Сведения о ближайших соседях собирал сеньор Галли при покупке поместья, затем Клермон по личному моему поручению. Среди окрестных баронов новоявленного Жиля де Рэ, «Синей бороды», не усматривалось. Да и мелкие арендаторы лихоимством не баловались. Вот и причины легкомыслия. Нет в окрестностях дезертиров и каторжников.
Но есть женщина. Знатная, происхождения самого поднебесного. Неужели она? Сама Клотильда? Здесь, в глуши? В доме старого священника? Максимилиан мог и напутать.
Он ещё слишком мал, чтобы дать подробное описание виденной им женщины. Он сказал, что она белокура, у неё нежная кожа, и она красива. Способен ли десятилетний мальчик оценить красоту взрослой женщины?
Для него любая чисто и нарядно одетая пастушка кажется красавицей. В его ошибке сейчас мое спасение. Я буду «множить сущности», избегая ответа. Буду хвататься за версии и догадки. Соглашусь даже… О боже!.. соглашусь на некую белокурую соблазнительницу, которой… о боже! Боже!.. Геро взаимно увлекся.
Я даже его прощу! Уже прощаю. Он молод и пылок. Это вовсе не значит, что он меня разлюбил! О нет! Этого не может быть. Это всего лишь каприз, плотский каприз, мимолетный, ничтожный. Как приступ голода или жажды. Достаточно сделать глоток, и вот уже ничего не помнишь.
Но… женщина в доме отца Марво? Что же это? Кюре – сводник? И еще этот герб! Герб Ангулема. Он откуда? Случайность? Совпадение? А почему бы, собственно, и нет? Пути Господни неисповедимы.
Я готова верить в самое невероятное, во вмешательство ангелов и самого Папы.
— Она была в доме одна?
— Нет, там была служанка. Настоящая уродина. Имя у неё рыбье… Дельфина! Её зовут Дельфина!
Не хочу… Слышать не хочу. Догадываться не хочу. Не хочу, и всё! У меня есть право, право на беспамятство и слабоумие. На блаженное младенчество, на полное отрицание звуков, их смысловую наполненность и сочетаемость.
Я не умею их складывать и совмещать, не умею соотносить звучание с их письменным двойником. Я сведённая до первичного инстинкта боли телесная заготовка. Я могу дышать и бессмысленно улыбаться.
Что ты говоришь, мальчик? Что за имя ты произносишь? Нет, этих вопросов я не задаю. Я не умею. Моя разум чист. Там нет зазубрин для сравнения.
– А больше… никого не было?
Кто это говорит? Чей голос? Кто обучил эти губы двигаться? А слова? Откуда взялись слова? Максимилиан трясёт головой.
— Я не видел. Я же не знал!
— Тише. Ты ни в чем не виноват.
На кого с такой надеждой смотрит этот мальчик? На которое из божеств, сошедших на землю? На кого он уповает? Кому готов крикнуть: «Сотвори же, чудо, ты же можешь! Все можешь! Вправь этот вывих, излечи рану. Кто, если не ты, в кого я верую, кого почитаю?»
Стать бы невидимой. Закрыть глаза и раствориться. Язычники сотворили своих богов из первоначального хаоса. Христианские богословы твердят о непознаваемости божества. Куда же возвращаться мне? В какой прах обратиться?
Я открываю глаза, встречаю взгляд Максимилиана. Он всё ещё ждёт ответа, моего возвращения из небытия.
— Ты прав, мой мальчик, служанку этой женщины зовут Дельфина.
Кто нас предал? Кто? Кто?! Первое имя, молнией, вспышкой, Анастази. Наверстывает упущенное! Мстит за несостоявшуюся любовь!
Нет, не может быть. Если она, то неосознанно, по не осторожности, в бреду, под пыткой… Да и жива ли она? Если не Анастази, то кто? Кто?
Кто польстился на тридцать серебряников от казначея-выкреста? Кто был околдован, очарован, запуган взглядом серых прозрачных глаз из-под век алебастровой белизны? Страшно думать. Страшно подозревать.
Вдруг тот, кто рядом, кто зовется другом… Нет, не хочу! Это случайность!.. Еще одна случайность! Такая же, как благословенная корь.
Стороннее вмешательство, шутка судьбы. Из гнусного, запредельного озорства, из божественной тяги к разнообразию и переменчивости сюжета. Чтобы избежать унылой прямолинейности, переместить облюбованный островок, выбить его из-под ног смертного, как скамью из-под ног висельника, и наблюдать, как этот смертный дёргается, взбрыкивает в поисках опоры.
Нет, петля не затянется, не переломит гортани, ибо не в том её суть. Эта петля скорее послужит рычагом для переворота. Чтобы с ног на голову и разогнать загустевшую кровь мира. Всему причиной могло быть наше легкомыслие.
Мы с Геро не особенно и скрывались. В доме Липпо болезнь служила благовидным предлогом для соблюдения тайны. Геро не чувствовал себя узником. Он не выходил из дома, ибо не находил достаточно сил, да и повода не было. Нам тогда и в голову не приходило, что надо оглядываться и запирать ставни.
Для Клотильды Геро был мёртв. А если и не мёртв, то оспа служила охранной грамотой. Шрамы и возможная слепота.
Из тихого, пропахшего сидром Лизиньи Париж виделся призраком по ту сторону вечности, будто преодолеваешь не восемь лье, а стигийские топи. Прошлое обратилось в тени, те, что населяют предрассветные кошмары, но все же тени. Они пугали во сне, строили рожи, простирали костлявые, полусгнившие руки, но с первым лучом света они исчезали.
Днём наша спальня была залита солнцем. Свет властвовал безраздельно, просачивался и проникал под сомкнутые ресницы. Чего нам было бояться? Мы верили в охранительное могущество света. Мы не прятались.
Бродили по окрестностям, бывали в церкви отца Марво. Геро мог видеть любой, бывавший в Лизиньи под хозяйственным или соседским предлогом. У работников в окрестностях жили родственники. Уж те девицы, что работали на кухне и в саду, не отказывали себе в удовольствии посудачить. Да и как промолчать?
История лакомая. Поэма Ариосто с иллюстрациями. И всё происходит у них на глазах.
Персонажи не нарисованные, а живые. Незаконнорожденная принцесса крови, вдовая княгиня, взбалмошная и безрассудная, затеяла интригу с таинственным гостем. А кто он, этот гость, никто не знает. Красив, молчалив, печален.
Глаза – бездна, губы – соблазн. Слухи самые волнительные, как крошки или камешки в ботинках, колются и щекочут. Как тут утерпеть? Как не поделится прерывистым, жарким шепотом о собственном кратком перегляде с этим таинственным незнакомцем? А ведь поговаривают, что хозяйка у него из принцесс не первая, была ещё одна…
Вот так сплетни и ползут. Тётка, кузина, мать или сестра потешат рассказом другую свою родственницу, что в услужении у супруги барона, а та — свою хозяйку, баронессу или маркизу. А она, в свою очередь, перескажет доставшуюся ей уже искаженной фабулу в парижской гостиной. А следующий зритель уже окажется в театрике Рамбуйе или красотки Нинон.
Люди всегда будут болтать, от зависти или от скуки. Любое значимое действие, слово, порыв расходятся волнами по людскому морю и порой возвращаются смертоносным валом. Я не пряталась, не хотела уравнения любви с грехом и, кажется, просчиталась. Заигравшись в добрую волшебницу Нимуэ, позабывала о ревнивой Моргане.
Я была беспечна. А Клотильда ничего не забыла. Хотя, казалось бы, к чему ей слушать сплетни, если её любовник мёртв? Какое ей может быть дело до похождений какой-то незаконнорожденной? Такую удивительную проницательность могла бы явить женщина любящая. Но что есть любовь в исполнении её высочества?
— Нет и еще раз нет. Я не даю разрешение на участие моего пациента в служебном расследовании. Пока не даю. Как долго продлится это пока? Это решать мне и только мне. Да. Нет. До связи.
Как властно это прозвучало. Как четко и уверенно. И выверенно. Всё в отделении, которым заведовал профессор Моос было именно таким. Четким, упорядоченным и выверенным. И строго подчиненным заведующему. Да, такому можно только позавидовать…
Зависти не было.
Когда Гектор первый раз ненадолго «вернулся», он даже порадовался отсутствию эмоций. Хотя… это не было чувством радости. Чувства не было. Он просто осознал, что эмоций почему-то нет, и пришел к выводу, что его это в данный момент скорее устраивает. Возможно, что в недавнем прошлом он испытал какие-то сильные потрясения и сейчас ему просто надо немного отдохнуть.
На третий день, а точнее на имитацию третьего дня, которая искусно создавалась в отделении психиатрии, причем для каждого вида разумных существ имитация наступления определенного времени суток была своя, не похожая на другие… Короче, на третий день Гектору на ум пришла ассоциация с утратой обоняния после перенесенной им однажды острой респираторной вирусной инфекции. Сначала отсутствие запахов тоже совершенно не беспокоило Гектора, только что выбравшегося из медотсека на своей пятой… да, точно, пятой базе. Как же давно это было… А потом, через пару дней, он уже начал на всякий случай (а вдруг повезет) обнюхивать все: от кофе до полировочной жидкости в ангаре у пилотов. Еще через пару дней он уже был близок к панике. А потом… потом он радовался, как ребенок, обнаружив по запаху место повреждения в экспериментальной системе автоматической канализации в главном корпусе.
Тогда Гектор всерьез испугался, что обоняние не вернется никогда. Сейчас он не мог даже испугаться. Страха не было.
***
— Страха? — переспросил Моос.
Профессор был, пожалуй, ровесником Гектора, хотя… кто их, альфиан, знает? В то же время сложность задач, которые под началом Мооса решались в отделении психиатрии межвидовой клиники Терессы, была существенно выше, чем у Гектора на его базах. И ответственности больше. Хотя у него, у Гектора, тоже ответственность… была.
— Страха, — подтвердил Гектор. — Я всегда опасался завести любимчиков на базе, знаете, как оно бывает?
Альфианин кивнул. Гектор продолжил:
— Даже в обращениях по имени никого особо не выделял. Ничего лишнего. Может, потому и казался всем этаким сухарем…
Моос поудобнее устроился в кресле. В прекрасно функционирующем учреждении у руководителя всегда найдется некоторое количество свободного времени.
— Это была моя двенадцатая база. На тех, что были до нее, тоже случались проблемы. Но всё как-то разрешалось. А ещё были результаты… Оно, конечно, не обязательно: мое основное дело — базу оборудовать, а результаты геологоразведки могут и потом… не при мне. Но так хочется успеха, что уже начинаешь бояться, что успеха не будет… в этот, двенадцатый, раз, — Гектор закашлялся.
Моос пододвинул к собеседнику уже начинающий остывать чай. Гектор зачем-то понюхал его и сделал глоток.
— Вы говорили, что Петру и Николь стало лучше? — спросил, глядя сквозь чашку с чаем.
— Да, им стало лучше, — подтвердил альфианин.
— Ну и хорошо.
Последовавшая за этим часть беседы почти целиком состояла из молчания. В «почти» входили одна просьба передать печенье и систематическое деликатное позвякивание ложечек.
«Боящийся несовершен в любви».*
Да не было по отношению к нему никакой любви! Даже привязанности не было. Даже простого одобрения…
Впрочем, с его стороны всего этого тоже не было.
А когда вся эта история началась, уже наивно было рассчитывать на чью-то помощь и поддержку.
Думалось тогда, что алкоголь поможет, но он неожиданно подвел. Не притупил чувство страха, а почему-то его усилил.
И в результате он, Гектор, чуть было не убил доктора и стажера.
А вот DEX’ов он все-таки убил. Зачем? Неужели от страха? Убил?
Или просто отдал им последний приказ? Последний приказ опасному оборудованию?
Но сейчас кажется, что тогда DEX Второй смотрел ему прямо в глаза. А может, только кажется? Хотя… какая разница?
Все-таки убил.
Гектор очнулся. Чая в чашке не было.
— Моос, скажите пожалуйста, эта пустота… у меня внутри, это навсегда?
Альфианин ожидаемо вздохнул и отставил свою чашку, приготовившись дать длинный и обстоятельный ответ, но сделать этого ему не дали.
— В чем проблема, заведующий? Формулируй быстрее, а то у нас с ребятами еще семнадцать заявок! Я бы у твоей старшОй спросил, но она меня к тебе послала!
Эту бойкую и напористую речь вполне убедительно воспроизводил транслятор, висящий на животе у занятного существа шоколадного окраса, похожего на земную выдру. Только эта выдра стояла на задних лапах и в таком виде ростом была всего на голову ниже Гектора. Значок службы эксплуатации помещений был без особых затей наискосок прикреплен к транслятору. Гектор оторопел. Моос, как ни странно, тоже:
— Да вот, сенсоры у нас в отделении не каждый раз срабатывают, — не совсем уверенно ответил он. — Очень неудобно, особенно если конечности заняты гравиносилками.
— Так-так, — мастер подковылял на кривых лапах к стене и зашевелил вибриссами, что наверняка означало продуктивную задумчивость. Гектор тоже присмотрелся к стене.
— А вы переместите сенсоры на уровень нижней штанги гравиносилок, — посоветовал он мастеру, — он универсален для пациентов всех видов. И прерыватели перенастройте на один интервал меньше.
Выдра или выдр строго воззрилась сначала на человека, а затем на альфианина.
— И кто это такой?
— Гектор Лаханас, — в голосе Мооса промелькнули подозрительно гордые интонации, — один из лучших специалистов в Галактике по оборудованию жилых и производственных помещений.
— Сможешь сенсоры поставить? — этот вопрос относился уже к Гектору. Тот согласно кивнул.
— Док, отпустишь его с нами?
— Куда отпущу? Сенсоры-то вот они? Вы ведь уже пришли к нам их переделывать?
— А, сенсоры, — досадливо протянул ремонтник. — Док, я ведь к тебе первому прибежал, чтобы тебе грустно не было. Только у меня на сегодня — семнадцать заявок. Так что сейчас я уйду, а в конце дня снова к тебе загляну, в последнюю очередь, не обессудь. Там, знаешь, у инсектоидов такое творится…
Альфианин понимающе охнул. Гектор заподозрил неладное.
— Можно на пару слов, доктор? — попросил он и, когда мастер демонстративно переместился поближе к выходу, тихо продолжил: — Вы что, правда разрешаете мне с ним идти?
— А почему бы и нет, — Моос, похоже, ни капельки не сомневался. — Вашей нынешней душевной опустошенности как раз не хватает серьезной физической усталости. А тут целых семнадцать заявок. Просто подарок судьбы.
Транслятор свирепо прокашлялся.
— Хватит прощаться. Верну я его сюда. Вечером, — пообещал мастер и после секундного раздумья уточнил: — Может быть, верну. Все-таки инсектоиды, это вам не за здорово живёшь.
Слегка ошалевший от неожиданного поворота событий Гектор послушно плёлся за аммом. Точно, за аммом. За чрезвычайно болтливым аммом.
— И как тебя зовут?
Гектор подозревал, что амм прекрасно расслышал и даже запомнил его имя, но в конце концов, ритуал есть ритуал.
— Гектор. А тебя?
— Ге Кто. Неплохо звучит, — Амм ловко увернулся от пустого беспилотника, возможно, возвращающегося на челнок. — А мне тут отдельные шутники из ваших, из хумансов, тоже имечко придумали: Ви Тёк. Не ахти, конечно.
— А как тебя на самом деле зовут? Как к тебе лучше обращаться?
— Видишь ли, Ге Кто, у нас на Хаммасуре особый иерархический тип семьи с определенным порядком старшинства. Я вроде как давно оттуда улетел, но иногда случается тоска по родине и все такое… Там, дома, меня звали Второй.
Гектор резко застыл на месте, благодаря чему удачно разминулся с плавно дрейфующим, возможно, на тот же челнок, очередным беспилотником.
— Хорошая у тебя реакция! Хвалю, — одобрил его Второй. — А сенсоры ты тоже хорошо монтируешь? Терпеть их не могу, знаешь? Капризные такие. И эти… вентиляционные системы тоже недолюбливаю. Грохот в них один, да сквозняки. Я воду обожаю. Мое истинное призвание — сантехника. А инсектоидов-то, слышишь, сейчас подтапливает, папа не горюй, вот где раздолье…
Амм ненадолго замолчал, сверяясь с хронометром, и уже более озабоченно продолжил:
— Так, ускоряемся, напарник. Еще пара минут задержки, и старшАя у инсектоидов нам с тобой головы пооткусывает.
— Она что, заолтанка?
— Ты знал, — разочарованно протянул амм. — Настоящая заолтанка. Ну что, страшно?
— Нет, — честно признался Гектор.
Второй уже вызывал лифтовую капсулу.
— А вот это непорядок, — отрезал он. — СтаршУю все боятся. И ты бояйся.
Сначала Гектор хмыкнул. Потом, не сводя глаз с притворно рассерженного амма, расхохотался в голос. Второй посмотрел на смеющегося хуманса и, сжимая лапками транслятор, тоже мелко забил плоским хвостом по полу.
— Как скажешь, шеф! — сквозь смех простонал Гектор.
— Я тебе еще и не так скажу! — похрюкивал Второй.
Так, смеясь и похрюкивая, они и вошли вместе в лифтовую капсулу, чтобы отправиться на пару десятков уровней вверх в отделение хирургии и травматологии для инсектоидов, где Второго ждало настоящее раздолье, а Гектора, возможно, много интереснейших открытий.
— Вам очень повезло с людьми, дорогой друг Луис. — Гадриопса, расчувствовавшись, даже приобнял Арранхо за плечи. Весь праздничный день инспектор, не останавливаясь, дегустировал все, что было совместимо с его пищеварением, и к вечеру слегка захмелел.
— Они искренне любят вас. Никто не сказал ни одного дурного слова.
— Даже кошка? — усмехнулся Луис. Гадриопса издал булькающий смешок.
— Очаровательное животное. Если не ошибаюсь, у вас на руках ее приемный сын?
Фиаско встопорщил чешуи на спинке и распушил хвост.
Как и многие, они сидели на деревянных трибунах стадиона. На поле горели костры, стояли длинные ряды столов, на которые, кажется, щедрой рукой свалили все непроданное съестное с прилавков, плюс каждое семейство притащило образец главного домашнего блюда.
Отзвучала уже традиционная праздничная речь мэра поселения. Градоначальник отчитался о прибыли, полученной колонией от инвестированных средств, подвел итоги голосования за крупную покупку — решили продолжать и дальше копить на собственный ретранслятор, перечислил достижения минувшего года и выразил надежду на столь же удачный следующий. Талисман колонии — самый первый из родившихся на новом месте детей — с серьезным видом прочитал стишок, сорвав куда больше аплодисментов. Потом наградили победителей конкурса проектов. Главный приз забрала Елена. Они с матерью представили макет парусного судна, на котором отважная Шушь собиралась в будущем отплыть к теплому архипелагу на экваторе. Потом вручали еще призы. На «самом толстом кабачке» Луис, кажется, на мгновение заснул.
Все разбрелись по интересам. В одной части стадиона снова затеяли танцы. Особенно смелые и веселые носились длинной колбасой по всему полю, прыгая через догорающие костры и горланя бесконечную песню про бесконечный поход по барам и бабам. Трезвые дежурные медики и трезвый дежурный шериф смотрели на них очень внимательно.
У каких-то костров пели и играли. Вокруг Садель и Шуши собралась стайка детей — там явно рассказывали страшные истории. Большинство же просто сидело на трибунах или прямо в траве, завернувшись во что-нибудь, и, глядя в усеянное звездами небо, отдыхало от праздника.
— Капитан предупредил всех, кто в увольнении, чтобы они не распространялись насчет произошедшего с колонией на Карвайк. Вы сообщите вашим людям?
Луис пожал плечами.
— Посмотрим. Может быть, удастся под это дело выкрутить из совета какое-то приличное тяжелое вооружение. Они тут все такие пацифисты, что даже неприлично.
— Торпеду «Незабудка» проси. — Стейднер спустился откуда-то сверху, с трибун, и грохнул Луису на голову ворох косматых одеял. Одна половина его седой головы была заплетена в разнокалиберные косы, торчащие во все стороны.
— Кто это так тебя? — с притворным сочувствием поинтересовался Арранхо. Напарник отмахнулся.
— Какие-то дети.
— На черта мне «Незабудка», — продолжил тему Луис, почесывая брюшко пригревшемуся под свитером Фиаско. — А вот парочка спутников с хорошим лазером или нейтронной пушкой не помешают. Ну или хоть ЗРК какой-нибудь, на худой конец. Заодно не будет такого напряга с астероидами.
— Кстати! — Гадриопса поднял вверх палец. — Наш капитан кое-что тоже приготовил. Сюрприз. Смотрите.
Небо перечеркнула первая стремительно падающая звезда.
– Не на многих, а только на тех, кто успел нарушить закон, – возразил Шеддерик, подумав, что про картотеку лучше бы Эммегилу не знать. В ней ведь информация не только на сианов. Верней, в первую очередь – не на сианов. – Конечно, я этим займусь. И Гун-хе выделит людей в помощь: возможно, придётся кое-кого допросить. И в первую очередь надо выяснить, кто из сианов, постоянно живущих в цитадели, этой ночью отсутствовал. Если я не ошибаюсь, описанные виды магии возможны только при личном контроле сиана. Найти бы его вешки…
«Найти и потрогать, – про себя добавил он, – голыми руками!»
– Я могу попросить своего сиана распутать магический след… – задумчиво предложил Эммегил. – если вы, благородные чеоры, согласитесь принять мою помощь!
– Безусловно, – серьёзно кивнул Кинрик. – Я готов сам сопроводить его к руинам.
Он снова потёр лицо ладонями – было видно, что ему трудно даётся разговор.
Эммегил как будто спохватился:
– Похоже, наместник, вам совсем не удалось отдохнуть. Сочувствую вашей утрате. Рэта, я поражён вашим мужеством и силой духа. Прошу простить, я должен немедленно поговорить с моим сианом. Пусть подготовится.
Судя по тому, как поспешно светлейший покинул кабинет наместника, он спешил предупредить не только сиана, но и ещё как минимум – пол Тоненга.
– А теперь признавайтесь, – вздохнул Шеддерик, проводив Эммегила взглядом и убедившись, что он действительно ушёл, а не подслушивает под дверью. – Признавайтесь, зачем вы действительно меня позвали. Всё это можно было сообщить и так. К тому же я тоже подозревал, что без сиана не обошлось.
– Чеор та Хенвил! – звенящим голосом воскликнула Темершана и резво вскочила с кресла. – Вашего брата опоили любовным зельем! И думаю, не один раз!
– Да ерунда! – вскочил уже Кинрик. – Я нормально себя чувствую, просто устал… и да, выпил немного красного вина, вон оно стоит!
Гун-хе тут же коршуном слетел на бутылку и спрятал под полой своего рябого от сажи плаща.
– Не ерунда! – возразила мальканка и наставила на наместника палец, – иначе вы ни за что не полезли бы ко мне целоваться! К тому же я… кое-что подслушала, и знаю, что в замке есть человек, умеющий готовить такое зелье.
– Да про старую ведьму все знают, – возмутился Кинрик. – Я в полном порядке!
– Тогда, – Темери теперь оглянулась к Шеддерику. – Тогда попросите его сказать, что он думает о чеоре Вельве Конне, моей компаньонке!
Шеддерик перевёл взгляд на брата и увидел, как на его лице разгорается удивлённо-мечтательная улыбка.
Сразу стало понятно, что как минимум отчасти мальканка права. И если эта Вельва Конне решила влюбить в себя наместника, не она ли придумала одним пожаром убрать обеих потенциальных конкуренток?
И тогда большая политика здесь совсем не при чём.
Сразу вспомнился поздний вечер, когда он столкнулся с братом и этой самой Вельвой. Кинрик сказал тогда, что просто её провожает, ведь в коридорах темно. А если не просто провожал?
– Кинне? – подтвердил он просьбу.
– О! Вельва – она чудесная! – обрадовался наместник. – У неё такие пушистые шёлковые волосы… а кожа, кожа словно зовёт до неё дотронуться… Я, наверное, в неё влюблён. Ах, как печально, что мы с ней встретились так поздно…
«Вот!» – как бы говорила вся поза мальканки, даже брови и волосы.
Но любовное зелье не такая уж большая проблема. Если найти сиана, который наложил на зелье заклятье, то она решится за несколько минут. А если не найти – то за час-два работы другого опытного сиана.
– А что ты думаешь о своей жене? – вдруг задумчиво спросил Шеддерик. И брат радостно ответил:
– Она невероятно смелая и с ней не скучно! И ещё она почти такая же красивая, как моя Нейтри! Я ей благодарен, и мне очень грустно, что она так холодна ко мне и отталкивает все мои знаки внимания…
Голос Кинрика становился всё более далёким и совершенно счастливым.
– Я бы снова женился на ней! И теперь уж по-настоящему! И на Нейтри я бы женился… Как жаль, что нельзя жениться на всех троих! Какой бы счастливой семьёй мы стали!
Шеддерик бросил взгляд на Гун-хе, потом на Темери. Ему вдруг стало неудержимо весело, стоило лишь представить брата в окружении столь разных прекрасных дам.
Темери тоже улыбнулась, но ей за наместника было всё-таки тревожно, и эту тревогу легко было прочитать по лицу без всякой магии.
А когда Шеддерик отсмеялся, она вдруг вынула из собственной причёски и протянула Кинне подаренный им же к свадьбе резной гребешок.
– Это ведь вы сами сделали для Нейтри, да?
– Да… вам он правда понравился?
– Держите. И пусть всегда будет у вас под рукой. Особенно если вдруг снова захотите поцеловать первую же подвернувшуюся даму!
Шеддерик снова улыбнулся. Но идея была здравой. Гребешок Кинне действительно делал для своей подруги, делал старательно и с любовью. Гребешок обязательно будет напоминать ему Нейтри. А это несколько сгладит влияние зелья.
Кстати, имя сиана может подсказать и сама Вельва Конне. А если хорошенько подумать, то может, и подсказывать не надо.
– Гун-хе, – сказал Шеддерик, – помнишь того сиана, которого ты допрашивал по делу о заговорённом ожерелье? Найди его и выясни, где и с кем он был этой ночью. Но пока не арестовывай. Поговорим сначала с чеорой Вельвой Конне. Всё-таки ей лучше знать, кто именно заговаривал для неё зелье.
– Понял. Могу исполнять?
Стиль придворного секретаря в исполнении южанина выглядел пародией.
– Конечно!
От Шедде не укрылось, что початую бутылку Кинрика Гун-хе прихватил с собой. Отлично! Будет ещё одно доказательство и ещё один жирный аргумент в разговоре с Вельвой.
Рэта Темершана Итвена
Убить Кинрика ей захотелось почти сразу, как они остались в кабинете наедине – и из-за поцелуев, и потому, что он требовал немедленно призвать сюда всех потенциальных врагов, чтобы их можно было допросить лично и прямо сейчас.
Темери едва убедила его успокоиться и сначала позвать Гун-хе и Шеддерика, а потом уж начинать всех карать.
И теперь, когда рядом были другие люди, и Кинрик немного пришёл в себя, она чувствовала невероятное облегчение. Как же хорошо, когда есть кто-то, кто умеет быстро принимать решения и брать ответственность на себя.
Утром всё по-другому. Утром можно вспоминать прошлую ночь, не просто заново переживая тот ужас и панику, а ещё и оценивая собственные решения и поступки.
Упрекнуть себя Темери было не в чем.
Но всё равно, стоило немного отвлечься, перед глазами вставало оранжевое пламя, и казалось, что она снова на мокром карнизе, высоко над землей, и жизнь её зависит только от того, насколько крепко она вцепилась пальцами в скользкий от воды и мха камень…
Да, болели ожоги, болели мышцы, и даже, кажется, кости… но всё это можно терпеть. Бывало и хуже – например, утром после первого, самого длинного перехода по Дороге Долга.
Монахини не используют вьючных животных, не берут в путь денег на ночлег. Всё, что им нужно, они несут на себе. И конечно, усталость к концу дня кажется ещё терпимой, а вот на утро…
Или совсем недавно, в лесу. Когда они с Шеддериком из последних сил брели по едва заметной тропе, только надеясь, что она выведет к человеческому жилью.
– Всё хорошо? – Спросил чеор та Хенвил, заметив, что Темери отвлеклась от беседы.
– Да. Я задумалась о Вельве. О чём она думала, подливая зелье? И вообще, это была её идея? Или ещё чья-нибудь?
– Скоро узнаем.
Кинрик вдруг предложил:
– А давайте я сам с ней поговорю? Один? Всё у неё узнаю. Она мне непременно расскажет, ведь она доверяет мне. Она умная и красивая, и ни в коем случае не стала бы желать мне зла…
Шеддерик устремил взор в потолок, пережидая поток комплиментов, но в результате всё равно был вынужден его прервать.
– Кинрик, не надо. И лучше бы тебе, пока я буду с ней разговаривать, быть тихим и незаметным. Или, если не уверен, что сможешь держать себя в руках, вообще уйди.
Кинрик сжал в пальцах гребешок и покачал головой. Это означало, что он останется. Темери быстро пересела поближе к наместнику – чтобы и впечатление создавалось – они супруги и действуют сообща! – и в случае чего можно было бы незаметно пихнуть Кинрика локтем.
Шеддерик был монументально спокоен, и это невольно внушало спокойствие и ей самой.
Так что, когда гвардейцы привели Вельву, она тоже была почти совсем спокойна.
А Вельва была испугана. Причёска растрепалась, руки мнут платье, глаза мечутся с одного лица на другое. Но всё же она взяла себя в руки и присела в ифленском традиционном приветствии, после чего осталась стоять посреди комнаты, кротко потупив взгляд.
– Вельва Конне. Нам известно, что вы совершили, – холодно начал Шеддерик. – И вы понесёте за свои поступки заслуженное наказание. Но всё же, у вас есть возможность сейчас сказать несколько слов в свою защиту… итак…
Она быстро вскинула взгляд и облизнула губы.
– Чеор та Хенвил! Поверьте! Я не сделала ничего предосудительного! Меня оклеветали!.. Вы же сами, сами позволили мне остаться в замке и предложили эту работу! Вспомните!
– Я обещал, что присмотрю за вами, вашей старшей сестре, Дальсе та Зелден. Но вы нарушили закон. Любовное зелье запрещено к использованию как на Ифленских островах, так и во всех провинциях и колониях. Сейчас бутыль, в которую вы его подлили, изучается сианами тайной управы, и им понадобится крайне мало времени, чтобы найти магический отпечаток основной хозяйки. Вас, чеора. Или вы и сейчас скажете, что это подстроено, и не в вас должен был влюбиться наместник?
Вельва побледнела, прижала руки к груди и отступила на шаг:
– Да! Я налила ему зелье! Но разве это преступление? Я ведь люблю его. Слышите, Кинрик, я люблю вас! И только вас. Но рядом с вами всегда так много женщин… а тут ещё эта свадьба. Вы же не любите мужа, рэта Итвена! Вы его не любите. Так какое вам дело. Просто позвольте мне быть рядом… слышать его голос…
Так вот, значит, как это бывает у светлых…
Потрясающе, немыслимо, фантастично, божественно, нелепо, волшебно… удивительно. Удивительно в том смысле, что светлые находят в себе силы заниматься чем-то еще, если для них секс каждый раз оказывается вот такой восхитительнейшей феерией, перетряхивающей не только все атомы физического тела, но и стихийные ауры от первого до последнего слоя. Вряд ли такое может надоесть или прискучить. Сам бы Роне добровольно бы не прекратил, это уж точно! Его бы за уши оттаскивать пришлось, с воплями и сопротивлением… ну, наверное… будь он помоложе лет на пятьдесят. И — светлым.
Будь. Он. Светлым…
Нет.
У этой мысли слишком острые грани, ее слишком больно вертеть, а он слишком сыт и удовлетворен сейчас и не хочет впитывать эту боль, ему и так хорошо. Он лучше будет лежать и ощущать каждой сладко ноющей клеточкой тела тяжесть тела чужого, светлого и горячего, навалившегося расслабленно сверху и придавившего, но при этом так осторожно и бережно придавившего и навалившегося, что дышать почему-то становится трудно. Причем не от тяжести трудно, а от этой вот осторожности. И губы сами собой расползаются в улыбке… обкусанные, распухшие, зацелованные вусмерть сладко ноющие губы.
И немножечко стыдно, что повел себя как последний придурок. Моллюск безмозглый, как есть моллюск! А еще менталистом себя считаешь, придурок второго уровня! Нет бы прислушаться и понять, что просто этот раунд идет по другим правилам, и когда-нибудь потом тебе их незнание обязательно аукнется (так не бывает, чтобы не аукнулось, это понятно и моллюску), но вот конкретно сейчас тебе ничего не угрожает. Совершенно ничего!
В ауре Дайма агрессии не было и в помине. И ты бы это увидел сразу — да ты и увидел безо всяких бы, как только паниковать перестал и нос свой из защитной норки высунул. То, что ты счел атакой, было обычным для светлого предкоитальным поведением. Ну, наверное, обычным, сравнивать-то Роне не с чем, но вряд ли светлый был бы так спокоен и расслаблен, будь все случившееся для него чем-то запредельным или хотя бы шокирующим новым опытом.
Они не пьют друг друга досуха, эти хиссовы светлые, не выгрызают куски чужой силы, бешено скалясь и отращивая ментальные клыки и когти. Они просто делятся с друг другом этой силой, перемешивая, умножая, сплетая, причем делятся так щедро… Так бездумно, открыто, до дна, закручивая друг друга в бешеном смерче острейшего наслаждения, до предела обостряя все чувства и обрушивая на них удовольствие такой силы и в таком количестве, что в мозгу просто не хватает рецепторов-синапсов, или что там еще есть в мозгу по этой части… И он, мозг, неспособный справиться с подобной лавиной, подключает соседние участки, отвечающие за зрение и обоняние, или путает сигналы. И наслаждение, вырывающееся за пределы возможностей восприятия, начинает восприниматься чем угодно другим: цветом, запахом, звуком… или болью. Боль, это же очень сильный сигнал, его удобнее использовать для передачи такого же сильного наслаждения, тем более что они и без того так часто путаются у темных…
И это так остро, так сладко, так полно и так чрезмерно, что только глупец захочет большего. И еще больший глупец попытается это большее отобрать. Потому что от большего глупца просто разорвет в клочья.
Интересно, а с бездарными светлые во время секса тоже делятся настолько щедро? Если да, то понятно, почему так страдает Ристана… вернее, по чему она страдает. По такому любой бы исстрадался. Роне вон, к примеру, уже до одури хочется повторения, хотя только что был уверен, что умирает. Не зря какой-то древний философ называл оргазм маленькой смертью, кое-что, похоже, тот философ все-таки понимал. Если не в философии, то хотя бы в оргазмах.
Да нет, чушь, не по чему Ристане страдать, они ведь с Даймом ни разу… Или все же было? Нет, вряд ли, такую тайну не спрячешь. Не во дворце, где из всех стен торчат если не уши, то хотя бы записывающие артефакты или бдительные слуги. Да и не ощутила бы Ристана ничего настолько сногсшибательного — она условная шера, почти что бездарная, не почувствовала бы она ничего. Ну, почти ничего. Самую малость самым краешком разве что только. И почти ничего не дала бы взамен. На такое и тратиться глупо, а Дайм не глуп.
— Ристана? Ты любишь Ристану? Не меня?! — обиженно возмутилась сумрачная, продолжавшая мирно спать за своим столом в углу таверны, но при этом не прекращающая ревниво следить за ними в ментале.
Роне вздрогнул, но вовремя понял, что вопрос был адресован не ему. Смешок полковника МБ отдался щекотной вибрацией в грудной клетке, сбежал жаркими мурашками по животу и заставил поджаться пальцы на ногах. Дюбрайн шевельнулся, но сползать с Роне не стал (вот и правильно, вот и незачем сползать, пол холодный, а Роне горячий, прямая выгода и резон полковнику не менять место дислокации), вздохнул:
— Тебя, моя прекрасная Аномалия. Только тебя.
Дюбрайн снова завозился, приподнялся на локте, чтобы бросить умиленный взгляд в тот самый угол. Роне медленно втянул воздух сквозь стиснутые зубы, стараясь, чтобы это не было похоже на разочарованный вздох: исчезновение теплой тяжести было … не больно, нет, боль еще можно было бы поглотить, всосать, использовать, темный он, в конце концов, или не темный? Но в том-то и дело, что это была не боль. Просто… неприятно. И все. Неприятно и холодно.
Роне зябко повел плечами и все-таки вздохнул.
Дюбрайн снова опустился, но не на Роне, а рядом. Вплотную, прижавшись горячим боком. И Рониной руки, словно случайно легшей ему поперек живота, он не сбросил. Что ж, тоже неплохо…
— Я тоже буду тебя любить, светлый принц Люкрес, — пообещала Аномалия с той пафосной торжественностью, на которую способны лишь дети.
Роне всем телом ощутил, как вздрогнул от этого обращения Дюбрайн. Но не отстранился, наоборот, притерся плотнее. Словно искал защиты… Хотя так думать, конечно же, глупо. Просто на полу таверны холодно, вот он и жмется погреться. Ничего большего.
И еще более глупо, что самого Роне при этом бросает в жар и сердце колотится так, что прижимающийся слишком близко Дюбрайн вот-вот услышит, просто не может не услышат, слух у него тренированный, не зря длинноухим прозвали.
Пришлось заговорить, притворяясь расслабленным и перекрывая небрежными словами нивкакую не желавшее успокаиваться сердце. Ну и стараясь, конечно,чтобы голос звучал не слишком смущенно:
— Люкресс, значит. Ну-ну, твое светлое высочество. Мне даже интересно, как ты собираешься выпутываться, о честнейший из всех длинноухих ублюдков.
Наверное, все-таки спрятаться полностью не удалось: Дюбрайн смотрел на него в упор, во все свои бирюзовые зенки пялился, Роне чувствовал этот взгляд кожей. Сам он глаз так и не открыл. Вот еще, разглядывать всяких полковников. Что он, полковников, что ли, не видел? Пусть даже и голых. И настолько красивых…
“Скажи кому — не поверят” — отчетливо подумал Дюбрайн со странной смесью восторга и паники. А еще тоски — Роне, похоже, не одного так сильно огорчали мысли о невозможности повторения сегодняшней ночи. Что ж, логично. Полковнику Магбезопасности сами Двуединые велели быть реалистом, пусть даже он и светлый.
Грустно быть реалистом.
— А ты и не скажешь, — ответил он полковнику, и тут же добавил, подумав, что первая часть прозвучала грубо (почему-то быть грубым сегодня не хотелось совершенно): — И я не скажу. Спишем на Аномалию, наваждения и прочую мистику, не так ли, мой светлый шер?
— Спишем, — согласился Дюбрайн покладисто, снова опуская голову ему на плечо. И, словно этого было мало (а ведь и на самом деле мало! почти нестерпимо мало!), добавил: — Но не прямо сейчас. Я еще успею отдать тебе должок, мой темный шер. Я очень, знаешь ли, в этом… заинтересован.
И чуть шевельнулся, разворачиваясь и прижимаясь еще плотнее, хотя это и казалось уже невозможным. И доказательство его интереса, твердое и горячее, как раз уперлось Роне в бедро.
И Роне понял, что с выводами он, похоже, поспешил.
Секс у светлых наверняка отличается от того, что практикуют темные — а особенно от того, чем любили развлекаться старшие ученики Паука, — но и с тем, что сегодня произошло между ним и светлым полковником МБ на полу деревенской таверны этот светлый секс, дери его семь екаев, тоже не имеет ничего общего. Это же ясно, иначе Дюбрайн не был бы настолько сам на себя не похож и не вел бы себя так открыто с врагом и соперником, а он не может считать Роне никем другим, это тоже понятно. Он светлый, этим сказано все.
И именно в этом и суть: он светлый, а ты — темный.
И остается только эта ночь под наваждением сумрачной Аномалии. И все то, что вы успеете за эту ночь.
— Успеешь, — сказал Роне, обнимая горячее светлое тело как можно крепче и притираясь бедрами так, чтобы обоим было максимально удобно и приятно. — Все ты успеешь, мой светлый шер. И не один раз. — И зачем-то добавил, хотя изначально и не собирался: — А ведь Ману не врал… темный и светлый, это…
И оборвал себя, почувствовав, что голос вот-вот предательски дрогнет. Не надо. Лишнее.
— Не врал, — эхом откликнулся Дюбрайн и вздохнул. Голос у него был совершенно несчастный.
… Со своего тайного наблюдательного поста на балкончике Кёсем смотрела, как по призыву наставницы сбегаются на урок гедиклис — такие яркие, такие юные, так похожие на нее саму несколько лет назад. Стайками и поодиночке, словно яркоперые птички, рассаживаются, снова вскакивают, меняются местами, смеются. И, наконец, затихают под строгим взглядом Билги-хатун — сегодняшний урок очень важен, его проведет лично старшая наставница, никому не доверит. Можно понаблюдать еще — а можно и уйти, положившись на опытную уста-хатун, она и на самом деле мудра и приметлива, не пропустит ничего, что пригляда требует.
Взгляд Кёсем задержался на стайке из трех девочек, тесной группкой усевшихся чуть поодаль от прочих. Мейлишах, Ясемин и… Кюджюкбиркус. Та, что больше всего напоминала Кёсем ее саму в не столь далекой юности — и вместе с тем вызывала наибольшие сомнения.
Кёсем давно к ней приглядывалась, и чем больше приглядывалась — тем сильнее сомневалась. И даже не в том, стоит ли пытаться ввести бывшую воздушную плясунью в будущий гарем одного из своих сыновей или сына Махфируз — Кёсем сомневалась, стоит ли вообще оставлять в младшем гареме эту странную девочку. Не изгнать ли ее, пока не стало слишком поздно?
Кюджюкбиркус была умна и хорошо обучена — слишком хорошо для той, что выросла вне стен гарема. Уже одно это вызывало определенные сомнения. Умела она и подчиняться, была услужлива и расторопна, всегда весела, всегда улыбчива и готова метнуться куда прикажут по малейшему шевелению брови, всегда спешила предвосхитить повеления наставниц — но при этом Кёсем не оставляло ощущение, что все это поверхностное, что в глубине души Кюджюкбиркус совсем иная, и там могут прятаться неожиданности весьма неприятного свойства. А еще эти ее глаза цвета очень светлого северного янтаря…
Янтарь — камень непростой, притягательный и опасный, недаром его так ценят и лекари, и алхимики. Фамильный камень османидов, если на то пошло. Однако в народе такие глаза считают дурными, приносящими порчу и неудачу, видят в них вечное пламя Джаханнама, что после смерти пожирает нечестивые души, обрекая их на вечные муки. Опасные глаза, если верить приметам.
Только вот Кёсем не чета неразумным служанкам, принимающим за иблисово отродье любую тень. Кёсем в приметы не верит. Во всяком случае — в такие глупые приметы. И Кёсем помнит, что янтарь издревле считался камнем правящих султанов Великой Порты. Так кому же и следует принадлежать двум живым янтарям, как не будущему султану?
По-настоящему тревожной приметой с точки зрения Кёсем — и, пожалуй, единственным достоверным подтверждением ее сомнений — было то обстоятельство, что Кюджюкбиркус за несколько месяцев пребывания в гареме так и не завела ни единой подружки, ни с кем не сблизилась. Даже на ночных совместных посиделках — и то всегда садилась чуть в стороне, словно бы и не со всеми пришла, а так, мимо ходом. И это ночами, когда испуганные гедиклис жмутся друг к дружке, понимая, что совершают запретное, но не в силах удержаться. А уж днем-то и говорить нечего — днем Кюджюкбиркус и вообще носа не опускала, на других смотрела только сверху вниз, словно мулла с минарета. Даже и непонятно, как ей это удавалось, при ее-то маленьком росточке? Но ведь именно так и смотрела!
Во всяком случае — так было еще вчера.
Но вот же, однако — не одна сидит, как раньше бывало, гордая и надменная, а чуть ли не в обнимку с двумя другими гедиклис. Причем гедиклис, уже отмеченными Кёсем как вполне достойные и почти готовые к первому знакомству с подрастающими сыновьями Ахмеда. И ведь не просто так сидит, случайно рядом оказавшись, вовсе нет — обнимается, хихикает, перешептывается, насмешничает над другими соученицами. То есть ведет себя как самая обычная девочка среди таких же обычных девочек, словно это в порядке вещей, словно давно уже дружит с обеими. И когда только успели сблизиться?
Похоже, рано Кёсем исключила из своих расчетов и планов на будущее маленькую Кюджюкбиркус, рано сбрасывать е с костяшек абака, мягкой и доброй малышке Мейлишах удалось растопить и это ледяное сердечко. Что ж, тем лучше…
Решительно поднимаясь с подушек и покидая душный наблюдательный пост, Кёсем лишний раз порадовалась, что проявила выдержку и не поторопилась с принятием решения о судьбе юной гордячки — решения, которое, как показал сегодняшний день, могло оказаться неверным и, возможно, даже губительным. Больше сомнений у нее не оставалось — Кюджюкбиркус следует оставить в младшем гареме, предназначенном для шахзаде. Вместе с Мейлишах и Ясемин. И уже потихоньку начинать их знакомить с Османом, Мехмедом и Баязидом.
Пора.