Аллея рядом с кабачком «Трисмегистус» достаточно темна и романтична, чтобы совокупиться в ней сразу после того, как закрывшаяся дверь отрежет полное сигарного дыма и ритмов румбы веселье внутри.
Изольда молода и притворно застенчива; на деле же она страстна, как загулявшая кошка. У нее длинные ногти, выкрашенные вульгарно-алым лаком, и чудная, тоже очень вульгарная мушка в самом углу широкого рта. Когда Изольда, присев на корточки и умело балансируя на высоченных каблуках-шпильках, делает Майру fellatio, тот всегда следит именно за движениями мушки, оседлавшей упругое кольцо ярко-красных губ, которые скользят взад и вперед вдоль рельефа вздутых вен его ствола. Иногда ему кажется, что мушка живет своей собственной жизнью. То и дело Майр ловит себя на мысли, что никак не может запомнить, справа или слева находится мушка на лице Изольды, на верхней или все-таки на нижней губе.
Совсем скоро вспомнить это становится ему совершенно неважно, потому что Изольда распрямляется и поворачивается к нему спиной, а потом нагибается, опираясь грудью на парапет. Белье у нее всегда белое, шелковое; светлая полоска, расширяющаяся книзу в треугольник, призывно светится меж загорелых ягодиц. Майру нравится шелк; на ощупь он почти так же гладок, как стена Камертона. От нахлынувших ассоциаций его возбуждение нарастает волной, и Изольда восхищенно ахает под ним, а потом некоторое время Майр любуется сквозь нежное цедровое прикосновение кожи Изольды и мускусно-фруктовый запах ее волос раскинувшимся далеко внизу, у подножия Роко Дель Дио, мегаполисом Гальорка.
Город — ожерелье огней на краю светящегося в лунном свете моря; Майр находит поразительное сходство между броуновским хаосом ночного траффика перегруженных городских улиц и величавым кружением мириад колоний неопланктона в потоках прибрежных вод. Хемолюминесценция микроорганизмов превращает водную гладь в причудливую карту подводных течений точно так же, как пунктир бесчисленных фотодиодных фар рисует схему движения транспорта одного из самых больших городов на планете. Изредка над городом проносятся трассеры монорельсовых поездов — сотни светящихся изнутри окошек; в небе проплывают, держа курс на расцвеченный иллюминацией посадочных огней зиккурат вокзала, аэропланы и дирижабли, зыркая по сторонам глазами прожекторов. Ночная Гальорка красива.
В конце Изольда всегда некрасиво всхрапывает и мычит что-то сквозь закушенную губу; ее бьет крупная дрожь, и кожа под ладонями Майра на ощупь уже не напоминает гладкую кожицу кумквата — теперь это скорее ноздревато-бугорчатая грубая шкура грейпфрута. Напоследок Майр ласково шлепает Изольду по вздрагивающей ягодице, словно треплет по крупу после забега хорошо показавшую себя на скачках лошадь. Возвращает на место полоску белого шелка, стремительно темнеющую от влаги. Майру кажется, что при желании он смог бы разглядеть сквозь намокший до прозрачности шелк остаточные конвульсивные сокращения кольцевых мышц влагалища Изольды.
У него нет такого желания.
— Когда встретимся в следующий раз? — спрашивает Изольда.
Ее глаза похотливо блестят, искусанные губы распухли и выглядят теперь еще вульгарнее, чем обычно. Изольда проводит по губам остреньким раздвоенным язычком, походя слизнув мушку.
— Никогда, — отвечает Майр.
Он всегда отвечает именно так.
Изольда радостно хохочет, показывая крупные заостренные зубы. При взгляде на них Майру каждый раз хочется немедленно проверить, на месте ли содержимое гульфика. Пока обходилось, но ему не хотелось бы расстроить Изольду и проверить при очередной встрече, настолько ли она злопамятна, насколько красива.
— Что, опять приезжает твоя столичная шлюха? — спрашивает Изольда.
Майр пожимает плечами. Зачем говорить об очевидном?
— Ты знаешь, где меня найти, когда она уберется обратно в свое крысиное гнездо, красавчик, — говорит Изольда. — Передавай ей от меня привет.
Изольда смеется, довольная собой, и приподняв острым ногтем подбородок Майра, жадно целует его на прощание. У ее губ привкус каштана и корицы; кончики языка щекочут горло Майра на грани рвотного рефлекса. Это на удивление приятно.
Из ее правой ноздри выскальзывает мушка, резво перепрыгивает с губ Изольды на губы Майра и прячется в рыжей щетке его усов.
Потом Изольда уходит вдоль по аллее, стуча каблуками. Ее фигурка ярко вспыхивает блестками кургузого ментика и металлическими нитями юбки-занавески под каждым из фонарей, снова и снова превращаясь в темный стройный силуэт в пятнах тени под пальмами. Не оборачиваясь, она поднимает руку — при этом рубин ее ногтей рассыпает алые брызги искр — и шевелит пальцами: «Hola!» — прежде, чем скрыться за поворотом. Изольда знает, что неотразима. Она убеждена, что Майр смотрит ей вслед. Что он не может не смотреть.
А Майр, едва она поворачивается к нему спиной, возвращается в кабак, и успевает оглохнуть от румбы, дать в нос борзому юнцу в петухастой рубахе и всадить две порции бурбона прежде, чем она делает свое «Hola!» ручкой; ему почти удается смыть изо рта прикосновение ее языка и свой собственный вкус еще до того, как она исчезает во тьме. Текила порция за порцией превращает воспоминания о пахнущей цедрой коже и прикосновении к шелку в выцветающий палимпсест.
Наутро Майр разглядывает свое измятое, налитое похмельной кровью лицо в мутном зеркале над умывальником. Его занимает родинка, едва заметная сквозь жесткую щетину усов.
Ему никак не удается вспомнить, видел ли он ее прежде.
Майру кажется, что родинка нашептывает ему что-то, словно хочет предупредить о беде. Но Майр за долгую жизнь привык не доверять голосам в своей голове.
***
Женщину, которая разговаривает с Майром без слов, зовут Бехейль.
Бехейль не позволяет ему прикасаться к себе.
Она с ног до головы закутана в черную хламиду из очень плотной — так, что едва не стоит коробом — ткани. Хламида оставляет открытыми лишь глаза и кисти рук. Глаза очень красивые, со странным разрезом, удлиненные за счет искусно нанесенной татуировки в наружных уголках. Глаза Бехейль, разумеется, карие. У нее тонкие, по-детски крошечные ладони; на каждом пальце по нескольку колец из металлов желтого и белого цвета. Часть колец украшены стекляшками, довольно сильно напоминающими рубин, изумруд и сапфир.
У Бехейль звучный глубокий голос. Майр ни разу не слышал из ее уст ни единого слова. Звуки, которые рождает ее горло, не имеют ничего общего с человеческой речью. От их томных, чувственных вибраций Майр готов разрядиться безо всякого телесного контакта, но от кареглазой сирены не так-то просто отделаться. Она раздевает его догола и укладывает лицом вниз на высокий топчан. В топчане прямо напротив лица прорезана дырка. Майру каждый раз кажется, что он почему-то лежит лицом вниз в примитивном сортире, опрометчиво угодив лицом аккурат в овальное «очко». Однако вид, который открывается ему внизу, разительно отличается от того, который обычно встречается под полом примитивных отхожих мест.
Он видит ноги Бехейль. Далеко не все, и уж подавно не целиком. Занимаясь Майром, Бехейль подтыкает полы своей бесформенной хламиды, заправляя их за пояс; так ей ничто не мешает свободно перемещаться вокруг топчана. Бехейль движется свободно и плавно, переставляя ноги в странном неслышном ритме, словно пританцовывая. Майр, как зачарованный, следит за этим чарующим танцем.
Тонкие щиколотки Бехейль украшены браслетами, а на каждом из аккуратно постриженных ноготков изображены жития святых. Майр скользит взглядом вверх от щиколоток, отмечая про себя стройность икр и аккуратность коленей. Рассмотреть дальше мешает прорезь в форме лица, в которой застрял Майр. Пока твердые сильные ручки начинают разминать его спину, Майр представляет себе, как может выглядеть линия бедер Бехейль. Эти размышления надолго отвлекают его от мыслей о том, как выглядит ее спрятанный между бедер бутон. Когда Майр возвращается к размышлениям о самой сути женского естества Бехейль, в его распаленном воображении мясистые лепестки бутона сочны и истекают влагой, струящей пряный аромат здоровой женской промежности.
На спину Майра льется масло, подогретое до температуры его тела. Потом маленькие крепкие руки начинают растирать масло по коже от шеи до ягодиц и ниже — до самых пяток. Движения становятся все более настойчивыми, меняются степень нажатия и амплитуда, и вот уже неожиданно сильные пальцы принимаются разминать мышцы, гоня из них дневную усталость. Майр млеет и тает; перед его глазами, словно маленькие змейки с серебряной и золотой чешуей, танцуют браслеты на щиколотках Бехейль.
Закончив со спиной, ягодицами и задней поверхностью Майровых конечностей, Бехейль набрасывает полотенце ему на поясницу и звонко хлопает по бедру, призывая перевернуться. Майр освобождается от плена «очка» и перетекает в положение «животом вверх». Процедура повторяется; теперь Майру до самого ее окончания дозволено рассматривать потолок.
Потолок крест-накрест заткан паутиной. Старые клочковатые сети свисают в углах обрывками театральных портьер. Там, где плетение паутины особенно густо, в сети, словно в веревочной сумке-авоське лежат странные вещи. Странный костяной мяч, выцветший от времени. Страшноватая ручка куклы — черная, иссохшая, со скрюченными маленькими пальчиками, на каждом из которых по кривому длинному ногтю. Маховые перья какой-то крупной птицы — черные и белые, длинные, очень красивые, похожие на лезвия длинных клинков. Бесформенные комки пропыленной паутины, скрывающие в своем липком нутре нечто совсем уж неопознаваемое.
Майр и не пытается опознавать паучью добычу. Он задремывает, и на изнанке его век начинают танцевать огненные, оранжевые и алые, круги. Просыпается Майр лишь тогда, когда ручки Бехейль, покончив со всем остальным, ныряют под полотенце, находят там, сжимают и начинают работать.
Майр вздыхает; воздух свистит, проходя сквозь зубы, и Бехейль, не глядя ему в глаза, кивает сама себе. Рисунок прикосновений меняется; меняется темп, то ускоряясь, то замедляясь до почти полной остановки. Бехейль нежна; Бехейль груба; Бехейль владеет им сейчас без остатка.
Майр чувствует, что вся его сущность сосредоточена сейчас меж пальцев Бехейль; он весь превращается в туго натянутую струну, на которой та наигрывает одной ей ведомую мелодию. То, что было прежде Майром, следует за мелодией, тянется все выше и выше, вьется вокруг низки неозвученных нот спиралью чистой энергии, которой нет больше места на земле. Майр становится горой до небес; он превращается в иглу, пронзающую пространство; он понимает остатками своего «я», что сравним сейчас по мощи своей с Камертоном.
Он и есть Камертон.
Он знает, что произойдет, когда будет взята единственно верная нота.
Он знает это бесконечно долгую секунду, в которую останавливается танец виртуозных пальцев Бехейль, ставя точку в прихотливой череде движений, завершая узор, сплетая в окончательный узел нити земных и небесных энергий с силой Майровой кундалини. Все это — мелодии и узоры, жаркие требовательные прикосновения, возбуждение и экстаз — остается где-то далеко внизу, когда Майр, словно выпущенная из чудовищного лука стрела, устремляется в зенит и ударяется о небесную твердь.
Осколки.
Он оказывается внутри трубки калейдоскопа, полной сверкающих осколков битого стекла. Несется сквозь бешеные вихри искр, сквозь неистовые всплески энергий, сквозь танец разбитых надежд, сквозь, сквозь, сквозь…
Когда Майр возвращается в свое тело, все уже кончилось. Бехейль, утробно мурлыча под нос смутно знакомый мотивчик со странной гармоникой, тщательно вытирает руки тем же полотенцем, которым только что вытерла Майра. Майр переворачивается на бок и некоторое время в отупении наблюдает за тем, как ступни Бехейль переступают с места на место в танце. Змейки на щиколотках немигающе смотрят на него, ощупывая воздух раздвоенными язычками.
Хламида, скрывающая фигуру Бехейль, сегодня задралась выше обычного. Когда Майр поднимает взгляд, он видит прямо перед лицом темный треугольник тени между полноватых бедер женщины.
В кустистой заросли лобковых волос замер огромный паук, подобрав голенастые ноги и глядя на Майра черными бусинами бесчисленных глаз. Хелицеры и педипальпы механически шевелятся, словно паук в задумчивости пережевывает неизвестно что…или неизвестно кого. Впрочем… Среди сморщенных лепестков роскошного некогда бутона видна высохшая до полной мумификации детская ручка. Майр знает, что совсем недавно где-то уже видел такую же.
При этой мысли взгляд Майра устремляется выше — туда, где в затканных паутиной сетках лежит — Небеса знают, сколько уже лет — расчлененное тело уличного мальчишки, которого никто не хватился на улицах Гальорки, где в ту далекую пору насчитывалось куда меньше жителей, чем теперь.
Забыть можно многое. Даже это.
Но теперь Майр вспомнил.
Он переводит взгляд на сетку, из которой сквозь пыль, грязь и века белеют маховые перья очень большой птицы.
Он знает, что нужно делать дальше.
Бехейль продолжает петь свою песню без слов.
0
0