Вечером, ровно в половине пути до столицы Терне уже пришлось начать вживаться в легенду. Ночевать она остановилась в таверне на краю тракта, который символично назывался «Последний приют».
Можно было бы не обременять себя общением с людьми, и заночевать в лесочке неподалеку, но девушка подумала, что лишний раз увидеть людей светлой стороны – только на пользу. К тому же, появление в столице нельзя запороть, а как тут вообще реагируют на путешествующих девиц?
Таверна почти пустовала. Не так много путников стремились навещать столицу, и чаще – бежали из нее. Терну встретили хозяин и хозяйка, и увидев круглые блестящие монеты, которыми был наполнен кошелек гостьи, оживились, и принесли ей все самое вкусное и свежее, что было.
Хозяин оказался болтливым, и обстановка быстро прояснилась. Если на Темной стороне Терна скорее бы прикинулась травницей, держа путь из города в город, то тут любое, связанное с магией и колдовством, порицалось и уничтожалось немедленно. Слушая истории о том, как король казнил людей за малейшие проявления силы, девушка угрюмо смотрела в бокал. Попадало всем – девчонкам, которые раскладывали картишки гадая на суженого, женщинам, которые умели снимать боль, детям, в которых зарождались способности, и они пока не знали, что их нужно скрывать. Эта земля была богата на магию – недаром здесь столько веков прожили драконы. Сама природа вдыхала способности в людей, а многие из них были из рода драконов, дети неравных браков или сильной любви. Теперь, с таким правителем, все это было вне закона. Уж больно король боялся, чтобы у него под боком не вырос кто-то сильнее него.
И если темные земли были землями ремесленников и фермеров, то земли светлые – обитель наемников и убийц. Вот уж неожиданный поворот!
Но Терне он был только на руку, и спокойно представившись, она увлеченно рассказывала истории о том, как ей приходилось сопровождать купцов на южных дорогах, выполнять мелкие поручения, и пару раз – вовсе не мелкие и не безобидные. Хозяин охал, слушая подробности, подливал вино – и вечер так и закончился, утихнув среди ярких рассказов.
А уже утром, поблагодарив хозяев и щедро заплатив, Терна поспешила навстречу со столицей.
Дорога вилась по полям, взлетела на холм, и поднявшись наверх, девушка замерла, глядя как полуденное солнце золотом разливается по крышам Тернаара.
Ей доводилось видеть блеск и богатство. Довелось даже ходить по коридорам королевского замка, но ничего не вызывало в ней такой трепет.
Город жидким золотом разлился в долине, мягко, волнами, перетекая от края до края. Городские стены из белого камня обнимали его кольцом, заросшим мхом и плющом. Сверху Терне была видна сеть улиц, мощенных брусчаткой, и каждый беленький домик. Это были не те же серые, покосившиеся дома, как в БлакРи, каждый дом был похож на расписной пряник, которые девушка видела только на ярмарках. Маленькие деревянные окна, крыши, позеленевшие без ухода, но все так же радостным блеском отвечающие солнцу, как монетки были раскиданы тут и там. А посредине, как самое главное украшение, в центре огромной просторной площади – высился замок.
Четыре круглые башни взлетали в небо, торжественные, как свечи, и на каждом ветер трепал флаг столицы – белого дракона на фиолетовом поле.
Терна про себя усмехнулась – это выглядело насмешкой, при всей ненависти короля к магии, его собственный флаг отражал воспоминания о былом величии самых волшебных существ этих краев.
Но зрелище было великолепным. У девушки защемило в груди от восторга. Очевидцы не врали – такое никогда не забудешь. Едва оторвавшись от того, чтобы разглядывать столицу с высоты, Терна все-таки встряхнулась и начала спускаться к главным воротам города.
Увиденное еще стояло дымкой в ее глазах, когда она споткнулась о россыпь камней у подножья стены. Чтож, вблизи сама стена не была такой белоснежной, и девушка хмыкнула, глядя на слои грязи и пыли. Кое-где защита уже рушилась, и стены сползали к земле градом маленьких камней, вроде того, об который споткнулась Терна. Оглядевшись, она увидела несколько каменных плит, опрокинутых на бок и разбитых. Раньше эти плиты, как торжественные указатели встречали гостей блестящей столицы, что-то было написано и начертано на них.
Терна подошла поближе и смогла прочесть куски текста.
«Здесь град драконов и людей … стоит на величественной ярости и справедливости первых королей Тернаара … союз и оплот всех, кто ищет приют … Алмаз Маадгарда»
Терна выдохнула, отступив на шаг назад и вскинув взгляд, оглядела ворота. Каменный свод держался на гибких ветвях плюща, обнимающего его. Когда-то сюда стекались люди со всех сторон света, ехали маги, а теперь подзаросшая дорога говорила о том, что гостей становилось все меньше и меньше.
Девушка собралась с духом и вошла в город.
Несколько минут унылых формальностей – ей пришлось еще раз изложить свою историю, представиться и чиркнуть роспись в потрепанной книге городской стражи, и максимально постаравшись отвязаться от пытающихся с ней заигрывать солдат – девушка наконец юркнула в улицы.
Тернаар встретил ее запахом сырости, старой ткани и хлеба. Разглядывая город, Терна поспешила к площади.
Все, что с высоты блестело и казалось прекрасным, вблизи уже таковым не было. И если в БлакРи сами люди, жившие там, не желали менять ничего к лучшему, уповая на то, что будет, то здесь сразу было заметно – Тарнаар до сих пор населен теми, кто помнит прежнее величие города. Домики были чисты и побелены, до сих пор храня в себе следы истории – старые гербы и узоры, резные рымы окон, легенды, которые рассказывали расписанные много лет назад стены. Но город выглядел так, словно чья-то алчная, злая, трусливая рука прошлась по нему. Обломала драконов, которые сидели на крышах домов. Закрасили побелкой иллюстрации о магии и полетах. Отобрали у людей деньги, золото и гордость, оставив только едва заметную надежду на выживание.
Терна повернула за угол и вздрогнула от испуга, когда ее взгляд уперся в руины. Посреди городской улочки, между двумя такими же домиками, зияла чернота – обломки, остатки другого дома, сожжённые огнем. Пожар? Почему дом не восстановили и не перестроили? Терна подошла поближе и увидела в пепле валяющуюся вывеску.
Это была лавочка мага.
Бросив взгляд внутрь того, что когда-то было домом, девушка сглотнула, видя склянки, камешки, остатки трав, ступок и книг. Тот, кто тут жил, жестоко поплатился королю за существование. Вот почему дом не привели в порядок – теперь это было напоминание жителям, что будет с каждым, кто осмелится иметь силу при живом короле.
И это был не единственный дом.
Терна спускалась все ближе к королевскому замку, петляя по улицам, и тут, и там, среди серых от горя домов встречались дома изуродованные, разбитые, с выбитыми дверьми и окнами, позорными надписями и старой кровью.
Возле одного такого домишки девушка увидела женщину – она, вздыхая, подбирала осколки ваз, доставала из пепла какие-то предметы, складывая в мешок, и то и дело начинала плакать. Терна остановилась, не в силах отвести взгляд.
Женщина заметила ее и смутившись, засуетилась чтобы уйти, но Терна остановила ее.
— Что здесь случилось? – она подняла оброненную женщиной шкатулку и передала в руки.
— Я вижу, вы не отсюда, — горожанка оглянулась по сторонам, качая головой, и снова принялась выбирать из обломков какие-то вещи. – То же, что и со всеми.
— Я только прибыла в город. Я видела… Здесь много таких домов. Это был вашим?
Терна чувствовала, как слова застревают между зубами, но не могла не спросить, увиденное нагоняло на нее ужас и страх.
— Это был дом моей дочери. – Женщина бросила на собеседницу равнодушный взгляд, но на последнем слове из ее глаз скатилась слеза. – Непотребством занималась всяким да свое получила.
— Чем именно? – Терна заметила под ногой разбитое зеркало и отодвинула его ногой.
Женщина нервно пожала плечами.
— Не знаю. Говорят, картами баловалась, свечи взглядом жгла… В бабку вся. – Женщина изо всех сил старалась отвечать вскользь, но было видно, что она готова была любому встречному броситься на шею, если б не страх, и высказать все.
Терна растеряно стояла рядом, чувствуя, как колотится собственное сердце.
Женщина, ворочая обгоревшие палки, продолжила говорить, уже бубня себе под нос.
— Ее нашла вчера, мужа евойного тоже, вместе были. Похоронила там, на затворках. Сейчас найду малыша, и больше не стану сюда приходить.
Терна переспросила раньше, чем поняла.
— Малыша?
— Сынок у нее был, лет пяти, сгорел с ними, — глухо прозвучало в ответ.
Кровь забилась у девушки в висках, и она, попятившись, пробормотала что-то о соболезнованиях, и развернувшись, быстрым шагом пошла прочь. Только когда сгоревший дом остался в нескольких улицах за спиной Терны, она остановилась, оглушенная шумом собственного сердца.
Мимо брели горожане, несли скудные покупки, тащили вслед за собой худеньких детей. За каждым из них, этих людей, была смерть. За каждым из них завтра могла прийти стража короля.
Замок был совсем близко, и девушка уже чувствовала, какая злая сила клубком свернулась там и спала. Искаженное, уродливое, иссушающее и убивающее все вокруг.
Такое лицо было у света, в котором нечем было дышать.
Доктор Ульрих считался человеком, мягко говоря, прагматичным, но это обстоятельство не только не мешало, а напротив даже способствовало тому, что он являлся прекрасным специалистом в своей области. Необщительность доктора Ульриха граничила с нелюдимостью. Когда-то, в далекой юности он некоторое время колебался между выбором медицины катастроф и той областью медицины, в которой разговаривать с пациентами уже не приходится, но в результате нашёл себя в качестве судового врача на спасательном корабле. Здешние подопечные его почти устраивали, потому что они, как правило, радовались уже самому факту появления спасателей и зачастую не имели физических и моральных ресурсов для того, чтобы как-либо комментировать действия доктора.
Немаловажным было и то, что порою вредный и ворчливый, но при этом отлично знающий свое дело компетентный лекарь полностью устраивал экипаж и капитана, который особо ценил Ульриха за наблюдательность и быструю реакцию.
Когда Ото со своей небольшой командой поднялся на борт спасательного корабля, доктор Ульрих окинул их тяжелым проницательным взглядом и на всякий случай уточнил:
— Я вижу, коллега, что вы полностью контролируете ситуацию.
По большому счёту ответить на этот вопрос утвердительно можно было, лишь совершенно игнорируя тот факт, что не в силах человеческих вообще что-либо контролировать полностью. Но, поскольку Ото находился не на лекции по философии, он тут же придал своему лицу чрезвычайно ответственное выражение и согласно кивнул:
— Да, конечно.
Судовой врач, удовлетворённо хмыкнув, сделал затейливый плавный жест, который можно было истолковать как «мой медотсек — твой медотсек», после чего исчез в своей каюте, стараясь в дальнейшем выходить из неё как можно реже.
Капитан Януш был полной противоположностью самому себе.
А если говорить точнее, капитан Януш в чрезвычайной ситуации, которая при его работе случалась чаще, чем не случалась, был очень сильно не похож на себя самого в нерабочее время. Часа через три после взлета в переходе между медотсеком и кают-компанией Ото наткнулся на слоняющегося вразвалочку добрячка с беззаботной физиономией, лишь отдаленно напоминающего того сурового руководителя, который совсем недавно провел успешную эвакуацию персонала и части оборудования «Полярной Звезды». На то, чтобы все-таки распознать в праздношатающемся типе капитана, у Ото ушло меньше, чем полминуты, а потому корабельные психолог и механик, совершенно случайно наблюдавшие за этой сценкой, даже не успели заключить пари, о чем, впрочем, не больно то и жалели. Команда уже давно привыкла к тому необычному впечатлению, которое их капитан производит на чужаков, и даже гордилась этим обстоятельством, а также считала это неким мистическим залогом удачи: ведь если капитан так успешно подстраивается под окружающую действительность, значит когда-нибудь действительность тоже подстроится под него. Последнее утверждение Ханна, старший помощник капитана, в открытую называла не иначе как суеверным бредом, но никто из экипажа на неё за это не обижался.
Если бы кого-нибудь угораздило при обращении к старшему помощнику капитана использовать слово «мадемуазель», он бы сразу почувствовал, что сделал что-то очень легкомысленное и неправильное. И даже более нейтральное «мисс» в данной ситуации ему бы не помогло. Навигатор, на досуге злоупотребляющий чтением небольших популярных статеек в инфранете, как-то предложил сослуживцам использовать редкое и полузабытое обращение «фрекен» и попал, что называется, в точку.
Основной проблемой фрекен Ханны было то, что она очень остро чувствовала любое несовершенство в картине мироздания. Основной проблемой тех, кто находился рядом с фрекен Ханной, было то, что последняя так и норовила поделиться со всеми, кто её окружал, результатами своих наблюдений и умозаключений.
Иен стал первой жертвой.
— Да разве это DEX? — Голос у старпома оказался неожиданно низким, бархатным и каким-то очень убедительным. — Таких DEX’ов не бывает. Слишком щуплый.
— На Mary похож, — согласился Ульрих. — Тех, что хирургу ассистируют. Пальцы у него такие… миниатюрные.
Доктор, собиравшийся всего лишь втихаря просочиться на кухню и пополнить свой личный неприкосновенный запас бутербродов, поневоле оказался втянут в интереснейшую беседу.
— Медицинский пакет на него тоже установлен, — отчаянно соврал Ото, — но вообще-то это специальный геологоразведочный DEX для работы в труднодоступных местах.
— А я бы от такого DEX’а не отказался, — Януш широко улыбнулся и зачем-то похлопал по плечу Ото. — Жаль, что он принадлежит «Полярной Звезде». Вот если бы я такого DEX’а где-нибудь подобрал, ничейного… Он бы у меня и пролез везде и вскрыл бы всё…
— Если у него установлен пакет программ первой помощи, отправьте его в медотсек наблюдать, а сами поешьте и отдохните, — предложил судовой врач, и Ото посмотрел на него с совершенно искренней благодарностью.
Когда Иен ушёл в медотсек и выпал из поля зрения старпома, настала очередь Карлы.
— Вот как должен выглядеть настоящий DEX! — с пафосом заявила фрекен Ханна. — Те, кто её создал, несомненно вдохновлялись образами воительниц древних времён. Она прекрасна, как валькирия, она по-настоящему совершенна!
Старший помощник капитана ненадолго прервала свою речь с тем, чтобы ткнуть пальцем в сторону Ото.
— А вы её сегодня кормили? О чем вы вообще думаете?
В данный момент Ото как раз думал о фантастической и непостижимой женской солидарности. А также о том, что Карла, похоже, обладает даром внушения.
— А про этого что скажете, фрекен Ханна? — К наслаждающимся незапланированным спектаклем зрителям присоединился слегка опоздавший механик.
— Ничего не скажу, — отрезала старпом. — Обычный DEX.
— Может, он хотя бы в карты играет? — смеясь, предположил Януш.
— Играю, — с достоинством ответил Первый, — даже в альфианские.
Теперь Ото с точностью мог назвать дату, когда у него появились первые седые волосы. Он понял, что Иен, заскучав в медотсеке, сконнектился с Первым. Он также пожалел, что не может, связавшись с Иеном, поставить того в угол, то есть засунуть в капсулу. А ещё он решил, что теперь настало его время сделать ход.
— Хорошая имитация личности, не правда ли? — обратился он ко всем собравшимся сразу и добавил, предупреждая дальнейшие вопросы: — Это геолог наш ему установил в свободное от работы время.
— Компания по умолчанию точно такое не установит, — хохотнул капитан. — А я бы на такого DEX’а тоже установил, если бы у меня такой геолог был… А что начальник базы? Как он на это баловство смотрит?
— Нормально смотрит, — без запинки парировал Ото. — Он добрый. Но строгий.
— Если добрый, но строгий, значит хороший начальник, — согласился Януш. — Ну, будем надеяться, что и у него, и у всех остальных сегодняшних спасённых все сложится хорошо. Я вот только одного не понимаю…
Ото слушал его с самым нейтральным выражением лица. Капитан продолжил:
— Как эти альфиане вообще различают свои карты?
— DEX, объясни на примере первых двух карт, — с готовностью отозвался Ото.
— У двойки в верхнем симметричном узоре на тридцать третьей полоске справа две встречных волны, а у единички — пять встречных волн, — в голосе Первого откуда ни возьмись появились интонации терпеливого наставника.
— Ну, это еще можно запомнить, но по мне, так самым потрясающим является то, что…
Развить свою мысль капитан не успел, поймав на себе укоризненный взгляд судового врача. Взгляд этот намекал, что пора бы и честь знать, а также что надо бы напоить, накормить и спать уложить, и все такое прочее. Примечательным было то, что с этим намеком все сразу согласились, как-то быстро закончив с расспросами и деликатно разойдясь по своим делам.
***
В дальних перелетах исчезает чувство стандартных суток. Наступление ночи здесь связывается скорее с приходом усталости после хорошо или не очень хорошо выполненной работы, чем с показаниями хронометра.
На корабле наступило царство сна: обычного сна, медикаментозного сна и даже спящего режима. Сейчас здесь спали все. Все, кроме одного человека. Этот человек задумчиво изучал извлеченный из архивов корабельного искина чужой отчет почти двухнедельной давности о безрезультатных поисках спасательного катера от лайнера «Арго» за номером 30-30, в котором находился один из трех DEX’ов, на тот момент приписанных к базе компании «Полярная Звезда» на планете Ню. Неторопливо перебирая вирт-окна с отчетом, человек размышлял о том, что ему делать: копнуть поглубже или все-таки последовать примеру тех, кто меньше знает и поэтому лучше спит?
Природа не поскупилась, одаривая меня. Она была расточительна, изобильна, не воспользоваться её дарами означало нанести ей смертельное оскорбление. Конечно, я думала о будущем.
Думаю сейчас. Буду думать и впредь. Через час, через день, ночью, на рассвете. Буду думать украдкой, таясь от самой себя. Я буду гнать эти мысли, сражаться с ними, давить тисками здравомыслия. Но мысли, подобно варварам, откатываясь, буду совершать набеги. Готовясь к осаде, я вспоминаю изречение Блаженного Августина. Прошлого нет, будущего ещё нет. Есть лишенное протяженности настоящее.
Эти слова святого — моё оружие, мои доспехи, мечи и баллисты. У меня нет будущего, но у меня есть настоящее, великое, бессмертное настоящее, миг подлинного бытия. И настоящее это прекрасно. А будущее – неясный, расплывчатый абрис, дым. Я не тревожусь о будущем… Его нет. Будущего нет!
Я допускаю до сознания безобидные мелочи. Они сглажены, стёрты до неузнаваемости, как ходкие монеты. Вот как тот мелькнувший за окном лист. Я вправе его заметить. Это не опасно. Это оправданная забота. Скоро осень. Дожди. Что здесь крамольного?
Но прокравшаяся в голову мысль представляется вражеским лазутчиком. Почему? Разве тёплые башмаки и вязанка дров так уж опасны? Опасны, очень опасны! Потому что за этой мыслью последует другая. Ещё одна мысль, ещё один вопрос. Останется ли Геро в Лизиньи или вернётся в Париж? Если вернётся, то…
Вот это и есть будущее. Проклятая определённость, без которой не обойтись, кирпичики дней и ночей, составляющие жизнь. А еще есть времена года, болезни, роды, законы и право собственности. И со всем этим приходится считаться.
Кто он, если вернётся в Париж? Кем он мне приходится? Муж, любовник, слуга? Он не останется «возлюбленным». Это всего лишь эпитет. Высокий титул божества или поэта, но закон предполагает статус. Я вынуждена его назвать.
И прежде всего свой собственный. Если я не выберу этот статус добровольно, мне его назначат. Меня лишат имени. Сделают изгоем. Парией.
Тогда где же выход? Оставить всё, как есть? Скрываться? Прятаться? Как долго? Год? Два? До конца жизни? Проклятая неопределённость.
Не полёт и не поступь. Чтобы взлететь, мне придется избавиться от тела, обречь на умерщвление. Не монастырское, но светское. Взлететь — не означает уподобиться ангелу. Формально тело останется при мне. Я буду нежить его шелками и благовониями.
Но в подлинном смысле у меня сохранится лишь телесная видимость. Оболочка. Я буду порхать и красоваться среди подобных мне полупризраков, с теми же пятнами белил, ожидая распада. Отринуть жизнь подлинную и облачиться в жизнь мнимую. Потерять возлюбленного из плоти и крови, сбросить бремя запретного союза, стереть обязательства, обесценить печали и вернуться в безмятежный водоворот условностей.
Мужчина, что по странному недоразумению мною избранный, средоточие печалей. Оставаться с ним означает стать их владелицей, таскать их на себе, будто собранные вдоль дороги камни. Зачем себя обременять?
Меня никто не принуждает. Я могу их бросить. И могу взлететь. Но тело? Что станется с ним? Увянет? Иссохнет? Тело женщины – священная купель жизни.
Тогда выбрать второе? Твёрдо ступать и не заглядываться на искрящихся, беззаботных призраков. Исполнить возложенный природой долг. Дальше нельзя.
Я могу допустить мысль о заготовке дров, об исправности печей и каминов, о новых башмаках на толстой подошве, то все прочие мне положено гнать. А мысли эти теснятся, как жалкие, назойливые попрошайки у порога. Я отвожу взгляд, делаю вид, что не замечаю. Пробегаю сквозь этот строй, как прижимистый богатей, чей дом осаждают нищие, закрываю глаза, чтобы ненароком не глянуть поверх толпы и не заметить крепенького, годовалого мальчугана, который, держась за руку отца, делает первые шаги.
«Только не это!» Я уже в отчаянии. «Мне нельзя туда смотреть. Мне нельзя об этом думать!»
Запретный плод, как известно, сладок. Я думаю. Тайком, обрядив свои мысли в сказочные одежды, уравновесив множеством предисловий, вооружившись сослагательным наклонением и насмешливым здравомыслием.
У меня есть спасительная частица «бы», соломинка, за которую я цепляюсь.
Мысли — это тирания тела. Их не извести, как не извести свою собственную природу. Мысли приходиться допускать в сознание малой толикой, отводить, как воду из горного озера. Мысли действуют разъедающе. Они опасны — и они мне нравятся.
Если я допускаю их в разум и кровь, то быстро хмелею, у меня кружится голова, я желаю безумств. Хочу пойти наперекор, напролом, стать игрушкой своих страстей. Кто мне запретит? Нет опеки родителей или мужа.
Я достигла той степени зрелости, когда тело, будто исходящая весенним паром земля. Я создана, чтобы плодоносить, создана, чтобы исполнить свой долг, исполнить завет, данный Господом. Но предписание от людей выше заветов Бога.
Оно безжалостно к моему избраннику и ещё более безжалостно оно к детям, которые могли бы появиться на свет как вершина этого союза. У меня нет будущего.
Здравомыслящая кормилица нашла решение, не задумываясь. В один из тёплых, блаженных, летних вечеров, когда солнце, ещё полное животворных сил, но уже покладистое и рассудительное, словно отец многочисленного семейства, клонилось к западу, я сидела на террасе и смотрела, как Геро и Мария играют в «жмурки».
Эту игру они затеяли вдвоём, затем к ним присоединились дети Валентины и робкая девочка того же возраста, племянница садовника, которую Мишель привечала и подкармливала. Несколько недель назад малышка лишилась матери.
Дети бегали босиком. Чтобы их не ранили острые камешки, во дворе расстелили кусок парусины, доставленной в Лизиньи из Бреста по воле судьбы и прихоти Липпо.
Наш неугомонный друг вздумал установить парус на обыкновенной повозке! И заставить её двигаться без лошади. Но воплотить сей безумный проект времени не нашлось, и парус остался свёрнутым в погребах бережливой кормилицы. Вот и пригодился.
Геро тоже снял свои сабо, чтобы ничем не отличаться от маленьких компаньонов. Мария, как всякий безмерно любимый, но уже эгоистичный, ребёнок, затеяла эту игру на двоих, не рассчитывая на иных участников. Отец всецело принадлежал ей и посягательство на его время и внимание воспринималось ею, как вражеское нападение. Она уже пошла на значительные уступки, допустив в его жизнь меня.
Немалую роль в том сыграл целый дормез подарков. А вот все прочие, не обладающие дормезом, не могли приближаться к нему без её на то позволения.
Геро, заметив тоскливо взиравших малышей, не стал спорить с маленькой «повелительницей», позволив ей с четверть часа наслаждаться единовластием. Он добровольно вызвался «водить», завязал себе глаза и очень быстро поймал хохочущую девочку.
— Не чессно! Не чессно! – завопила Мария.
И Геро согласился повторить – сыграть «чессно». На этот раз он позволил ей сделать несколько кругов по холстине, а затем так же ловко подхватил девочку. Мария выпятила губу.
— Мне легко тебя поймать, потому что ты одна, — спокойно пояснил Геро. – И я тебя хорошо слышу. Вы громко хихикаете, мадемуазель.
Мария на мгновение задумалась. Затем оглянулась на соискателей, переминавшихся за кустом с ноги на ногу, и махнула рукой:
— Идите сюда! Мы будем иглать!
Геро украдкой взглянул на меня. Волосы растрепались, глаза горят. Он призывал меня в свидетели своего маленького триумфа. Совсем по-детски!
«Вот смотри, у меня получилось!»
Я быстро приложила ладонь к губам, а затем сделала вид, что сдуваю с ладони пушинку. А Геро сделал вид, что эту пушинку ловит. И снова взялся добровольно «водить».
О смущении и неловкости уже забыли. Шумная возня, болтовня, хохот. Поимка маленького, толстенького Пьера, в конце концов, была признала «чессной», и Геро из «охотника» превратился в добычу. С каким упоением он в этом участвует!
1 день Каштанового цвета, Риль Суардис
Дайм шер Дюбрайн
Зеркало зазвенело через полчаса после того как Дайм сбежал из башни Рассвета в свои покои, прихватив перепуганную гоблинскую нежить, и через пять минут после того как Роне туда вернулся. Целый, невредимый и довольный по самые уши.
Разумеется, на вызов Дайм не ответил. Если его хочет видеть Светлейший – активация связи не требуется, Светлейший сам все прекрасно сделает. Роне может его позвать и безо всякого зеркала. А для всех остальных его нет дома.
– Полковник Дюбрайн не может выйти на связь по причине нахождения на секретной операции. Оставьте ваше сообщение, полковник Дюбрайн свяжется с вами при первой возможности, – механическим голосом заявил привязанный к зеркалу джинн и душераздирающе заскрипел, подавая сигнал к началу голосовой записи.
– Шеф, катастрофа! – послышался из мерцающего мутного стекла трагический голос капитана Герашана. – Все пропало, шеф!
– Что ты несешь, идиот? – раздался сердитый голос Люкреса. – Убирайся от зеркала… где связь?! Что это за шисов дысс?!
– Новейшее изобретение гномов, вашимпер-раторскосочство, называется автоматический отвечатель, – тоном тупейшего на свете служаки ответил Герашан.
Дайм хмыкнул. Гномов, говоришь? Отличный у тебя навык, капитан, врать и не краснеть. Гномы и магия, ха-ха. На самом деле сажать джиннов в зеркала связи, чтобы принимали первый удар жалобщиков на себя, придумал Светлейший еще лет сто назад. Так и проштрафившиеся джинны при деле, и нервы личного состава МБ целее.
– Автома… Проклятье, мне срочно нужен Дюбрайн!
– Так точно, вашсочство!
– Заткнись, идиот.
– Есть заткнуться, вашсочство!
– Где его носит, когда он мне нужен?!. Что ты таращишься, отвечай!
– Никак не могу отвечать, вашсочство! Приказано заткнуться!
– Приказываю: вызови Дюбрайна сюда. Немедленно! Головой отвечаешь, идиот.
– Так точно, вашсочство! Есть вызвать полковника Дюбрайна! Позвольте исполнять?
– Исполняй.
Представив, какую презрительную и страдальческую мину скроил августейший брат, Дайм расплылся в улыбке. И мысленно пообещал выдать капитану премию, раз уж отпуск ему в ближайшие годы не светит.
– Все пропало, шеф, катастрофа! – начал с начала свой трагический монолог Герашан. Где-то на заднем плане прошипел что-то матерное о тупых солдафонах Люкрес. – Аномалия разбушевалась! Мы без вас не справимся, спасите-помогите, шеф!..
– Заткнись! – снова оборвал капитана Люкрес и, судя по звукам, оттолкнул его от зеркала. – Дюбрайн, ты нужен здесь сегодня же. В твоих интересах поторопиться, пока Аномалия не разнесла весь Суард.
На мгновение повисла пауза: до Люкреса дошло, что запись все еще продолжается, а как ее остановить, он не знает.
– Капитан!
– Слушаю, вашсочство!
– Отключи это… этот… автомат.
– Есть отключить это, вашсочство! Конец связи, полковник! – оттарабанил Герашан, и на зеркале проступила руна скрытной односторонней связи, нарисованная капитанским пальцем.
Дайм засмеялся. Ну, капитан! Наглый – в корягу! На глазах у Люкреса поставить прослушивание в его покоях! И ведь пока Саламандра не попробует с кем-нибудь связаться через это зеркало, ничего не заметит.
Что ж, прослушивание покоев Люкреса – это прекрасно. Но что такое натворил темный шер Бастерхази, что Люкреса одолела паника? К сожалению, наблюдать за разговором Люкреса и Роне было невозможно. Перед тем как заселить Люкреса, Саламандра тщательно вычистила все «глаза» и «уши», до того тщательно попрятанные по углам и МБ, и Конвентом, и внутренней СБ Валанты. Единственное, что Дайм мог видеть – это всплеск магической активности, больше всего похожий на светлую атакующую связку, и забегавшую гвардию кронпринца. Ну, по крайней мере, Роне удалось отвертеться, а у Дайма появился официальный повод появиться в Суарде.
– Благодарю тебя, мой темный шер, – вслух сказал Дайм.
– Для тебя – все что угодно, мой светлый шер, – не то послышался, не то почудился полный отзвуков пламени голос.
– Хиссов ты сын, – уже привычно восхитился Дайм и активировал свежеустановленную прослушку.
Вдруг Люкрес и Саламандра окажутся наивными идиотами и начнут обсуждать свои коварные планы прямо перед зеркалом в гостиной? Как в дешевом бульварном романчике, выложат ему все на блюдечке.
Но, увы, коварные планы никто не обсуждал. Единственное, что услышал Дайм – это горестные всхлипы Саламандры и сбивчивое «это совсем не то, что ты подумал» и прочие вариации на тему «прости, люблю тебя, всегда тебе верна, а виноват темный шер и только темный шер, воплощение зла и коварства!»
Насчет коварства Дайм был совершенно согласен, а вот насчет зла – нет. Некоторые светлые в плане «зла» дадут Роне фору в сто очков.
Смотреть на страстное примирение брата с любовницей Дайм не стал. Не потому что Саламандра была нехороша, скорее наоборот. За двадцать лет, прошедшие с ее попытки очаровать Дайма и заполучить титул маркизы Дюбрайн, а там, глядишь, и корону императрицы, она ничуть не изменилась. Разве что ее ненависть к Дайму – он посмел отказать! – расцвела и окрепла. Наверняка еще и потому что исключительно Дайм был виноват, что ей приходится изображать любовь и опекать капризное, балованное, хитрожопое и почти бездарное недоразумение по имени Люкрес.
Ну и потому что Люкрес внешне был слишком похож на Дайма. А видеть себя, занимающегося любовью с Саламандрой, Дайму не хотелось от слова «совсем».
Нет уж. Они с Люкресом поделятся по-братски. Люкресу – Саламандра и все остальные, кого он захочет, а Дайму – Шуалейда с Роне. Остальные ему не нужны.
А вот Шуалейда нужна прямо сейчас. Потому что стратегический план меняется. Да просто потому что ему очень хочется ее увидеть! Убедиться в том, что сон приснился не ему одному. И что она искала его не для того, чтобы убить за наглое ментальное вмешательство.
Правда, оставалась еще одна проблемка. Приказа «не называть своего настоящего имени и хранить тайну братской помощи» император не отменял. Но Шу – умная девочка, она сама назовет его по имени и не станет задавать вопросов, на которые он не сможет ответить.
В группе «Три билета до Эдвенчер» появился новый засекреченный арт https://vk.com/clubthreebileta
Причём на этот раз лайками вы рассекречиваете один арт, а второй будет загружен дополнительно уже без слоя черноты!
Явный и тайный облик госпожи Элиссы Ломастер =))
=> Заглядывайте в Сообщество ВКонтакте «Три билета до Эдвенчер»
=> Ставьте лайки к соответствующему посту с артом на стене сообщества
=> И тем самым — убирайте лишнюю черноту с рисунка!
Рисунки появляются в альбоме:
https://vk.com/album-156052173_277680665
Флаер летел, странно дергаясь во всех трех плоскостях, рыская и ныряя. Едва не зацепив верхушки деревьев, зашел на посадку и скорее рухнул, чем сел, на короткую взлетно-посадочную полосу, которую ежедневно расчищал от снега старательный Антоха.
Андрей бросился к машине, на бегу отмечая обожженные края пробоин на плоскостях и фюзеляже машины, отошедшие от балок каркаса листы обшивки, решетку воздухозаборника, наполовину закрытую запутавшейся ловчей сетью из шкуры торонга с привязанными по краю грузилами из цветного южного камня. Из перебитых трубопроводов на бетон аэродромного покрытия вытекали топливо и гидравлическая жидкость.
Из щели между плитой грузового люка и краем дверного проема торчало полированное древко метательного копья, сплошь покрытое искусной резьбой. Дверь пошла вверх, и на руки подбежавшему Андрею выпал очень бледный человек в тяжелых, насквозь пропитанных кровью мехах. Копье пронзило его насквозь на уровне живота; тяжелый наконечник из китовой кости багровым шипом выпирал наружу. Остро пахло сырым железом.
Трой, понял Андрей, да ведь это же Трой, как же ты так, Трой… Трой застонал; лицо его было белее снега, брызги крови на нем казались маской зловещего духа. Осторожно, стараясь не трогать древка копья и не задеть им плит покрытия, Андрей перехватил обмякшее тело и беспомощно огляделся. К нему спешил, часто-часто перебирая стопоходами, робот Антоха, который тащил за собой ярко-алую полусферу аэродромного огнетушителя. Перед собой Антоха толкал оранжевую капсулу реанимационного бокса.
Огнетушитель Антоха оставил в десяти метрах от флаера, тот раскрыл лепестки пенообразователей и нацелился на поврежденную машину, готовый действовать в случае появления огня. Капсула, шипя пневматикой, развернулась, и Андрей бережно положил Троя на бок в ее мягкое, пахнущее антисептиками нутро. Показал Антохе на копье, наметив жестами линии отреза, и тот, жикнув дисковой пилой из манипуляционного набора, ловко отсек древко и наконечник в паре сантиметров от тела раненого и в мгновение ока срезал с Троя одежду, уже начавшую леденеть. Раны выглядели скверно. Андрей попытался представить, какие из органов могло поредить копье, пронзившее тело под таким углом, и ему стало нехорошо. Капсула запустила в вены Троя множество трубок и зондов, загерметизировала прозрачный полог и бережно сдавила тело противошоковым гелем.
— Вези в медотсек, – скомандовал Андрей роботу, и Антоха на высокой скорости укатил капсулу к жилому куполу. Андрей полез во флаер по аппарели, скользкой от замерзшей крови Троя.
***
Внутри царил хаос. Пол грузового отсека пятнала кровь – обычная, красная, человеческая. Во внутренней обшивке засело несколько оперенных рыбьими плавниками стрел и метательных лезвий. В углу валялся бластер. Индикатор заряда батареи тревожно мерцал красным. Панель грузового люка изнутри была забрызгана густой зеленью. Андрею снова стало нехорошо от мысли, что Трой, хитрый маленький Трой, который даже мертвеца смог бы уговорить купить у него урну для праха, а с живыми, независимо от видовой принадлежности, всегда умел сторговаться, даже если не имел не малейшего представления о том, на каком языке они говорят – безобидный, веселый Трой стрелял из бластера по аборигенам, которые, вероятно, пытались убить его, и даже, возможно, убили; стрелял в упор, прошивая высокоэнергетическим лучом стремительные в движениях темнокожие тела… Андрея передернуло.
В кабине пахло перегретой изоляцией и дымом горелой органики. Консоль управления истерически сигналила огнями отказа систем. На окровавленном ложементе лежала Кейтилин. С трудом приоткрыла глаза, узнала, кивнула и отключилась. У Кейтилин было такое же, как у Троя, белое лицо с заострившимися чертами. Левая рука висела плетью, и на пол с бледных тонких пальцев часто-часто капало красным. Комбинезон на груди был опален и промок от крови. В Кейтилин явно стреляли из энергетического оружия, стреляли и попали. Пульс на запястье бился неровно и часто, и пока Андрей заливал рану гелем-гемостатиком, накладывал перевязочный пакет и осматривал тело в поисках других повреждений, в голове у него непрерывно крутилась мысль: неужели Трой? Неужели в Кейтилин стрелял Трой?!
Это звучало совершенно безумно, и он никак не мог принять эту мысль – и вдруг понял, что произошло на самом деле, и это понимание было еще более скверным, чем мысль о перестрелке между торговцами – потому что Андрей понял, что Трой и Кейтилин продали южанам энергетичские ружья в нарушение всех корпоративных и федеральных запретов, конвенций и постановлений. Продали запрещенное оружие сильному пассионарному клану, который любой ценой стремился вернуть утраченное предками положение в этой части обитаемого мира Клементины. Чем хитроумные аборигены ледяных равнин смогли подкупить прожженных торговцев, как сумели вынудить их нарушить запреты, чем соблазнили так, что те столь роковым образом потеряли осторожность? Никто, кроме самих торговцев, не расскажет, а , чтобы рассказать, нужно сначала выжить…
Поедатели чужой плоти получили в свои руки козырь, против которого не мог сыграть ни один расклад сил, ни одна коалиция между оседлыми кланами, ни одно, даже самое многочисленное, хорошо вооруженное и обученное войско. То, что южане тотчас же обратили оружие против торговцев в абсолютной уверенности, что теперь ничто не сможет их остановить и помешать их целям, было совершенно естественным развитием событий. Теперь в руках у аборигенов была вся Южная фактория со складами, полными всевозможных товаров – и оружия в том числе, и никакие замки и охранные системы не смогут теперь остановить целеустремленных агрессивных кочевников, которые теперь вооружены в добавок к своим копьям и лука еще и бластерами…
Он вынес Кейтилин из флаера и передал Антохе, как раз подоспевшему с освободившейся капсулой рембокса. Капсула сильно парила испаряющимся дезраствором – самоочищалась на ходу от троевой крови. В облаке запахов больницы Андрей поспешил за проворным роботом, активируя на ходу защитный периметр стены. Позади засвистел форсунками огнетушитель, распыляя пену – во флаере все-таки что-то загорелось.
***
Трой висел в сетчатом коконе под стерильным куполом киберхирурга, и сотни стальных жучков бегали по его телу, ныряли в зияющие раны, извлекали оттуда бесформенные ошметки зловещего вида, стягивали края ран сверкающими цепочками швов. Изо рта и носа Троя выходили гофрированные трубки, соединенные с аппаратами наркоза и искусственного дыхания. По прозрачным катетерам инфузионных систем в вены вливались растворы кровезаменителей.
— Похоже, у тебя все под контролем, — сказал Андрей Кристине, которая наблюдала за процессом «штопки». Время от времени она отдавала четкие распоряжения в вокодер, координируя протоколы хирургических процедур.
— Жить будет, — отозвалась Кристина, не отрываясь от своего занятия. В полированном металле приборной панели отражалось ее красивое сосредоточенное лицо. – Ушили печень, удалили селезенку и пару петель кишечника, компенсируем кровопотерю и последствия травматического шока. Отправила запрос на госпитальную базу сектора, палату уже готовят, с орбиталки на следующем витке отправят челнок. Образец тканей к его прибытию на борт разморозят и активируют протоколы выращивания органов. С ней что?
Кристина кивнула в сторону рембокса. Над бледным телом Кейтилин уже сновали хромированные руки санитарного модуля, раздевая, интубируя, устанавливая в положенные места катетеры и зонды.
— Огнестрел, – коротко ответил Андрей.
Кристина, не оборачиваясь, приподняла бровь.
— Да ладно? Откуда у местных… – Тут до нее дошло, и она изумленно обернулась.
Андрей кивнул.
— Продали местным стволы? – все еще не веря, спросила Кристина. – Они спятили? Чем их могли ввести в такое искушение?
— Кровью.
Кейтилин пришла в себя, выдернула из горла воздуховод и теперь смотрела на них полными боли синими глазами.
Ещё этого не хватало! Чего такого мог наобещать Шедде? И кому? И не связано ли возвращение Эммегила с этими самыми обещаниями? Хотя он, скорей всего, просто как стервятник, перелетел поближе, в ожидании, когда имперский флот (куда более крупный хищник, чем сам светлейший со всей его челядью), расправится и с нынешним своевольничающим наместником, и, что важнее – с его уж слишком активным старшим братом.
– Он мне не говорил.
– Я думаю, он расскажет. Ведь он дал обещание и от вашего имени тоже…
– И что он обещал?
– Поддерживать мир, не реагировать на провокации. Встретиться с рыбацкой артелью и с купцами. В будущем – понизить налоги и, возможно, разрешить торговать без колониальной пошлины хотя бы на часть товаров.
Кинрик даже слегка побледнел. Если честно, экономика никогда не была его сильной стороной. Но озвученные Темершаной обещания звучали слишком… радикально.
– Это был лишь предварительный разговор, – попробовала она сгладить неловкость, – и конечно, ваш брат собирался ещё встречаться и разговаривать уже по сути дела.
Размах деятельности Шеддерика и до этого поражал Кинне. Но тут даже его фантазия сдалась. Шеддерик, которому, возможно, оставалось жить на свободе неделю или две. Которому даже старая соттинская ведьма неизменно пророчила скорую мучительную смерть. Причём, с самого его возвращения. Человек, который успел заполучить во враги сильнейших сианов Танеррета… да и многих представителей древних и уважаемых ифленских родов. Стоит ли поминать ещё и старое фамильное проклятие, о котором брат словно бы забыл, но ведь оно тоже никуда не делось?
– Понятно… непонятно только, когда он собирается всё успеть… и почему ещё не бросил всё к морским жуфам…
Темери ответила на это лёгким пожатием плеч, означающим упрямое намерение как-то поучаствовать в предстоящих событиях.
Да уж, покладистой домашней жены из неё не получится.
А может и к лучшему! – внезапно заключил Кинрик. Завтрак им обоим оказался не в радость, так может, не стоит его затягивать?
Он протянул девушке руку, помог выбраться из-за стола. Ладонь у неё была шершавая, тёплая и узкая. Совсем не похожая на изящную, мягкую ладонь Нейтри.
– Идёмте!
Слуга, ждавший этого момента, распахнул двери. Там, снаружи, оказывается, уже собрались придворные – не то просто поглазеть на них, не то – поприветствовать.
Кинрик вдруг увидел Вельву – девушка стояла неподалёку и провожала его отчаянным, нежным взглядом. Сразу захотелось подойти и утешить. Но это было бы неприлично. К тому же Кинрик невольно сразу же вспомнил о предстоящем разговоре с Нейтри. И это его расстроило ещё больше.
Внезапно до Кинрика дошло, что означал взгляд Вельвы – да и многие другие внимательные взгляды – как ифленских, так и мальканских дворян. Все они думают, что наместник провёл ночь в объятиях молодой жены. И возможно, надеются по случайным словам или жестам догадаться, «как всё прошло».
– Рэта Итвена, – шепнул он на ухо мальканке. – у меня есть идея.
– Какая?
– Не пугайтесь, но мне снова хочется натянуть им всем нос. Всем нашим придворным сплетникам…
Темершана окинула взглядом собравшихся, и еле заметно сжала в ответ пальцы наместника. Оставалось лишь надеяться, что она правильно поняла задумку.
Кинрик громко и очень галантно сказал:
– Благодарю вас за чудесное утро, моя дорогая! – и коснулся губами сначала её пальцев, потом щеки. – Надеюсь, вам оно понравилось так же, как и мне!
– Разумеется, – улыбнулась мальканка.
– Позвольте, я провожу вас на галерею. Там сейчас чудесно!
Когда собрание придворных осталось позади, Кинрик быстро свернул в один из служебных коридоров второго этажа, скрытый от благородных чеоров плотной вишнёвой гардиной. Остановился, прижавшись спиной к стене и неудержимо рассмеялся.
Темери словно заразилась от него смехом и тоже улыбнулась.
– Что вы задумали? – спросила она.
– Сейчас все эти люди помчатся на галерею, проклиная нас за любовь к прогулкам на свежем воздухе. Подозреваю, даже тёплые плащи накидывать не станут, чтобы ничего не упустить.
– Чего, например?
– Например, как мы целуемся. Или ругаемся. Они надеются на скандал. Мне иногда кажется, что знатные чеоры, обитающие, что при императорском дворе, что здесь – питаются исключительно слухами и сплетнями. Вот и пусть мёрзнут.
– Пусть мёрзнут. – Посерьёзнев, кивнула мальканка. – А дальше что?
Кинрик снова вздохнул. Так далеко его планы никогда не заходили.
– Вы хотели поговорить с Шеддериком. А я… мне тоже нужно кое с кем поговорить. Я тоже… в общем, мне бы не хотелось, чтобы за этой встречей кто-то наблюдал.
Она снова задумчиво кивнула. И у Кинрика возникло стойкое ощущение, что мальканка догадалась, с кем и о чём он собирается поговорить. Хотя о Нейтри она знать никак не могла.
А если бы знала, что сказала бы?
Нет, если об этом думать, то можно сломать всю голову… и всё равно не приблизиться к истине.
– Конечно. Ступайте. Я постараюсь тоже не показываться людям на глаза… хотя бы пару часов.
Кинрик едва удержался, чтобы снова не чмокнуть мальканку в щёку. Почему-то показалось, что в полутёмном пустом служебном коридоре это будет совсем неуместно.
Если бы Кинрик решил покинуть Цитадель через парадные ворота, может, все дальнейшие события пошли бы иначе. Но он решил, что это будет слишком заметно, и вышел через один из немногих боковых выходов. По той причине, что он опять слишком увлёкся мыслями о Нейтри, Кинрик упустил из виду, что этот самый боковой выход находился как раз под галереей, на которую уже начали неспешно выходить благородные чеоры.
И конечно не заметил долгий внимательный взгляд сверху.
Когда человек на галерее убедился, что видит именно Кинрика, а не кого-то другого, он плотнее надвинул капюшон, и чуть не растолкав встречных, метнулся к выходу.
Рэта Темершана Итвена
Сдержать обещание, данное Кинрику, оказалось непросто. Во-первых, когда оказалось, что их на галерее нет, и не предвидится, разочарованные благородные чеоры вернулись в тепло внутренних коридоров и залов, но в собственные комнаты так и не ушли. Во-вторых, ходами для прислуги она воспользоваться тоже не смогла. Так вышло, что спрятались они с Кинриком в обжитой, «новой» части цитадели, где таких коридоров не очень много, и по ним всё время кто-то ходит. Ну и в-третьих – чеор та Эммегил.
Благородный добровольный изгнанник, несправедливо обиженный тайной управой и лично наместником, счёл возможным вернуться в Тоненг после свадьбы, чтобы никто не подумал, что он желает зла молодой мальканской супруге Кинрика.
И конечно, вернулся он не один, а с прислугой. И с приличествующей свитой молодых ифленских дворян и сианов. И все эти люди ожидали размещения как раз в торжественном каминном зале и в широком центральном коридоре замка, разделяющем его на старую и новую части. Миновать эту толпу незаметно не получилось бы.
Так что Темери пришлось долго ждать удачного момента, а когда он настал, она чуть не обняла горничную Дорри, которая, вероятно, по ошибке заглянула в эту часть замка.
Дорри сразу сообразила, что зовут её из-за гардины, и что крутить головой не надо, а надо, наоборот, с самым деловым видом зайти в служебный коридор. Темери ещё в первый день заметила, что девушка она сообразительная и умеет держать язык за зубами, и очень обрадовалась, что не нужно обращаться за помощью, например, к Вельве. Вельва болтушка, и не всегда понимает, какая помощь от неё требуется. Но она любопытна, и даже удивительно, как так получилось, что её нет среди благородных чеор, решивших прогуляться после галереи ещё и здесь.
– Я принесу вам плащ с капюшоном! – придумала Дорри, – половина слуг светлейшего чеора Эммегила такие носит… если вы, конечно, не против!
– Неси! – решила Темери, едва сдержав нервный смешок. Как не задалось утро, так и день обещал быть странным.
Темери приготовилась ждать, но Дорри вовсе не пришлось бежать через весь замок к комнатам прислуги. Нет, оказалось достаточно по этому самому коридору добраться до кухни и выпросить плащ у одного из подмастерьев – якобы, чтобы выбежать на улицу к цветочнице – всего на пару слов! Темери обругала себя. Через кухню, пожалуй, она смогла бы выбраться и так…
Плащ действительно сделал её почти невидимкой.
Слуги Эммегила разговаривали громко, не заботясь, что их рассуждения об отсутствии у нынешнего наместника хозяйской хватки услышат посторонние заинтересованные уши, а кое-кто из свиты вполголоса рассказывал товарищам, как бы он перекрасил этот мрачный зал. И что было бы неплохо заменить потемневшие Ифленские знамена на новые, с семиконечной, а не пятиконечной звездой…
Знакомых она тоже увидела: озабоченный чеор та Торгил распоряжался лакеями, направляя их к отведенным для гостей комнатам; два гвардейца в цветах империи стояли в карауле у входа в новую часть замка. Но заметила она ещё кое-что странное. И вот об этом Шеддерик та Хенвил обязательно должен был узнать.
Один из спутников светлейшего чеора Эммегила Темершане оказался знаком, хоть и виделись они всего единожды – в гостиной чеора та Дирвила, в тот самый день, когда она впервые там оказалась. Вольтрик та Нонси. Она почему-то тогда его сразу запомнила – из-за бровей. Красивых тёмных бровей, только подчёркивавших его бледную ровную кожу и светлые волосы.
Чеор та Нонси, похоже, был в этой компании своим. Он весело смеялся, перекидываясь шуточками со стоящими рядом чеорами.
Хотя, может быть, ничего странного. Этот Нонси не нравился и чеору Ланнерику. Он ведь всего-навсего друг брата Алистери та Дирвил…
Темери попутно с грустью подумала, что, наверное, Алистери больше не пустит её на порог, ведь из-за неё Ланнерик всё-таки поссорился с чеором та Хенвилом.
Испугавшись, что молодой чеор её тоже узнает, Темери поспешила свернуть в старую часть замка, поближе к своей комнате.
До вечера Темери промаялась в одиночестве, держа обещание. Время она потратила тоже не впустую – успела разобраться с ещё одним ответвлением тайных ходов.
Движимая любопытством и точно знающая, что Шеддерика та Хенвила в его личных апартаментах нет, она осторожно заглянула и туда. Это оказались две небольшие комнаты над кабинетом, но тайный ход, как назло, открывался именно в спальню. Далеко от единственного входа, зато почти рядом с тяжёлой дубовой кроватью.
Михаил отходил от стола только тогда, когда от усталости сами собой закрывались глаза, и для того, чтобы работать дальше, главврач медсанбата, а потом госпиталя, в приказном порядке отправлял его спать на час или полтора, в зависимости от обстановки. Порой Михаил от усталости даже не мог заснуть, и тогда садился оформлять документы тяжёлых, отправляемых в тыл, и умерших. И однажды, раскрыв военный билет очередного скончавшегося от ран бойца, увидел свою фамилию. Гродненский, Яков Иванович, одна тысяча девятьсот девятнадцатый, русский, младший политрук… Михаил положил документ в нагрудный карман и застегнул пуговку. «В случае чего, скажу, хотел выяснить, не родня ли…»
В тот момент он не мог однозначно объяснить свои действия, поступив так просто по наитию, и потом ещё несколько дней носил документ в кармане, думая, что с ним делать. Окончательное решение оставить у себя документы погибшего однофамильца Михаил принял, вернувшись из штаба и увидев на месте трёхэтажного здания догорающие руины — госпиталь накрыло ковровой бомбардировкой. Погибли все. Именно тогда перед Михаилом стал вырисовываться план, реализовавшийся впоследствии, в соответствии с которым в Одессу после войны приехал троюродный племянник Михаила Саввича Гродненского, Гродненский Яков Иванович, фронтовик, герой и тоже хирург, как и его дядя.
Яков устроился работать в ту же больницу, где до войны практиковал Михаил Саввич, и очень скоро был назначен заведующим отделением, потому что, несмотря на молодость, оказался великолепным специалистом. Коллеги полу в шутку, полувсерьёз стали говорить, что в их больнице появилась своя династия. И правда, временами Яков вдруг на какой-то момент становился поразительно похож на Михаила Саввича, своего троюродного дядю, так и не вернувшегося с войны, как не вернулся и сын Михаила, весёлый морячок Савва…
Негромкий стук прервал воспоминания. Михаил сунул ноги в туфли, потёр лицо, пошлёпал ладонями по щекам, сел ровно и позволил войти дежурной медсестре. Она принесла анализы внука Регины. Михаил отпустил девушку и надел очки. Сверху лежала рентгенограмма. Он прочитал её раз, второй, третий. Схватил снимок, зажёг настольную лампу, долго, очень внимательно просматривал его на свет. Положил на стол, ещё раз прочитал заключение. Рентгенолог не ошибался: как бы это ни было ужасно, дико, но у внука Регины Иосифовны был рак, рак желудка. Какое-то время Михаил сидел в полном ступоре, потом сложил все бумаги в ящик стола, запер его и вышел из кабинета.
Медсестра сняла капельницу, измерила давление и ушла, пожелав больному выздоравливать и вежливо попрощавшись с руководителем клиники. Михаил находился в палате Александра довольно долго. Палата была двухместная, таких здесь имелось всего пять — для особо важных персон. Он распорядился поместить сюда молодого человека, чтобы сделать приятное Регине, ну и сам хотел пообщаться с юношей свободно, без посторонних, почти по-родственному. Потому что, когда он увидел Александра в приёмном покое, был момент, когда сердце старого врача екнуло и невольно подумалось запретное: «А ведь это мог быть мой внук, Регины и мой…»
И вот как пришлось общаться… Михаил беседовал с Александром больше часа, собирая истинную картину его состояния, на основании чего составлялся окончательный анамнез. И он его составил. Но это был не анамнез, это был приговор. Александру. Болезнь поселилась в нём давно, просто Александр, Саша, молодой сильный парень, не обращал внимания на какие-то мелкие болячки и недомогания. Если бы раньше… А теперь время было упущено бесповоротно. Болезнь перешла в последнюю стадию, неоперабельную. Саша выглядел ещё здоровым и полным сил, но это была лишь видимость. Жить ему оставалось месяца три, максимум полгода.
В палату вошел дежурный ординатор — было время вечернего обхода. Увидев начальника, врач смутился:
— Как самочувствие, больной, на что жалуемся?
Конечно, Сашке было на что пожаловаться, но слишком уж крепко вжился он в образ мужественного комсомольца Александра и ответ выдал соответствующий:
— Ни на что не жалуюсь.
— Как не жалуетесь?.. — Врач заглянул в карточку. — А боли в желудке?
— Боль есть. Жалоб нет. Мужчина не может жаловаться по определению, это недостойно, — отчеканил Александр, мысленно аплодируя самому себе.
Ординатор явно слышал такое впервые. Он в растерянности, словно прося помощи, повернулся к Михаилу. А тот смотрел на Александра и искренне восхищался: «Какой парень! Нет, мужчина, настоящий мужчина! — И ужаснулся: — И он, он, должен умереть…»
Сколько времени Михаил, закрыв глаза, без движения просидел в своем кабинете, он не помнил. Он пребывал в состоянии какой-то прострации. Потом пришла мысль о Регине. «Как я скажу ей? Как я могу ей это сказать? Лучше умереть! Да! Я должен умереть, я, не он! Ему всего двадцать лет, мне девяносто один. Моя жизнь была воистину прекрасна, но она позади, в прошлом. И нет никого рядом со мной, кому бы я мог передать накопленные знания и опыт, кому бы я передал мою жизнь…»
В дверь постучали. Михаил бросил взгляд на часы. Стрелки показывали половину второго ночи. Михаил Саввич нахмурился: произошло что-то неординарное. Подумал: «Почему сюда, в кабинет? Глубокая ночь на дворе, я давно должен быть дома… Хотя, если звонили туда, а там трубку никто, естественно, не взял…»
Михаил встал, чтобы впустить позднего гостя, но двери кабинета открылись, и посетитель вошёл сам.
— Нет, Михаил Саввич, мы не встречались, не пытайтесь меня вспомнить.
Михаил остолбенел, его бросило в жар. «Он назвал мое настоящее имя! Откуда он знает?… Кто он?… КГБ?… Столько лет прошло… Регина? Нет, нет, она никогда!.. Тогда как? … Кто? …»
Мысли путались, налезали друг на друга. Тайну Михаила знала только Регина, Регина Иосифовна. Как-то раз, отдыхая после любви, Михаил рассказывал ей об Анаит, своей прекрасной, как утренняя заря, возлюбленной, наполовину армянки, наполовину турчанки, — Регина очень любила слушать о женщинах, бывших у «Якова Ивановича» до неё, это её заводило. Михаил, естественно, изменил время и место, перенеся действие из Турции в Туркестан, заменив пятнадцатый год на двадцать второй…
Регина, приподнявшись на локте, внимательно смотрела ему в глаза.
— И ты хочешь сказать, что это двадцать второй год? Басмачи? Сколько тебе тогда было? Три? Пять? Не держи меня за дуру, обидно. Яша, расскажи мне всё. Я пойму, и что бы ты ни сказал, не узнает никто, обещаю. Ты слишком долго носишь это в себе, в одиночестве…
И он рассказал, поверил ей свою невероятную историю, свою тайну, и поверив, обрел родную душу и перестал быть одинок.
«… нет, нет, здесь что-то другое… но что?..» Михаил усилием воли заставил себя сосредоточиться. А гость продолжил:
— Так вот, мы с вами не встречались, обо мне мог упомянуть ваш отец, но это вряд ли. Уважаемый Савва Саввич знал обо мне от Бенциона Товия, если вам знакомо это имя, а говорить о человеке, не представленном лично, старший Гродненский никогда бы не стал, это в корне противоречило его взглядам. Савва всегда отличался тем, что умел молчать, слушать и думать. Тогда, когда другие мели языком, где ни попадя. И в итоге иных уж нет, а те далече… Да… Это редкое качество позволило вашему батюшке прожить столь долгую жизнь и здравствовать поныне, … Конечно, не одно это, было еще кое-что … Но об этом позже. Михаил, м-м-м, Саввич, пожалуйста, не смотрите на меня так, словно у меня из головы ноги растут. Я знаю, о чем говорю, и отвечаю за каждое своё слово.
Михаил не понимал, что с ним происходит, что происходит, кто этот человек, как попал он глубокой ночью в его кабинет и вообще в больницу, куда впуск прекращался ровно в девятнадцать часов и до шести утра при входе, в вестибюле, дежурит вахтёр. Михаил не узнавал себя. Он, солидный и уважаемый человек, руководитель, профессор в присутствии этого непонятно откуда и как появившегося в его кабинете странного пришельца, чувствовал себя провинившимся подростком. Встретив гостя, он сел не за стол, в своё кресло, а на стул напротив дивана, куда тот опустился. Не спросив, ни кто он, ни зачем здесь, Михаил слушал своего посетителя.
И ещё — с того момента, как этот человек переступил порог кабинета, Михаилом почему-то овладело чувство какой-то восторженности, как если бы вдруг его посетил Адриано Челентано или Леонид Ильич Брежнев. Это был не гипноз — Михаил достаточно хорошо разбирался в психиатрии. Да и внешность сидящего перед ним человека была далека от общепринятого эталона мага, она была какой-то неприметной, не запоминающейся. Правильнее всего было бы назвать её серой. И Михаил так и окрестил бы своего ночного гостя, если бы если бы не его тихий, бесцветный голос.
Рассматривая посетителя, Михаил никак не мог определить его возраст: тот выглядел лет на тридцать, но вдруг в его лице что-то неуловимо менялось, и на доли секунды Михаил видел перед собой старика или же, наоборот, почти юношу. «И про отца, Савву Саввича, он говорит так, словно знал, нет, знает его лично … Но это практически нереально, ему лет тридцать, ну, пускай сорок, а отцу сейчас было бы… Стоп! Он сказал «здравствует поныне» … Отец жив? Это невозможно… Да кто он такой, черт побери? Кто сидит передо мной?»
Глина всё сидела, отвернувшись к окну. Она видела, как на высокий куст сирени села синичка. Птичка беспокойно вертела головой, искоса поглядывая на девушку в окне. Глина вспомнила, что у бабушки и деда тоже росла сирень под окном, и снова вытерла слезу: вот и дед умер, уже сорок дней прошло, а она и не знала. Бабка дома одна, помогает ли ей мать? Отец вон живет на турбазе, до охранника опустился, а ведь был инженером… Впервые за столько лет она подумала о семье. Выплакивая своё сиротство, Глина сама успокаивалась. Вытерев слёзы рукавом, она вспомнила о Гомоне и решила поговорить о нём с дядькой Харитоном.
Вторая подала Глине полотенце со словами: «Рушничком лучше утрись, да давай ужо обедать», и вся честная компания села за стол.
– Дядька Харитон, – обратилась Глина, жуя хрусткий огурчик, – а ты знаешь такого человека — Гомона Аркадия Аркадьевича.
– Даже я его знаю, – хмыкнула Первая, – уникальный персонаж. Из водевиля.
– С Гомоном Аркадием Аркадьевичем я познакомился в одна тысяча восемьсот семьдесят шестом году, – мечтательно произнес дядька Харитон, делая вид, что забыл недавнюю ссору.
– Ой, Харитоша, а ты мне не рассказывал, – просительно улыбнулась Вторая, – расскажи нам, интересно же. Отчего год упомнил?
– Эх, девы! Волос длинный, ум короткий, память — с мыший хвост! – самодовольно осудил их дядька Харитон, – в тот год умер властитель дум Михаил Александрович Бакунин. Гомон тогда рекомендовался сербом, изображал из себя обиженного брата-славянина и тёрся возле великих. Бусины им катал, проще говоря. Сила у него была не то, чтобы слабая, а умеренная. Однако же Бакунин когда при смерти был, то помощь любую отвергал. Умер он плохо, без покаяния, в больнице для бедных. Впрочем, он и сам этого хотел. Я же поехал туда, чтобы убедиться, что этот ирод действительно почил в бозе. Так с Гомоном и познакомились, силушкой померились, да о политике крепко сцепились. Не то, чтобы сдружились, а жалко его стало. Он как собаке пятая нога – лишним был за границей. А у нас кипучий котел разжигали. Я его в Москву перетянул, но потом пожалел. После его переезда много наших погибло. Он обаятельный был, бесшабашный, втягивал людей в разные авантюры. Не жалел никого, ради дела революции. Потом, когда потерял и брата, и жену, успокоился, осел на месте. Конечно, наша страна не такая, чтобы в одном обличье можно было до смертушки досидеть, побегал он от Сибири до Калининграда, да остался в Ленинграде. Да и все мы бегали, прятались, больно уж приметные. В нашем деле что главное? Не пользу принести, а выжить. Больно нужна людям наша польза? Бомбу они и без нас сделают, излечить от болезни — вопрос спорный, мы не всякого на ноги подымем. Мёртвых оживлять – это на тысячу один способен, и то ценой своей жизни зачастую. По большому счету кто мы? Бабка Яга да Кащей Бессмертный. А нам место только в глухом лесу да в детской сказке.
—А можно на Гомона в деле положиться?
— Э, милая, — засмеялся дядька Харитон, — энтот человек – хитрован. И вашим, и нашим хвостом помашем. Двойной.
Глина доела рассыпчатую картошку, собрала коркой хлеба лук и подсолнечное масло. Сытое тепло окутало её, спорить не хотелось, а послушать она была готова.
– Скажи, дядька Харитон, а почему мёртвых оживлять плохо?
– Плохо нарушать нормальный ход вещей, идти против природы.
– Может, и лечить тогда не стоит, – спросила Вторая, считавшая себя травницей и лекарем, – выживет, значит — выживет, а бог прибрал – помолимся.
– Ишь повадились языками вавилоны выплетать! Слово старшего не указ для вас? – взвился дядька Харитон, – что живо — то добру податливо, дышит и надеется. Что мертво – только тлен один! Что может тлен породить? Тебе мрака духовного не хватает? Зачем пускать в мир живых мёртвый дух? Ты поручишься за него? Чужой он, с обратной стороны мира. Туда-сюда шастать – это сразу два мира разрушать.
Глина и Вторая прыснули, а дядька Харитон схватил потемневшую от времени деревянную ложку, и треснул ею каждой по лбу. Девчонки от неожиданности охнули и стали потирать испачканные лбы. Дядька Харитон разозлился, всунул руки в тулуп и выскочил на мороз. То ли курить, то ли поматериться вдоволь без чужих ушей.
– Чем орать на нас, лучше бы рассказал, как донюшку свою оживлял, – произнесла тихо Первая.
– Да ты что! – ахнула Вторая.
– Такие дела-то, на себе испытано, – ответила Первая, – а ты думаешь, отчего у него облик такой? Мы вот молодые, Глина тоже не скоро состарится, ежели вовсе состарится, а он – седой да вихрастый. Всю силу он потерял на том. Дочка у него была, с женой он разошёлся, что там у них вышло — не знаю. А только жена ему дочку и подкинула, совсем младенчика, он её растил – воспитывал. А когда исполнилось доне двенадцать лет, так переехало её телегой, всё тело изломало. Он и сам её лечил, и по другим знахарям таскал. Всё без толку. А однажды пришёл домой – а донюшка его на кровати мёртвая, уж как мучилась, а не выдержала. Расплела косу и на ней же и удушилась.
Вторая размашисто перекрестилась.
– А Харитон за ней на Ту Сторону ушёл, вернул донюшку домой. Пса своего там оставил, ох и тужил, что обменялся. Косу поганую дочери отстриг. Доня как все была с виду, и ходила, и сидела, и разговаривала. Но молчала больше и не ела ничего. Потом увидел он, как доня его голубей убивает и кровь их пьёт, тем и питалась. Увез он её сюда, на хутор. Жил тут с ней. Потом я сюда уж пришла, и застала их вдвоём. Страшно на них смотреть было: они не разговаривали, только взглядом обменивались. Доня его всё в глубь сада ходила. Что там делала — не знала я сначала, а однажды за ней пошла. Увидела, как она зайца поймала в силки, крупного такого. Голову оторвала и … О, господи святый. Убежала я, Харитону сказала, он промолчал только. А ночью просыпаюсь, стоит его донюшка надо мной, а в руках вилы. А Харитон хрипит уже на лавке — она ему брюхо продырявила. Как есть продырявила. Заголосила я и вон из избы выбежала. Два дня в лесу пряталась, потом вернулась. А Харитон уже на четвереньках ползает, сил ходить нет, а доню похоронил. Если пойдёте на Ореховый Пасынок, то холмик увидите неприметный, он уже с землей почти сравнялся. Там его донюшка, под камнем лежит. А креста ей православного и не положено, не потому что некрещеная, а потому что нежить.
– Как же дядька Харитон выкарабкался? – прервала Глина долгое молчание.
– Не сам. Я не смогла лечить, силы совсем не было. Бросила его, поехала к бабке – шептухе, Василисе Деминой, а она уже с Маврой меня свела.
Мавра кивнула и сказала медленно:
– А мне ведь не сказала ты, что дядьку Харитона нежить попортила. Кабы я знала – не взялась бы лечить. Потому что сроду такого не было, чтобы нежитью порченый выжил.
– Вот и хорошо, что не сказала, – ласково ответила ей Первая и положила ладонь на полное плечо Второй.
– Значит, ты Харитона молодым видела? – спросила Глина Вторую.
– Видела, справный был мужик, всем мужикам мужик. А теперь вот – просто дядька Харитон, – сказала Первая лукаво, и все девчонки засмеялись.
Глина оделась и вышла наружу, синица, так огорчившая её, улетела. Дядька Харитон возвращался из сарая, где он подсыпал курам. Шапка – ушанка развязала свои веревочки и потешно помахивала наушниками.
– Скажи, Глина, отчего петухи яйца не несут?
– Ну, потому что они самцы, – ответила Глина, удивляясь.
– Если петух снесёт яйцо, то из него вылупится василиск. Знаешь это кто?
– Страхолюдина какая-то древнеславянская, – засмеялась Глина.
– Да, страхолюдное порождение перевёрнутого порядка вещей. Вот наши невесты только три яйца снесли сегодня, – вытащил из-за пазухи дядька Харитон приобретение, – но на пирог хватит.
Глина обняла дядьку Харитона и сказала:
– Не парься, дядька. Мы и чёрствую краюху погрызем.
Дядька Харитон поцеловал сухими губами Глину в лоб и повел в избу.
***
Новый год отмечали дружно. Вместо ёлки нарядили куст можжевельника, который никак не хотел расти в высоту, а «пёр дурниной» по меткому слову Второй в ширину. Они все гадали, то ли «верхушку ему кто отчахнул», то ли лиса приходила под корень помочиться, а единой версии не выдумали, и довольствовались тем, что есть.
– Кажный год ему говорю: вырублю, к чёртовой матери, надоел ты, – сообщил дядька Харитон Глине, которая впервые встречала новый год в такой странной обстановке, – а этот скес возьми да и вырасти на пару сантиметров. Пару вверх, да пяток в ширь.
– Скес? – переспросила Глина.
– Ну да, враг рода человеческого. Так в моей деревне говорили, – с удовольствием пояснил дядька Харитон.
– Сколько уже этот скес тебя мучает? – уточнила Глина.
– Да лет десять уже, всё ждёт, что подмогну расти. Ан нет, выкуси, – показал дядька Харитон кукиш кусту.
На крыльце смеялась Первая, надувая мыльные пузыри и превращая их в небьющиеся цветные шары. «Простое волшебство, и в Тонкий мир лезть почти не надо, можно из себя черпать», – внезапно подумала Глина и взяла в ладонь горсть снега. Она подкинула его вверх, и каждая снежинка увеличилась на глазах, отделилась от снежного кома, застыла словно тонкая льдинка. Каждая, покрутившись на ветру, села на своё место. Первая повесила шары, а наверх, выбрав из куста самую высокую ветку, дядька Харитон прикрепил старую пластмассовую звезду.
– Должно же хоть что-то быть честное! – сказал он строго и пошел в дом.
На столе уже были мочёные яблоки, котлеты и картофельное пюре, пирог с капустой и бутылка яблочного кислого вина. По радио Президент поздравил трудящихся и бездельников, прозвучал бой курантов. Община подняла высокие бокалы.
– Пейте быстрее, скоро морок кончится, – предупредила Первая.
Выпили со смехом и поздравлениями из бокалов, а на стол поставили уже стеклянные стаканы в подстаканниках. Каждый вспоминал, как встречал новый год в детстве, какие подарки дарили ему близкие.
Дымка, любимая кошка сына пастора, пропала вечером выходного дня. Уже начинал накрапывать дождь, и черные сосны грозно шумели, обещая непогоду.
Человек, которого тут звали Луис Арранхо, стоял на крыльце своего дома, закутавшись в длинный утепленный плащ и сдвинув широкополую шляпу почти к переносице.
Весь поселок был обнесен по периметру пугалками для зверей. Тех, кого не отпугнул ультразвук и вспышки лазера, шибало слабым силовым полем. Но полосатая идиотка, разродившаяся третьего дня мертвыми котятами, свалила, должно быть, через ворота. Тосс и три его сестры ревели в три ручья. И если пацан переживал горе в одиночку, то сестренки уж точно знали, стервы, в кого именно надо реветь.
Сзади скрипнули доски под тяжелыми шагами.
— Готов?
— На это, кажется, принято отвечать «всегда готов»? — насмешливо поинтересовался Арранхо, окидывая взглядом напарника.
Годы идут, а некоторые не меняются. Столь же потрепанная рожа под седыми патлами отличала его и с пятнадцать лет назад, когда их дорожки впервые пересеклись. Казалось бы, где справедливость? Изменилось с тех пор только имя. Он вообще имена менял едва ли не чаще трусов. Теперь его звали Сэм.
— Тогда пойдем. Пока запах не выветрился.
Он в два шага преодолел четыре ступени. Луис заторопился следом.
— Ты что, сможешь найти в лесу кошку по запаху?
Сэм усмехнулся. Морщины разбежались трещинами от светло-серых глаз с узкими зрачками. Он помахал в воздухе блестящим прибором с длинным хоботком, который заканчивался раструбом.
— Я тебе что, собака? У Мюотэл с кухни пробователь забрал, сунул его для настройки в кошачий лоток и лежанку и перекалибровал шкалу.
— Мюта тебя зарежет, — со смехом посулил Луис.
— Ты меня защитишь, — уверенно ответствовал его напарник, тоже ухмыляясь во всю пасть. — Ты же шериф.
Луис скорчил рожу. Вдвоем они топали по дорожке, мощенной спеченными из всякого мусора плитками. Дом их, он же шерифский участок, стоял ближе всех к воротам из поселка, среди других административных построек. Жилые кварталы располагались в глубине защищенной территории. Защищаться, конечно, тут было особенно не от кого. Покрытая лесами планета кишела живностью, но крупные хищники, способные напасть на человека, в этих местах не водились. Вокруг полей защиту пришлось ставить куда серьезнее — для местной растительноядной фауны человеческие злаки и корнеплоды вполне сошли за меню выбора. С ресторанной практически подачей.
Вообще, конечно, будь единственный континент на планете расположен в более теплых широтах или хотя бы имей местная растительность более радостную расцветку, Фрискауг присвоили бы планетарный класс А, и никакой частной колонизацией тогда бы тут не пахло. Новоявленным фрискаугцам повезло. Они с гордостью называли себя потомками викингов — хотя, учитывая, сколько тысяч лет назад их дальние предки покинули Землю, Луис бы даже чистокровными землянами их не назвал. О, собственно, викингах он имел весьма смутное представление, но, должно быть, ребята любили померзнуть.
Они миновали башенку охранника. Сегодня дежурил Терри, он помахал им рукой сквозь стекло и открыл ворота. Тоже чистая формальность. Нужная скорее чтобы занять чем-то толпу пустоголовых подростков — учебы и других общественных работ было недостаточно. Их авторитета вполне хватало, чтобы не выпустить из поселка мелочь, собравшуюся потеряться в лесу. Особенно с тех пор, как в прошлом году искали всем поселком дочку той самой Мюты. Нашли живой, хотя и порядком переломанной.
А еще несколько пьяных ссор, один психоз, четыре развода и постоянные заседания в разных комитетах. Теперь вот потерявшаяся кошка.
Ярка и насыщена ты, жизнь шерифа на дикой планете.
— Я уже говорил, что не так себе представлял эту работу?
— Пятьсот пятьдесят раз, — усмехнулся Сэм. Он приладил прибор, свистнутый с кухни местной кондитерши, на длинную телескопическую ручку и помахивал конструкцией над дорогой. Пробователь чирикал канарейкой и нежно переливался разными цветами.
— Еще не раз скажу, — буркнул Арранхо.
— Что твоя чирикалка поет?
— Животное здесь шло.
— Изумительно! Бесподобно! — фыркнул Луис, кивая на отпечатавшуюся в пыли цепочку мелких кошачьих следов. В это время как раз усилился дождь. С полей шляпы закапало.
— И анализ подтверждается наблюдениями, — добродушно усмехнулся Стейднер, осенив прибором найденные следы.
По кошачьим следам они дошли до самой посадочной площадки. Там выяснилось, что кошка все же не пошла прятаться в старую комнату в законсервированной общаге, как наделся Луис. Невидимые глазу следы глупого животного пересекали площадку, выкошенную полосу отчуждения и скрывались в сумрачном лесу. Весьма густом, надо заметить. Со вздохом Арранхо проверил парализатор, огнестрел и взялся за нож. Дождь в этот миг полил как из ведра.
— Ты взял переноску? — спросил Стейднер откуда-то из-за сплошных потоков воды, параллельно прорезая путь сквозь заросли. Оставалось надеяться, что чувствительности кондитерской хреновины окажется достаточно. — Животное может быть ранено. Или не захочет возвращаться. Хотя сомневаюсь.
Арранхо живо представил, как они вдвоем ловят в мокрых кронах деревьев не желающую возвращаться мокрую кошку.
— Животное уже может быть съедено, — мрачно заметил он. – Так что я взял переноску и пакет для трупа. А если эта тварь не прибежит к нам очень быстро с восторженным мявом, я сам ее сожру.
Стейднер рассмеялся совсем рядом. Чертыхнувшись, Луис запустил на линзах режим ночного видения. Умная техника окрасила мир вокруг в естественные, хоть и сумрачно приглушенные цвета. Прямо перед ними выросла стенка из нескольких поваленных друг на друга разнокалиберных стволов. Может быть, давние последствия приземления челноков, привезших поселенцев. Пробователь уверенно сигналил, что кошка пробралась сквозь завал на ту сторону. Оставалось надеяться, что его не заглючило.
Сэм одним прыжком взлетел на верхнее бревно, обдав при этом Арранхо потоками воды со всех потревоженных окрестных веток. Луис покрыл его отборным матом и пообещал сожрать сразу вслед за кошкой. Что, впрочем, не помешало ему ухватиться за протянутую сверху руку.
— Об этом ли я мечтал, оставляя почти что межгалактическую преступную империю? — грустно спросил он, стоя на четвереньках на заросшем слизистыми грибами стволе.
— Конечно, нет, — уверенно отозвался напарник, помогая ему подняться на ноги. Бревно оказалось скользким, и ноги так и норовили разъехаться.
— Я вообще не понимаю, чем ты думал.
— Вот и я не понимаю, — еще более грустным голосом сказал тот, кого когда-то звали Клодьез Мария Энкарнасьон Риан, съезжая на заднице на другую сторону завала, прямо в лужу размером с небольшое озерцо. И Стейднер, и, видимо, кошка это озерцо перепрыгнули.
Вода в штанах и боль в ушибленной жопе позитивчика не добавили. О чем он и сообщил миру весьма подробно и бездуховно.
— Вот и пригодится тебе пакет для трупа, — прорубаясь сквозь мокрое переплетение лиан и тонких колючих стволов, со смехом сказал Сэм в ответ на его довольно-таки радикальные и кровожадные посулы. – Принесешь на совет, скорбно голову склоня. Может, наконец-то разродятся гениальной мыслью, где таки допустимо сделать кладбище.
Луис закатил глаза. О, эти бесконечные обсуждалова… О, это уникальное чувство юмора…
Половина членов совета поселения говорила ему в личных беседах, что его терпению можно позавидовать. Можно. Если не знать о нейроконтроллере.
Лес гостеприимством не баловал. Арранхо и так-то по жизни предпочитал открытые места. Сухие причем. Тут же все одновременно цеплялось за одежду и волосы, сбивало с головы шляпу, сверху обдавали ледяные потоки, снизу затягивало в трясину. И это им еще до сих пор не встретилось ни одного серьезного бурелома, как в дни поисков дочери Мюты. Но тогда было хотя бы тепло и сухо.
— Это хорошо, что пошел дождь. Значит, некоторая часть местного зверья, способного съесть кошку, на охоту не вышла.
— Как повезло кошке, — буркнул Луис, проваливаясь обеими ногами одновременно в очередную лужу. – Ты уверен вообще, что она здесь шла? Может, ее давно уже схарчило что-то, чему дождь не мешает.
— Дегустатору дождь тоже не мешает, и он говорит, что концентрация запаха растет. К тому же я видел несколько клочков шерсти. Она где-то рядом.
— Уже пора начинать орать «кис-кис»? Блин, надо было все же броню надеть.
Стейднер заржал. Луис представил себя в похожей на богомола броне лаэртских спецвойск, стоящим в болоте и орущим «кис-кис», и заржал тоже.
Напарник вдруг замолчал и ловким движением прикрыл рот Луису. Потом опустился ниже к земле, поводя в стороны пробователем и втягивая воздух ноздрями. Луис замер. Органы чувств геанейца были острее его собственных, даже при том, что на человеческих планетах тот терял почти половину чувствительности.
— Я ее слышу, — негромко проговорил Стейднер. Не разгибаясь, он почти бесшумно двинул в ту сторону, где завал казался самым густым. Там он выпустил из рукавов двух похожих на сороконожек роботов. Те юркнули в просветы между ветвями, а на линзы Луиса начала поступать информация с их камер. От этого, естественно, сразу же, как всегда, затошнило – членистоногие твари отмачивали кульбиты не хуже аттракционов в луна-парках, а руки инстинктивно пытались вздернуться вверх, чтобы защитить лоб от ожидаемого столкновения с каждой из частей бурелома.
Чтобы не упасть, он шагнул вперед и сел Стейднеру на спину.
— Я тебя ненавижу, — прошептал одними губами, уверенный, что тот услышит. Тут роботы добрались до места, и он добавил:
— Твою мать.
Кошку жрали. Причем жрали заживо. Выглядела полосатая дура при этом вполне довольной, мурлыкала и даже вылизывала чешуйчатые спинки вгрызающихся в нее паразитов. Луису потребовалась еще пара секунд чтобы срастить наконец одно с другим. После чего он снова сказал:
— Твою мать.
— Слезь с хребта, — сказал Стейднер. – Мешаешь любоваться актом гуманизма.
— Актом дебилизма, — буркнул Арранхо, поднимаясь на ноги. – Что это за твари хоть?
— Принесем домой – узнаем, — весело отозвался напарник, выуживая из кобуры парализатор. – Пока считай, что котята.
— Херята. — В голосе Луиса плескалась желчь. – А мы их принесем домой? И что мы с ними дома делать будем?
Огорчала его скорее перспектива вручную разбирать огромную гору осклизлых веток и палок над нареченными котятами.
Стейднер с довольным видом прикидывал нужную мощность парализующего луча.
— Отдадим для начала Киссинкце в лаборатории. Во-первых, я ничего похожего до сих пор здесь не видел, и в базе данных исследователей тоже. Во-вторых, поселку давно пора обзаводиться местными домашними любимцами. Инвазивные виды размножаются слабо. А эти вроде бы симпатичные. Детям понравятся.
В камерах ночного видения ботов-наблюдателей чешуйчатые спинки поблескивали как жемчужные. Виднелись тонкие хвостики, вроде бы покрытые пухом, и лапки с длинными пальцами. Мелочь ерзала и толкалась, пытаясь устроиться у кормушки поудобнее. Особо ретивые получали по шее когтистой демократичной лапой приемной мамашки.
— Не понравятся — съедим.
Луис вздохнул. Вынул из кобуры парализатор, вытряхнул из заплечного мешка свернутую переноску и мешок для трупа.
— Потом они все вырастут. Во сне тебя сожрут. И много-много радости…