22 день холодных вод, Суард
Дайм шер Дюбрайн
Дайм покинул королевские покои ближе к полуночи. Разумеется, усталым и злым. И, разумеется, забрать подарок Ястребенка у Эдуардо Седейры он не успел. Когда? Если надо не только лечить короля, но и вести прочищающие разум беседы с королевскими советниками, за время болезни Тодора вообразившими себе невесть что. Не без помощи нежной, хрупкой и беззащитной Ристаны. Последним и самым настойчивым был канцлер Сальепус. Он на полном серьезе предлагал Дайму признать Тодора недееспособным и назначить Ристану регентом. Вот прямо на Весеннем балу. И тогда же объявить о долгожданной помолвке самого Дайма с Ристаной. Все знают, что шер Дюбрайн близко к сердцу принимает судьбу Валанты, и все знают, что он будет прекрасным королем!
На все уверения Дайма, что Тодор вполне здоров и может дальше править Валантой, а сам Дайм не имеет ни малейшего желания взваливать на себя королевство, герцог Сальепус лишь понимающе кивал, ухмылялся в усы и продолжал заверять в своей полнейшей лояльности и готовности поддержать любые решения светлого шера Дюбрайна. И собирался прямо сейчас проводить Дайма до его покоев.
От чесоточного проклятия канцлера спас Эйты. Едва Дайм с канцлером вышли из королевских покоев, как умертвие выскочило наперерез и скрипуче заявило:
– Пакет для светлого шера Дюбрайна от темного шера Бастерхази.
В пакете была шкатулка с печатью сашмирского султана, к ней прилагалась карточка с подписью Бастерхази:
«Прошу, мой светлый шер, почтить меня беседой по крайне важному вопросу. Незамедлительно».
– Увы, мои дела на сегодня еще не окончены, – испытывая к Бастерхази нечто, подозрительно похожее на благодарность, отбрехался от канцлера Дайм.
Сальепус неохотно отвязался, а Дайм про себя посмеялся: как старательно канцлер отводит глаза от умертвия! И страшно ему, и мерзко, и любопытно, и досадно, и все эти эмоции отлично подпитывают само умертвие. Все же Бастерхази – мастер. Если б этот талант, да на пользу Дайму… хм… то есть отечеству. Да, именно отечеству. И Дайм вовсе даже не думал, что вместе с Бастерхази у него гораздо больше шансов избавиться от печати верности, да продлятся дни императора вечно. Совсем никогда не думал. Потому что сдохнуть, пытаясь кому-то рассказать о печати, ему не хочется. А хочется упасть в свою постель и уснуть. Можно даже без ужина.
Кажется, это уже входит в привычку. Как и вечерний скандал с Бастерхази. Тянуть лапы к подарку от Ястребенка – слишком большая наглость даже для него. И ему крупно повезло, что злиться уже нет сил. Нет сил даже посмотреть, что в шкатулке.
Дайм сам не очень понял, почему все же дошел до башни Рассвета, а не до собственной кровати. Возможно потому, что на красной роже умертвия читалось злорадное нетерпение: ну же, светлый шер, проигнорируй приглашение моего ненавистного хозяина! Тебе не трудно, а мне приятно.
Чувствовать себя марионеткой немертвого полузурга Дайм хотел еще меньше, чем прямо сейчас что-то выяснять с Бастерхази. Наверное, поэтому он и оказался в башне Рассвета. И только шагая через порог гостиной, подумал: а ведь он здесь впервые. За все пятнадцать лет, что Бастерхази живет в Суарде, он первый раз позвал Дайма к себе. И Дайму, как офицеру МБ, прежде всего следовало предположить, что это ловушка. Раньше предположить. До того, как он вообще сюда поперся.
А, к шисам лысым. Хватит с него на сегодня паранойи. И так скоро от собственной тени станет шарахаться.
Шарахаться от Бастерхази сегодня определенно не хотелось. Не потому, что темный шер выглядел таким же усталым, как и сам Дайм. И не потому, что видеть его не в привычном роскошном камзоле, а в шелковом халате поверх расстегнутой сорочки было очень странно. И не потому, что в его гостиной сумасшедше вкусно пахло печеными рябчиками и апельсинами. А потому что… А просто так! Назло всему.
«Это называется подростковый бунт, светлый шер, – тоном Светлейшего поставил себе диагноз Дайм. – Поздновато вы до него доросли».
Сам поставил – и сам послал. В тину.
– Мой светлый шер. – Бастерхази встал навстречу, сделал пару шагов и остановился, словно сам не мог решить: то ли поклониться согласно этикету, то ли подколоть согласно традиции. – Я уж не надеялся увидеть вас сегодня.
Кинув взгляд на монструозные напольные часы с тремя циферблатами, Дайм устало усмехнулся. Да уж, десять минут до полуночи – самое время ходить в гости…
…А эти часы надо будет как-нибудь исследовать, интереснейший артефакт… Потом, и не забыть бы…
– Не мог же я отказать вам в просьбе, мой темный шер.
«Не могу отказать, когда ты так просишь», – вспомнилось в тот же миг. Не только Дайму. Скулы Бастерхази потемнели, ноздри раздулись, словно он унюхал добычу. А самого Дайма окатило волной жара, в горле пересохло, и все важные мысли куда-то делись. То есть Дайм помнил, что они были, мысли. Вот только что. Но какие именно и за каким шисом они сдались, когда прямо перед ним, совсем близко – Бастерхази? Нежная, ласковая тьма, разлитая под смуглой кожей, пульсирующая в синеватой жилке на шее, зовущая из темных и бездонных, как Ургаш, глаз.
– Это было бы невежливо, мой светлый шер.
Бастерхази едва заметно, словно неуверенно, улыбнулся и сделал к Дайму еще шаг, протянул руку. Наверное, он первый. А может быть, и Дайм. По крайней мере, через миг Дайм почувствовал прикосновение тьмы – горячим потоком, вливающимся в его ладони из чужих.
Это было так хорошо, так правильно и необходимо, что Дайм испугался. Почти год он убеждал себя, что в Тавоссе и потом, в таверне под Суардом, ему показалось. Что странности с его даром – случайное совпадение, последствия грозовой аномалии, да что угодно, главное, Дайм отлично может без всего этого обойтись! Обойтись без Бастерхази, дери его…
Нет. Он может и сейчас. Обойтись. Разорвать касание рук, обрубить поток невесть откуда берущейся силы, задавить к шисам лысым собственную потребность брать, нет, жадно поглощать сладкую отраву! Может!
И сделает.
– Вы говорили о важном деле, мой темный шер. – Голос подвел его, и вместо официальной холодности в нем прозвучала жажда. Искренняя, откровенная до неприличия жажда. – Рабочий день Магбезопасности…
– Давно окончен, – продолжил за него Бастерхази, почему-то оказавшийся совсем близко, так близко, что Дайм всей кожей ощущал его тепло, пульсацию драконьей крови в его жилах и ответную жажду. И касание его рук, касание, которое Дайм так и не смог разорвать. – Я помню, мой светлый шер.
Глядя Дайму в глаза, Бастерхази поднес его руки к губам и поцеловал пальцы. Едва дотрагиваясь, словно опасаясь спугнуть.
Почему-то Дайму показалось невероятно важным именно это опасение. Неуверенность. Почти робость. Важным и неправильным, словно…
Словно это обман и подвох. Подвох и обман! Темный шер не может и не должен! Должен… подвох… ловушка?.. Наваждение?
Дайм не успел отступить – Бастерхази выпустил его руки первым, на полмгновения раньше, чем это сделал бы Дайм.
– Прошу вас, отужинайте со мной, светлый шер, – почти без хрипотцы, почти ровно сказал Бастерхази, и только на дне его глаз по-прежнему полыхала жажда.
Так глубоко, что Дайм позволил себе списать алые всполохи на отблески каминного пламени.
И вообще хотя бы оглядеться по сторонам. Хорош полковник МБ, даже не оценил расположения входов-выходов и количества магических ловушек… которых не было.
Вот так просто – не было! В жилище темного шера! Камин, в котором потрескивали яблоневые поленья – был. Высокие окна, открытые настежь и пропускающие в гостиную ночную свежесть и пение цикад – тоже. И глубокие кресла, обитые лиловым бархатом, и писаные маслом химеры на стенах, и столик для хатранджа с неоконченной партией, и драгоценный шелковый ковер с затейливым рисунком, и пара десятков зловещих предметов вроде черепов со светящимися глазами или зазубренного черного ножа. Такие ножи, кстати, Дайм и сам видел на ирсидском базаре – по утверждениям торговцев, ими резали светлых шеров во время Черного Бунта. Правда, ножей этих продавалось раз в сто больше, чем жило светлых шеров полтыщи лет назад, но это такие мелочи.
И ровным счетом ничего опасного или хотя бы содержащего магию. В смысле, в гостиной. Кроме…
Дайм еще раз присмотрелся к скелету гоблина, скалящему зубы с каминной полки. Вот он был настоящим, а кроме того, вряд ли бы Бастерхази поставил его туда, в композицию не вписывался…
Когда скелет подпрыгнул, клацнул зубами в полете и подкатился Дайму под ноги, Дайм даже не вздрогнул. Он лишь спокойно подвесил умертвие перед собой, позволяя ему дергаться и скалиться, но не трогать себя.
– Интересный экземпляр. Шаман?
– Шаман-недоучка. Совершенно дурной, – усмехнулся Бастерхази. – Смерть не добавила ему мозгов.
Скелет гоблина яростно дернулся и щелкнул зубами, пытаясь зацепить хоть какой-нибудь из магических потоков Дайма. Разумеется, промазал.
– Зачем он тебе?
– Он забавный. Жалованья не просит, любопытных отгоняет, на глаза лишний раз не попадается.
На этом месте гоблин вжал череп в плечи и обиженно заскрипел.
– Бедненький, голодненький? – передразнил его Дайм.
Гоблин очень правдоподобно изобразил тяжкий вздох и жалобно посветил мертвенно-синими глазами, а Дайм неожиданно для себя засмеялся. Существо в самом деле было потешным.
– Он будет жрать, пока не взорвется. Глупая тварь.
– Зато забавная, – парировал Дайм и отпустил гоблина.
Тот извернулся в воздухе и приземлился на все четыре лапы, но не сбежал – явно не в силах отойти от такого вкусного, такого сочного, такого светлого шера!
– Дай-дай-дай! – заскрипел он, и Дайм почти увидел длинный зеленый язык, мелькнувший в полной игольчатых зубов пасти. – Дай-дай!
Отделив немножко энергии, Дайм сотворил из нее петушка на палочке и бросил гоблину. Тот немедленно вцепился в угощение, прижал одной лапой к груди, а вторую протянул в извечном жесте попрошайки.
– Дай-дай-дай!
– Не наглей, – оборвал его Дайм, добавив к словам ментальную картинку рассыпающегося прахом скелета.
Гоблин отскочил к столику для хатранжа, из-за него показал Дайму неприличный жест из трех пальцев и тут же сунул «леденец» в пасть.
– Бу, – сказал Дайм, на что гоблин подпрыгнул, выронил «леденец», скрипуче выругался и сбежал в стену.
Ровно через секунду из стены высунулась неестественно длинная лапа, цапнула потерявший форму сгусток энергии и втянулась обратно.
А Бастерхази рассмеялся. И Дайм тоже. Невероятно забавное существо! И Бастерхази – отличный парень, даром что темный! Даже об ужине для Дайма позаботился.
Кстати об ужине! Пора бы им заняться.
– Откуда ты взял эту тварь? – спросил Дайм, прикончив третьего рябчика и приглядываясь к четвертому.
– Сам завелся. – Бастерхази тоже внимательно разглядывал пару оставшихся на блюде рябчиков.
– Размышляешь, не обзавестись ли еще домашней живностью… хм… или правильно сказать мертвостью?
– Очень смешно, – высокомерно поднял бровь Бастерхази… и не удержался, фыркнул и расплылся в улыбке.
Дайм тоже.
И чуть не прозевал момент, когда из ближайшей стены выметнулась длиннющая костяная лапа, цапнула рябчика… и оказалась пригвожденной к столешнице серебряной вилкой. Ну, так получилось. Рефлексы сработали.
От скрипучего визга Дайм едва не оглох, но вилку из лапы не выдернул. Вообще-то ему стоило некоторого труда сдержаться и не развоплотить мерзко орущую тварь.
А Бастерхази, сволочь такая, только заржал, как полковая лошадь.
– Ай-ай-ай-ай! – орал целиком проявившийся у стола гоблин, дергая пригвожденной лапой и дымясь. Дым почему-то был сине-зеленым, видимо, убедительности балагана ради. – Пусти-пусти-пусти! Ай-ай!
– Я ж говорил, глупая тварь, – отсмеявшись, Бастерхази тоже потыкал гоблина вилкой. Тот заверещал еще громче и жалобнее, а дым стал гуще и пожелтел. – Хватит притворяться, Тюф, этому светлому ты на совесть не надавишь.
Гоблин заткнулся и перестал дымиться, зато возмущенно зыркнул на Дайма.
– Извини, не хотел портить твое имущество, – Дайм улыбнулся со всей любезностью. – Хоть оно и тупое. Хочешь, подарю тебе ручного вурдалака? Говорят, они намного умнее. А этого заберу в музей МБ, такой редкой дряни у нас еще нет.
– Ай-ай-ай-ай! – совсем тихо, но очень злобно проскрипел гоблин и попытался сам выдернуть вилку из лапы.
Что ему, разумеется, не удалось. Еще чего не хватало, чтобы какие-то немертвые гоблинские шаманы – и запросто сбегали от полковника МБ!
– Почему бы и нет. Если высунется еще раз, забирай. Тюф как раз мечтал о добром светлом хозяине.
– Добром и светлом? Ах вот оно что… – Дайм понимающе кивнул и выдернул вилку, но гоблина не отпустил, удерживая его уже чистыми потоками силы. – Высунешься или вякнешь, будет тебе светлый хозяин. Светлее некуда.
– Добрее некуда, – почти неслышно добавил Бастерхази, с неподдельным интересом наблюдая сцену дрессировки нежити.
Впрочем, точно классифицировать тварь Дайм бы не взялся, по теоретической некромантии у него никогда не было высшего бала. Но какая разница, как называется тварь, если Дайм точно знает, как именно ее упокоить. Быстро и надежно.
– Пусти-пусти, Тюф хороший, Тюф умный! Тюф больше не будет! – заискивающе проскрипел гоблин.
– Брысь, – велел Дайм.
Бастерхази присвистнул, провожая взглядом исчезающую в стене тварь, и поднял бокал с кардалонским.
– Браво, мой светлый шер. Еще полчаса общения с тобой, и Тюф так поумнеет, что напишет диссертацию.
– Надо же, ты не предложил мне пойти выступать в уличный балаган, мой темный шер. – Дайм тоже отсалютовал Бастерхази полным бокалом.
– Упс. Я не успел. Но ты можешь показывать фокусы здесь. Мне очень нравится.
Бастерхази осиял его улыбкой – странной, одновременно насмешливой, вопросительной и восхищенной, и еще что-то было в ней непонятное, но такое щекотное… теплое… манящее…
– Благодарю. – Дайм поклонился, с трудом заставив себя отвести взгляд от Бастерхази. – Мне не встречалось настолько впечатлительной публики. Я еще умею доставать ширхаба из шляпы. Хочешь? Для тебя, мой темный шер, любой каприз.
– Любой каприз… Мне нравится, как это звучит, мой светлый шер.
Разумеется, не смотреть на него у Дайма не вышло. В конце концов, это невежливо – не смотреть. И не хочется. Хиссов сын слишком красив – именно такой, домашний и расслабленный, немного встрепанный, раскрасневшийся, словно они не ужинали, как приличные шеры, а занимались тут шис знает чем…
К примеру тем же, чем прошлым вечером.
– Твое здоровье, мой темный шер.
Дайм отпил из бокала, глядя Бастерхази в глаза и видя в них отражение собственного желания.
– Твое здоровье, мой светлый шер.
Бастерхази последовал его примеру, а Дайм, как завороженный, смотрел на двигающийся под горячей кожей кадык, на тень в выемке между ключиц, на короткие завитки темных волос, просвечивающих сквозь тонкий батист рубашки. Он сам не понимал, почему до сих пор не завалил Бастерхази прямо здесь, в его сибаритском кресле, не снимая шисового расписного халата. Будь на его месте Эдуардо Седейра, давно бы уже стонал и выгибался под Даймом… и это было бы скучно. Невыносимо скучно, как и все его любовные похождения за последние полгода. Да что там, все его короткие и не очень связи за последние полвека. Все, кроме Бастерхази – и Шуалейды.
Проклятье. Не может быть, чтобы он, полковник МБ, и влип в чувства к темному шеру! Это просто обыкновенное желание. Всего лишь обыкновенное восхищение равным соперником. Ничего такого…
– Поцелуй меня, мой светлый шер, – раздалось совсем близко, так близко, что Дайм вздрогнул: Бастерхази невесть как и когда успел оказаться перед ним, на коленях, так что их глаза были вровень. И кроме этих глаз, полных темного пламени, Дайм уже ничего не видел и видеть не желал. – Я не хочу ширхаба из шляпы. Я хочу тебя, Дайм.
Губы Бастерхази тоже были близко, так близко, что Дайм уже чувствовал их нежность, и жар пахнущего кардалонским дыхания, и слышал грохот пульса – то ли Бастерхази, тот ли своего собственного.
«Какого шиса я медлю?» – было его последней связной и уже совершенно несвоевременной мыслью, потому что не поцеловать Бастерхази было невозможно. Выше человеческих сил.
Этот поцелуй был медленным, осторожным, словно они заново изучали друг друга – шероховатую нежность языка, судорожно бьющуюся вену под пальцами, щекотные касания волос, твердость мышц и обманчивую хрупкость запястья. Дайм медленно, наслаждаясь каждым мгновением, спустил с плеч Бастерхази шисов халат. Огладил ладонями плечи и ключицы – ощутив мурашки, бегущие по чужой коже, чужую дрожь, прерывистый вздох… На мгновение Бастерхази замер под его руками, а потом – прикусил нижнюю губу Дайма и толкнул его назад, в кресло, одновременно поднимаясь – и оседлал его бедра, сжал своими, запустил руки ему в волосы.
Дайм застонал, подавшись навстречу, вжимаясь в такое горячее и необходимое тело. И снова – когда Бастерхази зализал укушенную губу, и проник в его рот языком, лаская и заполняя собой, своим телом, своим даром… На миг Дайму показалось, что его пронзило насквозь тысячей игл, острых и раскаленных, но в следующий миг на смену боли пришла сладкая истома, затопила его целиком, расплавила последние мысли – и он стал невесомым, прозрачным, словно сосуд для темного пламени. Нет, не только темного. Он стал сосудом для тьмы и света, света и тьмы, вместе, одним целым… и за его спиной распахнулись драконьи крылья, подняли их обоих, Дайма и Роне, куда-то… куда-то… где Дайм бы хотел остаться вечно.
Вместе.
Это был не оргазм, нет. Это было что-то совсем другое, большее, не вмещающееся в смертного человека. Оно выплеснулось вовне, снесло все сомнения и преграды, разлилось, затопило бесконечным счастьем и свободой… и схлынуло, оставив его обессиленным, нагим и потерянным. Дайм не сразу понял, что Роне по-прежнему обнимает его, прижимаясь щекой к щеке – почему-то мокрой – и что-то шепчет. Кажется, какое-то имя… его собственное имя. Оно казалось шумом волн, шелестом ветра и шорохом песчаной осыпи. Оно не имело смысла. Но имели смысл прикосновения – дыхания, губ, ладоней и бедер, ресниц и влажной кожи.
И он послушался – песни дыхания, шелеста ресниц. Поднялся, когда его потянули за руку, обнял, когда обняли его. Позволил взять себя за руку и отвести куда-то, кажется, вверх по лестнице.
Он даже начал понимать смысл слов. Не сразу и не всех, но…
– …видеть тебя в моей постели, – рокотали волны, и море улыбалось, глядя на него невозможными бездонными глазами, и тьма ласкала его, сплеталась и смешивалась с ним. – Мой светлый шер, – шептала тьма и касалась его нежными, невыносимо нежными губами, – останься со мной…
Да, теперь он понимал – и это было прекрасно. Понимать тьму. Слышать, видеть, чувствовать тьму, трогать тьму. Самому быть тьмой.
– Да, – у него даже получилось сказать это вслух, и что-то еще, наверняка очень важное, только он еще не совсем понимал, что именно, – мой темный шер. Любой каприз для тебя.
Тьма засияла – золотом и кармином, счастьем и нежностью, шелестом крыльев и прохладой облаков. И в этом сиянии он наконец-то вспомнил имя. Самое важное, единственное имя. Необходимое – ему, им обоим, свету и тьме.
– Шуалейда, – сказал он, счастливый этим знанием.
– Да, – кивнула тьма, не переставая сиять. – Я знал, ты поймешь. Дайм, мой свет.
– Я хочу тебя… – ему показалось, что тут тоже нужно имя, еще одно, и он даже вспомнил его: – Роне.
Роне. Красивое имя для тьмы и пламени.
– Любой каприз для тебя, мой свет, – сказал Роне и снова коснулся его губ своими.
Это было хорошо и правильно. И то, что Дайм наконец-то вынырнул в реальность – тоже. Или не вынырнул, а реальности совместились, неважно. Важно – что теперь он помнил, кто они есть. И все остальное тоже, наверное… потом. Позже, он вспомнит все чуть позже.
– Роне Бастерхази, – Дайм провел по его щеке ладонью. – Ты все еще одет.
– Ты тоже, мой свет, – счастливо улыбнулся Роне и поцеловал его ладонь. – Позволь мне.
– Тебе?..
Вместо ответа Роне приподнялся над Даймом, выпутался из рукавов халата и сбросил шелк на пол. А потом, вместо того чтобы стянуть с себя рубашку, устроился между его ног и принялся расстегивать его френч.
– Мечта моей юности, Дайм Дюбрайн, уложить офицера Магбезопасности в постель, – Роне оставил френч расстегнутым и взялся за ворот сорочки, – вынуть из мундира и отыметь. Ты же подаришь мне мечту, мой свет?
На этих словах Роне склонился и, придерживая Дайма за плечи, лизнул его сосок и тут же легко прикусил.
– Ау… когда ты так просишь… – дыхание Дайма рвалось, голос не слушался, а от прикосновений Роне по телу разливалась блаженная истома.
И только где-то глубоко в мозгу ныла заноза: что-то важное Дайм упустил, забыл, надо немедленно вспомнить и… Никаких «и»!
Дайм сгреб волосы Роне в горсть и потянул его голову ниже, к своему животу. Никаких шисовых «и», есть только здесь и сейчас. Только он – и твердое, горячее тело над ним, нежные губы, выцеловывающие дорожку от солнечного сплетения вниз, уверенные руки, стягивающие с него штаны… От прикосновения языка к члену – напряженному, готовому лопнуть от распирающей его крови – Дайм глухо застонал и вцепился пальцами в простыню. Сладко, но так мало, так… еще! Какого шиса он только лижет, но не возьмет в рот!
– Еще, Хиссов ты сын!
Не поднимая головы, так же едва касаясь его члена губами, Бастерхази тихо и низко рассмеялся, перехватил руки Дайма и прижал к постели.
– Хиссов сын, – он провел языком по всей длине и пощекотал головку, – именно, мой свет, – и дразняще обвел головку языком, выдохнул на нее… и отстранился.
Дайм разочарованно застонал, попробовал двинуть руками – но Роне держал его крепко.
– Попроси меня.
– Ты… пожалуйста, Роне, – задыхаясь от скручивающей все его нутро жажды, прошептал Дайм.
– Пожалуйста что?
Хиссов сын насмехался и дразнил, и будь Дайм в трезвом уме и здравой памяти, убил бы на месте… наверное… но сейчас Роне держал его слишком крепко, и чувствовать хватку его рук на запястьях, тяжесть его тела на ногах и его дыхание на члене было слишком… слишком… неправильно, опасно, запретно – и сладко, до невозможности дышать сладко…
– Возьми в рот, – почти беззвучно попросил Дайм, сдаваясь на милость темного и ожидая нового приказа, или подвоха, или чего угодно, ведь темный не упустит шанса показать свою власть…
Когда горячие губы сомкнулись на его члене и скользнули по стволу – Дайм не смог сдержать крика, так это было хорошо. Так хорошо, что все дурацкие мысли растворились в обжигающем наслаждении, и все ощущение сосредоточились там, внутри жаркого, влажного и тесного рта… еще, еще немного…
По позвоночнику прошла первая тягучая и сладкая судорога, в глазах потемнело от жажды – но тут все прекратилось. Роне выпустил изо рта готовый излиться член и сжал его у основания, не позволяя Дайму кончить. Скользнул по его телу вверх, завел руки Дайма за голову и замер над ним. Пережатый член болезненно пульсировал, тело отчаянно требовало движения и разрядки, но вместо этого Дайм оказался буквально распят на постели. Он до сумасшествия остро чувствовал каждое прикосновение – и собственной не до конца снятой одежды, и обнаженной кожи Роне, и смятых льняных простыней, и прохладного ночного воздуха. И почему-то не мог даже пошевелиться. То есть мог, мог бы, если бы захотел, но он не хотел! Он впал в странное, ядовито-сладкое состояние – беззащитной, жадной покорности, словно не могло быть ничего слаще ожидания и подчинения…
Наваждение, снова наваждение…
И эти Хиссовы глаза, полные пламени, и мягкие потоки силы, пеленающие его, обволакивающие, проникающие в его тело, ласкающие – и тихий шепот:
– Мой светлый шер. Мой, – прямо в губы.
Дайм согласно застонал, подался Роне навстречу – впуская в рот его язык, лаская его в ответ – и, едва Роне разорвал поцелуй, попросил:
– Я хочу тебя. Пожалуйста.
От волны наслаждения, пронизавшей Роне и отдавшейся в Дайме, снова потемнело в глазах. И стало невероятно легко, словно он наконец понял… нет, просто признал – их желания сейчас совпадают полностью и совершенно. Без насмешек. Без подвоха. Без обмана. Все легко и просто.
Легко и просто было обнять Роне за шею и позволить стянуть с себя френч, а за ним и сорочку. Так же легко и просто было перевернуться и встать на колени, опереться на локти и прогнуться – открываясь для Роне, позволяя взять себя. Так, как он хочет. Так, как хотят они оба. А потом – кричать от переполняющего наслаждения, подаваться назад, насаживаться на его член до упора, сжиматься, и снова кричать – от жесткой, до синяков, хватки его рук на обнаженных бедрах, от врывающегося в него члена, от рождающейся внутри ослепительной судороги… И падать, бесконечно падать – вместе, на согретый луной льняной песок его постели…
Легко и просто было устроиться в его объятиях, прижаться спиной к его животу и ягодицами к бедрам, а потом повернуть голову и поцеловать ласковую ладонь. И совсем просто было спросить:
– Ну и как она, мечта?
– Ну… я не очень разобрался в степени одыссенности, надо повторить эксперимент. – Роне обнял его крепче и поцеловал под ухом. – Завтра. И послезавтра. А ты, мой светлый шер, никогда не мечтал, чтобы страшное темное чудовище приносило тебе шамьет в постель?
– Голое чудовище в черном плаще с алым подбоем… и шамьет в постель… – Дайм притянул руку Роне себе на член, опять готовый к подвигам. – Это слишком серьезное искушение. Магбезопасности не устоять.
– А мне кажется, слухи о стойкости Магбезопасности имеют под собой твердое основание. – Роне провел пальцами по всей длине члена, накрыл ладонью яички и вжался в ягодицы собственным стояком. – Ты не представляешь, как я… целых десять месяцев…
Не договорив, Роне уткнулся лицом Дайму в шею.
– Я тоже, – совсем тихо отозвался Дайм, почти надеясь, что Роне не услышит.
Но он услышал – и прижался теснее. Без слов.
А Дайм почему-то почувствовал себя обнаженным. Как-то чересчур обнаженным. Странно, он столько всякого говорил стольким людям, и не раз это было в постели. Но вот этого пронзительного, зябкого ощущения уязвимости не было никогда. Даже когда он до сумасшествия влюбился в Ристану, когда готов был бросить весь мир к ее ногам…
Весь мир, но не себя.
Так же, как и сейчас. Ничего же не изменилось. Разве что на этот раз Дайм сказал правду – не Роне, нет. Себе. Все эти десять месяцев ему не хватало рядом Роне. Ему не хотелось писать для него сонеты или дарить цветы, ему не нужны были свидания под луной и нежные признания. Чушь это все. Ему просто нужен был Роне рядом. Видеть его. Говорить с ним. Молчать вместе. Просто быть рядом.
Это же не критично, правда? Это совсем не похоже на любовь, никакой безумной страсти. И это вполне можно устроить, почему бы и нет. Они оба – давно уже взрослые, трезвомыслящие шеры, оба понимают, чего хотят от жизни. Они могут быть друзьями и любовниками, почему бы нет?
Прямо сейчас, и не надо ничего усложнять!
Надо всего лишь чуть сдвинуться, и…
Член Роне вошел в него легко и естественно – и, ни слова не говоря, Роне задвигался в нем. Именно так, как надо. Ритмично. Скользко. Жестко. Растягивая и заполняя до упора. В такт движениям лаская его член. Каждым толчком рождая новую волну удовольствия. И без лишних слов.
Ну, если не считать тихого, едва слышного шепота ему в затылок. Потом, когда оба вернулись в реальность.
– Мой свет, – выдохнул Роне всего за мгновение до того, как Дайм провалился в спокойный сон без сновидений.
0
0