Маршрут известен, вероятность успеха существенно выше среднего. Осталось только раздобыть посудину, и нога его ступит на некогда призрачную и заповедную землю. Зачем? Глупый вопрос. Кто попадал на Остров, мог пребывать там в достатке и блаженстве сколь угодно долго. Любые блага падают с неба, счастьем и негой пропитан сам воздух, а настроение может попортить лишь одно — пресыщенность. Воплощение грёз и мечтаний, покоя и умиротворения. Почему бы не встретить старость в таком заповедном местечке? Если она вообще там есть, эта старость. Ну, значит, не старость, а заслуженный отдых. А коли пресытимся, так будем наезжать в гости к нужде и опасностям на Архипелаг. На Острове возможно всё, а именно это Наю и нужно. И ради этого он готов устелить трупами весь путь до небесных врат включительно. Удача сопутствует тому, кто её куёт собственными руками.
Итак, Пороги смерти. Каждый из интересантов отправлялся именно к ним, сознательно или по воле морского Владыки. В открытом море есть много способов покончить с собой, и этот — не исключение. Пролив бурь, Глотка дьявола, Пороги смерти, Море забвения… Най мог долго перечислять названия путей в один конец — весь Архипелаг был ими окружён со всех концов света. А теперь выяснялось, что люди, прошедшие Пороги, не только смогли вернуться, но и продемонстрировать плоды своих упорных поисков. Причем, им хватило ума не трезвонить на каждом углу о том, что с ними приключилось. Если Най вернётся, он тоже будет помалкивать.
Сыщик начал спускаться к докам. Вонь протухших рыбьих потрохов издалека ударила в ноздри. Най поморщился, но быстро выкинул сию неприятность из головы. В каждом квартале порой чем-нибудь да пованивало — это не то, на что следует пенять, шагая по чужой вотчине. Вскоре по левую руку выросли утлые сараюхи с вызывающими жалость замками — некрашеные, подгнившие и покосившиеся. Рыбаки хранили в этих халупах лодки, снасти и прочий промысловый скарб, и даже на эту никчемность находились охотники поживиться. Одной рыбой сыт не будешь…
Лодку он, разумеется, мог и стащить — особого ума на то не требовалось, но рыбакам покровительствовала сама Эсилла, и коли кто местный люд огорчит, в море тому лучше не соваться. С людьми легче договориться, и море будет к нему благосклонно — зачем лишний раз являть Богам свою глупость? Боги более благоволят рассудительным. Да и вообще брать чужое Най не привык.
Старый Ойон цепко взглянул из-под кустистых бровей на подошедшего Ная и продолжил строгать какую-то жердь для своих неведомых нужд.
— Лодка понадобилась? — неспешно поинтересовался он, выждав какое-то время. Вопрос был риторическим, для других целей Най общался с другими людьми.
— Да. Среднюю, на неделю.
Любой другой вытаращился бы при этих словах на наглеца да поднял того на смех, но дед был не таков. Он, все так же не глядя, кивнул и неспешно собрал бороду в горсть.
— Не пройдёшь ты там на средней, — сумрачно буркнул он. — Ну да дело твое. Пара серебряных.
У Ная засосало под ложечкой. Откуда старому пройдохе знать, куда тот направляется? Он ведь специально пришел сюда налегке, чтобы ни одной шельме не пришло в голову доискиваться до истинной цели его путешествия. На секунду мелькнула дикая мысль пристукнуть ещё и деда, но здравый смысл шуганул эту глупость со всем возможным негодованием.
— Где это «там»? — придя в себя, изобразил Най ехидство. — Я к родне на маяк собираюсь…
— Ну не на Остров же… — басовито фыркнул старик. — Я про маяк и толкую. Ветер северный, напротив гряды волна большая. Обожди неделю, и дуй хоть на маяк, хоть в бездну.
У Ная отлегло от сердца, хотя проницательность старика нервировала его не на шутку.
— Не могут они ждать неделю. Я пройду.
— Ну… как знаешь.
Дед выудил из кармана связку ключей, отцепил один и протянул Наю. Тот протянул деньги.
— Каждый лишний день — медяк, — бросил Ойон напоследок и снова занялся своей жердиной. За старика Най мог поручиться головой — даже если тот чего и заподозрил, об этом не узнает ни одна живая душа. А свою тягу к радикальным мерам пора и приструнить — и недели не пройдёт, как он может превратиться в завзятого головореза, коли ретивые мысли будут приходить на ум с той же регулярностью.
— Спасибо, дед…
Сколько, интересно, медяков накапает к моменту его возвращения, если он доберётся до земли обетованной? О том лишь Боги ведали, но если уж он достигнет Острова и сумеет вернуться, то беспокоить его будут точно не деньги.
Эссиль поднялся с песка. Солнце уже клонилось к закату, обагрив волны таинственным, колдовским оттенком. Казалось, нырни он в море сейчас, и на дне непременно отыщется что-то удивительное. Не в силах противиться такому искушению, Эссиль криво улыбнулся и нырнул. Проплыв мимо причудливых кораллов, он опустился ещё ниже, и действительно — на дне, под буйно колыхающейся растительностью обнаружилась удивительная раковина. Она покоилась обломком белоснежной, причудливой скалы, часть её была засыпана песком. Огромная — с голову самого Эссиля, не меньше. От восторга тот едва не хватанул морской воды, но опомнился, схватил раковину за удобно ощетинившийся гребень, и рванул обратно к поверхности.
Выбравшись на песок, мальчик некоторое время разглядывал находку, тряс её на предмет изгнания нежелательных жителей, прикладывал к уху и даже попробовал выдуть какой-либо призывный зов. Ничего не вышло, но Эссиль не отчаивался. Папа должен уметь обращаться с такими штуками — в это он верил со всем своим мальчишеским пылом, и от его призывного сигнала небеса ещё содрогнутся.
Захотелось пробежаться. Он припустил во весь дух вдоль самой кромки прибоя — так, чтобы ноги не вязли в песке. С раковиной бег оказался сущей морокой — она болталась в руке невпопад, да ещё и оказалась отнюдь не лёгкой: рука быстро устала. Нахмурившись, Эссиль остановился и поскрёб в затылке — что же делать с такой громадиной?.. Но решение нашлось быстро: вдоль берега валялись плети высушенных водорослей — длинных, прочных и гибких. Наматывая их на раковину, продевая сквозь гребни и подвязывая в нужных местах, Эссиль получил вскоре некое подобие сумы. Сообразив, что даже в таком виде она будет колотить его по рёбрам, мальчик ещё и опоясался этими жгутами, накрепко зафиксировав находку в неподвижном положении. Хвала Богам, что с одной стороны костяные гребни у раковины отсутствовали. Вот теперь бежалось куда веселее. Через несколько минут Эссиль достиг своей ватажки. Приятели заметили приближение бегуна загодя, и даже успели поспорить, что у того закреплено на поясе, но никто, конечно, не угадал.
Раковина вызвала совершеннейший восторг: так уважительно Эссиля по плечу никогда не похлопывали, а Сати так на него не смотрела ещё ни разу. Сейчас в её глаза можно было нырнуть с головой, а может, и что-то тоже отыскать там, на самом дне — но о том было страшно и помыслить. Такие взгляды способны вскружить голову кому угодно, Эссиль их смущался. Волнения такого рода будоражили кровь и лишали покоя, он тряхнул кудрями и выкинул это всё из головы — ведь он и без таких странных взглядов находился на верху блаженства. Тут друзья стали показывать собственные трофеи… Что ж, они тоже без дела не сидели, и вскоре выяснилось, что Эссиль не самый великий и доблестный герой, а всего лишь один из равных. Но это его не сильно расстроило — с такой раковиной он будет героем у своих родителей, и вот это сомнению не подлежало абсолютно.
Навосторгавшись и наговорившись вдоволь, компания призвала своих крылатых коней, оседлала их и взмыла в небо. По правую руку от Эссиля летел Форти, а по левую — Сати, им было весело и вольготно. Пустив своего Аркуна во весь опор, мальчик подставлял ветру горячее лицо, и желанная прохлада материнскими ладонями взъерошивала непослушные кудри. Когда кони утомились, а солнце опустилось к самой земле, они полетели каждый к своему дому.
Мама провозгласила Эссиля Наиглавнейшим Королем побережья, а папа что-то сотворил с раковиной, и даже приделал к ней удобный шнурок. Теперь в неё можно было протрубить, но испытания решили отложить на потом, дабы не перебудить засыпающий Остров. После был ужин и сказка о людях — Эссиль под мерный голос отца начал размякать и погружаться в уютную дрёму. Когда папин голос умолк, он сквозь полусон почувствовал поцелуй мамы, услышал «добрых снов, ваше наиглавнейшество» и с улыбкой заснул.
Снилось ему, как он поднимается на Аркуне к солнцу, и призывный сигнал его превосходнейшей, великолепнейшей раковины разносится по побережью во все концы света. Боги благосклонно взирали на него с небес, островитяне — с теплых песков, а люди — со своих далеких, черных пашен.
«Вы что-то принесли», — сказал Кроули, подходя к своему креслу, снимая солнцезащитные очки и ставя Бутончик на ее место. Он сказал это, потому что увидел сумку, которую Обри Тайм поставила рядом с ее собственным креслом. Он всегда был очень наблюдательным, всегда знал о любых изменениях в своей среде.
«Да, действительно», — сказала она, закрывая за ним дверь и подходя к своему креслу. — «Вы знаете, что?»
Он поморщился. — «Откуда мне знать, что у Вас в сумке?»
Она повернулась к нему лицом.
«У меня просто возникла идея», — сказала она, кладя сумку себе на колени. Она её еще не открыла, только держала. Она собиралась быть осторожной. — «Я не знаю, хорошая это идея или нет. Вы должны сообщить мне, если я перешагну границу или если мы забредем на опасную территорию».
Это привлекло его внимание. Он приподнял бровь с возбужденным любопытством. — «Что там у Вас?»
Она все еще не открывала сумку. — «Все, что мы делали, вращалось вокруг книг, верно? Так что я решила, почему бы не идти в ногу с этой темой?»
«О, чудесно, книга», — простонал он, будучи театральным сукиным сыном.
«Ну…» — сказала она, кивнув в сторону, как будто бы невинно обдумывала его слова. — «Некоторые люди говорят, что это, по крайней мере, хорошее чтиво».
При этом она ждала, когда на его лице появится осознание. Она ухмыльнулась — немножко, не удовлетворенно, а чуть-чуть.
«Я не могу поверить», — сказал он, и его голос звучал скорее удовлетворенно, чем шокировано.
«Безопасно ли мне её вынимать?»
Он помахал руками. — «Это всего лишь книга, Обри».
Раздражало то, как он вел себя так, будто правила его существования имели какой-то клятый смысл, как будто она должна была знать, не спрашивая, что он может и что не может делать, что было и что не было для него безопасным. «Старый добрый Кроули», — подумала она, доставая Хорошую Книгу из сумки.
Она должна была признать, это была хорошая Библия. Она была в кожаном переплете с золотой отделкой. Она была большой и толстой, не из тех жалких штучек, которые выдают бесплатно. В этой книге была тяжесть. Обри Тайм подумала, что это такая Библия, которую можно было бы бросить в кого-нибудь, если ты ограничен в выборе оружия, но все же хочешь нанести урон.
Она подняла Библию между ними.
Он посмотрел на книгу. Он посмотрел на книгу, а потом посмотрел на нее. И он выглядел удивленным. — «Решили заняться прозелитизмом[1]? Странный выбор для Вашей первой цели, но ладно, я Вас выслушаю».
«Ха. Заткнитесь уж», — сказала она. Она приоткрыла Библию, позволив страницам с золотыми краями немного помахать в воздухе. — «Позвольте мне рассказать Вам, о чем я думала».
Он откинулся на спинку кресла, чтобы устроиться поудобнее. Это был сигнал, он слушал.
«Я думала, — начала она. — «Вы были здесь на протяжении всей истории Земли, которая, по крайней мере, с моей точки зрения, довольно долгая. Нам будет сложно проработать все, что Вы пережили, все, что Вы сделали, и все, что Вы можете сделать в течение всего остального времени. Итак, моя мысль заключалась вот в чем — зачем начинать все с нуля, когда у нас есть что-то вроде черновика, уже написанного для нас?»
Она подняла брови и пожала плечами.
«Знаете, точность этой штуки сильно преувеличивают, — сказал он. Однако это не было отказом.
«А то.» — Она кивнула. — «Я предлагаю использовать её как черновик. Сделайте её точной. Сделайте её своей».
«Своей?» — спросил он. Она знала, что он думал. Теперь его голова была немного наклонена в сторону, и он смотрел на нее. Это, как она хорошо знала к тому моменту, означает, что он еще не полностью купился, но он готов слушать дальше.
«Вы можете переписать её. Или пролистать и отредактировать всю чушь. Превратите её в какую-нибудь поэзию. Или, не знаю, разорвите в клочья и превратите в папье-маше». — На самом деле у нее не было никаких конкретных идей. Она пришла на сеанс с половиной плана и с верой в их совместную способность импровизировать. Ну, и еще с Библией. — «Вам решать, какой проект будет для Вас ценным. Мы могли бы поработать над этим здесь, вместе или Вы сами можете».
«Хм», — хмыкнул он, потому что все еще думал. Он наклонился вперед и протянул руку, чтобы она передала ему Библию. Он смотрел на нее, пока она её держала.
«Конечно, — продолжила она, потому что она, по крайней мере, достаточно обдумала всё, чтобы понять, где могут быть препятствия, — она не содержит всей истории всего, не так ли? Тут начинается только с сотворения Земли. Итак, нам нужно что-то придумать для всего, что было до этого».
«Хм», — хмыкнул он снова, переворачивая Библию. Он провел большим пальцем по краю кожаного переплета, потянул за переднюю обложку, чтобы посмотреть, насколько она податлива. — «Я могу что-то да придумать…»
Он внезапно замер и принюхался.
«Обри», — сказал он, его глаза метнулись вверх, чтобы поймать ее в поле зрения. Раньше он не выглядел шокированным или возмущенным, но теперь она увидела что-то подобное в его выражении лица. — «Она Ваша.»
«Что?»
«Это.» — Он немного приподнял Библию, словно референт этой фразы мог быть предметом споров. Он все еще смотрел на нее. — «Это Ваша Библия. Я чувствую запах».
«Вот дерьмо», — подумала она. Потому что да, он был прав, это была ее собственная Библия, и, очевидно, это имело значение. Она решила склониться к сарказму, чтобы защититься от искренности, которую, казалось, он только что нашел.
«Я не знаю насчет Англии, — сказала она, — но здесь, в Штатах? Иногда ты просто просыпаешься и обнаруживаешь, что у тебя есть Библия».
Он тихонько фыркнул, признавая, что она пошутила. Но он продолжал смотреть на нее.
«Ох, ну ладно», — вздохнула она, ерзая на сиденье и опираясь локтем на подлокотник. — «Это был подарок заблудшей тети, когда я была еще старшеклассницей. А сейчас я пытаюсь избавиться от беспорядка в доме, так что…» — Она пожала плечами.
Он, казалось, удовлетворился этим ответом и снова обратил внимание на Библию. — «Знаете, — сказал он, и с его тоном было что-то не совсем то, как будто ситуация его не совсем позабавила, но что-то похожее. — «Я, может, и в отставке, а Вы… Ну, мы оба знаем Вашу ситуацию. Но все же?» — Теперь он снова посмотрел на нее и улыбнулся. — «Вы понятия не имеете, каково демону, когда человеческая рука держит ее личную Библию и просит осквернить ее».
«Ха», — сказала она, чувствуя себя немного неловко. Было сложно перемещаться по водам, которых она не знала. Но, по крайней мере, Кроули казался позабавленным. Или что-то вроде забавного того. Может быть, довольным — или, может быть, подумала она, может быть, он казался голодным. Она не знала, что и думать, была ли это правильная интерпретация того, как он выглядел.
Она прочистила горло и вернулась в нужное русло: «Так что Вы думаете?»
Он поджал губы, что делал каждый раз, когда разрабатывал план. Он снова обратил внимание на книгу. — «Мне понадобятся художественные принадлежности».
«Конечно. Скажите, что Вам нужно, и я достану».
«О, думаю, эти подойдут». — Он повернул голову, не поднимая глаз, и указал на другой угол комнаты. Она посмотрела и увидела то, что теперь появилось у нее на столе: чистые холсты, клей, красители, чернила и другие подобные материалы.
Кроули, как узнала Обри Тайм, был художником.
***
Такой суетливый и вертлявый человек, как Кроули, не должен так хорошо разбираться в дотошных подробностях. Однако смысл в этом был, когда Обри Тайм решила порассуждать. Он был планировщиком, дизайнером. Из него получился бы хороший архитектор, кто-то, кто мог бы охватить желаемую структуру целиком и разгадывать спецификации, которые позволили бы ей соединиться. У него было так много постоянной, сдерживаемой энергии, и проработка этих кропотливых деталей дала этой энергии выход. Он был волен думать и говорить, пока его руки были заняты. Противоположность праздным рукам, что ли.
Он не работал с самого начала с Библией. Так было бы слишком аккуратно. Он работал, казалось, хаотично. Она не могла заметить закономерности в отношении того, на каких книгах в Библии он сосредоточился и когда, и он также не привел никаких причин для своего выбора.
Они установили новую норму. Кроули лежал на полу, вытянувшись всем телом, на животе, опираясь на локти, с художественными принадлежностями перед собой. Было очевидно, что ему так комфортно. Это было очевидно, и Обри Тайм не могла поверить, что она не поняла раньше, что у него никогда не было веской причины быть прикованным к креслу. С самого первого раза, когда она увидела его, было ясно, что он не предназначен для сидения, но только сейчас она поняла, что у них была альтернатива.
Пока он растянулся, работая над своим проектом, она сидела на полу рядом. Она опиралась на край своего кресла и лениво смотрела, как он работает. Они болтали, разговаривали, пока он работал.
У него были ножницы. Он вырезал слова одно за другим. Он разбирал книги Библии, главу за главой, по одному слову за раз, и преобразовывал их в произведения искусства.
Сначала он принялся за Левит[2]. Он её превратил в образ руки, держащую раковину устрицы. Сначала она подумала, что это было умно. Затем, после того как он ей объяснил, она подумала, что это было и очень мило, и умно.
Конечно, его работа не удовлетворила. Его бы она не удовлетворила, как бы ни получилось. Она сидела, прислонившись к своему креслу, когда он съежился в горьком напряжении и его острые ногти впились в холст. Конечно; Обри Тайм не сомневалась, что Кроули попытается разрушить то, что создал.
Вот почему Обри Тайм прибыла подготовленной. Вскоре после того, когда полотно было разорвано, она встала, подошла к своему столу и вытащила набор для ремонта полотна, который купила сама. Затем она подошла к нему, шлепнула набор на пол сбоку и проворчала: «Почините».
Он возмутился. Они оба возмутились. Они пререкались и ссорились, пока он всё чинил. Он сделал вид, что она виновата в том, что отремонтированный холст выглядел хуже, чем прежде. Она сказала ему, чтоб не порол чушь. Получилось.
На следующем занятии они подробно обсуждали японское искусство кинцуги[3]. Обри Тайм почти всегда обнаруживала, что в тот или иной момент говорила с пережившими травму о японском искусстве кинцуги.
«Вещи могут быть красивыми, когда они неидеальны», — сказала она, пока он держал отремонтированную золотом чашу, которую она держала именно для этих целей. — «Они могут быть красивыми, потому что не идеальны».
Он ей не поверил. Не совсем, не полностью. Он еще не мог ей поверить. Но он пытался, и он был предан делу, и он очень усердно работал. Он пытался, и он был предан делу, а Библия — очень длинная книга. У них было полно времени.
Во многих его произведениях была тема, которая никоим образом не была неожиданностью. Вот крупный план глаза, потрясающе голубого и пронзительно доброго, со складками смеха по краям. Вот губы, скривившиеся в улыбке. Вот свернутый пергамент, зажатый под мышкой. Конечно, для Кроули история всего мира может быть изучением характера Азирафеля.
Песнь песней Соломона[4] превратилась в обнаженную лодыжку, выросшую из старомодной обуви. Обри Тайм предпочла не спрашивать.
Однако не все произведения были об Азирафеле. Она обрадовалась этому и почувствовала облегчение, когда впервые заметила, что он работает над другой темой. В конце концов, Кроули был целым существом, а не только подпевалой Азирафеля. Ему нужно было еще столько обработать, помимо переживаний с одним ангелом.
Одна из основных тем его работ началась со скучных разделов. Первое, что он создал, было связано с инструкциями по построению скинии[5]: их он превратил в портрет ребенка. Затем он работал с описаниями того, кто кого родил: еще один портрет ребенка. Записи переписи стали портретом ребенка. Спецификации для жертвоприношений стали портретом ребенка.
История ковчега стала портретом ребенка.
«Это еще то, что я припоминаю, — сказал он тихо и мягко. — «Их так много… Вы все так быстро приходите и уходите. Я бы не смог вспомнить их всех, если бы попытался».
Она не хотела спрашивать. Она знала ответ, просто посмотрев, просто услышав, как он звучит, поэтому она очень не хотела спрашивать. Но ее работа — спрашивать. Она знала, ей нужно спросить.
«Кроули, — заставила себя спросить она, — почему Вы помните их, как детей?»
Им потребовалось много долгих и ужасных недель, чтобы проработать ответ на ее вопрос.
Впервые она услышала крик Кроули — поистине ужасающий крик — когда он дошел до истории Авраама и Исаака[6]. Он вырезал слова, а потом внезапно перестал. Он стоял, ходил, трясся и орал, а потом закричал. Он закричал, позволяя себе сорваться так, как она никогда раньше не видела. Он закричал, и она была потрясена, пока сидела на полу и наблюдала за ним.
Он закричал, а потом всхлипнул. А потом они об этом заговорили.
Им потребовалось много времени, чтобы осознать, на что был похож для него этот крик. Им потребовалось много времени, чтобы осознать, что это значило для него, для них, что он напугал ее, пусть даже немного. Он чувствовал человеческую вину за то, что сделал вообще это, и чувствовал демоническую гордость за то, что, наконец, справился с этим. И, вдобавок ко всему, он испытывал демонический стыд из-за вины и человеческий стыд за гордость. Его это сбивало с толку. Он не знал, кем хотел быть, не совсем. Он не знал, кем ему было позволено быть.
У них еще было так много времени.
Они работали над этим. Они вместе работали над этим. В конце концов, они доверяли друг другу. Они доверяли друг другу и нравились друг другу, и Обри Тайм была довольна возможностью показать, что они могут доверять друг другу и нравиться друг другу, даже когда он позволял себе чувствовать все демонические вещи, которые он чувствовал. Даже когда он позволил ей увидеть ужасающие грани своей оправданной ярости.
Конечно, не все его истории были болезненными. У него были и счастливые истории, и рассказывать о них было весело. В первый раз, когда он натолкнулся на имя Илия, он рассмеялся и не смог сдержаться. Ему потребовалось целых десять минут, чтобы успокоиться и поделиться с ней тем, что же было так смешно. А потом они оба смеялись вместе до конца сеанса.
В нашем опыте счастья есть смысл. Есть смысл в совместном признании добродетели жизни.
Он снял переплет книги и кожаную обложку. Он подержал её в руках, словно размышляя, и сказал ей, что у него есть план, но ему придется поработать вне ее офиса.
«С Азирафелем?» — спросила она. Она хотела, чтобы он каким-то образом участвовал в арт-проекте, особенно после того, как Кроули заверил ее, что Азирафель не обидится на осквернение Библии.
«Нет». — Он покачал головой, все еще проверяя, насколько кожа может растягиваться и складываться. — «Я собираюсь сделать это самостоятельно. Я принесу, когда закончу».
Это было немного разочаровывающе, но ей было любопытно увидеть, что же он задумал.
Через несколько недель ее любопытство было удовлетворено. Он вошел в кабинет, залез в карман куртки и вытащил маленькую лампу. Он выглядел как антиквариат, но не был моднявым.
«Да ладно», — хмыкнула она, но по-доброму. — «Мы оба знаем, что она бы не поместилась в Вашем кармане. Зачем вообще притворяться?»
Он что-то пробормотал, потом поставил лампу на стол. Затем он полез в карман и вытащил абажур. Она посмотрела на него и поняла, из чего он: кожаный переплет, растянутый, окрашенный и преобразованный.
«Не выключите свет?» — спросил он, ставя абажур.
Она сделала лучше. Она выключила свет и закрыла жалюзи на окне. Было темно, и вот Кроули включил лампу.
Он проделал дыры в коже. Она полагала, что такое кожевничество было непросто. Она могла только представить себе осторожность и точность, которые для этого потребовались бы. Он проделал дыры в коже, так что на стенах и потолке отражались маленькие лучики света.
«Ух ты», — сказала она. Они стояли вместе в затемненной комнате, глядя на потолок, полный сияющих точек света.
«Сопливо», — вздохнул он.
«Нет», — настояла она. — «Нет, это не так.»
Ей потребовалось много времени, чтобы понять, на что она смотрит. Это было не просто грубое факсимиле[8]. Она начала замечать детали. Вон Малая Медведица, вон пояс Ориона, вон Полярная Звезда… Этот ублюдок, он воссоздал ночное небо, да еще с такой осторожностью и точностью, что у нее буквально перехватило дыхание.
«Объясните мне», — сказала она, все еще трепеща от благоговения. — «Я хочу понять все это».
Он объяснил. Он объяснил, и объяснение никак не уменьшило этого острого ощущения трепета.
«Как красиво», — сказала она.
«Сопливо», — повторил он.
«Знаешь, кому это абсолютно может понравиться?» — спросила она, так как они все еще были освещены только этими маленькими лучиками света. Она не стала ждать ответа, потому что они оба знали ответ. — «Это был бы отличный подарок на годовщину, не находите?»
Некоторое время он молчал. Затем он сказал: «У нас нет годовщины».
«Конечно, есть!» — Она улыбнулась. — «Или как правильно? Неделявщина? Это был седьмой день, верно? Или, подождите, восьмой? Восьмойденьвщина?»
Он застонал, явно наслаждаясь истинным уродством, которым была концепция неделявщины, прежде чем дать себе время, подумала она, чтобы упиться романтизмом, скрытым в идее восьмойденьвщины. Но потом он отказался от этого.
Он повторил: «У нас нет годовщины».
Она ответила через некоторое время, глядя на точечные лучи света.
«Так сделайте её», — сказала она.
Она сказала это, и она видела, что он ее услышал.
— Бабушка, а сказку?
Старуха, держась за поясницу, присела рядом с лежащим на диване мальчиком.
— Опять твою любимую?
— Ага! – Детские глаза блестели от предвкушения.
— Нет, так не пойдёт! Ну-ка, закрывай глазки!
Мальчик послушно зажмурился.
— Ну, слушай. Жили-были в одном городе, на одной улице и даже в одном доме мальчик и девочка. С самого раннего детства они были вместе: ходили в одну школу, вместе делали уроки и вместе играли во дворе.
— А потом выросли и поженились, да, бабушка?
— Да. Ты спи, не перебивай. Они выросли, поженились, стали жить вместе и были очень счастливы… – Старуха замолчала. Тишина длилась так долго, что мальчик не выдержал:
— А потом пришло Время цветных дождей?
— Если будешь меня перебивать…
— Молчу-молчу, бабушка!
— Они были очень счастливы. Молодые и красивые, они любили друг друга и мечтали увидеть весь мир. У них была интересная работа и множество планов. Но случилось неожиданное. Девушка попала под первый цветной дождь.
— Лимонный?
— Да, лимонный. Тогда люди ещё ничего не знали о таких дождях. У девушки не было с собой зонта, и она промокла до последней ниточки. Дома приняла горячий душ, муж напоил её чаем, чтобы не простыла, тепло укутал. И всё шутил, что теперь они сэкономят на лимонах – такой сильный аромат цитрусов плыл по комнате. Девушка не заболела. Всё было гораздо хуже. На следующее утро в зеркале она увидела увядшую кожу и поседевшие волосы. Вскоре девушку принимали за мать её мужа, потом – за его бабушку. Она перестала выходить на улицу, стесняясь себя, да и ноги стали отказывать. Она сидела у окна и плакала с утра до ночи, живя в страхе, что муж уйдёт от неё. И муж уходил, уходил каждый раз, как только начинался цветной дождь. Он надеялся, что тоже попадёт под лимонный дождь и тоже постареет. Тогда его любимая жена перестанет переживать, и они снова будут счастливы. Он бродил по безлюдным улицам, подставлял лицо дождям – брусничному, вишневому, земляничному… Однажды полил черёмуховый. Но лимонного дождя всё не было. Скоро жена заметила, что муж стал выглядеть моложе. Через несколько дней ему отказались продать сигареты – приняли за подростка. А через месяц он большой ложкой ел варенье прямо из банки и просил почитать ему сказку.
— Прямо как я… – сонно пробормотал мальчик.
— Прямо как ты… Спи, родной, – старуха коснулась губами щечки малыша.
За окном шумел дождь. В комнате пахло лимоном.