Новая ночь тоже не была для Аргона временем для отдыха. Он просидел с запиской у камина несколько часов, размышляя. Откладывать визит в алмазный зал было бессмысленно, и третью записку ждать тоже. Мужчина догадывался, что третий раз по-доброму могут и не просить, и проверять не хотелось.
Он прокрутил в голове все возможные варианты. Это могла быть измена, попытка убить действующего короля, или шалость какой-нибудь служанки. На последнее он в тайне и уповал, особенно, если бы это была та, рыженькая…
Самым лучшим вариантом было, отправляясь на загадочную встречу, заручиться поддержкой стражи, и оставить ее у дверей, но… Аргон по-прежнему не был уверен, кому тут можно доверять, а кому нет. Слуги и стража казались ему набором случайных людей, чьи лица он с трудом различал, даже девушек и то – в основном по фигуре. В этой ситуации он был сам за себя, поэтому подготовился, как смог. Одевшись в свой официальный костюм, он спрятал пару ножей, попутно вспоминая заклинания, которыми уже давно не пользовался.
Стрелки на часах ползли к полуночи. Погасив свечи в спальне, он тихо вышел из своих покоев. Не освещая себе дорогу Аргон на память пошел к алмазному залу.
Давненько он там не был. Вообще, в замках часто полно мест, в которые заглядывают только по особенным поводам или не заглядывают вовсе. Здесь тоже были комнаты, которые стояли, запертые, до лучших времен и ждали своего часа или гостей, и алмазный зал был одним из таких.
Этот зал был самым шикарным в замке. Сияющий, с резными колоннами и цветами прямо на стенах, блестящим паркетом на полу… Здесь должны были проводиться балы. Неизвестно, с кем бы мог танцевать Темный король, и когда последний раз здесь кто-т о веселился. Лично на памяти Аргона такого не происходило. Маленьким мальчиком он любил пробраться туда и играть. Катался по полу в носках, зажигал свечи, устраивая небольшое собственное шоу огней в отражениях. Когда его отец об этом узнал, то запер зал.
В нем Аргон не был уже лет этак десять. Сворачивая по темным коридорам, он проходил мимо бесчисленных окон. В замке было тихо. Во дворе тоже. Город тоже спал, и мужчина думал только о том, что сам не прочь сейчас лежать и видеть сны. Наконец перед ним возникла дверь зала. Темное дерево, вырезанные искусным мастером листья, золотая ручка…
Мужчина выдохнул и распахнув двери, вошел.
Внутри было темно. Как он мог забыть, что тут даже окна завешаны, чтобы солнце не съело краску на рамах и подоконниках? Двери позади Аргона закрылись, и он погрузился в полную темноту.
Он отступил на шаг назад, прислоняясь спиной к теплому дереву. Кто-то ждал его в этой темноте и явно не за тем, чтобы играть в прятки или устроить праздничный сюрприз…
— Кто здесь? – Аргон хмуро глядел в темноту, пытаясь услышать шаги рядом, но слышал только тишину и дыхание. Скорее всего, свое собственное. Ответа не последовало, и он приготовился метнуть куда-нибудь огненный шар, чтобы успеть защититься от того, кто…
— Ты пришел, мы ждали тебя.
Из темноты наконец раздался мужской голос. Аргон вздрогнул.
— Ты проигнорировал первую записку – это было мудро. И все же – явился.
Голос был с хрипотцой, говорящему было вероятно лет шестьдесят. Аргон нахмурился, узнавая в нем голос главного военного советника и начальника стражи.
Так это он подкидывал записки под дверь?
— Дорф, ты?
— Да, мой Король. – Голос из темноты звучал спокойно и уверенно.
— К чему все это шоу с записками? – Аргон заметно нервничал, хотя старался не подавать виду. – Что ты собираешься делать? Если у тебя были какие-то срочные вопросы, ты мог зайти ко мне в кабинет и поговорить вместо этого.
— Я собираюсь тебя поздравить.
Аргону показалось, что говорящий улыбнулся в усы. Дорф был единственным в королевской свите, кто обращался к нему по имени и на «ты», потому что был старше всех других приближенных.
— Поздравить? С чем же?
Мужчина был готов к любому ответу и повороту событий, но не к тому, что произошло.
Во мгновение в алмазном зале зажглись с десяток свечей и факелов, и Аргон увидел слуг. Всех слуг. Весь зал был наполнен персоналом замка. Здесь были близкие подчиненные советники, были управляющие, дворецкие, горничные, повара, те, чьих должностей в замке Аргон даже вовсе не знал.
Он растерянно щурился, видя множество лиц. Все вокруг окончательно запутало его. Вроде как, вил у прислуги не наблюдалось, может, это не восстание, а что тогда?
Дорф стоял ближе всех, как обычно, в блестящей форме, добро, по-стариковски глядя на теперь уже Короля так же, как глядел на маленького мальчика и на подростка-принца.
— Аргон… — он легко кивнул головой в знак признательности – Ты отличный правитель. И это именно то, что мы все здесь хотели сказать тебе. Первые недели были напряженными для всех. Мы ждали, как ты проявишь себя.
— Да, и мы все рады, что вы теперь наш король! – одна из девушек-горничных не сдержала улыбки и присела в реверансе.
— Я ничего не понимаю. – Аргон встряхнул головой. Кажется, можно было расслабиться, и никто не собирался совершать переворот, но у мужчины шла голова кругом.
— Сейчас мы все объясним. – Дорф хмыкнул и махнул рукой. – девочки, организуйте!
Служанки быстро подхватили Аргона под локотки и усадили за один из столиков, где были приготовлены легкие закуски и вино.
— Это чтобы тебе меньше хотелось спать, пока я, старик, буду рассказывать о былом, — как обычно бодро пошутил Дорф, усаживаясь напротив короля.
Остальные слуги рассредоточились по залу. Кто-то чаевничал, кто-то просто сел на пол послушать старого вояку, доброжелательно глядя на ничего не понимающего Аргона.
Рассказ был долгим. Аргону даже пришлось пару раз ущипнуть себя, чтобы понять, что это все не сон.
Этой ночью образ Темного короля, его отца, окончательно рассыпался прахом, в нем не осталось ни мощи, ни власти. Старый король действительно был насквозь пропитан злобой. Он жаждал мести и терял рассудок стремительнее, чем на его голове появлялись седые волоски. Но так вышло, что будучи человеком бесконечно злым, он не сильно разбирался в людях, которые круглыми сутками обеспечивали его существование в замке. Дорф рассказывал, что был еще молод, когда слуги решили взять власть в свои руки. И долгое время держали баланс вокруг, не давая городам этой части страны окончательно исчахнуть в руках Короля.
Старику только казалось, что приказы отдает он. Стоило ему уснуть в своих защищенных покоях, как все собирались на совет. Так они решали, каким причудам короля суждено сбыться, каким – нет. Жестокие указы сменялись на более милостивые, и все ожидали, когда подрастет принц и сменит своего отца.
Аргон вспомнил, как с ним возились старые няньки, когда умерла мать. Как ему подбирали учителей, которые вместо того, чтобы учить его жестокости, как желал бы отец, просто рассказывали ему о мире. Те, кто был сейчас перед ним в алмазном зале, приложили свои старания, чтобы из него вырос хороший король.
— Мы присматривались к тебе, — Честно сказал Дорф – надеясь, что наконец на трон взошел настоящий король, а не человек, ничего не видящий дальше своего скрюченного носа. За это короткое время ты принял множество верных решений, снизил налоги, посетил города, начал принимать горожан. Мы рады быть слугами такого правителя.
Отхлебнув вина, Аргон покачал головой. Недурно. Значит, все это время, на троне буквально сидела кучка людей низкого сословия? Что бы было, не возьми они ситуацию в свои руки?
— Значит, я вам понравился? – он окинул взглядом всех остальных и увидел в ответ много кивков и улыбок. – А если бы не понравился, то что?
Дорф хлопнул его по плечу и улыбнулся.
— Никто не хотел думать об этом. – честно ответил он. От этого Аргону одновременно стало дурно, и хорошо на душе. – Никто не хотел бы думать о том, что с нами станется, когда начнется война. А она близко, ты знаешь.
Аргон кивнул.
— Мы рады, что ты оказался лучше своего отца. – Дорф поднял бокал, произнеся последнюю фразу, как тост.
— Значит теперь…- Аргон приподнял бровь, вопросительно глядя на начальника стражи.
— Теперь ты у руля, а мы будем тебе верными помощниками.
— Не слугами, — зачем-то не смог удержаться и ехидно уточнил мужчина и Дорф кивнул.
— Нет. Те времена давно прошли, никому не хотелось бы в них возвращаться.
Аргон вспомнил, как в детстве отец разозлился на служанку, пролившую чай, и выпорол ее прямо на месте, и согласно кивнул в ответ.
Так закончилась ночная встреча. Вскоре, наговорившись, все начали расходиться. Аргон разрешил всем спать до обеда, и уходил из алмазного зала с ощущением, что теперь точно знает этих людей. Всех, кто находился возле него долгие годы. И все эти люди – были готовы стать ему крепкой замковой стеной.
От Аргона теперь требовалось только одно. Не подвести.
Оказавшись в своих покоях, он умылся и долго смотрел на себя в зеркало. Встретившись взглядом с самим собой, он подумал, что давно не видел в отражении того дерзкого, немного глупого юношеского взора. Он давно стал другой. Если подумать, очень давно – с тех самых пор как пастушка неожиданно завладела его жизнью и сердцем ровно в половину, а он – ее.
Теперь из зеркала на него смотрел не принц, который мог только заманивать служанок в постель, пользуясь своим положением, а кто-то статный и строгий.
Под утро Аргон уснул. Утопая все в тех же шелковых черных простынях под черным балдахином, он впервые спал, чувствуя себя на своем месте.
Тридцать два года работал Джабраил в должности кади Риштана. Он знал, казалось бы, всех жителей этого человеческого термитника. Кади каждое утро возносил молитвы Аллаху, благодаря за увиденный новый рассвет. Ночью, когда всходила луна, старик говорил спасибо за радость увидеть первые звезды. Он не помнил имен своих старших сыновей, погибших на чужбине, иногда забывал, сколько ему лет и пил ли он утром горькую травяную настойку от ломоты в суставах. Чиновники в диване поговаривали, что кади пора сменить, но народ знал его неподкупность, благочестие и справедливость. Эх, Джабраил, может, стоило уйти на покой самому, не дожидаясь позорной отставки?
Сегодня кади, кряхтя и постанывая, поднялся с высокой кровати, откинул полу балдахина. Ранняя утренняя зорька разбудила его, Джабраил подошел к окну и посмотрел на восток. Наступило время молитвы, но Джабраил не мог сосредоточиться на просьбах ко Всевышнему. Он слишком многого хотел: чтобы глаз, подернутый пленкой, стал видеть, чтобы нога, которую он приволакивал после случившегося с ним пять лет назад удара прямо на пороге дома, стала послушной, чтобы суставы не болели… Кади решил не жаловаться на жизнь, а просто попросить Аллаха, чтобы сегодняшний день не был жарким и прошел спокойно.
Но то ли Аллах сегодня посмотрел не в сторону кади, а на балкон, где плакала юная наложница султана, избитая ревнивой усатой Гюльназ, то ли в этот момент Аллах уши прочищал, но не дошли молитвы старого Джабраила до Аллаха.
В дверь постучали через час, кади только закончил свою молитву. Вошел шустрый писец Жаудат, служивший у кади уже десять лет. Согнувшись в три погибели, как и полагалось низшему чиновному люду, писец смиренно доложил, что один из заключенных, чье дело должно слушаться сегодня после обеда — преставился.
Кади погладил руками бороду и осведомился, не заразна ли та болезнь, что скосила этого несчастного Зитуллу, так кажется его звали? Конечно, кади весьма догадлив и памятлив, а иначе и быть не может, но в этот раз досточтимый судья ошибся. Зитулла не преставился от внезапной неведомой хвори, он умер от ужасных побоев, что были нанесены ему неизвестными.
− Как же это могло быть? – изумился досточтимый Джабраил, – какими такими неизвестными, если в зиндане он сидел один!
− И снова вы ошибаетесь, многоуважаемый кади, – смиренно и вместе с тем хитровато ответил писец Жаудат, – вечером к нему посадили трех заключенных. Все они вновь прибывшие, и каждый отрицает свою причастность к убийству.
− Кто успел допросить нечестивцев? – поморщился кади.
− Это сделал начальник зиндана, досточтимый Закария.
− Следы побоев надо осмотреть, – вздохнул кади и отстранив рукой Жаудата двинулся к выходу из комнаты.
Утреннее солнце еще не начало палить, и Джабраил решил не пользоваться паланкином. Он пересек площадь быстрым шагом, направляясь прямо к зиндану. После неприятного разговора с надменным Закарией, который только и думал о том, как бы сбагрить побыстрее труп, который еще не начал разлагаться и источать нестерпимое зловоние. Кади вошел в камеру, которая предназначалась для политических преступников, а потому почти всегда пустовала. Там у стены лежало тело мужчины, которое было сильно скрючено в предсмертной муке. Неведомая сила выжала человека, как мокрую рубаху. Кади потыкал в него тростью и, наклонившись, посмотрел в лицо умершему. Он не увидел никаких следов крови или ссадин, но на коже были синие и желтые пятна. Такие же пятна были на руках и открытых участках тела — животе, ногах. Грязная кожа не позволяла рассмотреть синяки детально, но увиденного было достаточно для выводов кади. Зитулла умер не своей смертью.
− Странно то, что нет ссадин и крови, – размышлял вслух кади.
− Если Зитуллу сначала ударили по голове, и он потерял сознание, то сопротивляться уже не мог. Потому и ссадинам неоткуда взяться, – хмыкнул Закария, считая, что его доводы имеют для кади значение.
− Кое–какие царапины все же есть, – кади сморщив нос, наклонился и ткнул палкой в шею Зитуллы, – видите, какие следы,? Словно кошка его драла.
Окончив осмотр, вся тройка вышла на воздух.
− Дело, по– моему, ясное, – сказал Закария, – досточтимый кади, распорядись захоронить тело грешника.
Кади отрицательно покачал головой, что–то подсказывало ему, что тело хоронить рановато.
− Осмотрел ли его лекарь Мансур? – спросил кади.
− Нет, – угрюмо ответил недовольный отказом Закария, – за Мансуром я посылал, но тот ответил, что не станет осматривать отщепенца, потому что спешит к дочери высокородного Ильдара, она разродиться никак не может.
− С каких это пор лекари пользуют жен? – покачал головой кади, – куда мир катится? Эдак мы дойдем до того, что женщины будут письму учиться или верхом ездить!
Покачав головами, уважаемые собеседники расстались, а кади поспешил к завтраку.
Вкушая пищу и вознося похвалу повару, поваренку и, разумеется, Всевышнему, который обеспечивал ему сочный кусок в любое время по желанию, кади задумался.
Как такое возможно — все три преступника отрицают свою причастность к смерти Зитуллы. Но хоть кто–то должен признаться из троих, или указать на другого? Видно, их плохо допрашивали. Палачи нынче совсем разучились работать, все надо делать самому. После обильного завтрака досточтимый Джабраил на паланкине отправился в зиндан, где потребовал освободить ему комнату и обеспечить охрану из трех дюжих стражников.
− Когда опускали заключенных в яму, то Зитулла был жив?
− Всех заключенных опустили в яму одновременно, это было ранним утром, до восхода солнца. Зитулла был в яме и жаловался на духоту. Все разбойники – из одной шайки, разбойничали на дороге, грабили караваны. Их дело простое, не требует много времени, – пояснил Закария.
− И убить может каждый, – поддакнул вездесущий писец Жаудат, – это им не впервой.
− Может, от того и не признаются в убийстве, что из одной шайки? – предположил кади.
− Они не кровные братья, – почесал лысину Закария и устыдившись неприличного жеста, спрятал нечестивую руку за спину, – а побратимы. Это ничего не значит.
− Молчание — наряд умного и маска глупца. Если они глупы — мы их обхитрим, если умны — мы их сломаем, – сказал кади важно и распорядился, чтобы узников доставили по одному.
Первый, Ильсаф, был одноруким. Его культя беспомощно болталась в полупустом рукаве халата. Кади окинул его быстрым и цепким взглядом. Ильсаф был нагл и смотрел прямо, не опуская глаз. Он не чувствовал за собой вины, и кади понял, что не Ильсаф убийца. Зитулла был крупным и сильным мужчиной, такой хлюпик не мог его одолеть.
− Говори, кто ты и откуда, – властно потребовал Джабраил.
− Я из Самарканда, добрые люди сказали, что я родился от бродяжки под верблюжьей колючкой. Матери своей я не знал, отца ищу по свету, от того и брожу из города в город, – несколько глумливо ответил Ильсаф.
− А мне добрые люди сказали, что ты грабитель и убийца, – сказал громко кади.
− Нет, досточтимый кади, – покачал головой Ильсаф, – добрые люди ошибаются. В Риштане я впервые, и знать меня никак тут не могут. Умный вор в своем квартале не крадет, от того меня в Риштане не знают, а добрых людей из Самарканда я в этом городе не встречал покуда.
− Твой язык подвешен неплохо, а вот культя твоя говорит красноречивее тебя, – сказал кади, намекая на то, что Ильсаф вор, который попался на горячем.
− За свои преступления я понес справедливую кару, – притворно воздев очи к небесам, сказал Ильсаф.
− Скажи лучше, негодяй, знаешь ли ты Зитуллу, и что можешь сказать о нем, – вмешался писец.
− Знаю, многоуважаемый помощник судьи, – сообщил вор, – Зитулла — это мертвец, что испугал нас поутру.
− Чем же испугал? – уточнил писец.
− Тем, что умер, – просто ответил Ильсаф, и кади невольно усмехнулся, – каждому понятно, что будут искать убийцу из нас троих, кто сидел с ним в зиндане. А я из всех — самый несимпатичный.
− Не повезло, – хмыкнул доселе молчавший начальник зиндана.
− Только знайте, многоуважаемые и почтенные слуги Аллаха, – я непричастен к его смерти. Я спал сном младенца и не слышал, как Зитулла преставился.
− А слышал ли ты шум или возню? – уточнил кади.
− Слышал, – ответил Ильсаф, – кто–то шумел, бормотал проклятия и толкался. Кто–то говорил, что этого Зитуллу убить мало, раз он берет в долг и не возвращает.
− Кто же говорил это? – спросил кади, но Ильсаф покачал головой.
Кади рассердился и велел позвать палача. Дюжий Касем пришел незамедлительно. Поклонившись кади и начальнику зиндана, он проигнорировал писца. Касем сложил волосатые руки на груди и, грозно сдвинув брови, посмотрел на Ильсафа.
− Кажется, память начинает возвращаться ко мне, – пробормотал Ильсаф, – это сказал Фаиз. Фаиз и раньше знавал Зитуллу и одолжил ему два динара. А тот не вернул.
− Что еще можешь сказать? – спросил кади, но Ильсаф только покачал головой.
День шел за днем, и Порс проводил их в прогулках по замку и размышлениях. Ему наконец было позволено выходить за ворота без сопровождения, и он подолгу гулял по поросшим вереском холмам, навещая уснувших под курганами героев.
Узнав, что в замке есть библиотека, он поспешил в ее тишину, торопясь вдохнуть волшебный запах ветхой бумаги и старой кожи древних фолиантов. Скитаясь между пыльных столбов неяркого дневного света, проникавшего в чертог сквозь плотный бархат занавешивающих окна штор, он бродил от стеллажа к стеллажу, оставляя в покрывавшей пол пыли единственную цепочку следов. Свитки папируса, связки полуистлевшего пергамента, стопки глиняных таблиц, носящие на себе следы давнего пожара, скованные цепями тома в переплетах из кожи неведомых животных, проложенные папиросной бумагой иллюстрированные альбомы, перевязанные испещренной вязью иероглифов тесьмой – полки были полны сокровищ, и лишь немногие из них Порс мог прочесть. Языки большинства были Порсу незнакомы, однако ему постоянно казалось, что темное помещение полно тихих голосов, зовущих его к себе, и Порс готов был поклясться, что его призывают сами книги – так велика была заключенная в них мудрость.
Под прозрачными сводами оранжереи среди зарослей незнакомых растений он отыскал цветник, полный кустов белых и алых роз. Вдыхая их аромат, Порс сквозь политое дождем стекло наблюдал за ежедневными прогулками Клариссы по крепостной стене.
Кларисса надолго замирала на обзорных площадках башен, слепо вглядываясь в морскую даль. Часами она следила за полетом чаек над башнями, слушая бесконечный гомон расположившейся на скалах под стенами птичьей колонии. Все ее существо в такие минуты тянулось ввысь, стремясь освободиться от громоздкой колодки кресла, к которому она была навеки прикована. Ее взгляд блуждал по пологу туч – но видела она яркий свет солнца над облаками из своих воспоминаний.
План, который Порс замыслил во время первой прогулки по острову, наконец приобрел внятные очертания. Теперь надо было верно выбрать время.
Случай не заставил себя ждать.
***
С момента появления Порса на острове минул месяц, когда на заре одного из дней в миле от берега вынырнул из глубины и закачался на волнах механический кит с тремя горбами на крутобокой спине.
Слуги разбудили Порса, и он, сонно жмурясь и на ходу запахиваясь в непромокаемый плащ, взбежал на стену. Кларисса молча протянула ему зрительную трубу, чему Порс совершенно не удивился. Сквозь отшлифованный хрусталь линз и косые струи дождя он увидел совсем рядом, как в среднем из горбов искусственного исполина приоткрылась дверца, и десяток рослых мужчин, облаченных в блестящие черные плащи, спустили на воду извлеченную из чрева кита лодку, которая без весел и паруса споро устремилась к берегу, оставляя за собой пенный след.
Кларисса расслабленно следила за приближением лодки. Рядом безмолвно застыли слуги. Ничего больше не происходило, и, видя всеобщее спокойствие, Порс тоже не проронил не слова.
Лодка пришвартовалась к пирсу, и черные зашагали к замку. Плащи их развевались на ветру, головы защищали глубокие шлемы, глаза укрывали широкие очки.
— Ваши враги? – спросила Кларисса.
Порс, сжимая кулаки, кивнул.
Бежать было некуда.
Совладав со своим страхом, Порс спросил:
— Что с ними будет?
— Они просто исчезнут, — был ответ.
— Как Одиссей? – смог усмехнуться Порс.
— Увы, нет, — было неожиданно видеть, что это огорчает хозяйку замка. – На острове есть место лишь для одного человека за раз.
— Значит?
— Верно. Никто не вернется домой, — отрезала Кларисса и подняла руку в указующем жесте. Чувствуя, как электричество наполняет воздух, Порс успел крикнуть:
— Нет!
Бездонные глаза, в которых плескалась неимоверная мощь, вцепились в его взгляд.
— Назови мне причину, смертный!
— Если они не вернутся, те, кто послал их, поймут, что я уцелел! – Порс почти крикнул это.
— Пусть присылают других! – недобро рассмеялась Кларисса. – Сгинут и они! Ты в безопасности здесь, смертный!
— Если они поймут, что я уцелел, если хотя бы заподозрят это, то развяжут войну немедленно, не завершив подготовку, и тогда моя страна лишится последнего шанса устоять в грядущем Армагеддоне! Мы не успеем подготовиться и дать отпор могущественному врагу!
Кларисса колебалась.
— Но, оставшись здесь, ты не сможешь предупредить свой народ, и исход все равно будет один!
— Всегда остается надежда, — бессильно ответил Порс. – Всегда….
Мгновение, показавшееся Порсу вечностью, Кларисса пристально смотрела ему в глаза.
— Будь по-твоему, смертный, — молвила наконец владычица замка. И, озорно сверкнув глазами, добавила: — Люди никогда не перестанут удивлять меня!
Рывком развернув кресло, она в сопровождении сомкнувшихся вокруг нее слуг отправилась встречать незваных гостей.
Порс, цепенея от предчувствия беды, нагнал ее только у открывающейся на пирс калитки в основании одной из башен.
Дальнейшее слилось для него в череду странных видений.
Вот Кларисса, трогательно-нелепая в удерживающих ее на весу путах, радушно приветствует командира черных у стены замка.
Вот черная десятка, не обращая ни малейшего внимания на странность ее состояния и игнорируя нечеловеческую природу ее слуг, разбредается по замку и его окрестностям. Никто не чинит им препятствий.
Вот солдаты волокут к ногам командира обугленные останки аэро и щедро политую его, Порса, кровью, одежду, в которой он бежал с Восточного Континента.
Вот один из солдат с поблескивающим линзами ящичком в руках обходит замок. Ящик издает сухие металлические щелчки и производит яркие магниевые вспышки.
Вот откуда-то извлечено полуразложившееся человеческое тело, что вызывает бурю положительных эмоций среди гостей. Приблизившись, Порс видит у трупа свое лицо. Солдаты не обращают на него самого ни малейшего внимания, проходя совсем рядом.
Вот тщательно упакованное в черный клеенчатый мешок тело и обломки воздушного судна грузят на борт, после чего черные садятся в лодку и скрываются в чреве подводного корабля. Спустя несколько минут на том месте, где громоздилась его туша, нет боле ничего, кроме бегущих волн.
— Что вы сделали с ними, госпожа? – спрашивает он Клариссу.
Та весело отвечает Порсу:
— Наваждение, смертный! Фата-моргана. Отвела им глаза. Обычное дело на Авалоне.
— Что же они увидели, моя госпожа?
— Выжившую из ума старуху, обитающую в развалинах маяка на краю света, которая в красках поведала им о судьбе несчастного пришельца с неба, нашедшего свой конец у ворот ее скромной обители.
— Но дагерротип? Тот ящик у одного из солдат! У них будут снимки…картины, показывающие истинную суть вещей!
— Все можно обмануть, — смеется в ответ Кларисса. – Все, что вы придумали и еще только придумаете, маленькие человечки, будет подвластно мне, раз уж даже вы смогли научиться с этим управляться.
— А тело?! Что это было? Дохлый тюлень? Изготовленное из мертвых ощипанных птиц чучело? Дельфин?! Ведь скоро они освободятся от ваших чар, моя госпожа, и иллюзия их уже не обманет!
— Просто один из слуг, — слышит он в ответ, и сожаления в этом ответе не больше, чем если бы речь шла об утрате домашнего любимца. – Такой милый… Они всегда рады услужить мне.
— Но…
— Порс, милый мой Порс. Потрудитесь приглядеться к себе, и все сразу поймете. Я не пыталась обмануть их в этом. Я просто дала им то, что они искали.
Заподозрив неладное, Порс подносит к глазам руку.
Долгую минуту он смотрит на бугристую зеленую кожу, обтягивающую его пальцы, и на сочащиеся слизью перепонки между ними.
Потом начинает кричать.
***
В последующие дни Порс грезит наяву, и грезы его полны холода и стремительности океанских течений, блеска чешуи рыб в преломленных поверхностью моря солнечных лучах и гипнотизирующего покачивания щупалец анемонов на подводных скалах. Воспоминания, принадлежащие не ему, проносятся перед его внутренним взором, и он видит себя скорчившимся в желейном пузыре икринки рядом с тысячами подобных ему существ, чувствует упругое биение хвоста в теплых мелких лужах, оставленных отливом на обнажившемся морском дне, совершает первые неуверенные прыжки по пляжу в погоне за жужжащей добычей.
Ночами его охватывает странное оцепенение, не имеющее ничего общего со сном. В холодном сумраке утра его посещает воспоминание о волшебнице Цирцее, обратившей спутников Одиссея в свиней, и он снова начинает безумно хохотать.
Смех его похож на кваканье лягушки.
Нога соскользнула на хвое, и Темери улетела бы вниз, если бы ифленец не прервал полёт, снова ухватив её за руку. Правда, тут же разжал пальцы.
За время, что она провела под ёлкой, погода разительно изменилась. Ветер ещё усилился, он нёс мелкий колючий снег, а звёздное небо вверху быстро переставало быть звёздным. Темери не помнила такой холодной зимы. В монастыре за все эти годы она видела снег лишь пару раз. А тут – словно сама природа пыталась воспротивиться её возвращению в Тоненг.
Ифленец показал ей на вторую ель, пониже той, возле которой они расположились сначала, её ветви достигали земли. Приподнял колючую лапу, и девушка увидела – а скорей догадалась – что земля тут ровней и выстлана еловым лапником, на который, наверное, можно будет сесть. Ифленец забрался под крону следом, и стало понятно, что места здесь слишком мало, чтобы сидеть, не соприкасаясь хотя бы локтем. Темери шмыгнула к самому стволу, поджала ноги и обхватила их руками, надеясь, что хоть так сохранит немного тепла. Идея была безнадёжная – прошлой ночью ведь не получилось.
Ифленец сказал:
– Двигайтесь ближе, укрою вас плащом.
– Нет.
В тот момент она была уверена, что не сможет себя пересилить.
– Не будьте дурой! Вы обещали не совершать самоубийства. Так что, так или иначе, этой ночью вам придётся потерпеть мою компанию. В ином случае завтра вы просто не проснётесь!
– Я не так сильно замёрзла, – попробовала она возражать. Но под ёлкой и вправду было слишком мало места. Темершана зажмурилась и сидела, закаменев, пока чеор та Хенвил закутывал её в половину своего плаща. Сидела и уговаривала себя, что ничего страшного, и что он действительно просто пытается сохранить им обоим жизнь…
Убедить себя – не убедила, но кажется, задремала.
Очнулась первой. Во сне она как-то сама собой прижалась теснее к тёплому боку ифленца, и сейчас застыла, решая, что лучше – сидеть всю оставшуюся часть ночи в относительном тепле, но не смыкая глаз, или же рискнуть отстраниться. Но тогда благородный чеор наверняка проснётся…
Она не могла его видеть, но чувствовала плечом и бедром тепло его тела, слышала дыхание. Ифленец спал, как спят все люди. Он не был демоном-этхаром, не был бесплотным духом – одним из вечных мудрых Покровителей. Просто человек. Просто враг…
Темери попробовала отвлечься на воспоминания о доме, которым давно уже считала монастырь Золотой Матери. Сейчас, должно быть, как раз то самое время, когда монахини, слуги и оречённые просыпаются, чтобы начать день у семи чистых купелей. Вода в них всегда прозрачна и холодна, даже самым жарким летом. Чаши стоят в гранитном гроте, в пещере, которую ещё век назад переделали в величественный, хоть и небольшой зал.
Вода купелей освежает и прочищает сознание. Она смывает прежние страхи и горести и даёт силы жить дальше…
И вот уже, казалось ей, она стоит на деревянном настиле у одной из купелей. Потрескивает факел над головой, слышатся тихие шаги и разговоры. А в воде она видит отражение. Своё – и ещё одно.
Темери даже вздрогнула: раньше Покровители к ней не являлись. Покровители – это духи-родичи. Умершие родители, предки, иногда – учителя или наставники. Жаль, что все, кто мог бы прийти к ней, или не думали, что она в этом нуждается, или вовсе не считали её достойной внимания. У Покровителей свои причины и свои цели, и они редко бывают понятны живым.
Потому и говорят, что надеяться на Покровителей нужно, но если хочешь добиться цели – действуй сам…
Из вод купели на неё смотрели внимательные глаза ифленца, погибшего месяц назад в приграничной гостинице. Прежде она видела его лишь мёртвым. Но была уверена, как все спящие уверены в том, что видят – это именно он.
– Какое интересное место, – сказал дух. – Здесь красиво, хотя и мрачновато.
– Вероятно, ты здесь из-за чеора та Хенвила? Ты его Покровитель?
Духам не важно, как к ним обращаются и даже – на каком языке. Им не важны титулы и безразличны звания.
Дух в отражении покачал головой. Только в этот момент Темери догадалась повернуться к нему лицом. Ей было любопытно – сёстры описывают Покровителей по-разному. Кто-то говорит, что видит светящийся шар. Кто-то, что они полупрозрачны и их речь едва можно различить.
Это ведь не то же самое, как когда ты призываешь духа-Покровителя при помощи посоха-эгу и благословения Матери Ленны. Тогда ты сама открываешь ему путь в наш мир, ты, твои жизненные силы питают его и дают ему возможность говорить и выглядеть так, как Покровитель себя ощущает…
Если же дух приходит сам, то тратит собственные силы.
Так говорят. Темери ещё ни разу не доводилось проверить.
Дух-Покровитель, которого некогда звали Ровве, выглядел как живой человек. Просто каким-то образом оказался возле монастырских купелей хрупкий светлоголовый ифленец, одетый просто и небогато – так, как был одет в день смерти. А может, Темери сама допридумала ему эту одежду.
– Нет. Хотя я рад, что он жив и сейчас рядом с тобой.
– Я не знала, что Покровители могут радоваться…
Дух кивнул и приблизился к ней, словно пытаясь лучше разглядеть.
– А ты любознательна. Но ты боишься. Бояться не следует – тот, кто был мной, давно умер.
– Я не тебя боюсь. – Она улыбнулась духу: тот не казался ей опасным. Покровители не могут быть врагами.
– Ты боишься… прости, но ты боишься почти всего. Это видно.
Видно? Девушка прислушалась к себе, но именно в этот момент, возле купели в монастыре Ленны, ей не было страшно. Даже наоборот – интересно и немного печально. Всё казалось, что этот Покровитель всё-таки самую малость – тот самый человек, которым он был при жизни. Ифленец по имени Ровве.
– Ты можешь видеть, что люди чувствуют? Как?
– Не знаю. Просто вижу. Темершана – это твоё имя? Я говорю «вижу», потому что у меня нет других слов. Человеческие переживания – это цвет и свет, и звук, и запах… и всё одновременно. И всё это – в голове самого человека. У меня-то головы нет. Одна видимость.
Темери смотрела на призрака, как на сумасшедшего. Интересно, бывают ли сумасшедшие Покровители? И почему он явился ей, а не самому чеору та Хенвилу? Не смог?
– И ты это всё время… ну… видишь?
– Да. Но ты не бойся, я никому не скажу.
– Почему?
– Потому что я – твой Покровитель.
– Что?
Темери ахнула и очнулась от дрёмы. Приснится же такое! И, конечно, в тот же миг разбудила ифленца. Он шевельнулся, устраиваясь удобней… и это позволило Темери немного отодвинуться от него. Спина затекла, ноги… она не ощущала, насколько они замёрзли, пока не пошевелилась.
А если не сон, пришла тревожная мысль. Разве так может быть? Чтобы Покровителем оказался совсем незнакомый человек, да ещё ифленец. Да ещё – друг чеора та Хенвила.
Впрочем, Покровители – это уже не люди. Не те люди. И скорей всего, это был просто сон.
Было по-прежнему темно, но второй раз заснуть у неё всё равно бы не получилось.
Проснувшийся чеор та Хенвил молча выбрался из собственного плаща, накинул освободившийся край на Темери. Как-то умудрился при этом её не задеть. Шерстяная ткань ещё хранила чужое тепло. Она постаралась глубже закопаться в складки плаща и замерла там, прислушиваясь к происходящему снаружи. Было слышно, как похрустывает снег под его ногами. Он ушёл куда-то вверх по склону. Потом вернулся.
– Вы, наверное, привыкли в монастыре вставать в одно и тот же время. Час ранний, но уже утро, нам пора. Сможете идти?
– Смогу. Я обещала.
– Там снегопад. Если будет так же сыпать ещё хотя бы час, успеем уйти дальше.
– Да.
Надо было выбираться из относительного тепла в объятия стылого воздуха, в хмурую зимнюю ночь.
Ноги с отвычки подкосились, но Темери удержалась за ствол: ифленец не увидит её слабости и не услышит жалоб… да лучше сдохнуть по дороге, чем позволить ему тащить себя на плечах!
Постояла немного, пока не убедилась, что ноги действительно её держат, а потом, пригнувшись, выбралась из-под еловой кроны.
Ветер, вчера пробиравший до костей, утих. Сверху, медленно кружась, падали крупные хлопья снега. Сняла плащ, протянула хозяину. Жест показался знакомым – прошлым утром было так же.
Ифленец стоял всего в шаге, она различала его силуэт, но не лицо.
– Позавтракаем, когда рассветет. Что вы желаете на завтрак? Или монахини не завтракают?
– Я не монахиня.
– Но ведь собирались.
– Это не тема для шуток, благородный чеор.
– А жаль, чеора та Сиверс. Если вас послушать, так в мире вообще нет тем для шуток…
Она не ответила. Ночь, холод, зима. Сутки – никакой еды, кроме горсти клюквы. И впереди ещё несколько таких дней, наверное… дней, ведущих в черноту, из которой не возвращаются живыми.
Хмурый рассвет застал их далеко от места ночёвки. Насколько? Темери давно потерялась, забыв считать пройденные шаги и следить за направлением. Она просто шла. Сначала впереди ифленца, потом, когда ему это надоело – чуть позади. Он, бывало, уходил проверить путь, но скоро возвращался, лишь изредка комментируя увиденное. Ни дорог, ни жилья: Темери эти места не знала.
Снег продолжал сыпать, то усиливаясь, то ненадолго утихая. С одной стороны, это было хорошо – быстрей заметёт следы. С другой – идти становилось всё труднее. А лес давно перестал быть светлым сосновым бором. Часто встречались непролазные завалы, густая лиственная поросль.
В какой-то момент чеор та Хенвил, вернувшись из очередной отлучки, подошёл к ней и сказал с раздражением:
– Вы устали, идти нам далеко. Сейчас, чеора та Сиверс, я возьму вас за руку. И вы, ради всех ваших богов, не станете вырываться. Я не знаю, что вам нашёптывают ваши Покровители, но без моей помощи вы скоро не сможете идти. Надеюсь, вы меня услышали…
Услышала – да. Возразить не смогла бы, потому что при всём своём высокомерии, ифленец был прав.
Он сильней, выносливей. А она – всего лишь несостоявшаяся монахиня. Без будущего и без настоящего. А что до прошлого, то может, лучше бы его тоже не было.
«Я просто не хочу снимать их здесь», — сказал он.
Это уже повторялось. Он говорил одно и то же почти каждую сессию уже больше месяца. Он говорил это на сессиях, когда ни один из них не упоминал его солнцезащитные очки. Он говорил это так, как будто она продолжала просить его снять их. Она не просила ни разу, но понимала, что Кроули нужно вести себя так, как будто она просила. Снова и снова ему нужно было повторять этот разговор.
Профессиональные терапевты, такие как Обри Тайм, любят жаловаться на репрезентации психотерапии в СМИ. Они все смотрели «Клан Сопрано», и «Умница Уилл Хантинг», и «Анализируй это», и «Сессии». У большинства из них достаточно личного понимания, чтобы признать, что для них бальзам на душу видеть, что их профессию гламуризируют. Но им также нравится признавать, насколько неточны эти представления о терапевтическом процессе. Одним из наиболее значительных искажений психотерапии было то, как быстро она проходила, насколько легко был достигнут прогресс, насколько значительным было профессиональное понимание терапевта, чтобы помочь клиенту исцелиться.
Как профессиональный терапевт, Обри Тайм знала, как мало стоят её интерпретации её клиентов. Она чувствовала, что к этому моменту у нее была довольно хорошая интерпретация солнцезащитных очков Кроули. Если бы это было телешоу, она могла бы противостоять Кроули и сказать что-то вроде: Разве ты не понимаешь? Ты продолжаешь говорить, что не хочешь их снимать, потому тебе страшно! Тебе страшно, Кроули, но ты хочешь, чтобы тебя видели. Ты хочешь, чтобы я тебя увидела!
Кроме того, если бы это было телешоу, она могла бы сказать что-то вроде: Я не твоя мать. Я не отвергну тебя, если ты просто позволишь мне увидеть тебя. Она сказала бы это в телешоу, потому что телесценаристы не могли перестать всем пихать в глотку Фрейда, а вымышленные психотерапевты всегда знали о матерях своего клиента больше, чем их клиенты хотели рассказать. Конечно, Обри Тайм подозревала, что Кроули действительно перенес какую-то другую травму гораздо раньше в своей жизни, в какой-то мере связанную с его родной семьей — он продемонстрировал все классические признаки этого — но он ни разу не говорил о своей матери. Она никогда не спрашивала о ней, потому что, опять же, её не привлекал весь этот фрейдовский подход к делу.
В телешоу такой драматический монолог — это именно то, что нужно Кроули, чтобы снять солнцезащитные очки, и тогда он будет исцелен.
Обри Тайм и Энтони Кроули, однако, не жили в телешоу.
В реальной жизни, в мире, в котором они жили, терапевтический прогресс мог быть медленным. Мог быть повторяющимся. Мог быть один и тот же клиент, приходящий неделя за неделей, показывающий одну и ту же проблему, повторяя одни и те же слова снова и снова. Это может быть офигеть как скучно. Но это имело смысл, потому что такого рода повторяющаяся обработка была тем, через что клиент должен был пройти. По телевизору всю тяжелую работу всегда делал терапевт; в реальной жизни это всегда были клиенты.
Работа терапевта, по профессиональному мнению Обри Тайм, заключалась в том, чтобы предоставить клиенту место для выполнения этой тяжелой работы, поощрить направление этой работы и позволить себе скучать, когда эта работа повторяется.
Другими словами, Обри Тайм было приятно позволить Кроули утомлять ее. В какой-то степени, по крайней мере.
«Позвольте мне спросить вот о чём», — сказала она, пытаясь изменить тактику прошлого раза, когда Кроули настаивал на том, что он не хочет снимать свои очки, а также до этого и ещё раньше. — «Вы не хотите снимать их здесь, или вы не хотите, чтобы я видела, как вы их снимаете?»
«Что?»
«Как Вы думаете, на что это будет похоже — снять их здесь, и чтобы я не видела?»
«Не говорите глупости», — усмехнулся он, потому что у Кроули всё ещё была эмоциональная проницательность комара.
«Попробуем еще раз», — сказала она. К этому моменту она уже достаточно доверяла ему, потому что знала, что он может быть немного засранцем. Она знала, что это сработает с ним.
«Это было бы …» — Он позволил одной руке покружиться в воздухе, пока он думал. «Совершенно нормально. Это вообще не имело бы значения».
«Да?» — она подняла брови. Она оперлась подбородком об руку.
«У меня был большой опыт общения с человеками без очков, поверьте мне», — сказал он.
Это была еще одна вещь, которую он иногда делал, когда он был невнимателен: он говорил человеки, где кто-то другой мог бы сказать люди. Она не забывала об этом, как и о его намеках на Библию, на ангелов, на проклятие. Она всё еще не знала, что это значит. Это то, что делало Кроули интересным, даже когда работа, в которой он нуждался, была такой скучной.
«Так давайте попробуем», — сказала она, небрежно пожимая плечами и играя в труса. «Я могу пойти туда… — она указала в сторону, к окну, выходившему на парковку ее здания, — и я останусь там, а Вы можете снять свои очки».
Его челюсть напряглась. Он постучал пальцами по подлокотнику кресла. Поймал на блефе, подумала она.
«Или, — смягчилась она, — я могу пойти туда, и я не буду смотреть, и Вы можете решить, снимать очки или нет».
Он задумался.
«Готовы подыграть мне?»
Это заставило его смягчиться, как она и подозревала. К этому моменту Обри Тайм знала Кроули достаточно хорошо, чтобы понять, что лучший способ заставить его что-то сделать — это заставить его сделать ей одолжение. «Хорошо», — сказал он.
«Ладно.» — Она кивнула. Это был очень намеренный кивок. Это был своего рода кивок, который говорил: Я знаю, что это серьезно, даже если ты этого не признаешь. «Как только я отвернусь к окну, я не буду оглядываться, пока Вы не скажете, что можно».
«Ладно», повторил он.
Она снова кивнула и встала. Она подошла к окну. Она посмотрела на машины, припаркованные внизу. Она ждала.
Обри Тайм сильно полагалась на визуальную информацию. Она наблюдала за выражением лица, осанкой тела и выискивала все намеки на то, как ее клиент чувствовал и думал. Отказаться от этого костыля было неудобно. Она опиралась на другие чувства, особенно на слух. Она слышала дыхание Кроули.
«Поговорите со мной», — сказала она.
«Что Вы хотите, чтобы я сказал?» — Она услышала движение ткани; он двигался в кресле. — «Это глупо».
«Это?»
Он заворчал.
«Итак, как на счет сейчас? Мы здесь и сейчас. Хотите попробовать снять их?»
Она слышала, как он дышит. Она могла слышать его движение. Она слышала, как он издаёт звук, похожий на вздох.
«Вот. Довольны?» — сказал он так, чтобы она поняла, что он это сделал. Она глубоко вздохнула, чтобы напомнить ему, насколько серьезно она это воспринимает.
«Ого», — сказала она. Она шла по лезвию ножа. Ей нужно было осознать, насколько это было важно, чтобы он мог понять, насколько это было важно, но если она зайдёт слишком далеко, он замолчит и разозлится. «Итак. Скажите мне, как Вы себя чувствуете».
«Глупо.»
«Поняла. Что ещё?»
Он не ответил.
«Я могу дать Вам список эмоций, если хотите».
«Глупо то, что мне страшно».
Бинго, — подумала она. «Глупо и страшно. Что ещё?»
Он не ответил.
«Может быть, обнаженным?»
«Конечно, я чувствую себя обнаженным, небось, гордитесь своей проницательностью?» — огрызнулся он, и она позволила этому сойти с рук.
«Хорошо», — успокоила она. «Ладно. Глупо. Страшно. Обнаженно».
«Безнадежно».
Она глубоко выдохнула.
«Такое чувство, будто наступает конец света». — Она едва могла разобрать слова, он говорил так тихо. Она начала волноваться, что они заходят слишком далеко. «Я не понимаю, — продолжал он, — с чего бы эта глупость заставляла меня чувствовать, что мир снова кончается?»
Она не знала. Она не знала, что означало снова, но у неё была догадка. «Думаю, этого пока достаточно», — предложила она любезно. — «Как считаете?»
«Да. Да.» — Пауза. — «Всё, можете вернуться».
Когда она обернулась, то увидела Кроули и увидела свое отражение в солнцезащитных очках, которые он носил. Она видела его как сломанную вещь, которой он был. Она глубоко вздохнула и вернулась на свое место.
«Спасибо, что поделились этим со мной», — сказала она. Казалось, что он смотрит на нее, но она не была уверена. Кажется, он её не услышал. — «Спасибо.»
«Я потерял их». — Его голос был ровным.
«Что-что?»
«В пожаре. Я потерял их. Мои солнцезащитные очки. Они сломались».
О, твою мать, твою мать, твою мать, черт возьми, — подумала она. Она засуетилась, она зашаталась, ей стало обидно, что ранее ей стало скучно. «Вы никогда не говорили об этом. Я не знала», — попыталась она откреститься. «Расскажите мне об этом», — сказала она, и это было ошибкой, поскольку они всё еще находились на первом этапе, всё еще работали над обеспечением безопасности, и она могла сказать, что это не тот человек, который в настоящее время чувствует себя в безопасности.
Я …» — начал было он, но его голос дрогнул, а затем замолчал. Он покачал головой. «У меня была другая пара в машине. Я их заменил, вот и всё».
Чушь, — подумала она. Она потеряла свою профессиональную опору. Поэтому она сделала то, что в итоге делают многие профессиональные терапевты, когда они теряют свою профессиональную опору: она уступила предложению интерпретации. — «Вы знаете … Вы хотите знать, что я думаю?»
Он посмотрел на нее.
Интерпретации терапевта не много стоят. Обри Тайм часто старалась не давать их. Было приятно дать толкование. Было приятно посмотреть на другого человека и сказать ему: вот, вот кто ты, посмотри, как я тебя знаю лучше, чем ты сам. Обычно это не помогало. Хотя иногда могло.
«Я готова поспорить, — продолжала она осторожно и мягко, — когда Вы потеряли очки в пожаре… Я готова поспорить, что Вы чувствовали себя глупо, напугано, разоблачено и, как будто мир кончался».
Кроули издал смех, который вовсе не был смехом. Он сказал: «Вы даже не представляете,» и задрожал.
Еще одна вещь, в которой телевизионные изображения терапии ошибаются, это значение слез. Плакать в терапии важно, но как и почему это важно, никогда не изображается правильно. Телевизионные шоу часто представляют это как шутку: клиент рыдает в салфетки, а терапевт сидит в стороне, действуя как рудиментарный член. В реальной жизни, в реальной терапии, в подобной терапии, которой занимается Обри Тайм, некоторые из наиболее важных работ терапевта выполняются, пока клиент плачет. Терапевт является свидетелем и участником, предлагая сочувствие и сострадание, используя эти инструменты, чтобы помочь клиенту почувствовать то, что он должен чувствовать, выразить то, что он может не очень хорошо знать, как выразить без неё. Обри Тайм знала, что когда клиент плакал, это её задача — обеспечить, чтобы это был корректирующий эмоциональный опыт, через который клиент мог исцелиться.
Это было особенно важно для таких клиентов, как Кроули, клиентов, которые выражали гнев и отклонение, а не горе и боль. Их слезы были редки, их трудно выпустить. Когда такой клиент заплакал, для неё стало ясно, почему она считает эту работу значимой, а не просто возможностью разгадывать интересные загадки. Обри Тайм была атеисткой, но она не могла не обратиться к религиозному языку, чтобы описать, как много это значит, когда такой клиент, как Кроули, доверял ей настолько, что заплакал при ней: это была благодать. Она была недостойна этого, и она была благословлена этим.
Она знала, что если она скажет ему что-нибудь из этого, Кроули громко засмеётся. Она начинала понимать его чувство юмора. Но она не скажет ему этого, ни в жисть. Она вообще не станет ничего делать, чтобы отвлечь его внимание от слез, которые ему нужно выпустить.
Если бы Войта не ощущал за собой никакой вины, он бы не пошел в трактир «Ржаная пампушка». И если бы ему сразу пришло в голову, что он идет оправдываться, он бы туда не пошел тоже.
Пирушка была в разгаре, когда Войта переступил порог трактира. Вместе с соискателями ученых степеней в Храст приехали и их наставники, и товарищи, и защитники (Трехпалый был из последних). И хозяин трактира, похоже, был чудотвором, не выставлявшим, однако, напоказ своей принадлежности к клану, и в гости к нему в этот вечер явились чудотворы Храста – набралось не меньше тридцати человек.
Войта и хотел бы зайти незаметно, но с внутренней стороны к двери крепился колокольчик на пружине, сообщивший всем присутствующим о появлении нового гостя.
Державший слово осекся, увидев Войту – и вроде бы это был его бывший ученик, имени которого Войта не припоминал, – остальные, оглянувшись к двери, примолкли тоже. Они по-разному смотрели: сочувственно (а то и жалостливо), презрительно, враждебно, понимающе. Но ни у кого на лице Войта не заметил радости. Кроме Литипы-стерка, пожалуй – тот немедленно вышел Войте навстречу, будто прикрыл собой от пристальных взглядов, а это было неприятно.
И сразу же Войта услышал свистящий шепот за спиной стерка:
– Да как он посмел! Явиться сюда после того…
Стерк оглянулся, а где-то за дальним столом раздался звук крепкой затрещины. Автором подзатыльника был Трехпалый.
– Проходи, Войта, – нарочито громко сказал Литипа в напряженной тишине. – Садись с нами.
Отступать было поздно, и Войте ничего больше не оставалось, как принять предложение и сесть за стол, где кроме Трехпалого и Литипы сидели Айда Очен, их общий однокурсник Сорван и незнакомый Войте чудотвор с глупым лицом и в кричаще роскошных одеждах.
Нет, Войта был неправ, не разглядев радости на лице одного из своих бывших учеников, имени которого он тоже не припомнил, только прозвище – Весноватый. Тот пожирал Войту глазами, даже придвинул табурет к столу Литипы и Трехпалого, и смотрел с надеждой и страхом.
– Пива или вина? – спросил Трехпалый, подзывая мальчишку-подавальщика.
– Вина, – кивнул Войта и добавил: – Хлебного.
К хлебному вину Трехпалый велел принести верченых колбасок, капусты и огурцов и полез было за деньгами, но Войта его опередил, сунув мальчишке серебряный лот. Это заметили и зашептались за спиной – о том, дорого ли Воен продался и сколько стоит совесть чудотвора. Весноватый смутился, уткнулся глазами в пол, а Трехпалый оглянулся.
– А ну-ка заткните брехалы, мелюзга.
Он в самом деле был тут, пожалуй, самым старшим. Если не считать хозяина трактира и одного старенького наставника славленской школы.
– Ну давай, Воен. Рассказывай. – Трехпалый повернулся к Войте.
– Что именно ты хочешь услышать? – Войта смерил его взглядом.
– Все. С самого начала.
– С самого начала я положил семь человек, прежде чем меня оглушили и связали. Потом меня били четыре месяца подряд, до тех пор пока не лишили способности к удару.
Ропот прошел по трактиру – кто-то ахнул сочувственно, кто-то с отвращением, кто-то испуганно: чужое увечье всегда вызывает противоречивые ощущения. Трехпалого перекосило.
– Потом я год с небольшим крутил мукомольный жернов, в какие обычно впрягают лошадей, и зажигал солнечные камни на потеху гостям господина Глаголена. Пока господин Глаголен не прочитал моих работ, украденных из славленской библиотеки. Вряд ли ты поймешь, в чем разница между методом исчерпывания и предельным исчислением для описания материального движения, но Глаголен автор теории предельного исчисления. Он оценил меня как ученого, дал мне возможность заниматься наукой и без ограничений использовать его достижения для работы в области магнитодинамики.
Краткость рассказа не позволила Трехпалому быстро найти в нем слабые места, и в разговор вступил Литипа:
– Я слышал, мрачунам не нравятся наши исследования в области движения магнитных камней.
– Да, это так, – кивнул Войта. – Некоторые из них перестали здороваться с Глаголеном, когда узнали, что я разрабатываю математическое обеспечение магнитодинамики.
– А тебе не показалось, что этот твой мрачун просто хочет выведать наши секреты?
– Нет, не показалось. Я занимаюсь естественной магнитодинамикой, а не герметичной. К тому же без теории предельного исчисления я бы не смог создать теорию предельного сложения несущих, которую собираюсь здесь защищать. Это Глаголен открыл мне свои тайны, а не я ему свои.
– У Глаголена в замке томятся еще одиннадцать чудотворов, – выспренно изрек чудотвор с глупым лицом. – И ты согласился на него работать, не озаботившись их судьбой? Не потребовав их освобождения?
У него не только лицо было глупым, но и голова… Однако реплика вызвала одобрение среди молодых чудотворов.
– Я работаю не на Глаголена, а с Глаголеном. Он не требует от меня повиновения. С чего вдруг я должен что-то требовать у него?
– Ты хочешь сказать, что ты не его невольник? – уцепился за эти слова Трехпалый.
– Нет, он не только освободил меня, но и выделил мне ренту.
– При условии, что ты будешь на него работать? – переспросил чудотвор с глупым лицом.
– Я уже сказал, что работаю не на него, а с ним. – Войта злобно взглянул на глупого чудотвора. – Нет, он не ставил мне условий, он даже предлагал мне вернуться в Славлену.
– И ты не вернулся?!! – воскликнул тот и снова заработал одобрение присутствующих.
Роскошные одежды на нем чем-то напоминали те, которые сшил для Войты портной замка и от которых тот отказался, чтобы не показаться ярмарочным шутом. Особенное впечатление произвели на Войту пуговицы на батистовой рубахе глупого чудотвора, сиявшие в полутьме трактира, будто солнечные камни.
– Нет, я, как видишь, не вернулся.
Наверное, взгляд Войты был слишком красноречив, потому что глупый чудотвор оскорбился и продолжил еще более едко:
– Боялся потерять ренту?
– Я не потеряю ренты, в случае если переберусь в Славлену.
– А что же тогда тебе помешало? Неужели желание работать на мрачуна?
– Мне повторить в третий раз? Для дураков повторю: я не работаю на Глаголена. Я пользуюсь его научными знаниями, а он моими. И я нуждаюсь в его знаниях больше, чем он в моих.
– Послушай, а зачем это нужно мрачуну? – спросил Трехпалый подозрительно.
– А зачем это нужно мне? Зачем мы вообще занимаемся наукой?
– Мы занимаемся наукой, чтобы победить мрачунов, – с глупым пафосом сказал глупый чудотвор.
– А у тебя есть мозги, чтобы заниматься наукой? – Войта не удостоил его взглядом, лишь на секунду скосил глаза и продолжил, обращаясь к Трехпалому: – Глаголен делает это из любви к истине. Он считает магнитодинамику ключами к овладению миром. Он считает, что эти ключи должны принадлежать всем без исключения, а не чудотворам или мрачунам. Дело в том, что двигать магнитные камни можно не только силой чудотворов, но и природными магнитными силами. Глаголен считает, что использовать природный магнетизм и электричество правильней.
– И ты с ним согласен? – поморщился Трехпалый.
– В некоторой степени, – кивнул Войта.
– Если бы мрачуны не стояли у власти, если бы не диктовали миру свои законы и не подчеркивали свое превосходство – да, я мог бы с ним согласиться, – глупый чудотвор напустил на себя умный вид.
– В какой степени, Войта? – мягко спросил Литипа.
Только после этого вопроса Войта понял, что происходящее – это суд. Его или осудят, или оправдают. Вынесут вердикт и сделают этот вердикт общим мнением. Почему он с самого начала этого не понял? Впрочем, тогда бы он сразу ушел. Он пришел рассказать, объяснить, поделиться. Что бы ни говорил Очен, а Войта пришел к своим. И продолжал считать их своими, пока Литипа не задал этот вопрос.
– Почти полностью. – Он усмехнулся в глаза стерку. – Использование природного магнетизма не приведет к нарушению всеобщего естественного закона.
– Но ты понимаешь, что это сведет на нет значимость способностей чудотворов? И тогда нам в самом деле не победить мрачунов? – Литипа говорил терпеливо, негромко и осторожно. – Мы так и останемся наемниками и шутами, зажигающими солнечные камни на потеху мрачунам.
– И что? Я должен изменить свою точку зрения? Или, может, по воле чудотворов изменится всеобщий естественный закон? Или мы, подобно мрачунам, должны наложить запрет на изучение природного магнетизма, чтобы никто не догадался двигать магнитные камни без нашей помощи?
Глупый чудотвор вдруг щелкнул пальцами и задумчиво улыбнулся.
– Ты чего, Достославлен? – потихоньку спросил его Трехпалый.
– Хорошая идея… – пожал плечами глупый чудотвор. – Наложить запрет на изучение природного магнетизма…
Войте захотелось врезать ему как следует – только за то, что этот Достославлен говорил всерьез. А приглядевшись, Войта увидел, что на груди у глупого чудотвора в самом деле горят солнечные камни – в каждую пуговичку размером с ноготь была вставлена россыпь крошечных солнечных камней с самым крупным посередине. К тому же понатыканы пуговички были слишком часто – раза в три чаще, чем обычно. Вот делать-то нечего… Ладно бы драгоценные камни, это хотя бы говорит о богатстве, но солнечный камень стоит не многим дороже уличного булыжника…
– Ты так высоко сидишь, что можешь запретить что-то научному сообществу?
– Скоро мы сами станем научным сообществом, а старые пердуны, которые там сейчас сидят, будут у нас мальчиками на посылках. Я верю в северское движение объединения! – возгласил Достославлен.
Трехпалый глянул на него недовольно и глазами показал на Войту. Достославлен ответил на его взгляд не менее высокопарно:
– Нам нечего скрывать! Пусть все знают, что движение объединения идет и будет идти до победного конца. И пусть мрачуны дрожат в своих замках! Слышишь, ты? – он повернулся к Войте. – Передай своему хозяину, что ему недолго осталось устраивать свои световые представления и заседать на сессиях университета.
– Заседать на сессиях ты вполне мог бы вместо Глаголена, для этого нужна не голова. А вот развивать теорию предельного исчисления вместо Глаголена – тут одной задницы маловато будет, – сказал Войта, чуть оскалившись. Едва удержался, чтобы не врезать Достославлену за «слышишь, ты» и за «хозяина».
Достославлен посмотрел сверху вниз и произнес, обращаясь к присутствующим:
– Рабская душонка – защищать хозяина даже от своих освободителей…
– Это ты, что ли, освободитель? – фыркнул Войта. – Лакейская душонка: единственное стремление – сесть на чье-нибудь место и начать кем-нибудь понукать. Сто́ящая цель для северского движения объединения…
– Не смей своим грязным языком говорить о самом святом начинании чудотворов! – сурово сдвинув брови, изрек Достославлен. – Не думай, что здесь некому призвать тебя к ответу за оскорбление чудотворов Славлены!
А может, и не так глуп был этот Достославлен, просто ни во что не ставил публику, перед которой играл столь бездарно. Впрочем, и Литипа, и Трехпалый смотрели на это снисходительно.
– Уж не ты ли призовешь меня к ответу? – скорей устало, чем презрительно спросил Войта.
– А ты считаешь, у меня не получится? – удовлетворенно, сверху вниз улыбнулся Достославлен. И стоило обратить внимание на это удовлетворение, но Войта понимал хитрость как искусство обмана, а не как умение безнаказанно сделать подлость. И врезать Достославлену очень хотел. А потому предложил с усмешкой:
– Выйдем, проверим?
Войта был уверен, что Достославлен откажется, но тот неожиданно поднялся, будто только и ждал, когда ему дадут по зубам. А в том, что именно Достославлен получит по зубам, Войта не сомневался – слишком тот был мягкотелым.
На заднем дворе еще не стемнело, но было сумрачно – солнце давно скрылось за высокой стеной, окружавшей университет. Не двор был – дворик, там едва поместилась поленница, колода с воткнутым в нее топором, козлы для пилки дров и бочка с дождевой водой.
Достославлен имел гордый и уверенный вид, смотрел сверху вниз и ни слова не говорил – будто от переполнявшего его презрения. В дверях он пропустил Войту вперед, давая понять, что опасается удара в спину – ничего больше не оставалось, как пройти первым, а заодно показать, что удар в спину пугает только плохо обученных слабаков.
Войта прошел на середину дворика и повернулся к Достославлену лицом – тот стоял на пороге, даже не спустившись на две ступеньки вниз. И Войта уже хотел рассмеяться над трусостью противника, как тот его ударил. Удар чудотвора, даже не очень сильный, выбивает воздух из груди, а направленный в лицо ломает шею. И в этом Достославлен оказался мастером – не убил, не покалечил, просто хорошенько толкнул. Войта опрокинул козлы и колоду, грохнувшись на них спиной, даже не сразу понял, что произошло – не мог вздохнуть, не мог вскрикнуть от оглушительной боли, не мог шевельнуться…
Чудотворы не применяли свое смертельное оружие друг против друга – это считалось низостью, непозволительной ни при каких обстоятельствах, но по неписанным законам на удар можно (и нужно) было ответить ударом. И любой на месте Войты ответил бы Достославлену еще не отдышавшись, непроизвольно, не задумываясь. Любой – только не Войта.
Достославлен улыбался снисходительно, с презрением. И не уходил, глядя сверху вниз. От нехватки воздуха уже темнело в глазах, когда Войта наконец судорожно вдохнул – и тут же закашлялся от попавшей в горло крови. Кашель сделал боль невыносимой – и не в спине, которой Войта ударился о козлы, а в ребрах, простреливающей по кругу и парализующей любое движение.
– В следующий раз ты подумаешь, прежде чем глумиться над нашими начинаниями, – Достославлен сказал это негромко и назидательно.
Войта думал, что примирился с потерей способности к удару… Нет, не примирился – просто выбросил это из головы. И, стараясь не кашлять, не мог как следует вдохнуть и хоть что-нибудь ответить. Для энергетического удара не нужен вдох…
Он ждал, что Достославлен гордо развернется и уйдет, но тот не двигался с места, будто наслаждаясь видом поверженного противника. В сумерках все ярче светились дурацкие пуговицы на его рубашке – будто от самодовольства их хозяина. И до Войты не сразу дошло, что Достославлен стоит вовсе не для того, чтобы полюбоваться милой сердцу картиной, а всего лишь тянет время – если он вернется в трактир слишком быстро, никто не поверит, что он победил честно. В полной мере осознавая подлость Достославлена, Войта не чувствовал ненависти – только собственную неполноценность, увечность, уязвимость… Случись это на глазах у Трехпалого, и тот ответил бы Достославлену вместо Войты, в этом Войта не сомневался. Но сама мысль о том, что кто-то должен его защищать, была унизительна до слез.
Нет, Достославлен был вовсе не глуп, он верно рассчитал: Войта не пойдет искать справедливости к другим чудотворам, потому что это еще хуже, чем валяться на земле, задыхаясь, боясь шевельнуться или кашлянуть, и скрести ногтями брусчатку – то ли от злости, то ли от обиды, то ли от боли.
Нужная Достославлену пауза закончилась, он еще раз победно усмехнулся и направился в трактир – первым всегда возвращается победитель. А Войта так и не мог шевельнуться, тем более сесть или встать – и никакого хваленого Глаголеном упрямства не хватало, чтобы справиться с острой болью от малейшего движения.
Прошло не меньше десяти минут с ухода Достославлена, прежде чем открылась задняя дверь и на пороге, оглядываясь и озираясь, появился Весноватый – бывший ученик Войты, обрадовавшийся его появлению. Лучше бы вышел Трехпалый! Это было бы не так обидно, не так унизительно…
Ученик присел возле Войты на корточки и попытался вытащить козлы у него из-под спины. Дурак, это удобней было бы сделать стоя… Разумеется, у него ничего не вышло.
– Магистр Воен… Вам плохо? Вы не можете встать?
– Нет, едрена мышь, мне хорошо и я тут отдыхаю… – сквозь зубы просвистел Войта и не удержался от кашля.
– У вас кровь изо рта идет, вам надо сесть. Давайте я вам помогу.
Помощь ученика была слишком бестолковой, но сидя и без козлов под спиной стало значительно легче. Весноватый же бормотал тем временем, что верит Войте, что за эти годы у него не было учителя лучше и прочую ерунду. А заодно рассказал, что Драго Достославлен – товарищ Айды Очена и у него много влиятельных друзей в Славлене, потому все помалкивают в ответ на его выходки. И восхищаются его бездарными стихами. Это он платил за трактир, за дорогу до Храста, взносы за участие в сессии… И никто, конечно, мстить за Войту не станет.
– И если никто этого не сделает, это сделаю я! – неуверенно выдавил ученик.
– Не надо! – фыркнул Войта.
– Он негодяй, он ударил безоружного… Того, кто точно не ответит, – видимо, Весноватый хотел придать себе уверенности. – Он думает, что ему все можно и его богатые покровители дают ему больше прав, чем другим чудотворам!
Войта тем временем отдышался и даже попробовал встать. Как раз тогда на пороге и появился Трехпалый: окинул дворик взглядом, задержав его на Войте, кивнул и направился обратно в трактир. Даже сквозь толстые стены был слышен последовавший за этим грохот стульев и визгливый крик Достославлена. Вряд ли это был энергетический удар – иначе бы Достославлен не кричал.
Весноватый вздохнул с облегчением – не придется самому вершить правосудие, – а Трехпалый снова появился в дверях.
– И все-таки ты предал чудотворов, Воен. Не так, как я думал, но все-таки предал. Можешь и дальше делать свои научные открытия, только не забывай, что они работают против Славлены, против всех нас…
– Что ты понимаешь в научных открытиях? – Войта сказал это напрасно, Трехпалый уже повернулся к нему спиной и не оглянулся.
Тэдфилд, 2019 год часть 2
После этого Кроули окончательно теряет счет времени. Так много полуобнажённой кожи, на которую можно смотреть, которую можно трогать, целовать и гладить, и он впечатывает преданные, неистовые, стремительные поцелуи, отодвигая щекой воротник Азирафаэля, когда осознает, что именно ангел ему говорит.
— Полагаю, — говорит ангел. — То есть я уверен, что ты… со многими уже… ну, раньше. То с одним, то с другим… на протяжении многих лет…
— Что? — рычит Кроули. Он только что нашел самое идеальное место на полпути к горлу Азирафаэля, где пульс ангела ровно бьется в его губы, а нос утыкается в впадину между ухом и нижним краем челюсти Азирафаэля, где он так хорошо пахнет, и о, Кроули хочет жить здесь, хочет дышать этим запахом и провести всю следующую неделю, целуя своего ангела и не делая ничего другого.
— Тогда я полагаю, что ты… делал это раньше, — говорит Азирафаэль, одной рукой обнимая голову Кроули и прижимая его к себе. — Много раз. На протяжении веков. Пожалуй, даже больше, чем некоторые.
Кроули хмыкает в знак согласия, не желая покидать свое нынешнее место.
— Конечно же, делал. Я же демон. Попрание моральных устоев и разжигание похоти входит в список моих должностных обязанностей.
— Да. — Они так близко друг к другу, что Кроули чувствует, как Азирафаэль сглатывает. — Да, конечно же, это твоя работа.
Пальцы Азирафаэля двигаются по голому животу Кроули, нежно поглаживая его, и Кроули закрывает глаза и содрогается от острого желания. Он слепо поднимает лицо, ловя рот Азирафаэля для поцелуя, и ангел тихо стонет, а его рука скользит по пояснице Кроули, прижимая их друг к другу ещё плотнее.
Наконец Азирафаэль разрывает затянувшийся поцелуи и не позволяет Кроули поцеловать его снова, и Кроули недовольно рычит, когда Азирафаэль продолжает решительно, хоть и с некоторой запинкой:
— Для меня это все не так. Видишь ли, исторически к этому относились довольно неодобрительно. Особенно… — Азирафаэль нервно усмехается, — Боже мой, особенно после нефилимов, конечно, я… На самом деле, видишь ли, был указ сверху, и поэтому… и конечно, за эти годы было так много других дел, что я почему-то так и не смог до конца собраться…
— Ангел, — перебивает его Кроули, прежде чем Азирафаэль застрянет в этом бессвязном потоке на всю оставшуюся ночь. — Ты хочешь сказать, что у тебя никогда не было секса?
Азирафаэль сглатывает, и Кроули на мгновение отвлекается на изящно очерченный изгиб его горла, так красиво выставленного напоказ в расстёгнутом воротнике рубашки.
— Нет.
— Что, никогда? — Кроули слегка шокирован.
Он знает, что Азирафаэлю не нравится спать, но ангел хотя бы попробовал; он знает, что Азирафаэль любит вино, но гораздо больше любит хорошую еду; и он также знает, что ничто не мешает человеку преуспеть там, где демон потерпел неудачу.
— А как насчет того джентльменского клуба в 1800-х годах? — спрашивает Кроули.
— Они учили гавоту, — пожимает плечами Азирафаэль. На его щеках всё жарче разгорается румянец, хотя это может быть следствием того, что рука Кроули сползла с его талии и легла на бедро. — Я же тебе говорил.
— Что, действительно гавот?
— Да!
— Я думал, это эвфемизм. — Кроули проводит большим пальцем по голой коже рядом с поясом брюк Азирафаэля.
— О, Кроули… — Азирафаэль ёрзает, коротко прикусывая губу, и Кроули пробегает пальцами вокруг, чтобы слегка проскользнуть ими за пряжку ангельского ремня. — Значит, я просто хочу сказать, что… ну, это может быть и не…
— О, заткнись, ангел! — Кроули никогда не был чрезмерно терпелив, и он прижимается ближе, чтобы провести кончиками пальцев по ширинке Азирафаэля, и слушает, как у того перехватывает дыхание. — И как только такое умное существо может быть таким глупым!
***
За последние столетия Кроули потратил некоторое время — довольно много времени, честно говоря, — на размышления о том, каким бы мог быть Азирафаэль в постели. Он провел почти весь двадцатый век в мыслях об этом, прежде чем понял, что такой путь ведет к безумию, и неохотно переключился, попытавшись отвлечься при помощи людей.
Теперь, наконец, он знает. Он знает, что Азирафаэль снимает с себя одежду, как подобает человеку, и вешает её на вешалку. Он знает, что Азирафаэлю очень нравится дорогой матрас с эффектом памяти на огромной кровати Кроули. Азирафаэль немного пухлый из-за пристрастия к изысканной пище, и его запах сильнее всего ощущается в сгибах локтей, впадинах горла и в паху. Он знает, что Азирафаэлю нравятся поцелуи Кроули во всех этих местах на его теле, но, когда Кроули наконец кладёт руку между его бёдер, Азирафаэль стонет и тянет Кроули вверх, чтобы поцеловать его в губы, его руки дрожат, а сердце колотится так сильно, что Кроули чувствует это через грудную клетку. Оно похоже на дикую тварь, пытающуюся вырваться на свободу.
Поначалу Азирафаэль немного стеснителен и неуклюж и боится сделать что-то не так, даже когда Кроули обвился вокруг него, подсунул руку ему под шею и, маскируя обожание под угрозу, начал нашептывать на ухо разные обещания, что он сделает с ангелом, если Азирафаэль остановит его хотя бы на секунду. Но к тому времени, когда он приближается к финишу, Азирафаэль забывает нервничать, его руки становятся жадными и с силой хватаются за Кроули, оставляя на нем синяки, он стонет от удовольствия, и его тело бесстыдно обмякает в руках Кроули.
Нужно невероятное мужество, чтобы протянуть руку за тем, чего желает твоё сердце, зная, что это может стоить тебе всего. Кроули смиряется перед лицом такой смелости. Он перекатывает Азирафаэля на спину и целует его шею, грудь, выискивая все места, которые заставляют ангела извиваться и вскрикивать. Если это будет концом их обоих — ибо если Азирафаэль будет уничтожен из-за этого, то Кроули отправится в Рим с одной мыслью в сердце и переживёт его ненадолго — тогда Кроули полон решимости сделать так, чтобы оно того стоило.
В ту ночь Кроули узнает, что в отличие от людей, которые во время секса частенько разражаются проклятиями или взывают к Богу, Азирафаэль в основном молчит, разве что не может сдержать негромких стонов удовольствия или собственного имени Кроули, оно срывается с его губ мягко, потрясенно, умоляюще, он почти задыхается, теряется в нем, и Кроули целует ухо Азирафаэля и бормочет грязные ободрения, плотно вжимаясь бёдрами между бёдер Азирафаэля.
Только в самом конце храбрость Азирафаэля ослабевает, и он отворачивается в самый ответственный момент, зарываясь лицом в толстые пуховые подушки Кроули и давя в них свой крик.
— Не надо! — яростно шипит Кроули, используя свободную руку — руку, которая не гладит Азирафаэля, поддерживая его дрожь и пульсацию — чтобы оторвать подушки. — Не надо, почему ты… зачем ты так делаешь…
Он в бешенстве рвёт одну из подушек, и из неё вылетает облако белых перьев, но к тому времени, когда последнее из них падает на пол, уже слишком поздно, всё кончено, и Азирафаэль, раскрасневшийся и расслабленный, улыбается Кроули так, что тому вдруг становится трудно дышать.
— Иди сюда, — бормочет Азирафаэль, притягивая Кроули к себе, и Кроули обнюхивает его горло и высовывает язык, чтобы попробовать кожу на вкус. Он скользит своим членом по тёплому, скользкому, полностью человеческому на животе Азирафаэля и отдается в его сильные руки.
Тела, которые, строго говоря, не нуждаются в еде или сне, так же не нуждаются и в отдыхе между раундами, и, как это ни удивительно, Азирафаэль понимает это раньше Кроули. Честно говоря, Кроули до сих пор спал только с людьми, которые любили отдыхать, когда всё кончается, — если только он не вставал и не уходил сразу после акта. Но Азирафаэль невероятно умён и вынослив, и тот факт, что Кроули получает удовольствие, ёрзая по его тёплому животу, возбуждает и самого ангела, всё сильнее с каждым движением бёдер Кроули.
— Опять? — Кроули опасливо целует Азирафаэля в шею, а тот сжимает его плечи.
— Да. — Азирафаэль вздрагивает, когда Кроули осторожно толкает свой член, чтобы медленно, плотно и решительно прижать его к члену Азирафаэля. — Да, да, именно так. Хорошо.
Поцелуи и трение членами друг о друга — едва ли самое захватывающее занятие, которое когда-либо было придумано для секса. Но это Азирафаэль, которого Кроули жаждал веками, и сам Азирафаэль стонет в ухо Кроули, его руки горячие, трясущиеся, так крепко сжимают плечи Кроули и терзают его спину, как будто Кроули — самый искусный инкуб во всех девяти кругах.
Конечно, Кроули и раньше занимался сексом. С людьми, когда нужно было искусить их на грех, или просто потому, что он был в настроении провести ночь с одним из них, но это совсем другое. Он не испытывал к ним никакой привязанности — сама мысль об этом была смехотворна, — и пережитый ранее опыт никоим образом не подготовил его к тому, что происходит сейчас. Удовольствие потрескивает электрическими искорками на его коже, когда он подтягивает локти и двигается над ангелом, и он наблюдает за лицом Азирафаэля, внимая каждому проблеску удовольствия. Но внезапно всё это становится уже слишком безбрежным и всепоглощающим, и он прижимается лбом к ключице Азирафаэля, дрожа от того, как близко он подошел к самому краю.
В столовой оживление. Степнячки чисто вымыты, хвастаются друг перед другом обновками. Оказывается, Ксапа с кладовщицей Глашей выдали всем новые одежки. Младенцы тоже закутаны в пеленки чудиков. Степнячки тянут меня за руки в палатку, хвастаются, как обустроились. Будто я такого во время ЭПИДЕМИИ не видел. Натянули веревки, развесили на них простыни до самого пола, разделили палатку на три части. В самой дальней — раненые воины лежат на кроватях. Непривычно им, тревожно. Все вокруг незнакомое. Одежду отобрали на дезинфекцию, новую выдали. Но скоро станет скучно. Я немного побеседовал с ними, сходил к Глаше, взял две мобилки. Долго-долго объяснял, что это такое, да какая кнопочка для чего служит. Объяснил, что номера степняков начинаются с 40. Но в их обществе пока ни у кого
мобилок нет. Мне говорят, что уже есть. Мы перебираем все номера, начинающиеся на 40. Я зачитываю имя с экранчика мобилки, охотники говорят, знают такого, или нет. Если знают, мы набираем номер. Буря восторга каждый раз. Оставляю мобилки охотникам. Теперь им скучно не будет.
Домой возвращаюсь поздно. Фархай тут же разжигает очаг, чтоб разогреть мне суп. Доливает в котел воды из канистры, крошит на разделочной доске какие-то клубни, кусок колбасы и все это смахивает в котел. Ксапа сидит грустная и нахохлившаяся. Жамах с кем-то тихо беседует по мобилке.
Олежек спит. Сажусь рядом с Ксапой.
— Что не так? — спрашиваю и ласково глажу по спинке.
— Походу, Медведев меня опять переиграл, — вздыхает она. — Да не просто переиграл, а всухую. Я, выходит, на него работать буду. Он словно мои мысли читает и в свои планы вставляет. Умный, гад. Не мне с ним тягаться.
И шмыгает носом.
— Но ведь это твой план — пробить дыру в третий мир? — спрашиваю.
— Мой, — кисло соглашается Ксапа. — Решает с ходу все проблемы нашего мира. Замедляет экспансию в наш — раз. Решает проблему надзорщиков — два. И, сообща, будем грабить третий мир.
— Так в чем же дело?
— Знаешь, какой это сильный план? В Кремле его на «ура» примут. Медведев станет вторым человеком после президента. На десятилетия! Президенты хоть изредка меняются. А я себя рядом с Медведевым полной дурой чувствую, — и опять шмыгает носом.
Ну, слова тут бесполезны. Утешаю Ксапу руками и губами.
— Вы только недолго, — предупреждает нас Фархай. — Суп скоро поспеет.
***
С утра начинаем РЕАЛИЗАЦИЮ плана Ксапы по приучению степняков к нашим СТАНДАРТАМ ПОВЕДЕНИЯ. Нет, это вовсе не про баню и туалет. Мы летим к степнякам на двух машинах и говорим, что с нами полетят десять уважаемых людей. Мы им покажем сверху путь к перевалу, стоянку, где они смогут
отдохнуть, когда одолеют перевал, и нашу стоянку. А они расскажут бабам с детьми и охотникам, что сейчас у нас живут, как прошел вчерашний день.
Потом мы отвезем их назад.
Новые степняки не очень нам верят, поэтому самыми уважаемыми людьми оказываются старики и старухи. Еще Рыська подводит трех брюхатых девок и двух древних старух, что вчера лететь побоялись. Говорит, они всех тормозят. Жалуется, что степняки еле плетутся. Наши год назад быстрее
шли.
— Так нам год назад очень кушать хотелось, — смеется Хвост. — Нас зов желудка вперед вел.
— Уважаемые, а кто ваши вещи понесет, пока вы по небу летаете? — спрашивает Сухая Рука.
Правильный вопрос. Складываем вещи в грузовой вертолет, чтоб не оставлять без присмотра. Не так их и много. Летим не очень высоко и совсем не быстро. Чтоб путь на перевал был хорошо виден. Сверху он кажется простым и легким. Делаем пару кругов над полем, где чубары из-за меня дрались, а затем садимся поближе к складу горючего. Наш маленький
экскаватор техники на время забрали, чтоб большой экскаватор собрать. Поэтому бочки с топливом придется своими руками катать, как в старые времена.
Первым делом ведем уважаемых людей в столовую. Тут набегают вчерашние степнячки с детьми, все в новых одежках, и тараторят все разом. Это надолго. Назначаю Бэмби старшей, а Лаве с Туной поручаю обучить гостей сидеть за столом и есть ложками. Замечаю, как один из стариков приглядывается к кухонному ножу. Достаю мобилку и звоню Жуку, чтоб оторвал
от дел тетю Глашу и подготовил с ней несколько комплектов ножей в подарок. Сажусь рядом со стариком и расспрашиваю, кто такой, да из какого рода. Ищем общих родственников с нашими степнячками. Как только находим общих предков с Туной, звоню Баламуту и по-русски объясняю ситуацию. Вскоре подходят Баламут с Туной. Баламут говорит, что они теперь, как бы, родственники, и дарит старику нож в ножнах. Старик растроган, рассказывает, как качал Туну на руках вот такой маленькой, а теперь она совсем взрослой стала. Туна сознается мне, что не помнит родственника, но делает вид,
что рада. Как говорит Ксапа, лед сломан. Все степняки выясняют, кто чей родственник. Натка тоже здесь. Повесила на шею маленькую черненькую видеокамеру и записывает разговоры. Говорит, ПАСПОРТНЫЕ ДАННЫЕ собирает.
Прилетают два вертолета с красными крестами. Из них вылезают те медики, что ГАСИЛИ у нас ЭПИДЕМИЮ. Наши девки радуются гостям и тянут их к столу Начинаются рассказы о том, как все чуть не померли. Это даже хорошо, что степнячки рассказывают. Своим степняки больше верят.
Тут прилетает еще один вертолет. На нем звероловы за медведем летали. И вот, первого отловили. Говорят, к нам на пять минут заскочили. Пилоты должны баки заправить.
Как же, пять минут… Все хотят на связанного спящего мишку посмотреть. Все общество сбежалось! Ирочка с мамонтенком пришла. А где мамонтенок, там и Собак вертится. Степнякам будет что своим рассказать, когда вернутся.
Назад отвозим уважаемых людей за час до заката. Степняки и на самом деле медленно идут. Тот путь, что они два дня шли, мы год назад за день одолели. Договариваемся, что завтра других уважаемых людей повезем дорогу смотреть. Готов спорить, завтра вожди захотят с нами лететь.
В пятницу на подстанции случилась авария, и дом остался без электричества. Только часа в два ночи, кажется, ожило радио и зашипело помехами. Сквозь них попытался пробиться мужской голос, но ни одного слова в череде надрывных, квакающих звуков разобрать было нельзя.
А утром в квартире у Яна обнаружились гости.
Отец и мать сидели на кухне в том, в чём их похоронили четыре года назад. Отец – в сером костюме и любимой рубашке, белой с золотом. Мама – в тёмном платье, перетянутом поясом, с синей брошью-заколкой на груди. Серый зыбкий свет из окна как мог прятал сморщенные, траченные разложением лица.
Ян качнул лысеющей головой, закрыл дверь с вывернутым, висящим на одном болте замком и набрал в ведро воды. Родители молча смотрели.
Он вытряхнул коврик, поддёрнул штанины спортивных брюк, встал «раком» и, высоко задрав задницу, принялся затирать грязь. Земли мать с отцом нанесли, наверное, каждый по килограмму. Ян топил тряпку в ведре и возил ею по линолеуму слева направо и справа налево, медленно двигаясь из прихожей в кухню и оставляя после себя отмытые жёлтые квадраты в коричневой окантовке, блеск отраженной лампочки и смутную свою тень.
На родителей обернулся всего раз.
– Смотрите? – спросил. – Ну, смотрите-смотрите.
Пространство под стульями, на которых сидели мать и отец, он, подумав, оставил нетронутым. Всё равно с них что-то сыпалось, капало, подтекало. Не было смысла. Зато остальное отмыл по полной программе, собрав заодно и зёрна рассыпанного вчера риса.
Пахло от родителей на удивление слабо. Пряно и горьковато. И, конечно, пахло ещё землей, слежавшейся, пропотевшей, старой.
– Наследили зачем? – сердито спросил Ян, выливая грязную, мутно-коричневую воду в унитаз. – Чего не лежалось-то?
Ответа, понятно, не было.
Отец сидел прямо. Мать слегка клонилась к его плечу. Это было прекрасно видно, если выглядываешь из туалета, ожидая реакции.
– Ладно.
Ян бросил отжатую тряпку в ведро, вытер руки и шагнул на кухню.
– У меня всё хорошо, – объявил он мертвецам. – Не женился, увы. Но пока об этом не жалею. Ни о чём не жалею вообще.
Свет из окна бил по глазам. Ян, вздохнув, сел напротив родителей, сцепил пальцы. Слежавшиеся волосы на голове матери, все в комочках земли, чуть серебрились.
– Меня не надо уже контролировать, – сказал Ян. – Я – самостоятельный человек. Бывает, жизнь не такая, как тебе хочется. Ну что ж, с этим приходится мириться. Вы тоже, наверное, видели меня в своём представлении совсем другим. Ждали другого. Лысею, – он показал на свой лоб и рассмеялся. – Всё, большая часть жизни пройдена.
Говорить что-то ещё было бессмысленно. В тишине звонко упала в раковину капля из подтекающего крана. По лацкану отцовского пиджака полз к плечу червяк.
– Ну, как хотите, – поднялся Ян.
Он перешёл в комнату, сел на диван, включил с пульта телевизор. Несколько каналов давали серый снег помех, на одном шла реклама, другой показывал двух собеседников в светлой студии на фоне надписи «Сверхъестественное». Ян прибавил звук.
– Итак, Густав Сергеевич, – обратился умудрённый жизнью и плохо причёсанный ведущий к своему визави, – поделитесь с нами вашей концепцией.
Бородатый, пухлый, в свитере грубой вязки Густав Сергеевич качнулся и кивнул.
– Разумеется. Я начну с того, что считаю, что всё в нашей жизни, а также в окружающем нас пространстве разбито на определенные периоды, обозначающие фазы развития. Какие-то имеют цикличность или, говоря иначе, сезонность, и повторяются из раза в раз. Зима, весна, лето. Извините, осень. Забыл про осень. Какие-то являются индивидуально-уникальными, но тоже, в общей массе, объективно цикличными. Рождение, детство, юность и так далее.
– Очень интересно, – встрепенулся ведущий.
Ян, отклонившись, посмотрел в пустой дверной проём.
– Слышите?
Ответом была тишина.
– Интересная передача. Старость, смерть и так далее, – сказал он.
В кухне едва слышно скрипнул стул.
– Все эти фазы, – тем временем говорил Густав Сергеевич, – границы имеют расплывчатые, весьма гибкие, и, на мой взгляд, именно в этих переходных, пограничных состояниях и проявляются в большинстве своём события, которые мы можем назвать сверхъестественными, необычными или же определяющими нашу дальнейшую судьбу.
– Кхм, – сказал ведущий. – А вы могли бы привести пример?
Густав Сергеевич пожал плечами.
– Сколько угодно. Если смотреть на проявления каких-то сверхъестественных природных сил или, скажем, сил потусторонних, внешних, то они связаны с тонкими, граничными состояниями планет, звёзд или нашего естественного спутника, Луны. Фаза полнолуния, как безусловно переходная от новой, нарождающейся луны к убывающей, является одним из таких состояний. Вы, я думаю, знаете, чем характеризуется полнолуние?
– Ну-у, – протянул ведущий, – мне на ум только оборотни приходят.
– И оборотни, и вампиры, – закивал его гость, – и прочие существа из других миров в полнолуние проникают к нам или же получают возможность к трансформации своего облика. Для мертвецов и духов есть свои дни, связанные в первую очередь с граничным состоянием места или определенными временными датами, которые опять же имеют свою, строго обусловленную цикличность.
Ян выключил телевизор и, нарочито громко шлёпая босыми ногами, подошёл к окну. Раздёрнул шторы, открыл балконную дверь.
Густой жаркий воздух стоял снаружи, как вода. На детской площадке было пусто. Словно только что оставленные, покачивались качели. Квиц-квиц. Кви-иц. Не могли выбрать точку равновесия. Между домами на выезде мёртво встал бетоновоз. Мёртво, подумалось, самое верное слово. Солнце висело за белёсой, едва видимой кисеёй. Смотреть на него было больно. Лето. Июль. Кажется, двадцатое.
Ян постоял на пороге, только на балкон так и не ступил. Закрыл дверь, определил шторы на место, устанавливая в комнате жёлтую, рассеянную полутьму. Отчего-то казалось, что на балконе не безопасно. Пограничная зона.
Тупизм.
– Чаю хочу, – сказал Ян родителям, появляясь на кухне. – Чаю будете?
Отец сидел, как и раньше. А мать скособочилась, упираясь виском ему в плечо. Безотчётно Ян двинулся к ней, чтобы исправить неудобную позу, но опомнился у самого стола, остановился, притянул сахарницу, будто в ней и было всё дело.
– Чаю с сахаром?
Он наполнил чайник под краном, слушая, как сухо сыплются камешки, комочки, шлёпается вся та неприятная живность, что заводится в мертвых телах. Какая-то влажная живая мерзость попала под пятку, едва он шагнул к плите, и от мгновенной брезгливой судороги его едва не вывернуло на только что вымытый пол. Чайник плеснул водой.
– …!
Ян запрыгал на одной ноге. Мерзость отлипла, распласталась на полу узкой белой кляксой в грязно-жёлтом соке.
– Ну что вы сидите-то? – заорал Ян, чувствуя, что срывается в истерику. – Пришли и сидят! Кто вас приглашал? Никто вас не приглашал! Я справляюсь со всем сам. Как-то живу. Живу! Один! Без вас!
Он грохнул чайник на плиту. Внутри дёргали, кусали сердце злость и обида.
– Я, между прочим, – он наставил на родителей дрожащий палец, – никого о помощи не просил. И не попрошу. Пограничное состояние, видите ли. Пограничники, блин. Встали и пришли в гости к сыну. Запросто! Не считаясь с тем, что мёртвые.
Ян выдохнул, глядя на неподвижные фигуры отца и матери, потом махнул рукой, опустил плечи и повернулся к плите. От пламени спички конфорка выдавила из себя слабосильные голубые лепестки.
– Это вообще-то по-другому происходит, – пробормотал он, поправляя чайник на огне. – Живые приходят к мёртвым, а не наоборот.
За окном потемнело, и дымный солнечный свет погас, оставляя кухню на откуп электрической лампочке. На лицах родителей безжалостно проступили пятна, оскалы, вызванные отсутствием губ, тени пролегли в пустых глазницах. У отца провалился нос, у матери напрочь была выедена левая щека.
– Может, я и плохой сын, – сказал Ян. – Возможно. Если вы поэтому пришли, то вот я, грызите, наказывайте. Не страшно.
Шипела, нагреваясь, вода.
– Ну же!
Ян зажмурился.
Текли секунды. Он стоял, и пол холодил пальцы на ногах. Ему вдруг представилось, что отец, неслышно встав и подступив сбоку, медленно раскрывает челюсти, чтобы впиться в шею, почудился даже влажный звук этого движения.
Ян открыл глаза.
Отец сидел где сидел. Мать всё также бодала ему плечо. Чайник принялся посвистывать. Похоже, ему одному было весело.
Ян поставил перед родителями чашки. Большую – перед отцом, он был водохлёб, мог и два, и три бокала чаю выпить. Маленькую – перед матерью. Ей главное было, чтоб с цветочком, с узором. Не любила однотонных чашек.
И зачем? – подумалось вдруг ему. Они будут пить? Нет, не будут. Тогда что это, ритуал сыновней верности? Чайник засвистел в полную силу, и Ян выключил газ.
– Эй, сосед!
Входную дверь толкнули ладонью, и она с готовностью распахнулась, являя Яну расхристанного и небритого жильца с нижнего этажа, придерживающего в кармане расстёгнутой куртки похожий на бутылку предмет.
– Ян…
Свободной рукой сосед хлопнул себя по груди, и опухшее лицо его, скривившись, приобрело просительное выражение.
Идея пойти к некроманту не нравилась Варди. Он всегда предпочитал решать проблемы с помощью обычной стали. Но, глядя на мёртвое тело лорда Олдли, так и не раскрывшего свою тайну, Варди понял – деваться некуда.
Некроманта звали Глок. Он жил на окраине города, но не в какой-нибудь дыре, а в добротном бревенчатом доме. Правда, когда дверь приоткрылась, Варди поморщился от запаха неизвестной дряни. Ох уж эти колдуны!
Плюгавенький старичок близоруко прищурился, разглядывая Варди.
– Что вы хотите?
– Здесь живёт Глок? – Варди сразу решил взять быка за рога и сунул носок своего грязного ботинка между дверью и косяком.
– Это я, вы, пожалуйста…
– Вот оно как! – Варди бесцеремонно ввалился вовнутрь, отпихнув старика. – Такой хиляк, а некромансер, значит. – Варди огляделся. Внутри царил полумрак. Обстановка обычной прихожей ничем не выделялась. Разве что пахло, хоть святых выноси. Через приоткрытую дверь одной из комнат виднелись полки, заставленные склянками и толстыми книгами. Похоже, колдун совсем недавно занимался своими мерзкими делишками.
– Может, всё-таки объясните…
Варди сел в кресло, закинул ногу на ногу и вновь уставился на некроманта. Тот продолжал стоять, в смятении поглаживая рукой длинную белую бороду.
– Так вот, старый. Дело у меня к тебе есть, дублонов на десять. Ежели всё выгорит, конечно.
Глока упоминание о деньгах не воодушевило. Он явно нервничал, всем своим видом показывая, что Варди ему не нравится. Но бандиту было на это плевать, он вообще не помнил, что когда-нибудь нравился хоть кому-то.
– Ты же некромансер у нас опытный, судя по бороде?
Старик кивнул.
– Можешь мертвяка поднять? Ненадолго. Я его порасспрашиваю слегка и пусть обратно упокоится.
– Мертвяка? – Глок стёр пот со своей лысой головы рукавом халата. – А как он умер и когда?
– Да всего часик назад копыта откинул, не больше. Я с ним поговорил чуток, а он – того. Короче, хлипкие нынче стариканы пошли, здоровье ни к чёрту.
Глок сглотнул слюну.
– Я, знаете ли, уважаемый, с криминалом не связываюсь…
– Зато криминал связывается с тобой. – Глаза Варди блеснули сталью, он чуть-чуть задрал куртку, показывая острый кинжал в ножнах на поясе. – Я тебе, некромансер, деньги даю, а ты дело делаешь. И тебе хорошо, и мне нормуль. А самое главное. – Бандит встал с кресла, его огромная туша нависла над маленьким старикашкой, глаза смотрели недобро, а кривая улыбка обнажила белые зубы, выглядевшие жутковато на фоне густой чёрной бороды. – Здоровье у тебя не пошатнётся.
Колени старика подогнулись, он, казалось, был готов шмякнуться на пол, но Варди заботливо подхватил его под плечи.
– Да, совсем ты, старина, расклеился. Ну как? Готов к свершениям?
Глок что-то нечленораздельно пискнул и кивнул головой.
– Ну и славно! Собирай давай хохряшки свои колдовские.
***
Шли они недолго, и когда Глок увидел огромный замок из чёрного камня, у него дыхание перехватило, а чемоданчик в руке показался невероятно тяжёлым. Через дверь караулки вошли как к себе домой, а вид нескольких стражников, лежавших на земле в нелепых позах, и вовсе заставил Глока трястись. Он плохо запомнил шикарные лестницы и роскошные коридоры, по которым они направлялись в палаты лорда.
– Это хорошо, что замок Олдли на отшибе, а охранять его лорд каких–то хиляков поставил, – радостно объявил Варди.
Глок этой радости не разделял, он, выпучив глаза, смотрел на мёртвого лорда. Тот лежал среди осколков стекла и рассыпанных бумаг. Олдли был крепким на вид стариканом лет шестидесяти пяти, волевая челюсть, льдистые голубые глаза, короткая стрижка. Но всё это Глок увидел на портрете, висевшем над камином рядом с медвежьей шкурой. А тот Олдли, который лежал на полу, вид имел жалкий и изрядно помятый. Похоже, его долго били.
– Вы понимаете, какие будут последствия?! – возопил Глок и попятился к двери. – Это же лорд!
– Да мне-то что? Лорд-шморд. У меня, старик, задание. Сказано допросить, я и делаю.
– Но не убивать же! – Глок замер, потому что Варди уже стоял за его спиной.
– Слушай, Глок, а я ведь могу передумать, другого найти некромансера, посмелее да посговорчивей! А тебя… – Варди издал неприятный щёлкающий звук. Затем он похлопал колдуна по плечу, и его голос смягчился.
– Ну перестарался, бывает. А ты на то и здесь, чтоб всё исправить. – Он толкнул Глока в сторону мёртвого лорда.
– Но гильдия…
– К чертям твою гильдию! Давай, оживляй, не пудри мне мозги.
Глок принялся за работу, он, недовольно шлёпая губами, рисовал мелом на полу затейливую пентаграмму, затем лил на неё из пузырьков подозрительную жижу. Воздух тут же наполнился уже знакомым мерзким запахом, и Варди недовольно зажал нос.
– Затащите его в центр, господин разбойник.
– Вот ещё! А нельзя было всю эту маяту сразу вокруг жмурика нарисовать?
– Вы точно хотите его оживить? – В голосе Глока впервые появились стальные нотки.
Варди, недовольно ворча, схватил мёртвого лорда подмышки и затянул его в центр богомерзкой пентаграммы, стараясь не задеть ногами бурлящую и испускающую едкий пар жидкость. Как только Олдли оказался на положенном месте, его ноги задёргались, а вскоре и всё тело начало извиваться, словно отплясывая залихватскую джигу.
– О! Понеслась! Могёшь, чудотворец! – Варди сам был готов заплясать от радости.
– Тише, тише. Вы всё испортите.
А Олдли тем временем приподнялся и сел на полу, его лицо кривилось в метаморфозах, глаза словно готовились вылезти из орбит, ноги продолжали отстукивать по паркету. Так продолжалось почти минуту, а затем лорд успокоился и уставился на Варди. С того всё веселье как рукой сняло. Жуткий у лорда был взгляд, нечеловеческий.
– Старайтесь не смотреть ему в глаза, господин разбойник.
– А? Что? – Варди встрепенулся, стряхивая с себя цепкое наваждение.
И тут лорд заговорил.
– Ты убил меня. – Голос был глухим, как иногда говорят – замогильным.
Варди постарался скрыть свой испуг, сел на корточки около мертвеца и приступил к допросу.
– Ещё раз спрашиваю: где твой фамильный секрет?
– Какой? – Глаза мёртвого лорда так и старались поймать взгляд Варди.
Варди вздохнул, взял себя в руки и процедил.
– Секрет вечной жизни. Эликсир «Кровавые звёзды».
Глок навострил уши, несмотря на страх. Эликсиры всегда его интересовали, да и о вечной жизни давно пора подумать.
– Уху-хых-хах!
Бандит не сразу понял, что лорд смеётся.
– Хы-хы. Эликсир! Откуда ты знаешь про эликсир, дурень? Какие ещё кровавые звёзды?
– Мы ходим по кругу, высочество. Говори! Сейчас же!
Какое-то время лорд молчал, его глаза продолжали вращаться, но, наконец, замерли.
– Нет никакого эликсира, болван. Секрет в другом. Как думаешь, сколько времени держится душа в теле после смерти?
Варди задумался, даже не обратив внимания на то, что теперь мертвец сам спрашивает его.
– Девять дней вроде.
– Так и есть. – Олдли посмотрел на свои посиневшие руки и запел скрипучим голосом:
Бывает, тело бренное заполнит трупный яд,
Ненужное и тленное. Ну кто ж тут виноват?
Несут беднягу мёртвого родные на погост,
Душа скорбит и мечется во тьме, задав вопрос:
«Куда теперь деваться мне? Где пристань вновь найти?»
«Или на веки сгинуть? Иного нет пути?»
Пугают то чистилищем, то адом мудрецы,
Но ужас – в одиночестве, подскажут мертвецы.
Варди почувствовал, как заунывный голос вгрызается в его мозг, он пытался бороться с оцепенением, не сразу сообразив, что мертвец опять смотрит на него. Бандит будто проваливался в его чёрные буркала, теряя рассудок. А лорд между тем перестал петь, схватил кусок грифеля, оставленный Глоком, и что-то быстро написал на полу.
Глок пригляделся, благо очки были при нём, и прочитал: «Думаешь, он оставит тебя в живых?». Да, именно этого некромант и опасался. Конечно же, не оставит.
– Ах ты, сукин сын! – Варди пришёл в себя и выхватил из-за пояса кинжал. – Я тебя второй раз убью, если надо!
Мертвец ощерился и отскочил с неожиданной прытью, но за пределы пентаграммы лорда не выпускало нечто невидимое. Он заскрежетал зубами, пытаясь уклониться от Варди, который с кинжалом наперевес приближался.
– Даю тебе последний шанс, мертвечина. Не скажешь, где эликсир – разрежу на кусочки и в помой…
Договорить бандит не успел. Глок, про которого Варди, к своему несчастью, забыл, подкрался сзади и огрел его тяжёлой кочергой. Той, что украдкой снял со стены около камина. Варди тяжёлым мешком рухнул на пол, а мертвец издал что-то вроде победного бурчания. Но радовался он зря. Сделав несколько пасов, Глок начал произносить заклинание упокоения.
– Ардус вирдус, комолюс, ку…
– Стой! Не губи меня, добрый волшебник! – взмолился Олдли.
– Тьфу, теперь придётся всё заново. Вы мертвец, милейший, а мертвецам место в могиле. – Глок снова заводил руками, изображая в воздухе колдовские знаки.
– Ардус вир…
– Ты разве не хочешь узнать про эликсир?
– О боги! Какой же болтливый попался! – Глок украдкой посмотрел на Варди, но тот не двигался.
– У меня к тебе предложение: ты проводишь один пустяковый обряд, а я открываю тебе секрет бессмертия.
– Что за обряд? – Глок, кажется, проглотил наживку.
– Видишь ту книгу? – Синюшный палец указал на шкаф со стеклянными дверцами. – Вот та, крайняя справа, во втором ряду сверху.
Некромант подошёл к шкафу, стараясь не выпускать Варди из поля зрения. Взял книгу, она оказалась тяжёлой, с кожаной обложкой. В общем, серьёзный колдовской фолиант.
– Ага, принеси мне её.
– Нет, нет и ещё раз нет! – неожиданно струсил Глок. – Я вам не этот простачок-бандит, меня не облапошить.
– Тебе сколько лет, колдун?
– Много. Ардуc вирдус…
– Подагра не мучает?
– Слушайте…
– А как с молодыми девами? Они ещё приходят к тебе? Хотя бы во снах.
Глок вспомнил о прекрасной Мире. Как-то раз она странно посмотрела на него. В тот день старик, как обычно, выбирал зелья в её колдовской лавке. У Миры были красивые раскосые глаза, тёмные локоны, которые так изумительно пахли, а её фигура имела все необходимые и приятные глазу выпуклости. Глок поймал себя на том, что специально покупает товар мелкими партиями, ему нравилось ходить к Мире.
– Вы такой старенький, – сказала Мира тогда, – а в лавку всегда сами ходите. У вас разве нет ученика?
Глок отвернулся, пробубнил что-то и вышел из лавки. В тот день он сильно расстроился. Даже всплакнул вечером дома.
«Да, молодость она такая. Уйдёт и не вернётся, а потом тебя в лучшем случае только жалеют», – подумал некромант. – «А если всё–таки…»
Мертвец тем временем опять начал что-то напевать своим гнусным голосом.
– Ладно. – Глок подошёл к пентаграмме, держа книгу в руке. – Только прошу, не надо больше петь. Извините, но поющие мертвецы – это вообще моветон. Я согласен. Что надо делать?
***
Варди приснился плохой сон, в котором его били. Колотили так, что он потерял сознание. Если, конечно, такое может быть во сне. Проснувшись, он удивлённо отметил, что не чувствует своего тела. Оно стало каким-то неосязаемым. Руки и ноги двигались, голова вертелась, но всё это происходило без всяких ощущений. Чертыхнувшись, бандит схватился за голову, но с ужасом обнаружил, что густую шевелюру заменила короткая причёска. Он огляделся и понял, что находится в тюремной камере, о чём красноречиво говорила металлическая дверь с зарешеченным окошком. Он сидел на полу, в центре пентаграммы, подобной той, которую недавно рисовал старик некромант. Рядом стояли несколько свечей, разгоняющие тьму камеры. Их пламя мигало, а руки Варди оставляли на стенах причудливые тени. Он хватал себя за нос, дёргал за уши, щипал, но решительно ничего не чувствовал. Разглядев свои руки, он убедился, что они постарели и покрылись пятнами, похожими на трупные.
–У-у-у! – громко заскулил бандит и попытался выскочить за пределы пентаграммы. Но воздух словно превратился в резину, и Варди отскочил назад, шлёпнувшись на пол. Какое-то время он ёрзал по полу, шипел, издавал такие мерзкие ругательства, от которых, казалось, даже пламя свечей готово было потухнуть. Он не помнил, сколько времени провёл за этим увлекательным занятием, но однажды замок двери щёлкнул, она открылась, и Варди увидел… себя. Правда, значительно посвежевшего, в новой чистой одежде и с аккуратно подстриженной бородой.
– Ну что? Нравится быть мертвецом? – Варди номер два протянул ему зеркальце в металлической раме.
Варди номер один посмотрел в него, а из-за зазеркалья на бандита уставилась побитая синюшная физиономия Олдли.
– Сволочи! Всех, твари, поубиваю! – заорал Варди номер один.
– Заткнись! – Варди номер два небрежно махнул рукой. – Не ожидал, что мне достанется такое гнусное, грязное и изрядно вонючее тело. Слушай, мерзавец, ты вообще мылся когда-нибудь?
Варди номер один ничего не ответил, он с ненавистью смотрел на Варди номер два, поймав себя на том, что даже не моргает.
– Кое-как привёл себя в порядок. – Варди номер два, он же лорд Олдли, присел на корточки подобно простолюдину. – Вот что я сделаю, мой друг: посажу тебя в ящик и отвезу обратно к твоему нанимателю. Точнее, нанимательнице.
– Ты её не знаешь, сволочь!
– О, знаю, знаю! Мы многое из тебя выудили вместе с некромантом после того, как пересадили в труп. Зря ты ко мне припёрся. Да, у меня есть секрет, и я периодически прибегаю к нему, чтобы продлить свою жизнь. Правда, для этого специально выбираю тела, не такие ублюдочные как твоё. Но вот, пришлось. – Олдли развёл руками. – Теперь буду уделять больше внимания охране замка.
Варди зарычал, попытался кинуться на обидчика, но защита пентаграммы вновь отбросила его.
– Я бы оставил тебя. – Во взгляде Олдли промелькнула фальшивая печаль. – Но ты и так воняешь как помойка, скоро протухнешь окончательно, от тебя начнёт отваливаться кожа. Затем мясо. Печальное зрелище. Пусть лучше им наслаждается твоя хозяйка.
– Эй, тащите сюда свои задницы! Хватайте мертвяка и несите в ящик! – позвал Олдли кого-то. – Глок, ты там?
– Да, ваша милость, – раздался писклявый испуганный голос.
– Убери эту пентаграмму и обездвижь поганца. – Он снова посмотрел на Варди. – Вот некромант, например, вёл себя хорошо, поэтому и остался жив. Ладно, передавай привет нанимательнице.
Варди завыл.
***
Вроде и хорошо всё закончилось – злодей получил по заслугам, а Глок остался жив. Ещё и завладел секретом. Только грустно было на душе, а ощущение грядущего бессмертия не радовало. Телега со скрипом двигалась по узким улочкам города, некромант сидел на скамье, в центре телеги стоял ящик с мертвецом. Рядом сидели двое, угрюмые головорезы из новой свиты Олдли. Глок молчал, уставившись в одну точку, точнее не в одну, потому что телега ехала. Вскоре они оказались на Антрацитовой улице, ночные тени причудливо переплетались, едва разгоняемые тусклым светом газовых фонарей.
– Тпру! – скомандовал кучер, – Чо, здеся?
– Да, этот адрес, – угрюмо проскрипел Глок, – подождите минутку, я быстро.
Он подошёл к двери лавки, в которую наведывался почти каждую неделю. Постучал. В подобных заведениях нередко продавали всякий контрафакт. Поэтому они и ночью работали. Дверь открылась. На пороге стояла Мира. Глок внимательно рассматривал её, насколько это позволял тусклый свет фонарей. Да, она теперь не была столь прекрасна, как обычно, молодость слетела с неё как потрескавшаяся краска. В волосах поблескивала седина, глаза, окружённые морщинами, устало слезились. Глок опустил взгляд ниже. Шея всегда выдаёт женщину, у Миры она теперь тоже не выглядела молодой.
– Вы долго будете меня рассматривать? Хотите что-то купить?
– Э-э-э. Мира, ваша красота… извините за нескромный вопрос. Куда она подевалась?
В её взгляде блеснули раздражение и обида.
– А ваша, Глок?
Он потупил взгляд.
– Ладно, неважно. Я тут, собственно, привёз вам посылку. От Лорда Олдли.
Она встрепенулась, попыталась отстраниться и закрыть дверь. Он мягко удержал её за руку.
– Не стоит. Олдли просто предупреждает вас, что не надо больше пытаться разведать его секрет. – Глок повернулся к воротам. – Заносите ящик, ребята.
Он отвернулся и вышел на улицу, стараясь не слышать криков Миры. Нет, с ней ничего страшного не случилось, просто она сильно расстроилась.
– Мне больше не помогали эти зелья! Не помогали, старый болван! – кричала она. – Ой! Что там?! Уберите его отсюда!
Крики затихали, ночная улица скрывала секреты и страсти, а старый Глок направлялся домой. По пути он думал о любви и бессмертии.