Когда Дайм опрокинул его на спину, раздвинул твердым коленом бедра и замер, Роне до крови закусил щеку изнутри, чтобы не взвыть. Или, что еще хуже, не начать орать: “Какого шиса, Дайм?” Или умолять, что было бы совсем уже ни в какие порталы. Ясно же, какого шиса: именно этого светлый и хочет, именно этого и ждет, чтобы Роне умолять начал…
Нет.
Не надо путать самого себя, ты же отлично видишь, что он хочет не этого.
Светлый почти не скрывается, то ли совсем забыл восстановить внешние щиты и закрыться, то ли не считает более это нужным. Его сила и суть как на ладони, смотри, если способен видеть. От него вовсю фонит желанием, любопытством, жаждой, нежностью и восхищением, ни единой нотки злорадства или стремления унизить и выжать досуха нет (ладно, пока еще нет, потом появятся, куда без них, но ведь пока еще нет же!), чистейший аметистовый перламутр. У тебя никогда не было светлых, Роне, вот ты и не понял сразу: он не издевается.
Он — любуется.
Оказывается, некоторых полковников МБ страшно заводит темный снизу, покорный и сходящий с ума от желания темный. Особенно если темный этот — Рональд шер Бастерхази, вот ведь какая смешная штука, кто бы мог подумать. Оказывается, у некоторых полковников МБ такие вот странные предпочтения и от подобного зрелища у них напрочь продувает чердак…
От одного этого уже можно было кончить, словно мальчишка, дорвавшийся до сладкого и не выдержавший даже прелюдии. И ирония почти не спасала.
Возможно, Роне бы все-таки заорал, наверняка что-нибудь грубое и оскорбительное, его уже просто трясло (и то, что Дайма трясло не меньше, служило довольно-таки слабым утешением), но тут Дайм перестал издеваться-любоваться и плавно толкнулся в него, сразу входя на полную длину. И свет его тоже толкнулся навстречу голодной тьме, и тьма сомкнулась вокруг, а свет продолжал пульсировать внутри, заполняя ее целиком и пробивая лучиками-иглами пронзительного удовольствия.
Роне застонал, жмурясь и выгибаясь, и решительно подался бедрами навстречу, насаживаясь еще глубже, до боли. До предела и немного за. Вот так. И еще. И еще. До распирания, до надрыва, до перебоев с дыханием, до искр из глаз, острых соленых искр. Боль отрезвляла, притормаживала разгон уже раскручивающегося наслаждения и давала шанс не кончить первому, это было очень важно. Это всегда очень важно, но особенно — если ты снизу. Тогда это становится не просто важным, а важным жизненно.
— Роне…Хиссов ты сын… Ох…
Дайм наклоняется, почти прижимаясь, ловит губами губы, обжигает горячим дыханием, и Роне плавится в его руках, прогибается, насаживаясь все глубже и жаднее и одновременно толкаясь языком в горячий язык. Поцелуй словно бы замыкает круг, делает их сцепку окончательной и систему обмена энергиями самоподпитывающейся, и от этого наслаждение вдруг усиливается скачкообразно, заставляя Роне содрогнуться всем телом и с трудом удержаться на самой грани…
Нет. Нет, нет, нет. Нельзя. Рано.
Дайм должен первым, он обязательно должен кончить первым, так еще будет шанс. хоть какой-то, но… будет.
Бирюза. Перламутр. Запах хвои и мужского пота — горячего, возбужденного, он действует сильнее любого афродизиака или любовного заклятья. Роне почти задыхается от силы нахлынувшего ощущения, от света, обволакивающего снаружи и распирающего изнутри. Дайм вбивается мягко и уверенно, не прерывая поцелуя, и губы ноют оттого, как это много и мало одновременно, они вдруг становятся невероятно чувствительными, эти губы, когда их вылизывают, тянут, посасывают и прикусывают, и тесно сплетенная с наслаждением боль прошивает тело судорогой, и короткий стон Дайма вибрирует в горле, пьянит, словно самое изысканное вино… И Роне обмякает в его горячих руках, плавится, тает, течет, чувствуя, как через все его полужидкое тело от губ и до копчика прокатываются разряды чистейшего физического удовольствия, а в паху каменеет горячо и сладко, пульсируя в такт. Словно Дайм целует сам себя живыми горячими молниями — через все тело Роне, И хочется плюнуть на все, окончательно забыть и забыться, растворяясь в остром приступе подкатившего к самому горлу наслаждения…
Нет!
Нельзя.
Дайм дает слишком много и слишком щедро, ничего не беря себе взамен отданного, Роне бы почувствовал, если бы у него потянули силу, слишком знакомо, слишком больно, слишком привычная плата за удовольствие. Он бы не стал возражать сейчас, это честный обмен. Он бы даже обрадовался! Тем более что Дайм вряд ли был бы намеренно грубым, он не из таких, к тому же светлый…
Только вот он ничего не берет, этот шисов светлый полковник МБ. И это плохо, это куда хуже, чем если бы Дайм потребовал сразу и много. Это значит, что он возьмет потом. Может быть, даже и сам не заметит, как возьмет. Инстинктивно. Он не может не взять. Потому что так не бывает! Шер не может не брать силу, если она рядом и открыта, это инстинкт, как у тонущего — хвататься за все, что случайно окажется рядом…
И топить. Того, кто случайно окажется рядом.
0
0