит, ненадолго. А потом… может быть, мы можем пойти куда-нибудь ещё… Что скажешь?
— Например, куда? — спрашивает Кроули быстро.
— Куда угодно, куда ты захочешь, Кроули… — предлагает Азирафаэль, и слышит странное эхо этих слов, доносящееся откуда-то сверху. Ангелы не обязаны быть существами, линейными во времени. Эхо могло прийти из прошлого или из будущего, но сейчас это неважно. Он убирает эту странность в мысленный карман.
— Куда угодно? — переспрашивает Кроули, поднимая Чакира на плечи.
— Не заставляй меня сожалеть об этом.
— Никогда.
— Тогда да.
***
На этот раз Азирафаэль готов к встрече с толпой, да и Кроули его немного поддерживает. Кроули, который, кажется, знает всех и каждого, и их детей, и их коз, и их различные болезни, их страхи и их увлечения. Поэтому Азирафаэлю так просто оказывается улыбаться и кивать, впитывая радость, облегчение и добрую волю окружающих легко и жадно, как губка.
«Это неправильно, — мельком думает он. — Мы эфирные существа. Мы не должны быть такими… популярными».
Не то чтобы это было запрещено, но давно прошли времена, когда такое было обычной практикой и небесные ангелы доставляли сообщения и исполняли Её волю здесь и там чуть ли не ежедневно. Сейчас подобное случается далеко не каждый день.
Потом кто-то суёт ему в руку чашу с пальмовым вином, и он рассказывает какой-то милой даме о том, как солить оливки, и всё немного плывет. Толпа постепенно сдвигает стрелку весов всеобщего опьянения с четверти на половину, и в какой-то момент рука Кроули ложится ему на плечи, когда они вдвоем танцуют в кругу. Кроули поддерживает его за плечи, и тело демона действует как стена, за которой ангел может укрыться, когда толпа становится слишком тесной.
«О, а я действительно слился с коллективом, — с некоторым удовольствием думает Азирафаэль. — На Небесах у меня это получается просто ужасно».
Он не может сказать, была ли в том виновата третья чаша пальмового вина или же демон, который ему помогает, но ему так нравится и то и другое. Особенно ему нравится, когда Кроули поворачивается, чтобы сказать ему что-то на ухо, и он чувствует запах сладкого алкоголя в его горячем дыхании. Они пьют одно и то же, согретые и счастливые под одними и теми же звёздами, и где-то в предательском маленьком ящике, который он предпочитает прятать под осаннами и глориями, он удивляется, почему на Небесах никогда не чувствовал себя так, как сейчас.
Он как раз раздумывает о том, когда же им предложат упомянутую ребёнком козлятину, когда Махла забирается на большой камень, командуя со всей властью слегка подвыпившей женщины, которая всё ещё лучше всех знает, вытащить козлёнка из козы — или из других неприятностей, в которых он застрял.
— Ну ладно, всё, — говорит она, энергично хлопая в ладоши. — Время пришло. Как мы и договаривались.
Азирафаэль растерянно смотрит, как деревенские юноши и девушки берутся за что-то, похожее на раскрашенное бревно, поставленное торчком. На нем вырезано древнее хмурое лицо, и почему-то кажется, что хмурость его стала ещё глубже, когда жители деревни потащили бревно прочь.
— Что это такое? — спрашивает Азирафаэль, и Кроули закатывает глаза.
— А, это! Это их Великий Неведомый. Они поклонялись ему уже много лет, и вот тот здоровяк, стоящий с таким видом, как будто он откусил лимон, а потом куснул батончик мороженого, заставил их погрузить его на одну из лодок.
— Так получается… Это их бог?
— Наверное. Я не слишком много говорил с ними о теологии… О, не смотри на меня так, ангел, это были напряженные сорок дней!
Азирафаэль решает, что Кроули прав, но его отвлекает движение толпы.
— А куда они его несут?
— Не знаю…
Они оба следуют за толпой на небольшом расстоянии на ближайшее поле, где вырыта неглубокая яма. Довольно-таки бесцеремонно бревно (божество? идол? наверное, теперь уже всё-таки просто бревно) было опущено в эту яму, и люди берутся за принесенные с собою лопаты, чтобы забросать его землей.
— Ого! — удивленно восклицает Кроули.
— Пришлось приложить немало усилий, чтобы убедить стариков в этом, — сообщает Махла, подходя к ним. — По правде говоря, он давно устарел. Мы подошли к тому моменту, когда наши потребности уже не способен удовлетворить кусок дерева, который представляет собой всё, чего мы не знаем в этом мире. До наводнения многие из наших уже начали сближаться с гораздо более интересными богами. «А тебе давно пора на свалку, самое время», — говорю я.
У Азирафаэля слегка кружится голова, и не только из-за пальмового вина.
— Ну, наверное… Я имею в виду, ты избавилась от него, так что… так что это хорошо…
— Мне он никогда особенно не нравился, — пожимает плечами Махла. — Однако некоторые из нас уже давно ищут что-то новое. И это не простой выбор, скажу я вам.
Азирафаэль слегка оживляется.
— О! Что ж, это прекрасно. Позволь мне рассказать вам о…
— О, не волнуйся, — перебивает его Махла, широко ухмыляясь. — Мы всё понимаем.
— Правда? — облегчённо вздыхает Азирафаэль. — О, слава Богу…
— Да. Не нужно спасать нас дважды, чтобы мы поняли. А, вот и они…
Азирафаэль оборачивается как раз в тот момент, когда на поверженного бога брошен последний комок грязи. Затем над его могилой устанавливают бревно и большой камень: бревно ставят вертикально, а камень упирают в его основание.
Подождите…
Бревно с верхнего конца вымазано оранжевой охрой, а верхушка камня искусно разрисована белыми меловыми завитушками.
О… о нет…
Пока он смотрит, перед бревном и камнем как раз ставят блюда с утиным мясом, свежим акуром и спаржей.
— Еда впереди — это для вас, — поясняет Махла. — Я имею в виду, что вы можете просто есть вместе со всеми, раз уж вы сейчас здесь, но я понимаю, что боги делают что-то с той едой, которую ставят перед их изображениями. Я не претендую на глубокие знания о таких вещах, поэтому просто дайте нам знать, что из этого работает.
Азирафаэль пытается заставить себя произнести хоть слово, но Кроули заговаривает первым:
— Очевидно, бревно — это я? — спрашивает он не без определённого самодовольства.
— Да, — подтверждает Махла почти извиняющимся тоном, поворачиваясь к Азирафаэлю. — Надеюсь, всё в порядке. Ты сказал, что любишь камни, а он был здесь все сорок дней и сорок ночей, пока тебя не было. Вы можете сказать, если вам это не нравится. Шадха работает над репрезентативным изобразительным искусством. Мы ещё не все особенности понимаем, но это выглядит довольно многообещающе.
— Нет! — взрывается наконец Азирафаэль. — Нет, вы не можете этого сделать! А мы…. Нет! То есть это не так! Мы не боги! Бог есть… Бог есть… все и… и…
Махла смотрит на него с любопытством.
— Значит, Бог послал тебя нам на помощь?
Азирафаэль чувствует, как его сердце падает вниз свинцовым шариком.
— Нет.
— Значит, твой Бог позаботился о том, чтобы мы не потеряли больше людей, чем должны были?
— Нет, Она этого не делала, — говорит Кроули, и Азирафаэль не может спорить, потому что это так и есть.
— Что ж. Я собираюсь сказать, что твой Бог не для нас, — говорит Махла с удовлетворением, как будто только что решила не покупать особенно подозрительную козу. — Я уверена, что Она хороша для некоторых людей, но вряд ли мы Ей так уж сильно нравимся.
— Нет, ты не понимаешь, — говорит Азирафаэль, вернее, пытается сказать, но слова не идут с языка. Они запутались у него в горле, и чем больше он пытается заставить себя вытолкнуть их наружу, тем сильнее сжимается его горло. Его взору предстает непроглядная тьма, и какие бы доводы он ни пытался привести, он никак не может понять, где же Махла не права и как доказать, что Бог действительно любит их всех так сильно, как Она должна любить.
— Нет, — говорит он почти умоляюще, и ему кажется, что мир проносится мимо него, его сердце сжимается и грохочет, как барабан, и это, должно быть, и есть Падение. Это то, чего он так боялся, и оно наконец случилось, как он и предполагал, потому что он оказался недостаточно хорошим ангелом, он был… он был…
Внезапно его обнимают чьи-то руки, настолько крепкие, что что-то внутри него вскрикивает от облегчения. Раздается гул вытесненного воздуха, и порыв ветра, просвистевшего над ним, оказывается на дюжину градусов холоднее, чем на равнине.
Он чувствует, что Кроули хочет его отпустить, но мотает головой, крепко вцепившись руками в его одежду.
— Нет, пожалуйста, — просит он. Ему должно быть стыдно за себя, но какое это имеет значение? Случилось самое худшее, и, если ему придётся умолять, выклянчивая утешение, он так и сделает, потому что уже не заслуживает его.
0
0