Иритэлла mдолго рассматривала издали бессознательное тело. Наконец, когда консилиум подошел к концу, и ученые мужи вручили ей свое заключение на подпись, она черканула, не глядя в бумаги. Лишь раздраженно спросила:
– Безопасен?
– Да, ваше величество. – Заверил советник. – Королева сделала знак, чтобы все удалились, и подошла к лежащему человеку.
Волнистые русые волосы с благородной проседью – такой опрятный белоснежный небрежный локон спереди. Прямой упрямый лоб, высокий, вмещающий за твердым панцирем черепа исключительный интеллект. Густые прямые и безапелляционные брови, Иритэлла чуть наклонилась: так и есть – от них еще чуть-чуть пахло табаком. Глубоко посаженные серьезные глаза, ресницы не очень пушистые – словно человек уже настолько истаскался по всем ветрам и даже выжег их трубкой… веки открыты, представляя изучающему взгляду серо-голубые глаза. Глаза кристально-чистые, лишенные всякой нежности и эмоций, и оттого блестяще подходящие лжецу такого уровня. Острый длинный нос, с блестящей кожей.
Императрица склонилась над своим сокровищем и, не вздохнув, резко поцеловала чуть-теплые губы. Губы политика – тонкие, мягкие, привыкшие много говорить и зажимать сигару. Губы высокопоставленного любовника опасных шпионок, умевшие идеально целоваться, но давно утратившие все свои чистые чувства.
Шарэль, жертва собственного заклинания замещения сознания, был сейчас далеко от своего пустого тела.
Локон девушки упал на мужчину и издал то ли шипящий, то ли свистящий звук, скользя по шершавой костюмной ткани… на секунду, королеве показалось, что ее сокровище, ее пленник и раб, ее мечта заветная, сейчас оживет и поцелует в ответ…
Лицо защипало, словно от невидимой пощечины… но все было тихо.
Вылечивая свое сумасшествие, свою боль и ярость, свою страсть и ущемленную гордость, Иритэлла еще раз поцеловала бессознательные губы. Ее руки сжали воротник пиджака, оторвали верхнюю пуговицу рубашки, сладостно до боли прижимая любимое существо. Поцелуй был сосредоточием всей ее души, всех порывов и желаний… спустя продолжительное время, отстранившись от бесчувственных губ, и, стирая одинокую слезу бессилия, Иритэлла поднялась и утерла раскрасневшиеся губы платком. Посмотрела на мужчину под ногами. Бессознательный лежал без тени эмоций, его лицо тоже покраснело, а край пиджака немного задрался…
– До чего же я низко пала! – вслух прошептала королева Ръярда, сглатывая комок презрения к себе и своей слабости. – А тебе. Тебе всегда не доставало естественной мужской натуры – брать, что хочется, а не строить козни! Слышишь?! Мужчиной быть! Чуть больше, чем мозгами!
Чуть пошатываясь, императрица отошла. Обтерла губы платком еще раз, с чувством отмывания себя от жуткой грязи, и выкинула платок в сторону лежащего тела.
Так сложно и пусто бывает, когда освободилась. Так тоскливо. Но внутри было что-то твердое и непобедимое. Что-то, что никогда не позволит сойти с правильного пути. Так познают себя и свою силу – только через боль и преодоление.
Через пару минут вернулись люди. Они, с вопросом, посмотрели на королеву.
– Сжечь. – Приказала женщина и вышла с идеально прямой спиной, но, не очень твердой походкой. Заплетающиеся ноги плохо слушались, показывая сложность пережитого.
***
Шарэль ворвался в Феронский лагерь без предупреждения. Два ангела, не признавшие его, и, желавшие поджарить, были испепелены за долю секунды. Остальные, поднявшись на тревогу, чуть не разорвали наглого пришлеца, но Орум вовремя успел вклиниться между толпой и возможным новым Богом.
– Потише-потише. – Поставил ладони перед грудью одержимого демона начальник отряда. – Ты явился с чужим лицом и сразу разишь, их можно понять! Пойдем, лучше, внутрь и выпьем чего-нибудь освежающего мысли?
Шарэль молча вошел первым в шатер и налил из графина светящейся голубым прозрачной воды. Даже не поморщившись, налил еще, в этот раз целый стакан, а не половину. Выпил залпом. Винтан начинал потихоньку действовать, и челюсти слегка разжались. Мужчина обессилено, но все еще напряженно, свалился на тахту.
– Что случилось, брат? – Орум не надеялся на исповедь, но чувствовал необходимость разрядить обстановку. Начальник тайного отдела был явно в таком настроении, что в одиночку мог уничтожить весь отряд, в случае неверного слова.
– Мари. Они убили мою Мари. И Верда тоже. – Кулаки сжались. Ненавистное тело тоже раздражало.
– Но, как?! Неприятель пробрался к тебе в тыл? – Орум все еще не понимал. С Вердом они были хорошими приятелями, и даже побратались, шутки ради, “один белый, другой черный” – шутили про эту парочку…
– Да. Пробрались. К самому, дери его, сердцу! – Шарэль выпил еще целый стакан. Наркотик не действовал, предоставляя пережить свои накаленные эмоции самому. Совсем не хотелось признавать, что его предали самые близкие и предпочли смерть.
– Ты убил их? – Орум отскочил, как подстреленный, увидев взгляд, которым его окинул главный в теле молодого смазливого демона. Глаза, полные злобы и отчаянья, проступали старыми серыми пятнами на юношеском лице. – Ты убил врагов? Или нам это сделать сейчас? Только прикажи, владыка. – Ангел решил перестраховаться и выдал такое почитание, которого вслух ни разу не выказывал. Шарэль не заметил, но поуспокоился и налил себе еще.
– Да. Я убил врагов, правда еще не всех. Я сам справляюсь со своими делами. Нашел свою женщину, которая меня предала в Таланиаре тысячи лет назад, сбежав в Ръярд, я выполнил предсказание. Теперь должен объединить три мирка и войти обратно к себе домой. Ведь так? Ведь так, я тебя спрашиваю, крылатый засранец?!
– Да, мой повелитель. Все именно так. Уверен, у вас все получится, раз вы справились с самым трудным…
– Отстань. — Шарэлю было глубоко наплевать на многословную лесть. Ему было просто плохо, и хотелось уснуть. – Свали отсюда и дай мне побыть одному. – Махнул рукой, одержимый демон и выставил Орума из его собственного шатра. Сознание, быстро ускользало, уступая свое место другому…
***
Сон прекратился в самый неподходящий момент. Шарэлю снилась неизвестная, но очень близкая белокрылая женщина, совсем не похожая на императрицу – куда более благородная, утонченная, благостная, нежели эта авантюристка… женщина морщила брови, женщина ругалась, женщина грозила смертью при повторной встрече. Во сне Шарэль-бог тянулся к ней, обнимая против воли, и усмехался. Совершенно не верилось, что эта ходячая добродетель способна на что-то грозное.
Проснувшись с ощущением груди, снова наполненной надеждой, Шарэль открыл глаза, чувствуя легкую улыбку на чужом, временно занятом, лице. Девушка, подтачивающая кольцо маленьким напильником, улыбки не оценила. Русые длинные волосы пшеничной волной покатились по плечу на подол длинного платья. Золотистое ускользающее сияние говорило о присутствии недоадепта Зорпина, он же Хас, он же ученик проклятого Редвела…
– Аврора? – с удивлением, произнес Шарэль, не понимая, как здесь оказался, наконец, вспомнив, что за девчонка перед ним, сказал. – Ты-то мне и нужна.
– Господин Шарэль? – словно не веря своей догадке, произнесла менталистка, вжав голову в плечи.
– Да, так и есть. – Мужчина схватил ее за руку и уже готов был открыть телепорт, но малявка выкрутилась, и, что-то странное произошло.
Голова продолжала соображать, хотя подверглась нападению. Вот, черт! Новое тело не дает модификаций против ментальной атаки! Это страшная оплошность! Надо было подготовиться к визиту. Но… а как он вообще сюда пришел? Вроде, не собирался.
Аврора еще пару минут стоит, проверяя действие неосторожного рукопожатия и свое влияние, затем, более спокойно, дальше не интересуясь его мнением, и, словно обращаясь с неживой куклой, спокойно и сконцентрировано водит двумя пальцами по лбу демона. Пальцы ледяные, кожа очень нежная и слегка влажная. Руки вспотели от волнения.
– Лав, мы ждем тебя, как закончишь. – Провозглашет нахалка и еще пару минут точит чертово кольцо. Шарэль ругается, на чем свет, но не может ни сдвинуться с места, ни рукой пошевелить.
Наконец, девица доделывает свою побрякушку и открывает штатный телепорт.
“Вот, черт! Да они даже мой дом у меня украли!” –рассвирепел бывший начальник отдела, но воспоминания о трубках и ротондах заставляют поежиться.
Поежиться получилось. С удивлением, рассматривая свои руки, Шарэль трясет головой: «Да ну их! Позже разберусь», и решает вернуться в лагерь.
***
Шатер пылает.
С трудом отбившись от горящей ткани, одержимый демон вытаскивает голову из обломков дерева и парусины. Бушует битва.
Здесь есть все. «Даже толстый ленивый начальник Аккдемии свой зад поднял!» – ругается Шарэль, пока гарь не затыкает ему рот. Отплевываясь, он краем глаза замечает свой темный отряд. Вот они, словно утиный косяк по небу, косят, в прямом смысле, рощу из тормозящих ангелов… ну, уж нет! Шарэль щелкает пальцами. Творения рук его, фантазия разума его, кровь от крови и долг от долга… его создания падают, развеваемые серым седым пеплом. Орум салютует белым клинком, но некогда наслаждаться мелкой победой, Шарэля накрывает новой волной гари, начинается ничем не усмеримый кашель. Понимая, что союзникам он больше не подмога, горящий демон спасает свою жизнь и открывает сумбурный телепорт.
***
Сидя на ослабших коленях, размазывая обрывки горелой парусины по черному потному лицу, демон почти рыдает. Нет сил. Все не так. Все потеряло смысл. Лишь ничем не выводимая адская горечь на языке… и в душе.
Ссутулившись, и, кинув голову на руки, мужчина ждет, когда слабая регенерация сработает и, наконец, утихомирит кашель. Холодный каменный пол успокаивает, даря хоть какую-то надежную опору. Почему-то, так важно касаться руками того, что неизменно и твердо.
«Что-то странное творится в разуме. Что за эмоции и жалость к себе?! Будто я и есть сопливый мальчишка, в чьем теле нахожусь! Я есть я! Нельзя себя терять. И я со всем разберусь, не будь я Жерон Шарэль!» – вслух прохрипел одержимый демон и закашлялся. Организм избавился от последних кусков горелой ткани в легких и дал, наконец, дышать полной грудью без хрипа.
– Что ж, приятно слышать. – Спокойный женский голос раздался за спиной. – Женщина, черная как ночь, в угольно-черном бархате, восседала на троне темного дерева, в обрамлении багровых тяжелых портьер.
– Ты все это время была здесь? – скорее, констатация, а не вопрос.
– Выбирала подходящий момент для разговора. – Сказала Иритэлла и холодно улыбнулась.
– И, что? Все так просто? Ты думаешь, это конец? А где же твоя чертова любовь?! Где жалостливые объятия и предложение мира? Где, я тебя спрашиваю?! Мне это сейчас, чертовски, надо! Ты слышишь?!
Королева молчала, спокойно и величественно взирая сверху вниз.
– Тебе смешно? Подстерегла и поймала в миг, когда я совершенно беззащитен и слаб? Когда я раздавлен и никчемен! Нужен я тебе? Забирай! Ты же так хотела! Где твоя хваленая любовь? Она мне поможет?! Поможет затушить то адово пламя, что внутри меня? Что ты молчишь?!
– Никто тебя не подстерегал. – Спокойно ответила королева, игнорируя провокацию. Ты сам сюда переместился. Разве не помнишь? Прямо в мою приемную. Тебя сложно не узнать, при всех нынешних странностях, но ты умудрился прорасти в новом теле, о, твой седой локон. Он снова при тебе. А вот то, что ты не помнишь, как здесь оказался – дурной знак. Не хотелось бы тебя расстраивать, но это так.
– Ах, оставь свой жалостливый тон, бестия! Ты победила! Твоя взяла! Что тебе еще сказать? Могу пасть на колени, но я уже был на них. Что тебе еще нужно, тварь?! Нужен я? Так бери, чего ждешь?!
Королева чинно поднялась, не торопясь, и, грациозно переставляя маленькие ножки в черных замшевых туфлях на огромнейших каблуках, подошла к Шарэлю.
– Я тебя очень хотела. Хотела страстно и самозабвенно. – Ее руки обхватили руки демона, которым владел злосчастный дух.
Мужчина ухмыльнулся. «Как была дурой, так дурой и помрешь!».
Королева сжала руки так сильно, что пальцы хрустнули, напомнив, что дело он имеет не с простой женщиной, а с самим исчадием ада.
– Я тебя очень хотела. Утолить свою жажду. Разжечь мое пламя гордыни славным трофеем. Я жаждала твоего тела и твоего тепла. Жаждала, позабыв о рассудке и своем мире, вверенном мне. И таково было мое предназначение. Теперь я выполнила его. Прощай.
– Прощай, дурочка… – согласился Шарэль и закрыл глаза. Чуда не произошло. Оборотное заклятие не подействовало – они не поменялись телами, как было задумано. Чертыхнувшись, мужчина вскочил.
– Какого демона?!
– О, вот это уже правильный вопрос. – Спокойно согласилась королева и, повернувшись, пошла к дверям.
– Что?! Ты так просто уходишь? – Шарэль придумал сто и один способ лишить Иритэллу жизни, прежде, чем она коснется дверной ручки, но стоял неподвижно.
– Я попрощалась.
– И ты не убьешь меня сама?
– Там, далеко и давно, в Таланиаре, я обещала тебе смерть. Обещала, что ты никогда не найдешь меня, а если найдешь, то не узнаешь. – Шарэль затряс руками, пытаясь взмахнуть ими и убить мерзавку, но руки, словно в невидимых кандалах, не хотели подыматься.
– Тут Аврора? Или Рени? Они тебе помогают? – бессильно прокричал прошлогодний бог.
– Нет. Они спокойно садятся ужинать дома. Наконец-то, в своем доме. Полноценной семьей, без страха за свою жизнь.
– Тогда кто? Почему ты сразу меня не убьешь?
– Убивать? А зачем? Ты убьешь себя сам. Я отпускаю тебя. Отпускаю все, что с тобой связано и принимаю себя такой, какая я есть. Может быть, я не смогу полюбить, но я буду хорошей матерью и объединю лучших два мира из трех. Прощай.
Дверь захлопнулась, а начальник параполиции так и не смог ничего сделать ни с собой, ни с королевой Ръярда…
– Кто ты? Что тебе нужно? Как ты это делаешь?! Давай, договоримся! Я уверен, что смогу дать тебе все, что ты хочешь… – Шарэль кричал, пытаясь достучаться до неведомого невидимого некто, кто сковал его движения и волю. Ощущать свою беспомощность, после стольких сотен лет власти и могущества, было ужасающе.
– Дать мне все, чего я захочу? Что ж. Ты можешь. – Неожиданно с потолка полилась вода, которая застыла живым магическим зеркалом. Отражение ухмыльнулось Шарэлю. – Я хочу обратно свое тело! – сказал Лав Грэмпл.
Её раздумья прервала позвонившая Карина:
— Добрый день! Не хочешь слетать на Новую Самару? Там просят о продлении выставки Златко ещё на пару месяцев и о продаже части картин. И можно вместо этих картин отвезти новые. И можно отвезти на продажу керамику. Они просят творческую встречу с художником… мы не смогли им отказать. Светлана летит послезавтра на транспортнике заповедника, с ней летит Златко как художник, для охраны дала Леона. Бернард нужен здесь, в помощь Эве. Везут ещё картины и керамику на выставку и кружево в сувенирную лавку. На транспортнике есть два свободных места. Если хочешь, можешь слетать… обратно сразу же. Там всего два дня запланировано.
— Добрый день! Вообще-то я никуда не собиралась лететь… здесь дел полно… — Нина оглянулась на Платона, спросила одними губами: «Мне лететь?», он кивнул, соглашаясь, и Нина ответила:
— Хорошо, уговорила… я возьму Хельги. И…
— Лучше Змея возьми. Он разумен, знает и город, и музей, и сможет подсказать, если что-то будет нужно. И если есть изделия, то тоже возьми. Сдашь в сувенирную лавку. Вылет послезавтра в пять утра. Завтра вечером надо быть в космопорте и занять каюты. Я прилечу проводить.
— Тогда до встречи.
Полчаса подумав, Нина набрала номер Бориса, но не дозвонилась ему и потому тут же позвонила Леониду и попросила его по своим каналам узнать, работает ли ещё тот бордель на Новой Самаре, в котором она купила Платона. Оказалось, что бордель, вроде бы закрывавшийся, сменил хозяина и успешно действовал, и Лёня сам предложил провести в нём внезапную проверку состояния оборудования с последующей конфискацией всех киборгов для исследования в лаборатории «DEX-company» на Антари.
— И потом сразу к нам? — уточнила Нина.
— Ну… почти сразу. Попробую взять командировку и лететь параллельно с вами… встретимся на Новой Самаре. Вас в музее искать?
— Скорее всего, да. Там гостиница при музее хорошая… мы на два дня всего. А… ты можешь так сделать, чтобы этот бордель не открылся снова? Ведь вы обязаны будете выплатить компенсацию за конфискованных киборгов? Не так ли? Можете забрать киборгов без этой уплаты?
— Понял… это возможно, если ведутся записи на киборгов или происходит что-то противозаконное. Попробую. Пока.
***
Весь следующий день прошёл в сборах и подготовке к полёту: Платон заказал с доставкой три огромных чемодана и сам уложил её вещи в два чемодана из трёх, совершенно не обращая внимания на её «…всего на два дня! Зачем столько?». В третий чемодан Платон уложил вещи для Змея, специально для полёта купленные: тёмно-коричневый костюм-двойку, новые туфли, две рубашки, бельё… и полный костюм в народном стиле на выход в музей, срочно изготовленный в мастерских мастерицами. То, что на месте изготовить было невозможно (латунные пуговицы и заклёпки, кепка, новый пояс с ножнами и тому подобное), Платон заказал по сети со срочной доставкой дроном.
Нина только к полудню смогла дозвониться до Змея – он был вне зоны действия сети – и сообщила о предстоящем мероприятии. Как ей показалось, Змей был недоволен перспективой куда-то лететь, но он не отказался, а сказал, что с ним ей будет действительно спокойнее, чем с Хельги, хоть тот и «семёрка». После этого успокоившаяся Нина сходила на капище, принесла требы Макоши и спросила её совета – и в голове тут же возникли слова «Доверься мужу, он прав».
Придя домой, Нина с трудом уговорила Хельги остаться и охранять Алю, дом и Платона, и даже пообещала привезти новый конструктор. Хельги согласился, но явно обиделся и стал мрачнее тучи.
Видя, что за сборами Нине некогда заниматься подготовкой и упаковкой изделий на продажу, Платон озадачил этим Фриду – а она постаралась упаковать в четыре большие коробки возможно большее их количество: пуховые платки и шали, герданы и очелья, тканые пояса и полотенца, кружевные скатерти и салфетки, глиняные и деревянные игрушки.
Змей на Славный остров прилетел перед ужином, с рюкзаком и в своей обычной одежде. Платон тут же забраковал всё, что Змей взял с собой, и подал ему один из трёх чемоданов:
— В своём будешь ходить в транспортнике и в гостинице. В городе и в музее надо выглядеть прилично и соответственно событию. Ты — представитель нашего ОЗК и должен…
— Я и так знаю, что и кому я должен, — недовольно прервал его Змей, — не забывай, что будут ещё Златко и Леон… как я буду выглядеть в костюме, если они…
— Тоже будут в костюмах! – закончил Платон его фразу, — я уже связался с Златко и он подбирает одежду Светлане Кирилловне и Леону в том же стиле. Радуйся ещё, что галстуки не заказал и не положил… на выход в город костюмы городские, для музея… увидите сами, что подобрал.
— Хватит спорить, — разняла их Нина, — пора ужинать и лететь в космопорт. К ночи надо занять каюты.
В космопорт их отвёз Дамир, причём рядом летел флайер Змея, нагруженный коробками с изделиями на продажу – и сразу полетел обратно, как только Нина со Змеем вошли в транспортник.
***
Полет прошёл спокойно, в космопорт Новой Самары прибыли рано утром. Нину и Светлану с тремя киборгами встретили как родных представители музея и два сотрудника местного ОЗК (парень-человек и девушка-DEX) — и сразу отвезли в гостиницу при музее. Светлана сразу заняла номер люкс для себя и Златко, Нине достался полулюкс, а обоих DEX’ов поселили в двухместном номере напротив люкса.
После плотного завтрака в музейном кафе, где на удивление Нины им разрешили накормить и киборгов, Нина со Змеем пошли в музейную лавку оформить документы на сдачу привезённых изделий на реализацию и получить часть денег на свою карточку (потом Платон высчитает, где её деньги, а где – колхозные), а Светлана с киборгами решила посмотреть выставку и узнать точнее, какие именно картины выбраны для продажи, чтобы сразу повесить на их место привезённые и поставить в витрины керамику. Она была когда-то в этом городе на гастролях, но помнила только театр, репетиции и спектакль.
После плотного обеда в полдень по местному времени куратор выставки по просьбе Нины предоставил гостям музейный флайер и три часа времени, чтобы посмотреть город до открытия обновлённой выставки и первой творческой встречи с молодым художником. Светлана город смотреть отказалась, так как надо было помочь с развеской новых картин и расстановкой глиняных игрушек в витринах, уверив Нину, что у них завтра ещё день есть на осмотр города.
Так как на Новой Самаре было начало июня, то плотные куртки пришлось оставить в гостиничном номере. Нина, уже привыкшая к удобным плотным сарафанам и душегрейкам, поначалу не захотела надевать выбранный для неё Платоном тёмно-малиновый костюм с длинной юбкой и с бежевой блузкой и новые туфли, но Змей настоял:
— Платон всё-таки оказался прав. Это большой город, и надо выглядеть в городе по-городскому. А в гостинице и в музее можно и в сарафане ходить. Я тоже оденусь по-городскому. В костюм… хорошо ещё, что без галстука.
Здание, где находился бордель, было закрыто и опечатано, у входа стоял полицейский с DEX’ом. Змей, не выходя из флайера, послал незнакомому DEX’у запрос на связь и, получив в ответ стандартный пакет данных, понял, что собрат неразумен. Нина вышла из флайера и всё же спросила, что произошло. Полицейский сказал что-то невнятное про облаву на рассвете и приезд дексистов, после чего словно опомнился и заявил: «Проходите, дамочка, тут ничего интересного».
Взволнованная Нина позвонила Лёне, и тот ответил:
— Командировку мне Борис Арсенович не дал, но он сам позвонил в Ново-Самарский филиал и организовал внезапную проверку. Всех киборгов забрали и уже везут к нам… там пятнадцать штук всего живых обнаружили… и кучи интереснейших записей. Так что заведение закрылось теперь уже навсегда… сделаем всё возможное для этого. Сами… местным меньше мороки с исследованиями. Спокойно отдыхайте, после проверки всех доставим на Ваш остров в лучшем виде… и даже полечим.
— Очень надеюсь, что всех довезут живыми, — мрачно ответила Нина, — получается, что я зря полетела… до встречи.
Дальше торчать у борделя не имело смысла — и Нина со Змеем всё-таки полетела смотреть город, решив начать с центрального парка.
У Нины было чёткое понимание, что что-то упущено и что-то не сделано, но она не могла понять, что именно. То ли надо было ещё поговорить с полицейским и узнать, где киборги из борделя и в каком состоянии, то ли стоило позвонить Борису… давно она не чувствовала себя настолько беспомощно – и уже через полчаса попросила Змея лететь к музею.
Придя в номер музейной гостиницы, чтобы переодеться перед встречей Златко и Светланы с посетителями музея и местной самодеятельностью, она чуть не разревелась от ощущения полной беспомощности и зря потраченного времени на этот полёт. А когда она совершенно случайно, проходя по коридору, услышала обрывок разговора горничной гостиницы по видеофону («…а с балериной какая-то дура деревенская явилась с кибером… дярёвня в натуре, а туда же… понаехали…»), стало совсем плохо.
Нина попросила Змея подать ей таблетки, но вместо них Змей подал ей свой звонящий видеофон. На экране был виден сияющий Платон, а рядом с ним важный волхв.
— Родная, доброе утро! — радостно поприветствовал ее муж, и стало спокойно, — до тебя не смог дозвониться, набрал Змея… у нас всё нормально, все твои указания выполняются, только Хельги всё ещё обижен, что ты не его взяла с собой. Вита звонила, лебеди уже гнездо сделали, по очереди сидят на яйцах… что ещё? С лошадьми всё нормально…
И тут волхв прервал его:
— Всё это важно, но не это главное. Дозвонился я до Нови-Сада, где жил Горыня… короче, Змей, теперь у тебя есть бабушка, три тёти и их мужья, и десять племянников… то есть, мать Горыни, его три сестры и их дети… им от пятнадцати до пяти лет. От Нови-Сада до Новой Самары всего три часа лету… они сейчас уже оформили документы на вылет, часа через четыре… это полёт и прохождение таможни… будут у вас… им так удобнее, чем лететь на Антари. Змей, скинь мне точный адрес, где вы находитесь.
Глядя на изумление Нины, волхв рассмеялся:
— Ты же сама просила узнать что-нибудь о Горыне! Змей тоже просил найти его семью. И даже дал сохраненные в облаке видеозаписи и голографии Горыни Вучича. А имея столько информации, найти родных человека возможно. Я запросил информацию о нем в общинах Нови-Сада ещё два месяца назад, но только вчера получил ответ и связался с ними. И вот Зарина Вучич с младшей дочерью Радмилой и зятем летят на Новую Самару, всего на день и на рейсовом лайнере. Что у вас запланировано на это время?
— Здесь будет ночь, — мрачно ответила Нина, — а скоро начнётся открытие обновлённой выставки Златко… здесь сейчас два часа с четвертью пополудни, мероприятие в половину четвёртого… а дома сейчас половина десятого утра… я страшно устала, ведь по нашему времени мы всю ночь на ногах не спавши и ещё полдня впереди… а уже спать хочется и нервы сдают.
— И, судя по твоему настроению, идти ты не намерена? — строго спросил Платон, и Нина рассказала ему о закрытом борделе и подслушанном разговоре. Он мгновенно ответил:
— Тем более ты должна там быть. Порви их всех! Покажи всем, что в деревне живут нормальные люди и киборги. Там будет головидение? Будет наверняка. До начала около часа… сама одеться не успеешь… а на помощь местной горничной рассчитывать не стоит… я правильно понял? Значит, так. Сейчас придет мэрька и поможет тебе одеться… она твоя… не беспокойся, я уже звоню Лёне, чтобы он её у местных дексистов купил, ты у неё уже будешь прописана, её приведут в течение четверти часа. Змей, в твоём чемодане полный комплект одежды для тебя. Покажи себя круче всех! Звоню Волчку, они все будут… надеюсь, что успеют. Побузишь с ним…
Змей молча кивнул — и собрался уже идти в свою комнату, чтобы переодеться, но решил дождаться мэрьку.
Минут через десять в дверь кто-то постучал, и после этого в дверь вошёл парень в форме дексиста, за ним вошла невысокая девушка лет двадцати и встала у стенки. Крайне удивлённый дексист передал Нине права управления на мэрьку и документы – и не прощаясь вышел.
Тем временем Змей отправил волхву файл с адресом и получил в ответ папку с голографиями семьи Горыни и комментариями Велимысла – мать Горыни семидесяти двух лет, его сёстры с мужьями и детьми – и стал просматривать.
А Платон спокойно и уверенно начал говорить Нине:
— Успокойся, всё в порядке. Ты не только представляешь там наше ОЗК, но и колхоз. Я собрал тебе костюм в самый большой чемодан, открой его, если ещё не сделала это.
В чемодане действительно оказалась одежда: парчовый сарафан тёмно-синего цвета с вытканными золотными нитями цветами, верхняя льняная рубаха с вышитыми оплечьями и восемь льняных нижних юбок с вышивкой по подолу, покрытая золотистого цвета шёлком безрукавая душегрея мехом внутрь, вышитый жемчугом кокошник в виде небольшой шапочки с проушинами, огромный золотный платок и новые полуботинки на небольшом каблуке. В отдельных пакетах были пояса, кольца, жемчужные булавки, украшения и обереги.
11 мая
Вчера Сонька притащила на балет круглую синюю коробочку. Маленькую, размером с пол-ладошки. На крышке был приколот серебряный зинчик. Видно было, что Соньку прямо колбасит. Она вертела коробочку и так и сяк, пока ЮЮ не велела всем идти в зал.
Ну и что там у тебя? — спросила я шёпотом. Не люблю страдания напоказ.
Сонька обрадовалась.
Это моя ГТ, говорит. Главная Тайна.
Я говорю:
В смы-ысле?
Тайна, которую никому нельзя знать.
И вздыхает, как коматозный лебедь.
Я говорю:
Даже лучшей подруге нельзя?
Сонька для порядка посопела.
Только поклянись, что никому не скажешь!
Чтоб мне сдохнуть! — сказала я и выпучила глаза.
Тайна у неё оказалась так себе, какая-то нетаинственная. Ну мечтает она вырасти и стать настоящей балериной. И? В нашей группе 12 девочек, и каждая спит и видит себя в пачке на сцене Большого…
Я — тоже не рыжая. Значит что, у нас одна ГТ на всех? Не смешите мои пуанты, как говорит папа.
12 мая
Утром я спросила Антона:
А у тебя есть ГТ?
Он как-то странно на меня посмотрел:
Что ты об этом знаешь?
Я пожала плечами.
А он буркнул:
Вот и не лезь, куда не просят!
Я хотела сначала нажаловаться папе, что Тошка грубит, но он куда-то умчался на своём велосипеде, и я решила не ябедничать. Может, у него и нет никакой ГТ, а обычные его тайны я и так все знаю: три прогула в прошлом месяце, вырванная из дневника страница с двойкой по физике и поцелуйчики с Иришкой за гаражами…
13 мая
Сегодня пригляделась к одноклассникам.
Ну, точняк! Каждый что-то скрывает, с чем-то носится. В основном юзают смартфоны, отгораживая экран ладошкой.
У Милки Авдеевой на шее амулет, о котором она не хочет говорить и не даёт потрогать. Даже шоколад не помогает.
У Романа Шмелько в специальном блокноте какие-то закорлючки — то ли клинопись, то ли скоропись, то ли стенокаллиграфия, я, если честно, не въехала.
Артур Соляник изрисовал целый альбом карикатурами на весь наш класс. Смешно! Меня изобразил с ногами, завязанными морским узлом. А себя — в виде паука, малюющего сразу восемь картин. В каждой лапе кисточка. Показывает всем, кому интересно, так что ГТ там и не пахнет.
По-настоящему удивила Лена Кретова. Она уже точно знает, что станет кондитером. Испекла тортик в прошлом году, носит его в жёлтой картонке и угощает тех, кто спросит, что это за картонка такая. Режет и режет по кусочку, а тортик всё не уменьшается и не портится без холодильника. Вот это ГТ, это я понимаю!
17 мая
Меня в шею укусил комар. Откуда он взялся в середине мая? Мутант, не иначе. Я показала маме. Мама сказала: помажь фенистилом.
Тюбик с гелем лежал в комоде. В нижнем ящике я наткнулась на старый жестяной пенал. Крышка у пенала приржавела, и я не сумела его открыть. Отнесла маме.
А мама ка-ак всплеснёт руками:
Ты где это нашла?
Да вон в ящике, говорю.
Надо же! Я и думать о нём забыла. Считала, что давно выкинула.
А мне же интересно.
Дедушкино наследство? — спрашиваю.
Мама засмеялась, но как-то неуверенно.
Скорее, бабушкино. Это моя студенческая ГТ.
У тебя что, была тайна?
Была, мама отвечает. И у бабушки была. Вместе они тут. Но моя-то наверняка прокисла.
Я потрясла пеналом. Внутри что-то брякнуло.
Давай покажу, сказала мама и с усилием откинула крышку.
18 мая
Погуглила.
Ой!
Похоже, я единственная живу без ГТ. Тайны есть у всех. У всех, кроме меня. Нет, секреты и секретики — это ладно. Этого и у меня хватает. Не обо всём же, что приходит в голову, надо кричать из окна.
Но вот ГТ!
Перебираю свои занозы, как исламист чётки.
Вот, например, мой дневник. Я стараюсь писать в него каждый день, ну или почти каждый, но мне совсем не хочется, чтобы это читали посторонние. Поэтому я и пишу в тетради, а не в фейсбуке. Может, это и есть ГТ?
Ещё я грызу ногти. И мама очень нервничает по этому поводу. И обещает намазать мне пальцы горчицей.
ГТ?
А когда я купаюсь в ванне, я люблю высыпать в неё все сто пятьдесят разноцветных шариков-попрыгунчиков и смотреть, какие из них утонут, а какие останутся плавать поверху.
Это ГТ?
Ну а мое желание стать балериной? Можно упрятать его в синюю коробочку, как у Соньки, и таскать повсюду в школьном рюкзачке. Или не в синюю, а в розовую коробочку засунуть — так даже лучше! И, рисуясь, закатывать глаза, напускать туман…
Какая чушь!
Одни сочиняют тайны, а другие ими распоряжаются.
20 мая
Бабушкину тайну, выпавшую из пенала, положила на письменный стол. Она похожа на кусочек хрусталя, внутри которого горит чёрно-бордовый уголёк.
Долго смотрела на неё.
Буси давно нет, а тайна её жива. По-моему, это неправильно.
Тайны, пережившие своих хозяев, могут быть опасны.
Решила отправить Бусину тайну на костёр.
Но когда сегодня потянулась к ней, пальцы мои прошли сквозь «хрусталь».
К вечеру уголёк погас, и «хрусталь» стал прозрачным. А потом и вовсе истаял, как медуза на солнце.
Наверное, Буся услыхала мои мысли и согласилась со мной.
Респект, но Пичалька ((
Саммари: Кроули интересуется авторством разных живых существ и неожиданно узнает много нового не только о своем ангеле.
— Да ладно, ангел! Гонишь!
— Смею заметить, что из нас двоих “гонишь” обычно как раз ты, в любом значении этого слова. Ну и к тому же… Что за вульгарщина, мой дорогой?
— Не, ну ангел! Признайся, что ты пошутил!
— Авторством Божественных Проектов не шутят, знаешь ли.
— Но чтобы Гавриил?! И — дельфинов?!
— Если не веришь мне, можешь спросить Дагон. Заселение мирового океана было их совместным проектом.
— Этот напыщенный белоперый индюк?!
— Не могу не согласиться.
— Он же придурок! А они… Они умницы!
— И опять не могу не согласиться.
— Но как?!
— Мне кажется, мой дорогой, что сотворенное не всегда творится по образу и подобию творца, и это тоже непостижимо, как и все в Великом и Непостижимом Плане. Хотя, конечно, чаще всего дети получаются похожими на родителей, пусть даже родительство тут метафорическое. Сандальфон, знаешь ли, тоже участвовал в том проекте с океанами. Ему понравились дельфины, они действительно получились очаровательными, и он захотел на той же основе сделать что-то еще более прекрасное. Ну и… Хм…
— Ну и? Ангел!
— Видел рыбу-каплю? Ну и вот.
— Ох… Я, пожалуй, передумал сегодня спать Давай поговорим о чем-нибудь другом, менее отвратном.
— С радостью!
— Например, о том, какой извращенец создал уток?!
— Э-э-э… Кроули…
— Да знаю я, что ты любишь этих наглых засранок, вечно подкармливаешь их булками и не даешь топить! Знаю. Но сам факт! Ты видел их уши? Вот и я не видел. А они у них есть! Просто спрятаны так, что не найдешь! Спрашивается, зачем? А как мерзко они орут… И эти их уродливые клоунские клювы и лапы… И шеи… Шеи особенно! Словно змеиные! Длинные, тонкие, а у самцов еще и зеленые! И они ими еще так делают, знаешь… такое пруньк, пруньк… Форменное издевательство, ты согласен?
— Хм… мой дорогой…
— А член?!
— Кроули!
— Сорок сантиметров, ангел! Это же чуть ли не до клюва, если примерить с нужного места! Буквально насквозь! Да еще и закрученный, словно штопор! Утка им что — бутылка?! Нет, ну вот ты скажи, ангел, ну это каким маньяком надо быть, чтобы…
— Хм, Кроули, вообще-то…
— В какую пернатую задницу могла прийти такая, не побоюсь этого слова, гениальная идея?! Про голову я не говорю, потому что ни в одну голову, даже голову Гавриила, …
— В мою.
— …такая поистине эпохальная и потрясающая идея никак не могла… э-э-э… Что?
— Это был мой проект, Кроули. Не самый удачный, ты прав.
— Нгк…
— Наверное, я их потому и подкармливаю: чувствую свою вину перед несчастными созданиями, которые могли бы быть куда логичнее устроены, если бы я в то время не увлекся… экспериментаторством.
— Ангел…
— Бедняжки…Они ведь не виноваты, что у их создателя крылья росли из задницы…
— Ангел! Прекрати! Они прекрасны!
— Они ужасны… ты сам говорил…
— Нашел кого слушать! Они прекрасны! Эта элегантность свободного полета, эти многофункциональные клювы, эти лапы-весла…
— Они уродливы…
— А шеи?! Прекрасные переливающиеся всеми оттенками сине зеленого шеи, длинные, гибкие, воистину змеиные во всем своем извилистом великолепии!
— И кричат мерзко…
— Восхитительно громко кричат! А уши! Как они прячут уши?! Это же фантастика! Ни один шпион не отыщет!
— И… сорок сантиметров…
— Лишнее доказательство того, что размер имеет значение!
— Штопор…
— Благодаря которому люди научились открывать бутылки задолго до изобретения свинчивающихся пробок!
Пауза.
— Спасибо…
— Ой, да прекрати! Было бы за что!
Пауза. Немного короче и задумчивей.
— Кроули…
— Ой, ангел, только не начинай!..
— Мой дорогой…
— Я знаю этот твой тон! Восьмой раз за день! Не надо!
— …Я должен тебе сказать…
— Ангел, не смей!
— Ты очень хороший. И милый. И…
Кроули (припирая Азирафаэля к ближайшей стене восьмой раз за день):
— Я. Не. Милый. И не хороший!
Азирафаэль молчит, его улыбка поистине ангельская. И расстояние до нее меньше дюйма.
Кроули (отстраняясь немного смущенно):
— Я начинаю думать, ангел, что ты это… хм… специально.
— А я начинаю думать о Гаврииле.
— Что?! Об этом… сейчас?! С какой?!..
— Да все, понимаешь, твои слова… О том. что дельфины умны, а Гавриил таковым не выглядит.
— И что?
— И то, что тут два варианта: или дельфины не всегда были такими умными и развились в процессе эволюции, или же Гавриил не так глуп, как хочет показать всем вокруг. Только вот зачем? Последняя мысль меня пугает…
— Ангел…
— Но ведь третьего не может быть, правда? Ведь не может же кто-то создать кого-то умнее себя самого? Так ведь не бывает, правда?
— Ангел!
— Да, мой дорогой?
— А знаешь, за какой вопрос меня… хм… неторопливо спустили?
— Нет.
— Да вот почти за этот самый. Я тогда, помнится, спросил, может ли Всемогущая и Всеведущая Господь создать кого-то умнее себя.
— И?..
— И.
— Хм… Мне кажется, мой дорогой, что времена изменились…
— Может быть. Но я бы все-таки не рисковал. Тем более что можно ведь поговорить и о чем-нибудь другом, верно, ангел?
— Разумеется, мой дорогой.
— Например, об утках!
Было что-то слабо ощутимое, схожее по вкусу, как разбавленное вино в кубке ростовщика. Удовлетворение собственника, выкупившего свой залог за бесценок.
Время от времени она вспоминала, что те апартаменты, которые виделись ей мавзолеем, и где она провела немало томительный дней, ожидая старуху, более не пустуют, что их пленник – хозяин изловлен и водворён в клетку. Вспоминать об этом было приятно. Это воспоминание отзывалось трепетом.
Вот сейчас, немедленно, как три года назад, пройти через кабинет, за портьерой отыскать дверь, а затем уже оказаться в его спальне. И там будет он, не призрак, не фантом, а любовник из плоти и крови.
В первые часы после возвращения ей было достаточно смотреть на него. Привыкала к присутствию.
А это, как оказалось, непросто. Слишком невероятным было воскрешение. Она брала его руку, разглядывала ладонь, пальцы, запястье. Затем гладила сгиб локтя, плечо. Всё ещё сомневалась. Наслаждением было касаться его волос, обводить пальцем раковину уха.
Ей приходилось совмещать два парадоксальных факта: вот он был мёртв, она оплакивала его — и вот он жив, она его касается.
Та лихорадочная близость в доме священника в счёт не идёт. Она почти забыла. Потому что свершилась в горячечном полусне.
Она не верила в происходящее, как, вероятно, и сам Геро. Возвращение из полусна горячки происходило сейчас. Геро медленно заполнял опустевшую раму картины, его черты проступали постепенно. Ночь, тем не менее, она провела в одиночестве.
Но с утра вновь спешила убедиться в его присутствии. Он был там, всё такой же осязаемый и покорный. Да, именно так, покорный. Слишком покорный.
Её настораживает эта покорность. Равнодушная, оскорбительная покорность.
Женщина полна противоречий. Клотильда не раз слышала эти упреки в адрес дочерей Евы, но в себе эту слабость не находила. Напротив, расценивала себя как образец последовательности.
Её цели и желания всегда отличались математической определённостью, и она шла к ним с таким же выверенным расчётом. Непоследовательность, неопределённость чувств и желаний она полагала за слабость и презирала тех, кто превозносит непоследовательность как религию.
И вот уличила в этой слабости себя. Она так же полна противоречий. Ей неприятна его покорность. Но разве не покорности она добивалась?
Разве не безропотной, бессловесной услужливости? Разве не вырывала эту покорность с кровью? Разве не вырезала её лезвием страха на строптивом сердце? Разве не выжигала на трепетном теле?
И вот эта покорность ей дарована. Три года назад Геро тоже был покорен. Но та покорность была вышивкой, скрывающей власяницу. Даже в минуты близости она знала, что он её отвергает, что живёт только отчаянием и тревогой.
Это был костёр, который сыпал искрами, обжигал, но и согревал, это были чувства, жестокие ранящие, но всё же чувства, обращённые к ней. Теперь же эта покорность поселилась внутри. Она заместила собой все прежние чувства, затупила их и покрыла ржавчиной.
Казалось, что Геро не испытывал к ней, женщине, разрушившей его жизнь, даже неприязни. Её как будто и не было вовсе. В первый вечер в Конфлане она поцеловала его в губы, и он ей ответил. Его губы покорно раскрылись, он даже слегка к ней подался. Кончик языка услужливо шевельнулся.
Но поцелуй был безвкусный. Не было в нём прежней жгучей пряности, не было скорби и горечи, не было и страсти. Это был даже не поцелуй, а совмещение губ, заурядное как рукопожатие.
Ещё в доме священника всё было совсем не так. Там была изнурительная радость обретения, восторг торжествующего тела. Там была победа, приправленная раскаянием согрешившего. Там она совратила влюблённого, совершила кражу.
Но стоило ему оказаться в прежних владениях, он перестал быть влюблённым и беглецом. Он стал вещью, изнутри, по собственной воле.
Она подолгу смотрела на него, изучая такие знакомые, но ставшие вдруг чужими, безупречные линии. Геро изменился. Похорошел, повзрослел. Он, по-видимому, много времени проводил на солнце. И кожа кое-где обгорела и загрубела. Но это его не портило. Скорее наоборот.
Подступающая мужская зрелость делала его ещё более желанным. В нём появилось какое-то отрешенное спокойствие, будто жизнь его давно отдана некому высшему жребию, и тревожиться об этой жизни — всё равно что сомневаться в наступлении ночи.
Судьба заключает сделки с азартом игрока. За лучший товар оплата самая высокая. Дары во вселенской бухгалтерии не предусмотрены. Вероятно, судьба суммировала воедино все его мелкие заработки и выдала всё сразу – несколько месяцев счастья.
Он потратил свой выигрыш, не мелочась, как беззаботный наследник, а судьба тем временем предъявила вексель, а с векселем в руках явился кредитор. Геро знал, что этот кредитор когда-нибудь явится, и принял его как законопослушный подданный. Платить так платить. Бежать ему некуда.
И он платил. Вот почему он так устрашающе спокоен. Ибо для него приговор свершился. Он почти мёртв.
Он умер в тот миг, когда прикормленный бродяжка, белобрысый мальчишка с парижских улиц, плюнул ему под ноги. Превращение случилось уже в дороге, едва Лизиньи осталось за поворотом. Геро не выказывал ни страха, ни тревоги. Он молчал.
Изменилось его лицо, изменилась поза. Нет, он не был смертельно бледен. Бледность стала бы свидетельством чувств. И в теле не было тревоги зверя, чей хребет готов переломиться от бегущих по нему искр.
Он держался почти непринужденно, на привычках и науке тела, полагался на подкожную память. Ведь есть же она, эта пресловутая память тела. Помнят же пальцы, как держать ложку или выводить буквы. А его чуткое, ладное тело обладало множеством умений, к которым не прикладывается разум.
Одна телесная механика.
Клотильда и в прежние времена замечала за ним эту способность укрывать свою духовную составляющую в тайнике с булавочное ушко и отсылать её за пределы предметного мира. Но длилось это недолго, несколько минут.
Тоскующая душа возвращалась, даже если это возвращение грозило муками осознания.
В беспамятстве раненый на поле боя солдат ещё пребывает в иллюзии целостности, а после пробуждения видит раздробленную ногу в грязном тазу.
Но плевок бродяжки возвел это заклинание до необратимого. Чтобы облегчить боль, Геро прибегнул к излюбленному приёму ещё в карете, но вернуть изгнанницу не сумел или не захотел. Вот уже вторую неделю он пребывал в этом упрощенном первообразе — глина Эдема без божественного вдоха. Для стороннего наблюдателя разница несущественная.
Она бы и сама не заметила, если бы не знала того, прежнего Геро, если бы не видела его, позолоченного солнцем, у поленницы в доме священника, или церемонно ступающего по сельской дороге под руку с влюблённой женщиной. Если бы видела впервые, если бы она не умела отличать «мёртвого» от «живого», то прельстилась бы этой обходительностью, этой деликатной готовностью вместо пламенного отторжения.
Но она умела. В этом искусстве распознавания она сведуща с детства, вероятно, родилась с определёнными навыками, с ростками, талантами, а затем, посредством упражнений, как музыкант или картёжник, усовершенствовала эти навыки.
Когда-то она очень подробно объясняла это самому Геро, ответила на вопрос, который читался в его глазах, и который он решился задать лишь однажды:
— Почему я?
Почему среди услужливых, благодарных, честолюбивых выбор пал на него?
И тогда она поведала ему о мире, населенном самоуверенными мертвецами. И о том, как трудно в толпе осязаемых призраков распознать живого, выхватить оригинал, а не подделку. Вот он, Геро, оригинал, подлинник, шедевр из мастерской божественного демиурга, а те, на кого он указывает, те самые услужливые и честолюбивые, всего лишь жалкие копии, поделки нерадивых учеников.
Корабли прилетают и улетают — они перевозят грузы и пассажиров, они служат целям космического разбоя и космического туризма, некоторые из них могут использоваться для совершения великих научных открытий или, упаси Космос, для ведения разрушительных военных действий, в общем, для всего того, на что хватит фантазии у их создателей и хозяев.
Существует, однако, малочисленная, но очень гордая группа высокоорганизованных разумных созданий, которые совершенно убеждены в том, что основной функцией всех этих, с позволения сказать, транспортных средств является постоянное пополнение информацией баз данных крамарской орбитальной таможни.
Когда старший по смене офицер Эррэаккадуээммэтрэ выгрузил очередную по списку анкету, предусмотренную процедурой номер три для лиц, впервые посещающих крамарскую территорию, клиент, сидящий перед ним, начал уже понемногу раздражаться.
Эррэаккадуээммэтрэ быстрым движением обновил настройки второго хронометра на вспомогательном терминале и с самым сокрушенным выражением на морде прострекотал:
— Прошу прощения, программный сбой, заполнение последней анкеты не является обязательным для подавших документы на краткосрочное пребывание на территории Крамара. С сожалением вынужден признать, что ваше прошение рассмотрено и удовлетворено. Подпишите, пожалуйста, итоговый документ.
На вирт-окне, обращенном к клиенту, появился тот самый итоговый документ с основным текстом, данными таможни и данными клиента: «Имя — Хорхе Морено. Пол — на усмотрение. Раса — кибермодифицированный организм линейки «Bond».
Черты лица «Хорхе Морено» резко застыли.
— Скажите, пожалуйста, а вы случайно не собираетесь совершить что-либо… непоправимое? — деликатно поинтересовался Эррэаккадуээммэтрэ.
— Это при таком-то количестве персонала и камер наблюдения? — голос киборга прозвучал глухо и невыразительно.
— О, да я совсем не это имел в виду. Не собираетесь ли вы случайно сделать что-либо непоправимое… с собой?
— Да. Собираюсь.
— Что, прямо сейчас?
Хорхе посмотрел на таможенника странным взглядом.
— А когда?
Эррэаккадуээммэтрэ немного подался вперед.
— Не сочтите за бестактность, но не могли бы вы чуть-чуть повременить с… этим и доставить мне некоторое удовольствие, спросив меня о том, как же я догадался?
Первым наружу рвалось непрограммное: «Да пошел ты…», но любопытство все-таки взяло верх.
— И как же вы догадались?
Слегка поклонившись, Эррэаккадуээммэтрэ начал открывать одно вирт-окно за другим.
— Знаете, я ведь очень долго изучал закономерности распределения эмоциональных реакций у людей, проходящих через нашу таможню. Я систематизировал исходные данные, сортировал их более чем по нескольким десяткам переменных… Здесь вот — таблицы, а вот в этом окне, попрошу обратить внимание — пример замечательного многомерного графика для одной из репрезентативных выборок.
— Я понял, — Хорхе перевел взгляд с многомерного графика на Эррэаккадуээммэтрэ, — моя личная последовательность реакций…
— По всей совокупности признаков для данной выборки выглядит…
— Искусственно смоделированной.
— Но таможенный сканер не обнаружил у вас процессора, следовательно…
Хорхе еще раз посмотрел на вирт-окно, появившееся последним, и согласно кивнул:
— Прекрасная работа.
— Вам правда понравилось?
— Искренность — 52 процента.
— Сколько-сколько? — Эррэаккадуээммэтрэ слегка наклонил голову в сторону.
— Ну… 50.8 процента, — неохотно поправился Хорхе, снова возвращаясь к вирт-окнам.
— Скопировать всю информацию без моей санкции все равно не получится, — предупредил его крамарец, — но картинку с вашим случаем можете прихватить себе на память.
В реакции на это заявление уже точно не было ничего искусственного.
— На память? — печальным эхом откликнулся Хорхе. — На ближайшие три минуты?
— А, вы об этом? — Эррэаккадуээммэтрэ пробежался коготками по клавиатуре и снова развернул вирт-окно к клиенту. В окне возник итоговый документ с основным текстом, данными таможни и данными клиента: «Имя — Хорхе Морено. Пол — на усмотрение. Раса — человек. Подлежит депортации с территории Крамара в течение одного стандартного часа без объяснения причин.» — Вас проводят до посадочного шлюза.
За спиной у Хорхе уже стоял неизвестно в какой момент подошедший к ним крамарец.
— Весьма оперативно, — одобрил Bond, — Мы можем идти?
— Это не за вами. Ваш сопровождающий находится в коридоре.
Хорхе, пожав плечами, встал и направился к выходу. Эррэаккадуээммэтрэ кивнул только что вошедшему младшему офицеру.
— Прибыла доставка с твоими авторскими экземплярами, шеф, — звонко отрапортовал тот, ставя рядом с терминалом коробку со стильно оформленными инфокристаллами.
Хорхе притормозил и обернулся.
— С вашими авторскими экземплярами? Вы писатель?
— Да, я писатель, — кратко ответил Эррэаккадуээммэтрэ. Он уже не смотрел на Bond’а, а, отойдя в сторонку, общался исключительно с крамарцем. — Спасибо, сначала передашь это курьеру, потом тебе надо будет подойти ко второму терминалу и проверить, как они там перезагрузили…
Кроме двоих крамарцев у стойки никого уже не было.
***
Хорхе Морено распаковал стильно оформленный инфокристалл через полчаса после взлета и принялся за чтение. Сначала шла аннотация: «Трещина между мирами» — четвертая книга из столь полюбившейся нашим читателям серии «Записки таможенника» и так далее… В послесловии был обещан бонус: венок сонетов формы четыре-четыре-четыре-два. На полях мелким шрифтом указывалось, что пожертвования можно перечислять в фонд «Союза молодых крамарских писателей». Хорхе задумался. «Союз молодых крамарских писателей» явно был очень серьезной организаций, а серьезные организации требуют серьезного к себе отношения…
Отпустив младшего офицера и пересчитав инфокристаллы, Эррэаккадуээммэтрэ открыл на терминале папку «Трещина между мирами», исправил на счетчике авторских экземпляров число 100 на 99, закрыл папку и удовлетворенно развернул-сложил кожистый хохолок.
Конец
Разные люди встречаются на майдане. Кто истово верит, что участвует в эпохальном событии, кто-то продолжает однажды начатую игру, иной политический капитал набирает, деньги зарабатывает, еще кто-то поглазеть пришел, да так и остался на майдане, закруженный огненными танцевальными вихрями революции.
Люди обживались на площади.
Кто наглее и отчаянней – те селились в роскошных гостиничных номерах, вселялись в учреждения, заполняя здание перекисшей вонью переношенных носков и немытого тела, запахи спиртного смешивались с запахами сожженной мебели и шашлыков, приготовленных на углях из этой мебели. Главное – денег не стоит, революционная халява, побратимы! Революционеры должны жить в хороших условиях, на то она и революция, чтобы сменять хижины на дворцы!
Прочие вселялись в палатки, щедро поставленные на площади. Рядом с палатками появились хлипкие строения, в которых повизгивали отчаянные подсвинки, готовясь к кровавой жертве во имя революции, смирно и покорно сидели на насестах куры, готовые покорно нести яйца или без мучений попасть в сытный кулеш. Смотрели на мир круглыми глазами, словно удивлялись – что же в мире людей происходит, боженько ты наш!
На головах истинных патриотов, вышедших на Майдан, надеты были кастрюли или дуршлаги. Кастрюли были самыми разнообразными – от простых алюминиевых до покрытых цветастой эмалью. Старые и молодые, интеллигентного вида и не очень носили их с определенной гордостью. Одни считали, что эти предметы помогают избавиться от злокозненных излучений, которым москали облучают Киев. Другие же наоборот считали, что дуршлаги и кастрюли помогают им принимать сигналы Высшего Разума, делать потому правильные решения и стремиться в Европейский Союз, как стремится колония норвежских леммингов в холодные воды северных морей. Ах, как хорошо бы все сложилось: придут европейцы, вынесут мусор из зданий, посадят цветы, сделают солнечными города, поднимут промышленность, насытят рынок товарами, а украинцам скажут – намучились вы под москальским гнетом, вот вам пенсии по пять тысяч евро, поезжайте, страдальцы, на пляжи Ниццы, испейте прозрачных вод Баден-Бадена!
Но не придут европейцы. На то они и мечты, чтобы быть несбыточными!
Майдан ты мой, майдан!
Время от времени прогуливаются по майдану плечистые ладные хлопцы, поигрывая самодельными палицами, заглядывают в палатки, вопрошая который час. И горе москалю, что попытается ответить на языке восточного брата, которому вот-вот откажут в родстве, потому так торопливо вскакивает и вытягивается молодой негр.
— Семнадцать годын двадцать пять хвылин, дядько!
— Сидай, сiнку, сидай! – успокаивают его. – Мы и так видим, что ты не москаль!
А на сцене, на сцене! Кутается зябко в украинский флаг Руслана, беснуется группа «Вопли Видоплясова», бушует «Океан Эльзы», кричат неистово Тягнибок и Ярош, изрекает бессмертные афоризмы бывший боксер, а ныне политик и философ Виталик Кличко. И вот апофеоз — появляется на импровизированной сцене в инвалидной коляске принцесса Юлия, только что торжественно выпущенная из узилища, в которое ее вверг изверг и кровавый диктатор Янукович. «Юля! Ты ли это, куля мне в лоб! – восторженно замычал некто очкастый. – Здравствуй, Юля!»
Что делает с людьми майдан животворящий, на какие чудеса способен! Встает принцесса, ногой в туфельке отталкивает в сторону отныне ненужную инвалидную коляску – и вот она уже готова возглавить народную революцию, повести украинцев рушить дворцы тиранов и освобождать из Бастилий несчастных. Говорят, что коса принцессы Юлии после встречи с послом США, поздравившего ее с обретенной свободой, начала мироточить. Каких только чудес не случаются в зимнюю украинскую ночь!
И куда девались хвори тюремные!
А по майдану ходит дивный хлопец Сашко Скрипка в окружении побратимов. Истинный украинский Че Гевара! Во времена оные отправился Сашко в Россию, защищать страдающий под гнетом москалей чеченский народ. Перефразируя строки москальского поэта,
Он хату покинул,
Пошел воевать,
Чтоб землю в России
Арабам отдать!
И покуролесил в чеченских горах, набил оскомину гудермесским кизилом, отведал яблочек из совхоза имени Мичурина, поспал в тени шалинских дубрав.
Но больно дерется российский спецназ, того и гляди не москалей резать, а самому придется дуба давать. Покинул Сашко негостеприимную Россию, вернулся в родные края. И совсем уж было поник, заскучал хлопчик – а тут радость великая: заполыхал майдан, заговорил многоголосо и требовательно. Где еще быть профессиональному революционеру и видному экспроприатору со своим верным автоматом?
Ходит Сашко по майдану, развлекается. Людей на вшивость проверяет!
Бывало, встанет у стола рядом с палаткой, слева от себя положит добрый кусок сала, а справа автомат. А ну, люди добрые, кто рискнет закарпатского сала отведать?
Жмется народ, переминается с ноги на ногу. И хочется сало взять – уж больно кнур был хороший, да и мастер добрый сало солил: белоснежный кусок получится, с тремя мясными прослойками, с чесночком и укропчиком, с прилипшим вишневым листком, да уж больно вид у хозяина неприветливый и опять же автомат у него с правой стороны!
— Ну, — кричит в толпу Сашко. – Зажрались, прокурорьскi мордi? Невже нiхто не хоче доброго сала покуштовати?!
Нет, не находится желающих!
Остап постоял в задумчивости, посмотрел в глаза продавцу закарпатского сала и шагнул вперед.
— Кинь! – тихонько сказал Петр. – Не варто воно того…
Протянул Бендер руку к столу, замер народ в страшном ожидании, единым стоном жалея отчаянного хлопца…
Первым движением взял Остап в руку автомат, удобно взял, палец замер на спусковом крючке. А вторым движением овладел Остап куском белоснежного сала с тремя мясными прожилками.
— Э-э, — растерянно пробормотал Сашко. – То не за правилами…
Оглянулся на побратимов, ища в них поддержки, и не нашел. Кто ж будет спорить с человеком, у которого в руках машинка, которая плюется смертями, как семашками! Давно известно, что правила устанавливает тот, у кого автомат. Тут никакое альтернативное мнение в расчет не берется. Был автомат у Сашка, значит, он и прав был. А теперь автомат у оппонента, выходит, в этот раз оппонент и прав.
— Гаразд, — согласился Сашко. – Схоже, тобі потрібніше!
Еще раз особисто оглядел побратимов, словно запечатлеть хотел их лица в своей памяти на долгие годы, печально посмотрел на кусок сала и автомат в чужих безрассудных руках и снова натолкнулся на твердый взгляд оппонента. Где-то он уже видел такие глаза, только никак он не мог вспомнить – где? И только отойдя на то расстояние, при котором сало и автомат оказались безвозвратно утеряны, Сашко вспомнил – такой стальной и властный взгляд он видел у старосты камеры в Житомирской тюрьме, когда сидел там по простому хулиганскому делу.
Но что нам Сашкины печали!
Армейский санитарный автомобиль брызнул грязью из-под колес и замер у обочины. Толпа расступилась, пропуская санитаров.
Когда-нибудь, не сейчас, но скоро, так будет и со мной: подъедет машина, расступится толпа, два дюжих санитара поднимутся на второй этаж шаткого деревянного дома. Что они найдут, я пока не могу представить, ясно одно — это уже буду не я. Перестану быть. На лицо бросят крахмальную простыню, поднимут, унесут. И это будет правильно и неважно…
Я тряхнула головой, сбрасывая наваждение.
Это все ноябрь. Наверное.
Люди в толпе оживились, начали показывать пальцами вверх. Я проследила взглядом. Неужели на этот раз все пойдет не так? Кто-то сильный изменит сценарий?
Женщина стояла у края крыши четырехэтажного дома за низенькой металлической оградкой, которая едва ли защитит ее, «если вдруг что».
Дом почти новый, построили перед самой войной. Пилястры, белые вазоны и декоративные порталы с гипсовыми комсомолками… красивый дом. Один из самых высоких в городе.
На фоне серого неба женщина была темным силуэтом. Только волосы растрепались. Она могла что-то говорить, но отсюда, снизу, слов все равно не было слышно. Я слышала лишь, как ахают старухи. Как матерится водитель скорой. Кто-то пробирается к подъезду — «Пропустите, я врач».
Она стояла, чуть покачиваясь. Она мерзла в тонкой кофточке и летней юбке. Я почти ощущала, какие заледенелые у нее пальцы. И отступать она не собиралась. Всего один шаг — и…
Голоса толпы слились в один отчаянный выдох, из пальцев водителя скорой упала едва прикуренная самокрутка.
Я отвернулась. Нет, ничего нельзя изменить. И отменить нельзя…
Медики попытаются, и может быть, отсрочат неизбежное. Но не отменят.
Это все ноябрь.
Не люблю этот город.
***
По улице Красных Коммунаров словно проходит водораздел: по одну сторону ледяной ветер щиплет щеки и гонит по промерзшему асфальту бурые листья, по другой — спокойно. И даже не все березы еще сбросили ярко рыжий наряд.
Я нарочно шла по той стороне, где на лужах — тонкий лед с вмерзшим в него мусором и ветками. Ветер задувал за ворот довоенного еще пальто, и я придерживала его рукой. Пальто осталось мне от ленинградцев, живших в «доме Фролова» во время эвакуации. Еще они подарили мне крепкие, но огромные сапоги и шерстяной берет вишневого цвета.
Ленинградцы уехали еще в июне, забрав только самое необходимое.
Я шла, придерживая одной рукой ворот, а в другой у меня была тяжелая сумка с продуктами для Евдокии Леонтьевны и еще авоська с яблоками.
Осень хмурилась тучами, вчера ненадолго в воздухе появились белые мухи. На Татарской дорога превратилась в кашу, а значит придется пробираться под самыми заборами, чтобы не промочить ноги. Но до Татарской нужно еще дойти. Свернуть с Красных Коммунаров на Рабочую, миновать мрачное здание психиатрической лечебницы имени Озерцова, скрытое от праздных глаз глухим забором и густо посаженными липами. Потом еще будет узкий и грязный Собачий переулок и пустырь на месте Покровской церкви. И только за ним откроется вид на крайние дома Татарской.
Мне под ноги с забора спрыгнул грязный полосатый кот. Посмотрел дикими глазами и вдруг, словно его напугали, помчался на другую сторону улицы. Впереди показался перекресток и край ограды Озерцовской больницы.
Очередной порыв ветра принес с собой мелкую морось, ледяные капли тут же забрались под воротник. Если сейчас ко всем прочим радостям начнется дождь…
Ускорила шаги.
И вдруг услышала из-за спины:
— Девушка, постойте! Извините…
Я оглянулась. Улицу переходил незнакомый человек. У меня в Энске мало знакомых. И те, что есть — какие-то не мои. Соседки Евдокии Леонтьевны. Продавщица в гастрономе, у которой отовариваю талоны. Дворник с Татарской. Женщина на рынке, торгующая самодельными половичками из цветных лоскутов. Мы с ней вчера разговаривали несколько минут: ей скучно стоять одной, а мне некуда было торопиться. Сегодня она принесла мне яблоки. Денег не взяла: «Вы людям помогаете, доброе дело делаете». А я не стала отказываться: все-таки она специально для меня эти яблоки собирала, зачем обижать человека?
Незнакомец, скорей всего, был военным, или только-только демобилизовался — поверх солдатской гимнастерки носил гражданскую вытертую куртку из толстой кожи, а вместо сапог — легкие ботинки. Я спохватилась, что слишком долго разглядываю его одежду и перевела взгляд на лицо.
Довольно молод, тщательно выбрит… Лицо скорей приятное. А вот улыбка его мне не понравилась. И глаза. Непонятные такие. Вроде бы на тебя смотрит, а цвет не различить.
— Здравствуйте. Я помогу?
Я недоуменно пожала плечами.
— Донесу сумки, — пояснил он. — Вам далеко?
— Нет, не очень. На Татарскую. Знаете, где это?
— Конечно. Я родился в этом городе. Давайте ваши авоськи.
— Вы часто ходите этой улицей, почти каждый день, — сказал он, перекладывая сумки с руки на руку, выбирая, как удобнее. — И все время с таким грузом. У вас, наверное, большая семья?
— Можно и так сказать.
Если подумать, то троих инвалидов с Татарской улицы, бабу Клаву и Евдокию Леонтьевну в какой-то мере можно считать моей семьей. Большой. Но на самом деле…
Семья… в голове крутятся смутные образы: много света, высокая женщина в темном платье, пианино. «Детка, уже поздно, иди спать. Не плачь, тебя наказали за дело». Елка, запах хвои, конфеты. Розовое платье. Сани, город… мужчина с красивыми глазами: «Какая ты большая уже выросла, дочка». Лошадь-качалка в яблоках и яблоки на столе…
Нет, такой семьи у меня нет. Но мне почему-то не хотелось в этом признаваться.
Так же, как и оставлять вопрос без ответа.
— Я… иногда… помогаю некоторым людям. Знакомым. Кто сам не может в магазин сходить. Или там, по дому…
— Каждый день.
— А я вас не помню. Хотя это не самая людная улица.
— Я видел вас из окна. Вон оттуда. — Мы как раз проходили мимо торцевых окон Озерцовской больницы. — Даже беспокоился, если вы вдруг не появлялись.
Стало немного не по себе. Про больницу имени Озерцова ходили разные слухи. Интересно, много там таких… наблюдательных?
Он словно угадал мои мысли и поспешил успокоить:
— Верхний этаж — это реабилитационный центр. Санаторий с лечением для бойцов Красной Армии и ветеранов. Нас там трое было на весь коридор. Скука смертная. И профессор еще такой дотошный… серьезный человек.
Снова улыбнулся. И снова словно через силу. Темные волосы стрижены под полубокс. Над левым виском — старый шрам.
— Извините. Я не хотел вас пугать. Как-то само так получилось.
— Ничего.
— А вы давно в Энске?
Я задумалась. Давно ли? Наверное, я появилась здесь летом. Во всяком случае, я не помню эти улицы под снегом. И нежной апрельской зелени на ветках тоже не помню.
— Нет.
— Хотите, я покажу вам город?
Предложение застало меня врасплох. Ну откуда я знаю, хочу ли знакомиться с Энском ближе? Скорей всего, не хочу. Здесь даже в ясную погоду тяжело на сердце. Здесь у людей хмурые лица, и никому нет дела друг до друга. Здесь чумазые мальчишки стреляют из рогаток по воробьям и попадают, а мужчины сюда не возвращаются: Энск — город женщин и больных стариков.
Летом было немного легче. Все-таки цвели какие-то одуванчики, астры в палисадниках. Но даже летом все было словно подернуто пылью. Я старалась, честно старалась примириться с этим городом: узкими улицами его окраин, пустырями на месте уничтоженных церквей, равнодушными и слишком спокойными жителями. Не примирилась, но нашла компромисс: и теперь много времени провожу на Татарской. Мои старики и инвалиды — тоже люди непростые. Но у них нормальные, человеческие лица и им не все равно.
— Видите этот дом? — спросил мой провожатый, когда мы подошли к перекрестку. — Обратите внимание на наличники. Взгляните, там кораблик вырезан. У нас в городе таких домов несколько. Лучшими резчиками в прошлом веке считались те, что выполняли резьбу на барках, речных судах. Здесь, в устье Кошемки, была большая артель. Когда работы не стало, артельные мастера занялись наличниками. А в самом доме еще недавно жила пожилая учительница из младшей школы. Сейчас — не знаю, кто живет.
Мы вышли на пустырь.
Я решила блеснуть знаниями:
— Здесь была церковь. Ее взорвали в тридцатые.
— Да, маги настояли. Церковь и магия — вещи несовместимые, а тогда все словно с ума посходили, ожидая непременной идео-магической атаки. От которой надлежало защищаться.
Голос его стал жестким и холодным:
— Защищаться всеми доступными магическими средствами, согласно последним достижениям советской оборонной науки и техники…
Пустырь был как пустырь. В нем не ощущалось ни «развеянной благодати», о которой мне вчера рассказывала баба Клава, ни следов той оборонной магии, которую только что помянул мой провожатый. Ничего. А мы почти остановились в самом его центре. Здесь густо, в человеческий рост, стоял репейник и полынь. А дальше колыхалась под налетающим ветром почерневшая от холода крапива.
— Около церкви было маленькое кладбище. Мать меня туда приводила, показывала могилу прадеда. Сейчас пытаюсь вспомнить, где это место, и не могу. Где-то здесь. Могилы ведь тогда не уничтожили. Это уж потом все заросло. Ладно, идемте. А то мне кажется, что я снова вас пугаю.
Я прислушалась к себе: нет. Страшно не было. История как история. Словно и мои мысли Энск незаметно припорошил серым пеплом. Наравне с деревьями, домами, крапивой и этим вот военным, который всю дорогу пытается то ли развлечь меня, то ли напугать.
— Не клеится у нас разговор, — снова прочитал мои мысли спутник. — Должно быть, я плохой рассказчик.
За кустом сирени начиналась Татарская. Манила желтыми окнами и обещанием других, теплых разговоров. Я улыбнулась этой мысли.
Сирень выглядела совсем по-летнему: ее листья никогда не желтеют. Она как стражник на входе в чудесное человеческое царство.
— Странно.
Мой провожатый резко остановился подле сирени. Он уже не улыбался.
— Что «странно»?
— Свет… здесь светло. Подождите… А то вы сейчас подумаете, что я сумасшедший, отнимете свои сумки и сбежите.
— Даже не собиралась.
Соврала. Я как раз думала, как бы намекнуть, что мы уже пришли и дальше я как-нибудь сама.
— Хорошо. Не надо. Я не сумасшедший. Я контрмаг. Есть такая профессия.
Про контрмагов ходило много историй. И не то, чтобы их поминали недобрым словом, нет. Их боялись, им не доверяли. До войны такой профессии не было. Контрмаг почти то же самое, что «Смерш». Говорили, что у них есть право расстреливать преступников без суда и следствия.
Я невольно поежилась.
— Надо мне было сразу признаться. Извините.
— Вам, наверное, просто захотелось поговорить с кем-то, кто вас не боится, — предположила я. — Но не получилось.
— Да. Не очень как-то вышло. Наверное, отвык.
— Ну что, идем дальше?
— Погодите. Я должен понять. Что-то изменилось. Минуту.
Прозвучало почти как приказ. Я приняла свои сумки обратно.
Он отошел по тропинке назад, к пустырю. Опустился на одно колено, чуть ли не нюхая землю. Поднялся. Осмотрел гору битого кирпича, торчащую из зарослей.
Покачал головой. Вытащил из кармана куртки небольшой черного цвета прибор, как мне показалось, похожий на амперметр. Долго вглядывался в маленькое табло.
Вернулся ко мне.
Снова присел. Положил «амперметр» на землю. Я увидела, как пляшет тонкая красная стрелка — где-то около нуля.
Посмотрел на меня снизу вверх.
— Вы заметили?
— Что?
— Вот это… разницу, между «здесь» и «там». Впрочем… может, виной всему пилюли профессора. Идемте. Ах, да. Я не представился. Виктор… Цветков.
— А я Варя. Варвара.
Я с удивлением подумала, как не идет эта легкая летняя фамилия к его напряженному взгляду, но тотчас одернула себя: мой новый знакомый был на войне. Наверное, ему пришлось там непросто, тем более с такой специальностью. И уже никакого лета в глазах — одна только осенняя морось.
Мы остановились у калитки.
— Я все-таки приглашаю вас на прогулку по городу. Сейчас, конечно, осень и холодно. Но здесь есть красивые места.
Наверное, ему тоже было тяжело. Да еще после больницы. Хоть она и называется «санаторий с лечением», а располагается-то на верхнем этаже Озерцовской психушки.
У Евдокии Леонтьевны сын погиб в Польше, под Познанью. В доме везде их фотографии. Вот она сама, молодая, с мальчиком — Сережкой — в купленной на вырост форме и фуражке. А вот Сергей в одежде рабочего на Октябрьской ткацкой фабрике. Это года за два до войны. У них была школьная практика на предприятии. А вот снова он, с товарищами, уже сержант. Снимок сделал фронтовой фотограф. Сергей на фото широко улыбается и смотрит как будто прямо в глаза. Вот снова Евдокия Леонтьевна — в народном костюме. Она и сейчас поет в самодеятельности.
В прихожей деревенская мебель, крашенная в голубой цвет — лавка и старый шкаф-горка, за стеклянными дверками тарелки с васильками. Под лавкой калоши и валенки, на лавке — круглые коврики из треугольных лоскутков.
Евдокия выглянула в прихожую, улыбнулась:
— Варенька, как хорошо, что ты пришла. Спасибо тебе большое!
— Ну что вы, Евдокия Леонтьевна! Вы же знаете, я не могла не прийти.
Евдокии еще нет и пятидесяти, но выглядит она старше. Все из-за смерти сына. Этот год дался ей нелегко. Впрочем, она не сдалась. Никогда не позволяла себе выглядеть на людях неаккуратно — всегда чистое платье, передник, волосы забраны в тугую прическу. Она была похожа на пожилую учительницу на пенсии. Особенно если надевала очки…
Сейчас, очевидно, готовила. Руки были в муке.
— Проходи в кухню. Чаем тебя угощу. На улице такая стынь, ууу! Я вот, чайник вскипятила. А что это за молодой человек был с тобой? Что-то я его не припомню.
Я поспешила снять обувь. Евдокия, конечно, сказала бы, чтобы я проходила так. Но ей тяжело мыть полы.
— Его зовут Виктор. Он помог мне с сумками.
Какое же было облегчение — поставить ношу на лавку. Осторожно, чтобы яблоки не раскатились.
— Вот и я говорю. Что ты такие тяжести таскаешь?! Ну что я, до завтра не подожду?
— Так тут еще для бабы Клавы. И вот, мне яблоки подарили. Хотите, угощу?
— Сереженька очень любил яблоки…
Мы прошли в маленькую кухню. Евдокия засуетилась, разливая воду в голубые чашки. Она любит гостей. Так и не привыкла к одиночеству.
У нее одна больная тема, к которой всегда сходятся все мысли. Она точно знает, где и как Сережа погиб. И с охотой рассказывает. Раньше я стеснялась расспрашивать, и лишь недавно поняла, что ей нравится говорить о сыне. Ей важно, чтобы о нем помнила не только она одна.
— Мне из госпиталя пришло большое письмо от его, Сережиного, однополчанина. Вот он, на фотографии. В письме он все-все подробно рассказал. Они ведь там вместе были… Сереженьку моего ранило осколком, а его товарищ в том бою и сам пострадал, а его на себе из-под обстрела вынес… Они потом на соседних койках в городском госпитале оказались. Вот только Сережи не стало, а его товарищ на поправку пошел. И позже прислал мне Сережины вещи, что в карманах нашли. Мою фотографию, письма. Ключ от дома. Он его всегда носил с собой… и вот это. Дорогая вещица. Не знаю уж, откуда Сережа ее взял.
Я еще летом обратила внимание, что Евдокия Леонтьевна частенько носит на шее небольшой, но очень красивый кулон из серебра, с рубином в центре. Не прячет, но и напоказ не выставляет: если выходит со двора, то убирает под одежду.
— Я ведь сначала думала, продам. Все боялась, что будет он мне о плохом напоминать. А оказалось наоборот. Смотрю на него, и словно с сыном разговариваю…
Надо было еще утром понять, что день, начавшийся настолько неправильно, не может продолжиться иначе. И никакое удачное стечение обстоятельств этого не исправит. Раз уж пошло с самого начала не так, как должно было бы быть — дальше тоже будет не так. И если тебе случайно показалось, что все налаживается или даже вообще в полном порядке — это тебе просто показалось.
Хотя и обидно, конечно.
Не то чтобы Роне о чем-то там всерьез мечтал или на что-то рассчитывал. но… Есть же определенные слова, которые трудно понять иначе, чем они прозвучали, правда? И никто ведь светлого за язык не тянул…
Понятно, что Дайм ничего конкретного не обещал. Дождался — и ладно, а развлекать не подписывался. И того, от попыток не думать о чем тебя в жар бросало при одной только мысли о совместной ночевке на каком-нибудь постоялом дворе (может быть, и не одном…), он тебе тоже вообще-то не обещал. Да и не должен был. Хорошего понемножку.
Ладно. Не обещал. Глупо было даже надеяться, такие штуки не повторяются. Да и гроза давно кончилась. Но…
Но ведь “с тобою вместе” — это же хоть что-то должно значить, правда? Ладно, пусть не то, что уже было и никогда больше не повторится (и радуйся тому, что оно было! Могло бы ведь и не быть), но хоть что-то… Путь-то долгий! Рядом. Вместе… Мало ли что можно делать вдвоем?
Разговоры, например, разговаривать… обо всем и ни о чем, шутки, взаимные подкалывания, шпильки, острые и изящные, брошенные искоса взгляды, спрятанные в уголках губ улыбки… Остановка на обед — не обязательно в какой-нибудь харчевне, можно и на опушке одной из рощ, которыми изобиловал Южный тракт. Ничего такого особенного, вовсе нет! Просто размять ноги или посидеть на траве четверть часа, ломая хлеб с сыром и передавая друг другу флягу с выдержанным кардалонским. Просто посидеть рядом, может быть, даже и молча, деля на двоих не только вино и сыр, но и эту вот тишину, теплую и уютную, на двоих. Мало ли… Что-нибудь…
Хоть что-нибудь — кроме мрачного холодного молчания с того самого момента, как они покинули Тавоссу. Кроме закаменевшего профиля, который иногда удается увидеть — когда тебе позволяют какое-то время держаться рядом, а не пришпоривают жеребца, снова посылая его на обгон, стоит твоей химере приблизиться. Кроме устремленного вперед взгляда, словно там, впереди, было что-то такое уж важное… Кроме неприязненной гримасы, дважды искажавшей этот чеканный профиль, когда Роне пытался шутить.
Оба раза Дайм не отвечал и посылал своего Шутника вперед так решительно, что догнать его удавалось не без труда и далеко не сразу. И как-то напрочь отпадало желание возобновлять разговор.
А потом на плечо Дайму спикировал белый коршун с письмом от Ее Высочества Аномалии. И Роне самому расхотелось не только пытаться о чем-либо спрашивать, но и даже смотреть в сторону светлого ублюдка. Чтобы не видеть, с какой жадной торопливостью он распутывает привязанную к птичьей лапке записку и читает, читает… Какой радостной нежностью сияют при этом его глаза, как расплывается в светлой улыбке сразу помолодевшее и переставшее выглядеть каменным лицо…
Чтобы видеть все это как наяву — даже до отказа вывернув голову в противоположную сторону, даже зажмурившись, — вовсе не обязательно было быть менталистом.
Не удивительно, что сделать третью попытку Роне рискнул только в глубоких вечерних сумерках, когда стало понятно, что сам Дайм останавливаться не намерен. А деревня, мимо которой они как раз проезжают (во всяком случае, Дайм явно намерен мимо) — возможно, последняя до самого утра. Тут уж выбора особого не оставалось и пришлось себя заставить.
— За вами Мертвый гонится, мой светлый шер?
Может быть, виноваты были сумерки, окутавшие все вокруг лиловой вуалью, так некстати напоминающей о вчерашнем вечере в тавосской таверне. Или же голос, отвыкший за день молчания, дрогнул не к месту… Но обыденное вежливое обращение почему-то прозвучало до непристойности лично, почти интимно. Или же это опять шутит вечер, искажая восприятие?
— Достаточно вас, мой темный шер.
Голос холоден, в ауре бело-голубые высверки наподобие шпажного веера.
Но — все-таки ответил.
И это вот “мой темный шер”… Оно действительно звучит как-то…
Роне с трудом подавил облегченный вздох и постарался, чтобы улыбка если и прорвалась в голос, то была бы такой же легкомысленно-ехидной, как и раньше:
— Вы так торопитесь порадовать ее высочество Ристану, мой светлый шер?
Странно, но шутка почему-то получилась с явственным привкусом горечи на языке. Хорошо, что по голосу это незаметно.
— Оставлю эту честь вам, Бастерхази.
Роне вскинул голову, сощурив глаза, словно от хлесткого ветра в лицо. Странно. С каких это пор обращение по фамилии стало ему настолько неприятно?
По тому, как поморщился Дайм, как сверкнул бирюзовыми молниями в сторону Роне, было видно, что тема ему неприятна. Роне она тоже не доставляла ни малейшего удовольствия. Только вот остановиться он уже не мог.
— О, так вас ждет другая прекрасная дама в Метрополии, мой светлый шер?
Дайм опять поморщился, словно кислое разжевал. Буркнул:
— Шли бы вы, Бастерхази…
Так буркнул, почти беззлобно, даже не для острастки, а словно выполняя рутину. Светлому шеру было явно плевать и на Роне, и на Ристану, и на всех самых прекрасных дам Метрополии. И до Роне внезапно с холодной обескураживающей ясностью дошло, как же сильно он ошибался. И вчера, и вообще.
— О-о-о… — протянул он ехидно, старательно кривя в ухмылке заиндевевшие губы и чувствуя, что воздуха почему-то вдруг не стало совсем… вот только что был — и больше нет. — Похоже, я ошибся… Вас ждет не дама.
Надо было остановиться. По хорошему, так надо было остановиться еще раньше, но вот сейчас точно последний край. Но как остановиться, если воздуха нет? Только боль.
— Юный прелестный адепт, да, мой светлый шер? Ох уж эти адепты! Помнится, среди светлых целителей были весьма… да, весьма…
— В Бездну, Бастерхази!
— Предпочту вон ту таверну. Вы как хотите, мой светлый шер, а я буду сегодня ночевать под крышей. И в кровати.
И один!
Он успел не сказать этого вслух, резко двинув коленями в бока Нинье и устремляя ее к гостеприимно распахнутым дверям конюшни. Вот так. Это его решение. А Дайм может ехать куда хочет. И к кому хочет.
И нечего было даже думать о ночевке в лесу, под одним плащом, в защитном огненно-воздушном коконе, одном на двоих… Глупо это. Глупо. Еще более глупо, чем…
Перед самой конюшней Дайм, шипящий сквозь зубы невнятные ругательствана зурьжьем, резко осадил Шутника, обогнавшего Нинью на полкорпуса.