«Я просто не хочу снимать их здесь», — сказал он.
Это уже повторялось. Он говорил одно и то же почти каждую сессию уже больше месяца. Он говорил это на сессиях, когда ни один из них не упоминал его солнцезащитные очки. Он говорил это так, как будто она продолжала просить его снять их. Она не просила ни разу, но понимала, что Кроули нужно вести себя так, как будто она просила. Снова и снова ему нужно было повторять этот разговор.
Профессиональные терапевты, такие как Обри Тайм, любят жаловаться на репрезентации психотерапии в СМИ. Они все смотрели «Клан Сопрано», и «Умница Уилл Хантинг», и «Анализируй это», и «Сессии». У большинства из них достаточно личного понимания, чтобы признать, что для них бальзам на душу видеть, что их профессию гламуризируют. Но им также нравится признавать, насколько неточны эти представления о терапевтическом процессе. Одним из наиболее значительных искажений психотерапии было то, как быстро она проходила, насколько легко был достигнут прогресс, насколько значительным было профессиональное понимание терапевта, чтобы помочь клиенту исцелиться.
Как профессиональный терапевт, Обри Тайм знала, как мало стоят её интерпретации её клиентов. Она чувствовала, что к этому моменту у нее была довольно хорошая интерпретация солнцезащитных очков Кроули. Если бы это было телешоу, она могла бы противостоять Кроули и сказать что-то вроде: Разве ты не понимаешь? Ты продолжаешь говорить, что не хочешь их снимать, потому тебе страшно! Тебе страшно, Кроули, но ты хочешь, чтобы тебя видели. Ты хочешь, чтобы я тебя увидела!
Кроме того, если бы это было телешоу, она могла бы сказать что-то вроде: Я не твоя мать. Я не отвергну тебя, если ты просто позволишь мне увидеть тебя. Она сказала бы это в телешоу, потому что телесценаристы не могли перестать всем пихать в глотку Фрейда, а вымышленные психотерапевты всегда знали о матерях своего клиента больше, чем их клиенты хотели рассказать. Конечно, Обри Тайм подозревала, что Кроули действительно перенес какую-то другую травму гораздо раньше в своей жизни, в какой-то мере связанную с его родной семьей — он продемонстрировал все классические признаки этого — но он ни разу не говорил о своей матери. Она никогда не спрашивала о ней, потому что, опять же, её не привлекал весь этот фрейдовский подход к делу.
В телешоу такой драматический монолог — это именно то, что нужно Кроули, чтобы снять солнцезащитные очки, и тогда он будет исцелен.
Обри Тайм и Энтони Кроули, однако, не жили в телешоу.
В реальной жизни, в мире, в котором они жили, терапевтический прогресс мог быть медленным. Мог быть повторяющимся. Мог быть один и тот же клиент, приходящий неделя за неделей, показывающий одну и ту же проблему, повторяя одни и те же слова снова и снова. Это может быть офигеть как скучно. Но это имело смысл, потому что такого рода повторяющаяся обработка была тем, через что клиент должен был пройти. По телевизору всю тяжелую работу всегда делал терапевт; в реальной жизни это всегда были клиенты.
Работа терапевта, по профессиональному мнению Обри Тайм, заключалась в том, чтобы предоставить клиенту место для выполнения этой тяжелой работы, поощрить направление этой работы и позволить себе скучать, когда эта работа повторяется.
Другими словами, Обри Тайм было приятно позволить Кроули утомлять ее. В какой-то степени, по крайней мере.
«Позвольте мне спросить вот о чём», — сказала она, пытаясь изменить тактику прошлого раза, когда Кроули настаивал на том, что он не хочет снимать свои очки, а также до этого и ещё раньше. — «Вы не хотите снимать их здесь, или вы не хотите, чтобы я видела, как вы их снимаете?»
«Что?»
«Как Вы думаете, на что это будет похоже — снять их здесь, и чтобы я не видела?»
«Не говорите глупости», — усмехнулся он, потому что у Кроули всё ещё была эмоциональная проницательность комара.
«Попробуем еще раз», — сказала она. К этому моменту она уже достаточно доверяла ему, потому что знала, что он может быть немного засранцем. Она знала, что это сработает с ним.
«Это было бы …» — Он позволил одной руке покружиться в воздухе, пока он думал. «Совершенно нормально. Это вообще не имело бы значения».
«Да?» — она подняла брови. Она оперлась подбородком об руку.
«У меня был большой опыт общения с человеками без очков, поверьте мне», — сказал он.
Это была еще одна вещь, которую он иногда делал, когда он был невнимателен: он говорил человеки, где кто-то другой мог бы сказать люди. Она не забывала об этом, как и о его намеках на Библию, на ангелов, на проклятие. Она всё еще не знала, что это значит. Это то, что делало Кроули интересным, даже когда работа, в которой он нуждался, была такой скучной.
«Так давайте попробуем», — сказала она, небрежно пожимая плечами и играя в труса. «Я могу пойти туда… — она указала в сторону, к окну, выходившему на парковку ее здания, — и я останусь там, а Вы можете снять свои очки».
Его челюсть напряглась. Он постучал пальцами по подлокотнику кресла. Поймал на блефе, подумала она.
«Или, — смягчилась она, — я могу пойти туда, и я не буду смотреть, и Вы можете решить, снимать очки или нет».
Он задумался.
«Готовы подыграть мне?»
Это заставило его смягчиться, как она и подозревала. К этому моменту Обри Тайм знала Кроули достаточно хорошо, чтобы понять, что лучший способ заставить его что-то сделать — это заставить его сделать ей одолжение. «Хорошо», — сказал он.
«Ладно.» — Она кивнула. Это был очень намеренный кивок. Это был своего рода кивок, который говорил: Я знаю, что это серьезно, даже если ты этого не признаешь. «Как только я отвернусь к окну, я не буду оглядываться, пока Вы не скажете, что можно».
«Ладно», повторил он.
Она снова кивнула и встала. Она подошла к окну. Она посмотрела на машины, припаркованные внизу. Она ждала.
Обри Тайм сильно полагалась на визуальную информацию. Она наблюдала за выражением лица, осанкой тела и выискивала все намеки на то, как ее клиент чувствовал и думал. Отказаться от этого костыля было неудобно. Она опиралась на другие чувства, особенно на слух. Она слышала дыхание Кроули.
«Поговорите со мной», — сказала она.
«Что Вы хотите, чтобы я сказал?» — Она услышала движение ткани; он двигался в кресле. — «Это глупо».
«Это?»
Он заворчал.
«Итак, как на счет сейчас? Мы здесь и сейчас. Хотите попробовать снять их?»
Она слышала, как он дышит. Она могла слышать его движение. Она слышала, как он издаёт звук, похожий на вздох.
«Вот. Довольны?» — сказал он так, чтобы она поняла, что он это сделал. Она глубоко вздохнула, чтобы напомнить ему, насколько серьезно она это воспринимает.
«Ого», — сказала она. Она шла по лезвию ножа. Ей нужно было осознать, насколько это было важно, чтобы он мог понять, насколько это было важно, но если она зайдёт слишком далеко, он замолчит и разозлится. «Итак. Скажите мне, как Вы себя чувствуете».
«Глупо.»
«Поняла. Что ещё?»
Он не ответил.
«Я могу дать Вам список эмоций, если хотите».
«Глупо то, что мне страшно».
Бинго, — подумала она. «Глупо и страшно. Что ещё?»
Он не ответил.
«Может быть, обнаженным?»
«Конечно, я чувствую себя обнаженным, небось, гордитесь своей проницательностью?» — огрызнулся он, и она позволила этому сойти с рук.
«Хорошо», — успокоила она. «Ладно. Глупо. Страшно. Обнаженно».
«Безнадежно».
Она глубоко выдохнула.
«Такое чувство, будто наступает конец света». — Она едва могла разобрать слова, он говорил так тихо. Она начала волноваться, что они заходят слишком далеко. «Я не понимаю, — продолжал он, — с чего бы эта глупость заставляла меня чувствовать, что мир снова кончается?»
Она не знала. Она не знала, что означало снова, но у неё была догадка. «Думаю, этого пока достаточно», — предложила она любезно. — «Как считаете?»
«Да. Да.» — Пауза. — «Всё, можете вернуться».
Когда она обернулась, то увидела Кроули и увидела свое отражение в солнцезащитных очках, которые он носил. Она видела его как сломанную вещь, которой он был. Она глубоко вздохнула и вернулась на свое место.
«Спасибо, что поделились этим со мной», — сказала она. Казалось, что он смотрит на нее, но она не была уверена. Кажется, он её не услышал. — «Спасибо.»
«Я потерял их». — Его голос был ровным.
«Что-что?»
«В пожаре. Я потерял их. Мои солнцезащитные очки. Они сломались».
О, твою мать, твою мать, твою мать, черт возьми, — подумала она. Она засуетилась, она зашаталась, ей стало обидно, что ранее ей стало скучно. «Вы никогда не говорили об этом. Я не знала», — попыталась она откреститься. «Расскажите мне об этом», — сказала она, и это было ошибкой, поскольку они всё еще находились на первом этапе, всё еще работали над обеспечением безопасности, и она могла сказать, что это не тот человек, который в настоящее время чувствует себя в безопасности.
Я …» — начал было он, но его голос дрогнул, а затем замолчал. Он покачал головой. «У меня была другая пара в машине. Я их заменил, вот и всё».
Чушь, — подумала она. Она потеряла свою профессиональную опору. Поэтому она сделала то, что в итоге делают многие профессиональные терапевты, когда они теряют свою профессиональную опору: она уступила предложению интерпретации. — «Вы знаете … Вы хотите знать, что я думаю?»
Он посмотрел на нее.
Интерпретации терапевта не много стоят. Обри Тайм часто старалась не давать их. Было приятно дать толкование. Было приятно посмотреть на другого человека и сказать ему: вот, вот кто ты, посмотри, как я тебя знаю лучше, чем ты сам. Обычно это не помогало. Хотя иногда могло.
«Я готова поспорить, — продолжала она осторожно и мягко, — когда Вы потеряли очки в пожаре… Я готова поспорить, что Вы чувствовали себя глупо, напугано, разоблачено и, как будто мир кончался».
Кроули издал смех, который вовсе не был смехом. Он сказал: «Вы даже не представляете,» и задрожал.
Еще одна вещь, в которой телевизионные изображения терапии ошибаются, это значение слез. Плакать в терапии важно, но как и почему это важно, никогда не изображается правильно. Телевизионные шоу часто представляют это как шутку: клиент рыдает в салфетки, а терапевт сидит в стороне, действуя как рудиментарный член. В реальной жизни, в реальной терапии, в подобной терапии, которой занимается Обри Тайм, некоторые из наиболее важных работ терапевта выполняются, пока клиент плачет. Терапевт является свидетелем и участником, предлагая сочувствие и сострадание, используя эти инструменты, чтобы помочь клиенту почувствовать то, что он должен чувствовать, выразить то, что он может не очень хорошо знать, как выразить без неё. Обри Тайм знала, что когда клиент плакал, это её задача — обеспечить, чтобы это был корректирующий эмоциональный опыт, через который клиент мог исцелиться.
Это было особенно важно для таких клиентов, как Кроули, клиентов, которые выражали гнев и отклонение, а не горе и боль. Их слезы были редки, их трудно выпустить. Когда такой клиент заплакал, для неё стало ясно, почему она считает эту работу значимой, а не просто возможностью разгадывать интересные загадки. Обри Тайм была атеисткой, но она не могла не обратиться к религиозному языку, чтобы описать, как много это значит, когда такой клиент, как Кроули, доверял ей настолько, что заплакал при ней: это была благодать. Она была недостойна этого, и она была благословлена этим.
Она знала, что если она скажет ему что-нибудь из этого, Кроули громко засмеётся. Она начинала понимать его чувство юмора. Но она не скажет ему этого, ни в жисть. Она вообще не станет ничего делать, чтобы отвлечь его внимание от слез, которые ему нужно выпустить.