Природа не поскупилась, одаривая меня. Она была расточительна, изобильна, не воспользоваться её дарами означало нанести ей смертельное оскорбление. Конечно, я думала о будущем.
Думаю сейчас. Буду думать и впредь. Через час, через день, ночью, на рассвете. Буду думать украдкой, таясь от самой себя. Я буду гнать эти мысли, сражаться с ними, давить тисками здравомыслия. Но мысли, подобно варварам, откатываясь, буду совершать набеги. Готовясь к осаде, я вспоминаю изречение Блаженного Августина. Прошлого нет, будущего ещё нет. Есть лишенное протяженности настоящее.
Эти слова святого — моё оружие, мои доспехи, мечи и баллисты. У меня нет будущего, но у меня есть настоящее, великое, бессмертное настоящее, миг подлинного бытия. И настоящее это прекрасно. А будущее – неясный, расплывчатый абрис, дым. Я не тревожусь о будущем… Его нет. Будущего нет!
Я допускаю до сознания безобидные мелочи. Они сглажены, стёрты до неузнаваемости, как ходкие монеты. Вот как тот мелькнувший за окном лист. Я вправе его заметить. Это не опасно. Это оправданная забота. Скоро осень. Дожди. Что здесь крамольного?
Но прокравшаяся в голову мысль представляется вражеским лазутчиком. Почему? Разве тёплые башмаки и вязанка дров так уж опасны? Опасны, очень опасны! Потому что за этой мыслью последует другая. Ещё одна мысль, ещё один вопрос. Останется ли Геро в Лизиньи или вернётся в Париж? Если вернётся, то…
Вот это и есть будущее. Проклятая определённость, без которой не обойтись, кирпичики дней и ночей, составляющие жизнь. А еще есть времена года, болезни, роды, законы и право собственности. И со всем этим приходится считаться.
Кто он, если вернётся в Париж? Кем он мне приходится? Муж, любовник, слуга? Он не останется «возлюбленным». Это всего лишь эпитет. Высокий титул божества или поэта, но закон предполагает статус. Я вынуждена его назвать.
И прежде всего свой собственный. Если я не выберу этот статус добровольно, мне его назначат. Меня лишат имени. Сделают изгоем. Парией.
Тогда где же выход? Оставить всё, как есть? Скрываться? Прятаться? Как долго? Год? Два? До конца жизни? Проклятая неопределённость.
Не полёт и не поступь. Чтобы взлететь, мне придется избавиться от тела, обречь на умерщвление. Не монастырское, но светское. Взлететь — не означает уподобиться ангелу. Формально тело останется при мне. Я буду нежить его шелками и благовониями.
Но в подлинном смысле у меня сохранится лишь телесная видимость. Оболочка. Я буду порхать и красоваться среди подобных мне полупризраков, с теми же пятнами белил, ожидая распада. Отринуть жизнь подлинную и облачиться в жизнь мнимую. Потерять возлюбленного из плоти и крови, сбросить бремя запретного союза, стереть обязательства, обесценить печали и вернуться в безмятежный водоворот условностей.
Мужчина, что по странному недоразумению мною избранный, средоточие печалей. Оставаться с ним означает стать их владелицей, таскать их на себе, будто собранные вдоль дороги камни. Зачем себя обременять?
Меня никто не принуждает. Я могу их бросить. И могу взлететь. Но тело? Что станется с ним? Увянет? Иссохнет? Тело женщины – священная купель жизни.
Тогда выбрать второе? Твёрдо ступать и не заглядываться на искрящихся, беззаботных призраков. Исполнить возложенный природой долг. Дальше нельзя.
Я могу допустить мысль о заготовке дров, об исправности печей и каминов, о новых башмаках на толстой подошве, то все прочие мне положено гнать. А мысли эти теснятся, как жалкие, назойливые попрошайки у порога. Я отвожу взгляд, делаю вид, что не замечаю. Пробегаю сквозь этот строй, как прижимистый богатей, чей дом осаждают нищие, закрываю глаза, чтобы ненароком не глянуть поверх толпы и не заметить крепенького, годовалого мальчугана, который, держась за руку отца, делает первые шаги.
«Только не это!» Я уже в отчаянии. «Мне нельзя туда смотреть. Мне нельзя об этом думать!»
Запретный плод, как известно, сладок. Я думаю. Тайком, обрядив свои мысли в сказочные одежды, уравновесив множеством предисловий, вооружившись сослагательным наклонением и насмешливым здравомыслием.
У меня есть спасительная частица «бы», соломинка, за которую я цепляюсь.
Мысли — это тирания тела. Их не извести, как не извести свою собственную природу. Мысли приходиться допускать в сознание малой толикой, отводить, как воду из горного озера. Мысли действуют разъедающе. Они опасны — и они мне нравятся.
Если я допускаю их в разум и кровь, то быстро хмелею, у меня кружится голова, я желаю безумств. Хочу пойти наперекор, напролом, стать игрушкой своих страстей. Кто мне запретит? Нет опеки родителей или мужа.
Я достигла той степени зрелости, когда тело, будто исходящая весенним паром земля. Я создана, чтобы плодоносить, создана, чтобы исполнить свой долг, исполнить завет, данный Господом. Но предписание от людей выше заветов Бога.
Оно безжалостно к моему избраннику и ещё более безжалостно оно к детям, которые могли бы появиться на свет как вершина этого союза. У меня нет будущего.
Здравомыслящая кормилица нашла решение, не задумываясь. В один из тёплых, блаженных, летних вечеров, когда солнце, ещё полное животворных сил, но уже покладистое и рассудительное, словно отец многочисленного семейства, клонилось к западу, я сидела на террасе и смотрела, как Геро и Мария играют в «жмурки».
Эту игру они затеяли вдвоём, затем к ним присоединились дети Валентины и робкая девочка того же возраста, племянница садовника, которую Мишель привечала и подкармливала. Несколько недель назад малышка лишилась матери.
Дети бегали босиком. Чтобы их не ранили острые камешки, во дворе расстелили кусок парусины, доставленной в Лизиньи из Бреста по воле судьбы и прихоти Липпо.
Наш неугомонный друг вздумал установить парус на обыкновенной повозке! И заставить её двигаться без лошади. Но воплотить сей безумный проект времени не нашлось, и парус остался свёрнутым в погребах бережливой кормилицы. Вот и пригодился.
Геро тоже снял свои сабо, чтобы ничем не отличаться от маленьких компаньонов. Мария, как всякий безмерно любимый, но уже эгоистичный, ребёнок, затеяла эту игру на двоих, не рассчитывая на иных участников. Отец всецело принадлежал ей и посягательство на его время и внимание воспринималось ею, как вражеское нападение. Она уже пошла на значительные уступки, допустив в его жизнь меня.
Немалую роль в том сыграл целый дормез подарков. А вот все прочие, не обладающие дормезом, не могли приближаться к нему без её на то позволения.
Геро, заметив тоскливо взиравших малышей, не стал спорить с маленькой «повелительницей», позволив ей с четверть часа наслаждаться единовластием. Он добровольно вызвался «водить», завязал себе глаза и очень быстро поймал хохочущую девочку.
— Не чессно! Не чессно! – завопила Мария.
И Геро согласился повторить – сыграть «чессно». На этот раз он позволил ей сделать несколько кругов по холстине, а затем так же ловко подхватил девочку. Мария выпятила губу.
— Мне легко тебя поймать, потому что ты одна, — спокойно пояснил Геро. – И я тебя хорошо слышу. Вы громко хихикаете, мадемуазель.
Мария на мгновение задумалась. Затем оглянулась на соискателей, переминавшихся за кустом с ноги на ногу, и махнула рукой:
— Идите сюда! Мы будем иглать!
Геро украдкой взглянул на меня. Волосы растрепались, глаза горят. Он призывал меня в свидетели своего маленького триумфа. Совсем по-детски!
«Вот смотри, у меня получилось!»
Я быстро приложила ладонь к губам, а затем сделала вид, что сдуваю с ладони пушинку. А Геро сделал вид, что эту пушинку ловит. И снова взялся добровольно «водить».
О смущении и неловкости уже забыли. Шумная возня, болтовня, хохот. Поимка маленького, толстенького Пьера, в конце концов, была признала «чессной», и Геро из «охотника» превратился в добычу. С каким упоением он в этом участвует!
0
0