8. Гость
— Абрам, а что будет, если ты нарушишь одну из десяти заповедей?
— Останется ещё девять
Киев, 1911
Савва поднял указательный палец. Официант тут же резво устремился к нему, заложив правую руку за спину и чуть наклонившись вперёд, приготовился почтительно принять заказ. Савва спросил ещё один кофе и ликёр. «Ведомости», поданные вместе с завтраком, лежали на краю стола нераскрытыми. Вчера вечером, придя в вагон-ресторан к ужину, Савва стал объектом пристального внимания двух дам, сидевших через стол от него. Их повышенный интерес Савву не удивил: разменяв седьмой десяток, он оставался крепок, поджар, очень силён и выглядел моложе своего возраста на добрых двадцать, а временами — на все тридцать лет. Он принципиально не заводил дорожных знакомств, считая это занятием пустым, и ограничивал общение с попутчиками только тем, что предписывалось правилами хорошего тона, и не более. К тому же дамы, всячески демонстрировавшие свою Саввой заинтересованность, были абсолютно не в его вкусе. Поэтому он испросил газету и, ожидая, когда подадут ужин, с видом серьёзного и сугубо делового человека, не имевшего ни времени, ни желания отвлекаться на разные мелочи, углубился в изучение новостей, отгородившись развёрнутым во всю ширь газетным листом.
Сегодня утром внимательный официант, принимая заказ, положил на край стола аккуратно сложенную и скрепленную — для солидности — бумажной ленточкой газету. На ленточке был изображен паровоз и отпечатано название маршрута — нововведение, которое Савва встречал пока только здесь, в роскошном, почти царском поезде, ходившим между Санкт-Петербургом и Киевом. Сегодня уловка с газетой не потребовалась — вчерашние прелестницы завтракали в обществе полноватого холёного господина, обладателя галстучной заколки, украшенной крупным бриллиантом и густейших черных усов. Он говорил дамам что-то в высшей степени для них и для него самого приятное и в аккомпанемент рассказа постукивал по скатерти толстыми короткими пальцами. Савва, садясь за свой стол, светски поклонился компании и теперь потягивал кофе и ликёр, отдавшись течению мысли.
Савва любил путешествия — а их год от года становилось всё больше, того требовали дела, — за тот вынужденный досуг, который они давали. В это время он как будто выпадал из привычного, достаточно напряжённого ритма жизни, у него появлялась — и это Савва ценил особо — какая-то не поддающаяся объяснению возможность: вспоминая что-либо происшедшее с ним, будь то недавние события или далёкое прошлое, ощущать их до неестественности полно, до мельчайших подробностей, как бы проживать прожитое ещё раз, вспоминая оттенки цвета, запахи, нюансы и детали, которых он в сам момент события не заметил, но которые зафиксировал и навсегда сохранил его мозг. Савва точно знал, где и когда открылась ему, или в нём, эта уникальная способность. Много лет назад, посреди заснеженной пустоши, он заглянул в глаза зверя. Именно тогда Савва обрёл и этот дар, и возможность пробежать, не уставая, тысячу верст, и почти не стареть, и многое, что ещё скрыто и дремлет до назначенного времени.
Савва потушил сигару о край массивной серебряной пепельницы, и, легко поднявшись, направился в свой вагон, где он занимал отдельное купе. Когда приходилось ездить в поездах, а особенно если пребывание в пути занимало не один день, Савва предпочитал проводить это время с максимально возможным комфортом. А по-настоящему удобно он чувствовал себя только в одиночестве и мог позволить себе покупать купе целиком. Сейчас в его распоряжении было роскошное одноместное купе, своего рода апартаменты. Здесь имелась широкая мягкая кровать, удобный диван, стол со светильником, платяной шкаф, а также, в маленьком отдельном помещении, — туалетная, снабженная всем необходимым, включая душ и биде.
Савва комфортно расположился на диване, вытянув ноги и подоткнув под поясницу думочку. Известие от Бен Товия о том, что он хочет видеть Савву и просит его приехать в Киев, Савву не сильно озадачило. Он встречался с Товием не часто, но и не редко, хотя бы раз в год обязательно. Особых, совместных, требующих постоянного контакта, дел у них не было, но когда Савва бывал в Киеве, то всегда навещал старика. Бен Товию было уже за восемьдесят, последний десяток лет сам он никуда из города не выезжал. Да и незачем было, так как достаток он имел весьма и весьма приличный, позволяющий спокойно жить в своем доме на берегу Днепра в виду Лавры. Савве, в «Метрополь», где он всегда останавливался, бывая в столице, нарочный доставил с главпочтамта телеграфированное послание Товия, в котором старик просил «заехать до него у Кыив, если буде к тому волия Божья». Савва, получив депешу, не стал вступать в какую-либо переписку, а просто решил навестить Бен Товия, благо дела в столице были близки к завершению. Ни о собственном здоровье, ни о своих близких Товий ничего не писал, а что ещё может обеспокоить уважаемого еврея на девятом десятке — так и ничего. «А всё остальное узнаю по приезде», — решил Савва. Он смотрел в окно на набегающий пейзаж, вспоминая о том, как впервые встретился с Бен Товием и что этому предшествовало, Польшу, Варшаву и свою лихую юность…
Почему-то — Савва всегда этому немного удивлялся — именно в поезде, как сейчас, в его памяти всплывал образ Марии, прекрасной, как весенняя утренняя заря, варшавянки, с которой он первый раз в жизни познал глубокую и искреннюю привязанность к женщине, и теплоту, и желание быть рядом с ней всё время, каждую минуту своего бытия, и абсолютно новую, совершенно удивительную для него самого потребность делать для неё что-то прекрасное. По прошествии двадцати лет — целой жизни! — Савва, вспоминая Марию, чувствовал, как сжимается сердце при мысли о ней и о том дне, когда судьба развела их жёстко, резко и безжалостно, словно холодной сталью идеально заточенного скальпеля, разрезав счастье по живому.
Савва не был донжуаном, но в его жизни было много женщин, однако ни с одной он не испытывал той глубины и чистоты чувства, которое родилось и жило в его душе по отношению к Марии. И когда рука судьбы бросила перед ними пиковую масть, Савва ещё не знал, что подобное он более никогда не испытает. Понял он это потом, когда уже ничего нельзя было изменить и вернуть. Потому что не дано сыну человеческому возвратиться к началу уже прожитого и нет у него возможности повернуть вспять в реке времени…
От воспоминаний Савву, погрузившегося в прошлое настолько сильно, что при возвращении в реальный мир он почувствовал себя разбуженным от глубокого сна, оторвал осторожный стук. Зеркальная дверь бесшумно откатилась, и проводник, тронув фуражку, сказал, что через четверть часа поезд прибывает в Киев, а также сообщил, что «жарко, прощенья просим, и дождя не ожидается». За что проводник просил прощения — за то, что жарко, или что дождя не будет, Савва уточнять не стал, просто дал полтинник на чай, достал из шкафа белый полотняный костюм и такую же шляпу.
На перроне Савву встречал домоуправитель Бен Товия и, поклонившись, попросил в экипаж. Следом за ними, подхватив чемодан и баульчик Саввы, внимательно поглядывая на встречных, шли двое молодых людей, служащих при конторе Бен Товия.
«Раньше такого эскорта не бывало. Интересно, в честь чего вдруг?» — подумал Савва.
— Помоги, Иегуда, прошу.
Они сидели на самом краю круто спускавшегося вниз, и поэтому невидимого, берега Днепра, в большой круглой беседке. Лёгкая, выкрашенная в белый цвет постройка была расположена так, что у сидящего в ней создавалось впечатление полета, непривязанности к земле, потому что впереди с пятидесятисаженной высоты открывался вид на невообразимо широкую спокойную водную гладь, лишь очень далеко впереди ограниченную берегом.
За двадцать лет их знакомства Бен Товий всего лишь дважды назвал Савву его настоящим именем, всего два раза с того памятного давнего дня, когда Бенцион Товий вписал в чистый бланк паспорта русское имя, превратившее Иегуду, молодого польского еврея со внешностью и манерами ясновельможного родовитого пана и прошлым налётчика-медвежатника и душегуба, в состоятельного, спокойного и положительного Савву Саввича Гродненского. Один раз, когда Савва тащил на себе по ночным окраинным киевским переулкам истекавшего кровью Товия, который, хрипя простреленным лёгким и отплевывая подступающую к горлу кровь, уговаривал Савву бросить его, потому как один Савва оторвётся, а вдвоём им не уйти никак, и ругал Савву матерно, потому что тот его не слушал. Второй раз Савва услышал из уст Товия своё настоящее имя на похоронах Боруха, старшего сына Бенциона. И вот сейчас — в третий.
Сразу по приезде в дом Товия Савву проводили к хозяину, в беседку, стоящую уединённо в удалении, на самом краю обширного, словно не городского, имения.
— Прошу, помоги… — повторил Бен Товий и смотрел на Савву, тихо перебирая длинными бледными пальцами жидкую седую бороду, ещё больше удлинявшую и без того узкое и худое лицо старика. Только что Савва прервал бессвязную и бестолковую речь Товия, сказав, что ему необходимо сосредоточиться, а для этого требуется минуты две. На самом деле Савва хотел, чтобы старик понял: Савва рядом и он уже не один. Произошло что-то такое, что полностью выбило Товия из колеи, потому что Савва никогда не видел старого друга таким. Бен Товий тыльной стороной ладони вытер уголки глаз.
— Он один у меня остался, один! — Товий потянулся через стол и схватил Савву за руку. — Помоги, я должен умереть спокойно!
Старик тянулся к Савве всё ближе, заглядывал в глаза, ловил их и не отпускал. Только прежнего натиска, цепкости, силы, в которые, как в волчий капкан, попадал собеседник, Савва не чувствовал. Сейчас на него смотрели слезящиеся, выцветшие, умоляющие глаза старика. Плечи, ещё недавно прямые и жёсткие, опустились, стали узкими и костлявыми, грудь под свежайшей манишкой впала, выделялся округлый, никак не вяжущийся с худым и каким-то безвольным туловищем, живот. Товий был похож на игрушку, у которой кончался завод, и она продолжала двигаться на последних толчках ослабевшей пружинки. Он был слаб и жалок. Но это был Бен Товий, его друг.
— Да, Бенцион, конечно, да. Рассказывай по порядку.
0
0