Девочка бегала наперегонки со щенком и своей маленькой подружкой. Она ещё ничего не знает. Ещё два или три часа совершенного счастья. А затем она заметит, что отца нет.
Исполнит ли Максимилиан его последнюю просьбу? Смягчит ли страшную истину или терзаемый обидой бросит в лицо девочки те же слова? Предатель, её отец – предатель!
Через эту рощицу он возвращался вместе с детьми. Мария бежала впереди, но споткнулась — и он взял ее на руки. А она вдруг вздумала его утешать! «Папа, я не потелялась!»
Она, крошечная девочка, успокаивала его, взрослого мужчину. Неужели она слышала этот затаённый страх? Он уже знал, чувствовал.
Призраки пробуждались в своих могилах. Она уже была там, в доме священника, уже мазнула своим ревнивым любопытством.
Он ещё не знал. Ещё верил в будущее, надеялся, что оно есть, не рассохлось, как старая доска. Он ещё мог ступить на хрупкий мостик и пойти дальше. И вот он идёт.
Только движется не вперёд, а назад, к своему прошлому, будто часы и дни вывернулись, а он заглядывает в проржавевший механизм. Вот и дом священника. Дом служителя Бога, куда заблудшие приходят за утешением, где уставшие путники находят приют.
Цветущая жимолость под окном, запущенный садик, аккуратный прямоугольник с чёрными влажными грядками. Отец Марво выращивает лечебные травы. И чёрно-белый кот с порванным ухом, верный страж.
Когда Геро подошел к калитке, кот хрипло мяукнул. Выгнул спину и потянулся. Узнал его. Быстро, как циркач по канату, пробежал по узкой перекладине и подставил голову под ладонь. Геро почесал кота за ухом. Стукнула дверь.
Геро боялся увидеть отца Марво. Или наоборот, хотел увидеть. Вдруг старик выйдет на крыльцо и скажет, что никаких таинственных постояльцев у него нет. Да, была некая дама, родственница, племянница, двоюродная кузина. Гостила несколько дней. Навещала благочестивого дядюшку. И книгу мальчику подарила. Но этим утром уехала. Нет никого в доме!
Как бы тогда Геро издевался над своими страхами, как хохотал. Но прежде, вероятно, лишился бы на несколько минут рассудка от свалившегося на него счастья.
Но дверью стукнул не старик. На крыльце стояла Дельфина. Вторая придворная дама, вечная соперница Анастази. Дельфина была едва ли не единственной из приближенных принцессы, кто не скрывал своей враждебности. Дельфина ненавидела его. И Геро, во время своего заточения в Конфлане, если собственные печали не заслоняли все внешние события, иногда задавался этим вопросом. В чем он перед ней виноват?
Невзирая на свой статус фаворита, Геро не являлся предметом интереса для приближенных её высочества. Да и сама герцогиня стремилась ограничить число посвященных. О существовании тайного любовника знали многие в свите, слухи о нем ходили даже при дворе. Но лично знавших его были единицы. Дельфина была среди посвящённых.
Были ещё Любен и Мюзет, был конюх, седлавший черного фриза, была кухарка, тайком готовившая для него лакомства, был ещё мажордом, учивший его играть на бильярде. Кроме того, были лакеи и служанки, с которыми он сталкивался при исполнении их служебных обязанностей.
Если в Конфлане появлялся кто-то из придворных, фрейлина или честолюбивый конюший, то они старательно его не замечали. Да и сам Геро предпочитал не попадаться им на глаза. Он чувствовал их пренебрежение, их нездоровое любопытство, даже презрение, но отнюдь не ненависть.
Ненависть он замечал в одном единственном взгляде – взгляде Дельфины. За все три года они не обменялись не единым словом. Вторая придворная дама избегала его, как прокажённого. А если оказывалась с ним в одной комнате, отводила взгляд и сторонилась. Почему?
Боится? Завидует? Дельфина была некрасива. Пожалуй, она была самой непривлекательной женщиной в свите герцогини Ангулемской. Правда, всех прочих, юных и прелестных, Геро видел только издалека.
А вот Дельфина могла приближаться к нему так же свободно, как и Анастази. Но она скорее тяготилась этой привилегией.
Однажды Анастази, провожая его по тёмной галерее, качнула головой в сторону метнувшейся тени.
— Будь осторожен, — сказала первая статс-дама, — это Дельфина. Она тебя ненавидит, и с большим удовольствием подмешала бы тебе яду.
— За что? Разве я в чем-то перед ней виноват?
— Виноват. Самим своим существованием виноват. Ты её пугаешь. Потому, что слишком красив. Красив душой и телом. А всякое уродство ненавидит красоту и мечтает эту красоту разрушить. Она жаба, склизкая, бородавчатая, а ты прекрасный, редкий цветок. Может, по-твоему, жаба любить цветок?
Он ей тогда ничего не ответил. Не до того ему было.
Но в минуты покоя, которые ему выпадали, когда герцогиня оставалась в Париже, он размышлял об этом. Уродливая жаба и цветок.
Дельфина в самом деле была некрасива. Она была некрасивым ребенком, таким же некрасивым подростком и стала вот некрасивой женщиной. Ни один мужчина не взглянул на неё даже с мимолётным вожделением. А тут он, цветок…
Она должна была его ненавидеть. То, что он отвергал даруемые привилегии и не пытался возвыситься, служило скорее отягчающим обстоятельством. Он переворачивал понятный ей мир с ног на голову, выступая этаким сокрушителем основ. Он был опасен. Внушал страх своей непредсказуемостью. К тому же, он был мужчиной.
Когда по распоряжению герцогини он был отправлен в лечебницу, Дельфина скорее всего вздохнула с облегчением. Её привычный мир был спасён.
Но он выжил, стоит перед ней, цветущий и полный сил. Лицо фрейлины плаксиво сморщилось, глаза, размытые, глубоко посаженные, вспыхнули одновременно ненавистью и мольбой. Она сгорбилась, втянула голову в плечи, опрокинулась сама в себя, в свой несоразмерный остов.
Геро вновь испытал невольную жалость. В этой роли он себя не представлял! Оказывается, он умеет внушать ужас. Дельфина попятилась. Геро предположил, что она захлопнет дверь и задвинет засов. Затем бросится передвигать корзину и старый сундук, но грохота он не услышал.
На крыльцо он не поднялся. Ждал. Закинув голову, поискал глазами парящую птицу. Пронеслось несколько стрижей. Он им позавидовал. Он бы и муравьям позавидовал, если бы вместо небес изучал землю. Дверь открылась.
Снова Дельфина. Молча отступила, предлагая войти. Когда он проходил мимо, она прижалась к стенке, буквально распласталась, желая едва ли не просочиться сквозь камни, только бы его не коснуться.
Она сидела в убогой гостиной спиной к окну. Геро не сразу её узнал. Лицо в тени. Платье из серого сукна с полотняными вставками. Где тот безразмерный, расшитый серебром и мелким жемчугом бархатный плащ, в котором она некогда явилась? Тогда она пыталась ослепить его роскошью, заворожить. Чем попытается околдовать сейчас? Печалью? Раскаянием?
Он стал узнавать её по манере держать спину и слегка закидывать голову, чтобы ресницы затеняли взгляд. Вот и знакомые черты, которые он пытался забыть. Он помнит этот безупречный овал, эти будто выведенные углем брови, эти гладкие веки, этот тонкий нос, этот скульптурно вырезанный рот, эту алебастровой белизны кожу, и эту шею, длинную и хрупкую, как стебель, отчего изящная голова обретала сходство с бутоном. На эту шею он взглянул в первую очередь.
Всё та же манящая хрупкость, всё тот же нежный горловой хрящ, который он почти вдавил в мягкую плоть. Эта шея, гордый точеный стебель, по-прежнему соблазнительна, но не для любовника, для убийцы.
Герцогиня не шевельнулась. Одна её рука лежала на подлокотнике старого кресла, вторая – в изящном, почти трогательном изломе, брошена на колени. Самой позой, непритязательностью костюма, декорацией она будто говорила: «Я другая, я изменилась».
— Вот и ты, — произнесла Клотильда очень мягко, почто выдохнула, добавляя голос, как необходимый штрих к образу. – Я ждала тебя. Но не так скоро.
0
0