Михаил отходил от стола только тогда, когда от усталости сами собой закрывались глаза, и для того, чтобы работать дальше, главврач медсанбата, а потом госпиталя, в приказном порядке отправлял его спать на час или полтора, в зависимости от обстановки. Порой Михаил от усталости даже не мог заснуть, и тогда садился оформлять документы тяжёлых, отправляемых в тыл, и умерших. И однажды, раскрыв военный билет очередного скончавшегося от ран бойца, увидел свою фамилию. Гродненский, Яков Иванович, одна тысяча девятьсот девятнадцатый, русский, младший политрук… Михаил положил документ в нагрудный карман и застегнул пуговку. «В случае чего, скажу, хотел выяснить, не родня ли…»
В тот момент он не мог однозначно объяснить свои действия, поступив так просто по наитию, и потом ещё несколько дней носил документ в кармане, думая, что с ним делать. Окончательное решение оставить у себя документы погибшего однофамильца Михаил принял, вернувшись из штаба и увидев на месте трёхэтажного здания догорающие руины — госпиталь накрыло ковровой бомбардировкой. Погибли все. Именно тогда перед Михаилом стал вырисовываться план, реализовавшийся впоследствии, в соответствии с которым в Одессу после войны приехал троюродный племянник Михаила Саввича Гродненского, Гродненский Яков Иванович, фронтовик, герой и тоже хирург, как и его дядя.
Яков устроился работать в ту же больницу, где до войны практиковал Михаил Саввич, и очень скоро был назначен заведующим отделением, потому что, несмотря на молодость, оказался великолепным специалистом. Коллеги полу в шутку, полувсерьёз стали говорить, что в их больнице появилась своя династия. И правда, временами Яков вдруг на какой-то момент становился поразительно похож на Михаила Саввича, своего троюродного дядю, так и не вернувшегося с войны, как не вернулся и сын Михаила, весёлый морячок Савва…
Негромкий стук прервал воспоминания. Михаил сунул ноги в туфли, потёр лицо, пошлёпал ладонями по щекам, сел ровно и позволил войти дежурной медсестре. Она принесла анализы внука Регины. Михаил отпустил девушку и надел очки. Сверху лежала рентгенограмма. Он прочитал её раз, второй, третий. Схватил снимок, зажёг настольную лампу, долго, очень внимательно просматривал его на свет. Положил на стол, ещё раз прочитал заключение. Рентгенолог не ошибался: как бы это ни было ужасно, дико, но у внука Регины Иосифовны был рак, рак желудка. Какое-то время Михаил сидел в полном ступоре, потом сложил все бумаги в ящик стола, запер его и вышел из кабинета.
Медсестра сняла капельницу, измерила давление и ушла, пожелав больному выздоравливать и вежливо попрощавшись с руководителем клиники. Михаил находился в палате Александра довольно долго. Палата была двухместная, таких здесь имелось всего пять — для особо важных персон. Он распорядился поместить сюда молодого человека, чтобы сделать приятное Регине, ну и сам хотел пообщаться с юношей свободно, без посторонних, почти по-родственному. Потому что, когда он увидел Александра в приёмном покое, был момент, когда сердце старого врача екнуло и невольно подумалось запретное: «А ведь это мог быть мой внук, Регины и мой…»
И вот как пришлось общаться… Михаил беседовал с Александром больше часа, собирая истинную картину его состояния, на основании чего составлялся окончательный анамнез. И он его составил. Но это был не анамнез, это был приговор. Александру. Болезнь поселилась в нём давно, просто Александр, Саша, молодой сильный парень, не обращал внимания на какие-то мелкие болячки и недомогания. Если бы раньше… А теперь время было упущено бесповоротно. Болезнь перешла в последнюю стадию, неоперабельную. Саша выглядел ещё здоровым и полным сил, но это была лишь видимость. Жить ему оставалось месяца три, максимум полгода.
В палату вошел дежурный ординатор — было время вечернего обхода. Увидев начальника, врач смутился:
— Как самочувствие, больной, на что жалуемся?
Конечно, Сашке было на что пожаловаться, но слишком уж крепко вжился он в образ мужественного комсомольца Александра и ответ выдал соответствующий:
— Ни на что не жалуюсь.
— Как не жалуетесь?.. — Врач заглянул в карточку. — А боли в желудке?
— Боль есть. Жалоб нет. Мужчина не может жаловаться по определению, это недостойно, — отчеканил Александр, мысленно аплодируя самому себе.
Ординатор явно слышал такое впервые. Он в растерянности, словно прося помощи, повернулся к Михаилу. А тот смотрел на Александра и искренне восхищался: «Какой парень! Нет, мужчина, настоящий мужчина! — И ужаснулся: — И он, он, должен умереть…»
Сколько времени Михаил, закрыв глаза, без движения просидел в своем кабинете, он не помнил. Он пребывал в состоянии какой-то прострации. Потом пришла мысль о Регине. «Как я скажу ей? Как я могу ей это сказать? Лучше умереть! Да! Я должен умереть, я, не он! Ему всего двадцать лет, мне девяносто один. Моя жизнь была воистину прекрасна, но она позади, в прошлом. И нет никого рядом со мной, кому бы я мог передать накопленные знания и опыт, кому бы я передал мою жизнь…»
В дверь постучали. Михаил бросил взгляд на часы. Стрелки показывали половину второго ночи. Михаил Саввич нахмурился: произошло что-то неординарное. Подумал: «Почему сюда, в кабинет? Глубокая ночь на дворе, я давно должен быть дома… Хотя, если звонили туда, а там трубку никто, естественно, не взял…»
Михаил встал, чтобы впустить позднего гостя, но двери кабинета открылись, и посетитель вошёл сам.
— Нет, Михаил Саввич, мы не встречались, не пытайтесь меня вспомнить.
Михаил остолбенел, его бросило в жар. «Он назвал мое настоящее имя! Откуда он знает?… Кто он?… КГБ?… Столько лет прошло… Регина? Нет, нет, она никогда!.. Тогда как? … Кто? …»
Мысли путались, налезали друг на друга. Тайну Михаила знала только Регина, Регина Иосифовна. Как-то раз, отдыхая после любви, Михаил рассказывал ей об Анаит, своей прекрасной, как утренняя заря, возлюбленной, наполовину армянки, наполовину турчанки, — Регина очень любила слушать о женщинах, бывших у «Якова Ивановича» до неё, это её заводило. Михаил, естественно, изменил время и место, перенеся действие из Турции в Туркестан, заменив пятнадцатый год на двадцать второй…
Регина, приподнявшись на локте, внимательно смотрела ему в глаза.
— И ты хочешь сказать, что это двадцать второй год? Басмачи? Сколько тебе тогда было? Три? Пять? Не держи меня за дуру, обидно. Яша, расскажи мне всё. Я пойму, и что бы ты ни сказал, не узнает никто, обещаю. Ты слишком долго носишь это в себе, в одиночестве…
И он рассказал, поверил ей свою невероятную историю, свою тайну, и поверив, обрел родную душу и перестал быть одинок.
«… нет, нет, здесь что-то другое… но что?..» Михаил усилием воли заставил себя сосредоточиться. А гость продолжил:
— Так вот, мы с вами не встречались, обо мне мог упомянуть ваш отец, но это вряд ли. Уважаемый Савва Саввич знал обо мне от Бенциона Товия, если вам знакомо это имя, а говорить о человеке, не представленном лично, старший Гродненский никогда бы не стал, это в корне противоречило его взглядам. Савва всегда отличался тем, что умел молчать, слушать и думать. Тогда, когда другие мели языком, где ни попадя. И в итоге иных уж нет, а те далече… Да… Это редкое качество позволило вашему батюшке прожить столь долгую жизнь и здравствовать поныне, … Конечно, не одно это, было еще кое-что … Но об этом позже. Михаил, м-м-м, Саввич, пожалуйста, не смотрите на меня так, словно у меня из головы ноги растут. Я знаю, о чем говорю, и отвечаю за каждое своё слово.
Михаил не понимал, что с ним происходит, что происходит, кто этот человек, как попал он глубокой ночью в его кабинет и вообще в больницу, куда впуск прекращался ровно в девятнадцать часов и до шести утра при входе, в вестибюле, дежурит вахтёр. Михаил не узнавал себя. Он, солидный и уважаемый человек, руководитель, профессор в присутствии этого непонятно откуда и как появившегося в его кабинете странного пришельца, чувствовал себя провинившимся подростком. Встретив гостя, он сел не за стол, в своё кресло, а на стул напротив дивана, куда тот опустился. Не спросив, ни кто он, ни зачем здесь, Михаил слушал своего посетителя.
И ещё — с того момента, как этот человек переступил порог кабинета, Михаилом почему-то овладело чувство какой-то восторженности, как если бы вдруг его посетил Адриано Челентано или Леонид Ильич Брежнев. Это был не гипноз — Михаил достаточно хорошо разбирался в психиатрии. Да и внешность сидящего перед ним человека была далека от общепринятого эталона мага, она была какой-то неприметной, не запоминающейся. Правильнее всего было бы назвать её серой. И Михаил так и окрестил бы своего ночного гостя, если бы если бы не его тихий, бесцветный голос.
Рассматривая посетителя, Михаил никак не мог определить его возраст: тот выглядел лет на тридцать, но вдруг в его лице что-то неуловимо менялось, и на доли секунды Михаил видел перед собой старика или же, наоборот, почти юношу. «И про отца, Савву Саввича, он говорит так, словно знал, нет, знает его лично … Но это практически нереально, ему лет тридцать, ну, пускай сорок, а отцу сейчас было бы… Стоп! Он сказал «здравствует поныне» … Отец жив? Это невозможно… Да кто он такой, черт побери? Кто сидит передо мной?»