Рассел Харт
Киборг Bond X4-17
Шеррская сторожевая Хеш
Июль 2191 года.
С утра Хеш проснулся, потому что ему было надо. Ну что надо обычно с утра бывает приличной собаке? Отойти в специальный угол вольера и сделать все, что нужно. Но тут не вольер, а воффис, и специального угла нет. Пришлось ждать, пока появится новый хозяин и покажет нужное место. Если додумается. Хотя, вроде он понятливый. Во всяком случае, хочется в это верить. А вот как рассказать, что неплохо было бы найти первого хозяина — не понятно.
Следующий день начался с обычной рутины, знакомой любому владельцу собаки — задержанного, то есть, найденного пса нужно было выгулять. Расселу пришлось отвести его довольно далеко от транспортника, к лесу. Дело в том, что на берегу поблизости от него жители Пайнвилля частенько устраивалю пикники и вряд ли обрадовались бы следам собачьей жизнедеятельности, тем более в таких масштабах, какие мог обеспечить такой крупный пес.
Позднее, когда Рассел управился с утренними шерифскими обязанностями, он решил вымыть собаку. Шерсть ее была грязной и свалявшейся, и местами слиплась от засохшей крови — Эбигейл не смогла накануне оттереть ее всю. Посоветовавшись с доктором и выяснив, что купание не навредит псу, Bond повел его на берег озера. А куда еще, если собака не влезла бы даже в санузел, не то, что в душевую кабинку.
Вода была прохладной, но не слишком. Рассел закатал штанины домашних брюк, разулся и вошел в воду.
— Иди сюда, псина! Будем тебя купать, — позвал он.
Пес подошел, понюхал воду, лакнул несколько раз и побрел к нему. Рассел зачерпывал воду красным пластиковым ведром и поливал собаку, пока не намочил как следует. Затем обильно намылил шампунем, который купил в зоомагазине — два литровых флакона, меньшим количеством не управился бы. Затем он снова и снова окатывал пса водой из ведра, смывая пену и грязь, прежде чем намылить повторно. В конце концов, критически осмотрев покрытую мыльной пеной собаку, шериф скомандовал:
— А теперь иди поплавай! Как раз и смоешь с себя все.
Пес не заставил себя просить дважды, но поступил неожиданно — принялся скакать по мелководью с совершенно счастливой мордой, высоко подскакивая и громко плюхая лапами. Рассел поспешил убраться на берег, где уселся на траву и с улыбкой наблюдал за дурачествами здоровенной собаки.
— Эй, мальчик, хватит валять дурака! — крикнул он. — Иди плавай. Нам еще сушиться и голографироваться.
Пес громко гавкнул, но послушался — поплыл на глубину. Через пару минут он вернулся и вышел на берег. И тут произошло то, к чему Bond оказался не готов. Ну не прописывают в сценариях ТАКОЕ! Пес гребанул пару раз землю задними лапами, становясь покрепче и… Туча брызг полетела во все стороны от отряхивающейся собаки. Рассел с возмущенным воплем взвился над землей, словно его пружиной подбросило.
Сделав свое черное дело пес с умильной мордой посмотрел на мокрого с головы до ног Bond’а. Тот вернул ему очень недобрый взгляд, набрал воздуха в грудь, потряс указательным пальцем перед наглой мордой и выдохнул:
— Вот ты с… собака страшная! — Он тяжело вздохнул, не увидев раскаянья в собачьих глазах. — Я его тут намываю, чтобы он чистым был, а он меня же за это всего, как свинтуса, уделал! Совести у тебя нет! Пошли уже сушиться и… переодеваться, — добавил он, глядя на свою мокрую одежду.
Рассел пошел к трапу, пес побрел следом за ним, виновато посматривая в спину.
Купаться Хеш любил всегда, а сейчас, когда шерсть слиплась от крови и грязи и кожа противно чесалась, идея вымыться была особенно притягательной. Поэтому Хеш не только безропотно, но и с удовольствием позволил хозяину намылить его шампунем, пусть и едучим до невозможности, словно он не для собак, а для вучнептов сделан. Впрочем, Хеш критическим взглядом посмотрел на себя — вучнепт и есть вучнепт. Когда стараниями хозяина грязь была смыта, Хеша охватила такая радость, что он заскакал по мелководью, а потом, не сдержавшись, встряхнулся и окатил хозяина холодной водой. Саймон и Мунго от такого трюка всегда смешно ругались, не по-настоящему, а для порядка, хотя и грозили выщипать всю шерсть по волоску. Но этот хозяин так строго посмотрел, что Хеш поневоле почувствовал себя виноватым и побрел за человеком, опустив голову.
В офисе шериф вытер собаку, сходил переодеться, затем они снова спустились на берег озера, где было сделано несколько голографий с разных ракурсов.
Потом Рассел написал во все четыре питомника, занимающихся разведением и продажей шеррских сторожевых, приложил к ним голографии, сканограмму скелета и зубную карту собаки. Затем он разместил объявления на нескольких сайтах Спаркла о том, что найден кобель шеррской сторожевой, возраст один год и четыре месяца и тоже приложил голографии. Оставалось только ждать, когда на него выйдет владелец собаки.
Вечером Рассел снова сводил собаку погулять. Вернулись они довольно быстро — пес свои дела уже сделал, а поноситься вполне можно было и по берегу. Сидящие на ступеньках Эден и Эбигейл с улыбкой смотрели на шерифа и бегущую рядом с ним зверюгу с небольшим бревнышком в зубах.
— Это еще что такое он приволок? — смеясь, спросила женщина.
— Палочку! — сообщил Рассел. — Ему с мелкими сучьями не интересно. Приволок мне четыре таких вот жерди и я решил, что пора домой, пока мне нас самих за незаконную заготовку леса штрафовать не пришлось. — Он с сокрушенным видом посмотрел на пса, который с наслаждением катался по песку. — Ну и кого я только сегодня выкупал? Свинтус!
Пес прекратил валяться и, лежа на спине и вывалив набок язык, хитро посмотрел на шерифа, затем вскочил и с разбегу влетел в озеро.
— Полундра! — сказал Рассел. — Спасайся, кто может, иначе нам все душ обеспечен.
Эбигейл встала и пошла вверх по ступенькам, а Эйден задержался, глядя, как здоровенная собака носится по мелководью.
— Сколько этому чудовищу? — спросил он.
— Год и четыре месяца.
— Э, да он же совсем щенок еще, — воскликнул Блэк. — У крупных собак взросление только в три-четыре года наступает. У этого еще и позже может быть.
— Шеррцы полуразумные, — возразил шериф. — У них интеллект на уровне подростка.
— Угу, — кивнул Эйден. — Это у взрослых, замечу. А этот оболтус — где-то на уровне школьника младших классов. Максимум — на уровне десятилетнего пацана. Так что это торпеда с пропеллером в жопе.
— И откуда ты такой умный? — с улыбкой спросил Рассел.
— У меня отец овчарками занимается. У нас дома их восемь штук минимум было. Так что с особенностями развития крупных собак знаком не понаслышке.
— Понятно, — протянул шериф.
Блэк поднялся в транспортник, а он повернулся к бегущему от воды псу.
— Стоять! Близко не подходить! — скомандовал Рассел, добавив в голос жестких ноток. — Отряхивайся там, где стоишь. — Пес не понял или сделал вид и попытался подойти. — Bond чуть наклонил голову вперед, пристально глядя в глаза псу. — Я сказал не подходить! — и издал едва слышное человеческому уху, но отлично различаемое собакой низкое недовольное рычание раздраженного альфа-самца шеррской сторожевой, которое он нашел в инфранете.
Пес мгновенно застыл на месте и даже сделал шаг назад, поджав хвост.
— Ты понял меня? — спросил шериф, все так же давя взглядом и голосом. — Слушаться, мальчик, иначе получишь трепку. — Пес отвел взгляд, потоптался на месте и… стал отряхиваться. — Так-то лучше, — кивнул Рассел. — Место, мальчик! Пошли домой.
Оставив собаку в офисе и направляясь к себе в каюту, он размышлял, о том, что выходки этого дуралея очень сильно ему что-то напоминают. Рассел улыбнулся своим мыслям — точно так же он сам троллил парней из группы Ларта. Ну что ж, теперь сам оказался в их шкуре.
Скорее бы уже все закончилось. Никогда не думал, что буду так скучать по людям.
Хорошо! С этим хозяином так хорошо, что просто отлично! На прогулку аж два раза в день. И в палочки поиграть можно, как с первым, я вспомнил, его зовут Шенк. Ну зачем мне такая маленькая палочка? На один зубок? Вот мой размер, держи, хозяин. Не хочешь? Домой? Можно и домой, но лучше снова купаться!
Ух! Альфа! Приказывает подчиняться. Что-то я не замечал, что люди могут так разговаривать. Кажется, мой новый хозяин не совсем человек.
Уже вечером появились первые отклики на объявления, а на следующий день они хлынули потоком, но все улетали в «корзину». Большая часть написавших оказалась просто любопытствующими бездельниками, другие — думали, что получится выдать себя за хозяина. Еще бы, цены на шеррских сторожевых в инфранете не являлись тайной за семью печатями. Увы, все получили от ворот поворот. Кто-кто, а Рассел щелкал вранье, как орешки. Из трех питомников пришли ответы, что такая собака в их реестрах не числится. Четвертый пока молчал.
Впрочем, здоровенному шалопаю даже нашлось удачное применение. Намордников такого размера в зоомагазине не нашлось, впрочем, как и ошейника. Пришлось купить обычный брючный ремень, а вместо поводка взять цепь, которой можно было бы удержать небольшой флайер. На такой «цепочке» собачку выгуливал Арни. Самому Bond’у светиться со своей силой было нельзя. Вот таким порядком они и заявились на летнюю танцевальную площадку, где две конфликтующие группы молодежи устроили массовую драку. Чей-то вопль «Шухер! Шериф!», должного действия не возымел. Зато когда тот же шериф скомандовал: «Мальчик, голос!» непонятливых не оказалось. Драчуны отскочили друг от друга, как ошпаренные коты, испуганно глядя на огромную собаку, которую удерживал на толстенной цепи DEX, отсвечивающий алыми глазами. Добавлять что-либо еще не потребовалось — дебоширов как ветром сдуло.
Что такое апрель под Красноярском? Это девица, которой и замуж невтерпеж, и мама не велит. То подует метелью, то зальет солнцем по самые провода, на которых сидят и сварливо переругиваются птицы. Пережили зиму, переживем и лето, переживем и перестройку, и гласность и ускорение, и что там еще написано на заборе МТС.
Перед посевной – адово время. Весь совхоз стоит на ушах, пытается кроить из блохи голенище. Но много не выкроишь: техника изношена, посевной материал – плюнуть и растереть, да и кадры…
Степан Литвиненко методично хлестал по щекам комбайнера Ощурова. Слева направо, справа налево, хлестким, выверенным ударом. Голова Андреича болталась, как футбольный мяч, упруго отскакивала от стены и начинала новое движение. Если бы не глухая злоба, с самого утра засевшая в теле, Степан бы уже утомился, а Ощурову хоть бы что.
— Лан… — наконец поднял он руку, — лан…хорош. Я нормально.
Испитое лицо с аккуратным желто-фиолетовым фонарем, дряблая шея с огромным кадыком, заросшим седым волосом – Андреич был в своем репертуаре. Он беспробудно пил все время, пока мог себе это позволить, а когда не мог – ковырялся со своим комбайном. Тихий и безобидный алкаш, которых в совхозе пруд пруди. Никому бы и не пришло в голову поднимать его из канавы и тащить в МТС, если бы не одно но.
— Где комбайн, падла?
— Пз-з-з-здых…
Степан размахнулся и отвесил еще одну затрещину. Ощуров замахал руками, забормотал невнятное и неожиданно начал зверски икать.
— Водички дай ему, — механизатор Родченко положил перед Степаном журнал и ткнул пальцем – Вчера вечером еще здесь был.
— Я знаю, что был. Но куда делся?!
Андреич пил воду, захлебываясь и отфыркиваясь. Кислятиной и водкой воняло от его спецовки, и Степану нестерпимо захотелось открыть сто лет немытые окна, проветрить все к чертовой матери и выгнать взашей всех, включая и себя самого. Работнички ножа и топора. Почти новый комбайн пролюбили.
За последние три года машинопарк совхоза «Новочернореченский» пополнился 8 единицами сельхозтехники. Председатель Панкратов выбил в крайкоме дотации, помотался по району – где-то сменялся, где-то договорился, чтобы обновить устаревшую линейку. Новые зерноуборочные комбайны, прямиком с завода, были его особой гордостью.
Модель прогрессивная, только в производство запущена – не старая рухлядь типа «Нивы». С такими и работать было приятно, Степану нравился ровный гул дизельных двигателей, плавный ход гидрообъемного привода, удобная и чистая кабина. Удивительно, но Ощуров соблюдал в кабине порядок – сам свинья свиньей, а у комбайна даже стекла протирал.
— Андреич, ты в себя пришел? Слово понимаешь?
— Какое?
— Человеческое.
— П-понимаю, я ж не коза какая…
— Ты хуже. Где комбайн?
— Какой к-комбайн?
— Твой. «Енисей-1200», номер 079931. Он исчез с территории МТС – ориентировочно сегодня ночью.
— Да? – Ощуров попросил еще водички, икнул и перевел дух. – Он это может.
— Кто?
— Елисей.
— Какой еще Елисей?! – взревел Степан. Он едва сдерживался, чтобы не начать мутузить Андреича уже по серьезному. – Где комбайн, я тебя спрашиваю? Ты хоть понимаешь, что под суд пойдешь? Если ты мне сейчас не скажешь, где комбайн, я звоню в милицию, и у тебя статья. Ты этого хочешь?
На самом деле Степан блефовал – статья была бы не у Ощурова, а у него. Комбайн-то пропал с территории МТС. И хоть Степан вчера честно расписался на проходной, он все равно отвечал за все, что происходит на его участке.
Солнце, с трудом пробивавшееся сквозь грязное окно, позолотило щеку Андреича, выбило тенью на полу его гордый профиль – как у отцов-основателей коммунизма. Вот только нос у него был кривой, да подбородок вялый, по-птичьи скошенный. Безвольный, как и все последователи великих идей в третьем поколении.
Был же когда-то Павка Корчагин, целину люди покоряли, Красноярскую ГЭС строили. Были у них и цели и силы, а теперь вот – одни Ощуровы остались. Договорились полюбовно с государством, что оно им пальчиком грозит ласково, а они глаза виноватые делают. Тащат, что плохо лежит, квасят среди бела дня и немного имитируют работу.
Да и Степан не лучше. Все они одинаковые, живут с фигой в кармане. Словно есть кто-то большой и сильный, кто за ними присматривает, а они ему в спину язык показывают. Хмурят брови, одобрительно кивают телевизору, комсомольские взносы платят, а мечтают о «Жигулях» и вареных джинсах. И бесконечно презирают комсомольцев-добровольцев, ибо так и надо дуракам. Так и надо.
— Андреич, ну ты что, совсем отбитый? Куда ты комбайн дел?
Ощуров качнулся вперед, оторвал задницу от стула и едва не полетел головой в угол, но чудом удержался. Встал, качаясь, как тонкая рябина, расправил плечи и вытянул руки, словно огородное пугало.
— Ищи. Мож, в кармане завалялся.
Вот тут ладонь Степана уже точно свернулась в кулак, и несдобровать бы Андреичу, если бы Родченко не поднял трубку.
— Нашли, Степ, не кипиши. У отбойника стоит перед дорогой.
— Разбитый?
Родченко пожал плечами.
Степан обернулся к Андреичу:
— Если с ним что случилось, я из тебя запчастей наделаю.
Он схватил куртку с вешалки и хлопнул дверью.
Комбайн действительно стоял у бетонного отбойника, отделявшего трассу М-53 от территории совхоза «Новочернореченский». Сине-белый силуэт его выглядел почти празднично на фоне тусклого, сырого неба. Степан обежал кругом, заглянул под жатку – вроде все в порядке. Никаких повреждений видно не было. Впрочем, об этом рано судить, но то, что Андреич точно не таранил отбойник – это факт.
Его немного отпустило. Степан вскарабкался в кабину, попробовал завести двигатель – работает. И соляра есть. Но какого черта он оказался тут? Чуть до инфаркта не довел, скотина.
Степан включил передачу и вывернул руль. Домой. Комбайн фыркнул и начал нехотя разворачиваться, замешивая колесами жирную апрельскую грязь. В боковом зеркале отражался белый бок с оранжевой надписью «Енисей-1200». Только буква «н» была затерта, а поверх нее коричневой половой краской нарисована «л». Елисей? Степан нахмурился.
— Зачем ты его угнал?
Андреич смотрел в стену мутными глазами. Его мутило и крутило. И в глубине души Степан злорадствовал, понимая, как мучится этот чернореченский рейнджер. И он понимал, что ничего внятного Ощуров не скажет – он давно собой не рулит, руль у водки. Захотела водка и погнала его на гонки на комбайне, а он что? Просто мешок, в который все вливается и выливается. Что он может сказать?
— Плохо мне…
— Это хорошо. Я вот сейчас еще в милицию позвоню, совсем заплохеет.
Андреич страдальчески посмотрел на Степана прищуренным глазом.
— За что? Я ничего не сделал. За пьянку не арестовывают.
— А надо бы. Ты комбайн угнал, касатик, а это народное имущество. Расхищение социалистической собственности. Сколько у нас за такое дают?
Ощуров поднял грязный палец и покачал им в воздухе:
— Не-е-еет. Не пройдет. Ничего я не угонял. Я в канаве лежал, и меня люди видели. Не получится.
— То есть, он сам угнался?
Андреич сделал плотный кивок.
— Как интересно. И давно он у нас живет своей жизнью?
— Та давно, почитай сразу с завода такой. Бракованный, наверное. Я, правда, не сразу заметил, но потом понял, что он с придурью. Ну а что поделаешь, жать-то надо – даже меня с работы не гонят, а за него и подавно деньги плочены.
Степан вздохнул:
— Андреич, ты бы завязывал, а? Ты ж нормальный мужик, еще и жениться можешь, а валяешься в канаве. У тебя уже крыша едет.
— Ты вот тоже жениться можешь, а не женишься. А крыша у меня на месте, ты за своей следи.
Вот так беспардонно комбайнер взял и поковырялся грязным пальцем в степановой ране. Если бы не мотоциклетная авария в прошлом августе, был бы Степан уже женатым человеком. А так – ни богу свечка, ни черту кочерга. И главное, не становилось ему легче, не отпускала его Людмила.
Наверное, это было сильно заметно, иначе зачем бы односельчане так дружно наваливались на него. Вот и убогая Галка сегодня устроила концерт, а теперь Андреич.
Степан выдохнул и плотно припечатал ладонью стол:
— Ладно, иди проспись. Я не буду заявлять, но при одном условии.
Он сделал многозначительную паузу, как Леонид Ильич, светлая ему память:
— Ты больше не фокусничаешь. Если твой комбайн еще раз окажется не на месте, я тебя сдам. И мало тебе не покажется.
— А че я? – плаксиво протянул Ощуров, — я тут ни при чем. Елисей сам ездит, скучно ему на МТС сидеть. Он на шоссе хочет, в дорогу, чтоб на дальняк. Я вот чую… у него, как у нас, душа есть.
— Да, есть. А Галка утверждает, что у нее коза разговаривать умеет.
Ощуров пожал плечами, взял кепку и, пошатываясь, вышел. Осталась после него только перегарная вонь и мутное болталово в душе.
В сумерках предметы в конторе расплывались, превращались во что-то странное и даже фантастическое. Старая картотека стала большой собакой, а сломанный вентилятор – бледным Пьеро в огромном белом жабо. Они вдвоем смотрели в окно на нарождающийся месяц и думали, почему ветреная Мальвина их оставила.
Такой месяц, неуверенный и тонкий, как подросшее деревце, Степан уже видел. Это было давно, еще до армии, когда он с Людой только женихался, провожая ее поздним вечером до крыльца, и страшно пугаясь всезнающих соседских бабок. Люда тоже была тоненькая, еще не окрепла в кости и не налилась силой, но была в ней тихая, спокойная уверенность. К ней хотелось прислониться, как к прочной бревенчатой стене избы-пятистенки, которая уже сто лет стоит и простоит еще двести.
И все же она – девушка, конфеты вон любит, пирожные корзиночки. Летом Степан ей цветы носил, а она улыбалась, да в банку ставила на подоконник. Он, когда по утрам на практику в МТС шел, эти цветы видел, и так ему хорошо делалось – аж сам себе нравился. Но зимой цветов нет, а порадовать ее хотелось, и тогда он придумал план.
Степан украл на конюшне двух жеребцов. Ну как украл – вывел ночью по рыхлому снегу. Вел, вздрагивая от каждого шороха. Но ни звука не было в целом мире – только тоненький месяц над головой качался. Степан смотрел на него и не понимал: то ли он осуждает, то ли радуется.
Он привел коней к Людкиному дому, посадил ее, и они поехали в поле.
Снег скрипел под копытами, Люда улыбалась, а от ее улыбки поднимались к небу тонкие завитки пара. Такие же невесомые, как ее волосы, змейками струившиеся по шее. Степан смотрел и так широко в груди делалось, будто и нет той груди – нет стенки между ним и морозным воздухом. Он забывал, что завтра его арестуют за кражу, а если повезет, то конюх просто изобьет его в кровь. Какое это имело значение? Ведь больше никогда в человеческой истории месяц не будет так звенеть, и поле не будет светиться, словно под насыпавшим снегом включили лампочки.
Дзынь! На стене трепыхнулся телефон, и Степан снова вернулся в свой унылый апрельский день. Надо вставать и идти домой. Он поднялся, тяжело вздохнул и подкинул в ладони ключи. Завтра он займется Елисеем, а пока надо отдохнуть, может, даже сходить до Левушкина.
Закрыв дверь, Степан постоял на крыльце, покурил, наблюдая, как скатывается снежный наст с крыши. Еще утром он был на треть больше, а за день его подмыло, обезобразило, будто обкидало оспинами. Тонкий-тонкий месяц застенчиво выглядывал из-за облака, он был еще недостаточно ярок, чтобы серьезно заявлять о себе. Степан, подмигнул ему, затушил сигарету, шагнул с крыльца и…обомлел.
Комбайна на месте не было.
Он сам пригнал его и поставил неподалеку, чтобы завтра с утра с него и начать. Он был вот здесь, под навесом, а теперь исчез. Озверевший Степан кинулся на проходную, чтобы переломать охраннику ноги, но внезапно заметил Елисея.
Комбайн стоял у металлической ограды, словно пытался выглянуть наружу. Откатился? Степан прикинул траекторию – маловероятно, да и уклон тут в другую сторону. Ощуров? Ох, не дай бог – доведет до греха, пусть потом не жалуется. Степан пошел, завел комбайн, отогнал его на место и заглушил. Погрозил ему пальцем в сгущающихся сумерках, словно тот и правда что-то понимал.
Дурдом.
Выйдя за ограду МТС, Степан остановился и задумался. Нет, сегодня точно надо к Левушкину и немного накатить. Таких неудачных дней уже с полгода не было. Он повернул направо по полусгнившей доске, и чуть не упал в лужу, когда из сумерек на него выплыл белый силуэт.
Машка. Это просто Галкина коза Машка.
— Ты какого черта тут делаешь?
Степан осмотрелся – сумасшедшей старухи нигде не было видно. И вот что теперь? Наверное, надо отвести козу, а то мало ли. Случаются и у них джигиты из соседских деревень, а у Галки, кроме козы, никого нет. Вот и сходил к Левушкину.
Делать нечего. Степан подошел поближе, чтобы нашарить веревку на шее животного.
— Не дергайся, я тебя домой отведу. Да тихо ты… Блин, что Галка, что коза ее – обе придурковатые.
— Ну да, один ты умный.
Степан поднял голову в поисках человека, сказавшего последнюю фразу, но никого не увидел. Только Машка стояла перед ним, лениво пережевывая свою жвачку. Козья морда смотрела с хитрым прищуром, и это Степану очень не понравилось. А еще меньше ему понравилось, когда коза открыла рот и внятно сказала простым русским языком:
— Меня Галка послала за тобой. Людмила сегодня опять приходила – к продавщице из универмага. Ты Галке не веришь, и это понятно, я бы ей сама не поверила. А Наталья Мотина тетка надежная, иди и расспроси. И веревку отпусти, не скотину держишь.
Степан в ужасе бросил веревку, шарахнувшись на два метра.
— Что уставился? Я тебе не клумба. Попу в горсть и бегом к продавщице!
Обалдевший Степан рванул в темноту, не разбирая дороги. А коза еще кричала ему вслед:
— И не забудь прощения попросить, что хлеб зажопил!
Краюн как-то сказал:
— А давайте все вместе построим аппарат и полетим на нём к новым мирам, а?
Длинный Скуль наморщил лоб и ладонями принялся разглаживать бороду. Потом спросил:
— А долго лететь?
— Это смотря куда, — ответил Краюн. — Если за даль небес, то, конечно, долго. А если к соседней звезде, то за пару дней можно обернуться.
Длинный Скуль приложился к пиале со слащем и мечтательно произнёс:
— А на звёздах, наверное, девки чудо как хороши! Так и быть. Я согласен. Полетели. Брыль и Малося тебе помогут.
Мы с Кори тоже были не против. И на следующее утро начали строить аппарат для межзвёздного перелёта. Прямо на Белой поляне и начали. Притащили брёвна и хворост, два огромных мотка лыка и бадью со смолой.
Краюн вышагивал и ругался, Брыль налегал на брёвна, я вязал их в нужном порядке, а Кори и Малося поливали лыко смолой.
К вечеру аппарат был готов.
И тут пришёл Длинный Скуль. Он, щурясь, посмотрел на нас и вдруг захохотал во всё горло.
— Ну и аппарат! — сказал он, отсмеявшись. — И где же в нём самое главное? Про бак для слаща забыли, грамотеи?
Краюн хлопнул себя по лбу.
— Точно! А я смотрю — чего-то не хватает. Давайте-ка все вместе. Навали-ись!
Мы соорудили огромный бак и заполнили его слащем по самую горловину. Вот теперь можно было отдохнуть. Слащ — это правильно! С ним ничего не страшно: любые болячки, голод, холод, преждевременная смерть обойдут стороной. Даже чесотка не пристанет.
Краюн полюбовался на то, что у нас получилось.
— Теперь, — сказал, — пора и о топливе подумать.
Малося спросила:
— Э-э-ээ?
— Топливо — это как грибы зимой, — вставил Брыль. — Только для аппарата, дурёха!
Малося просияла, а Длинный Скуль предложил:
— Давайте ещё один бак для слаща сварганим. На таком топливе любой с превеликой радостью…
Идея нам понравилась.
Второй бак получился чуть поменьше, но оно и правильно. Сколько там этого топлива надо? До ближайшей-то звезды!
Посидели у входной двери, выпили по чарке слаща за успешное путешествие и пошли по домам — отсыпаться.
Правда, вот с вылетом получилась промашка.
Краюн порешил отправиться до восхода светила, в полной темноте. Ну и только мы над Белой поляной зависли, что-то как даст нам в бок — что-то громкое и падучее.
Лыко не выдержало, лопнуло в трёх местах. Видно, плоховато его Кори с Малосей просмолили. Если бы не слащ, костей бы не собрали. Тела и брёвна — вперемешку. А это, как потом выяснилось, к нам аппарат пришлых прилетел. Прямиком из небесных далей. Почти такой же аппарат, как наш, только сделан похуже. Без бака для слаща. Да и без самого слаща. Видано ли… Нет, пришлые, они, конечно, смелые, но всё равно как дети, правда. Толком не подготовились, а туда же — летят…
Ну, мы из-под обломков брёвен повылазили, пиалы слащем наполнили и порешили сперва с гостями разобраться, а уж потом аппарат восстанавливать. Может, они нас чему научат? Они нас, а мы — их. Правда Кори меня удивила.
Сказала еле слышно: «Когда в большую голову приходит новая идея, малым головам лучше всего в подполе отсидеться».
— В ее глазах отражается небо, ангел… голубое такое, бездонное. Точно такое же, как и в твоих… Светлое, прекрасное, далекое небо с золотыми искрами. В эти глаза можно упасть, как в пропасть, упасть… но не Пасть, понимаешь, да? И не пропасть, а взлететь, даже если крылья твои сгорели, даже если их у тебя никогда не было, даже если… Ангел, ты ведь меня понимаешь, правда?
— Конечно, мой дорогой. Она прекрасна. И очень похожа на тебя.
— Прекрати, ангел!
— И не подумаю. Вот эти золотые искорки в ее глазах откуда, как ты думаешь? От тебя. У меня таких нет: ангелам, знаешь ли, не положено… А уж про волосы я и совсем не говорю… Вернее, как раз говорю! И буду говорить! Восхитительные, теплые, яркие, словно живое пламя, но не злое и хищное, а… Ладно, ладно, не буду про мягкость и милоту, помню, что ты не любишь. Скажу просто, что это очень красиво: вы как два огонечка на тонких фитильках, такие тонкие, такие яркие, такие стремительные и прекрасные… а я… ну… Я рядом с вами словно бы восковая свеча, основательная такая и… хмх… корпулентная. Плотная и надежная такая свеча благородного кремового оттенка, даже местами в тартан… Должен же кто-то поддерживать шустрые огонечки, правда, мой дорогой?
— Кончай ржать, ангел, ребенка разбудишь, я уже почти ее усыпил, а ты снова!
Их трое.
Ангел — пухлый, белокурый, улыбчивый, с ярко-голубыми вечно смеющимися глазами, предпочитающий в одежде мягкие сливочные оттенки в легкую клетку и сам такой же мягкий, уступчивый и пушистый, словно облако, при взгляде на которое как-то и в голову не приходит, что именно в облаках прячутся молнии. Демон — яркий, стремительный и угловатый, как та самая молния, с золотыми глазами ночной змеи и волосами, яркими, словно вспышка адского пламени. И девочка у них на руках — больше чем ангел, больше чем демон, человеческий ребенок с голубыми глазами и огнем ярко-алых волос, мягкой улыбчивостью и стремительным умением всегда оказываться там, где меньше всего ждали.
Их трое — и они одно целое.
— Как ты думаешь, ангел, а крылья… ну ее крылья, когда прорежутся… Они какими будут? Какого цвета? Белые или…
— Тут и думать нечего, мой дорогой! Конечно же, они будут самыми красивыми!
Дождь хлестал по вымощенной площади, размывая кровь, собирая ее в лужи. Стейднер продолжал стоять памятником самому себе. Луис добрел до него и уселся у его ног, прислонившись спиной к бедру. Впервые, пожалуй, в жизни, ему мучительно хотелось поговорить.
— Никакого удовольствия, — пожаловался он трупу напарника. — Как колбасу нарезать.
Он повесил голову, чувствуя, как дождь стекает по волосам и за шиворот.
— Я думал, что это тюрьма, из которой можно выйти.
Он вздохнул.
— Я его просто прибил. И что теперь делать?
— Уборку, — донеслось сверху.
Луис досадливо чертыхнулся. Он надеялся, что дело все же не в контроллере, что Хаис удалось что-то починить в его мозгах её хваленой машиной. Но вот пожалуйста — стоило отключить контроллер, и сразу возвращаются голоса мертвых. Скоро и Офелия подтянется поболтать. И остальные…
— А мне уже почти понравилась эта работа, — признался он. Вздохнул еще раз. Выудил из памяти вербальный код, три раза произнес его вслух. И улыбнулся привычной вибрации под сводом черепа. Контроллер мурлыкал, как кот.
— Закончил жалеть себя? — спросил Стейднер, и в его потустороннем голосе прорезалось знакомое ехидство. Луис выругался сквозь зубы, но на ноги поднялся. И наткнулся на абсолютно ясный взгляд открытых глаз.
— А раз закончил, — речь его все же была медленной, а голос еле слышным, — то, может, и мне поможешь? Кажется, шальной пулей эту железку безвозвратно парализовало.
Луис громко, со всхлипываниями, заржал, уткнулся лицом ему в грудь. Потом снова вытащил нож.
— Что-то мне это напоминает. Одну историю с одной броней. И этим самым ножом.
Осторожно снял липкие ленты, крепившие оружие к пальцам, обвитым сеткой скелетных перчаток. Потом добрался до щитка на груди. Все крепления скелета разжались и Стейднер рухнул Луису на руки. Тот под тяжестью опустился на колени, успев подумать, что если бы скелет был под одеждой, то напарник повис бы в ней как на вешалке, и снова заржал, придерживая у себя на плече тяжелую голову.
— Может, надо было тоже тебя оставить на полдня постоять тут памятником?
Стейднер усмехнулся ему в плечо.
— Ты меня уже в морозилке поставил, спасибо, дорогой. Как в голову-то пришло?
— Надо же было тебя куда-то прятать. Раз уж ты еще дышал.
Морозильная комната в кондитерской показалась ему самым для этого подходящим местом. Толстые стены и низкая температура – отличное укрытие от сканеров. Он даже честно завернул напарника в термоодеяла. Хотя на этом настоял док. Сам он уже не верил.
С тяжким вздохом Стейднер улегся на землю, уложив голову Луису на колени.
— И ты все сделал, чтобы это исправить.
Луис начал тихо смеяться.
— Вот вечно ты ноешь.
Стейднер закашлялся.
— Где все?
Смех стал громче.
— У меня все сегодня спрашивают одно и то же.
Проржавшись, он сказал:
— В шахте сидят. Взяли консервы и слились лесными тропами.
— Почему не взял никого в помощь?
Арранхо фыркнул.
— Что значит, никого? Тебя вот взял. Отлично же получилось?
— Помоги встать. Я тебя пну.
Луис погладил его по голове. Помолчав добавил.
— Были те, кто хотел. Элизари, Телс. Многие бы остались, если б я сказал. И кого-нибудь обязательно бы шлепнули. И опять эта байда на десять дней с печеньками и обнимашками. Я б с ума сошел.
И к тому же обязательно началась бы всякая гуманистически-правовая хрень. Арестовать, а не прикончить, справедливый суд, расследование, бла-бла-бла и голосование.
Скайлер, помогший с экзоскелетами, впрочем, все понимал правильно.
Чтобы резать волков, нужны волки.
Вопрос в том, удается ли волку потом снова прикинуться пушистой собачкой.
Или не прикинуться?
Интересно, какие сувениры хранил Бес у себя на судне.
Луис шмыгнул носом. Дождь заканчивался. У горизонта пробились первые лучи солнца.
— И вообще — что, бля, за допрос? Ноль потерь, трофейный корабль, а он мне по ушам ездит.
Стейднер усмехнулся и закрыл глаза. Луис тоже, прислушиваясь к хриплому дыханию.
Нужно вернуть мертвых в капсулы прощания.
Нужно связаться с шахтой. Системы воздухообмена на такое количество людей совсем не рассчитаны, чем быстрее они выйдут, тем лучше для всех.
Как-то прибраться бы на площади.
Деактивировать мину.
Осмотреть «Ниньярги» и подчистить лишнее. Корабль придется сдать федералам, и глупо спалиться из-за сентиментальности Беса у Луиса не было никакого желания. Ему и вправду начала нравиться новая работа.
Вымокший Фиаско с восторженным писком промчался по лужам, прыгнул Стейднеру на грудь, потом пробежал по лицу, заполучив пару ласковых. Луис поймал его, прижал к груди, почесал между ушами.
Столько дел.
Как будто у него и впрямь есть будущее.
Конец.
Хадидже, бывшая Кюджюбиркус, бывшая Шветстри Бхатипатчатьхья
Того мальчишку, ученика евнуха, на котором Хадидже показывала чуть было не закончившийся катастрофой массаж стоп, звали Гиацинт. казалось бы: и зачем Хадидже, в прошлом бас-гедиклис, а теперь хазинедар самой Кёсем, и теперь уже и не просто гедиклис. а вполне себе хасеки, проскочившей ступеньки гёдзе и икбал со скоростью восточного ветра, запоминать имя какого-то ничтожного младшего евнуха? Вовсе незачем ей запоминать такие пустяки, у нее других забот хватает!
Однако пришлось запомнить — ибо нахальный цветок оказывался повсюду, куда бы ни пошла Хадидже!
Нет, назвать это навязчивостью или даже похуже чем не поворачивался язык — евнух был почтителен и уважителен до чрезмерности, улыбался, кланялся, спешил услужить по малейшему знаку или даже вовсе без оного. Предугадывал желания. Приносил лакомства, свежие цветы и гаремные сплетни. Был полезен и учтив.
Сперва Хадидже не находила в подобном ничего странного, потому что начало проявлений особой услужливости юного евнуха как раз совпало с ее знакомством с шахзаде и последовавшими сразу за этим знакомством сменой статуса и переселением — сначала в узенькую, но все же отдельную комнатушку икбал, а потом и в покои хасеки.
Второе переселение произошло даже раньше, чем стало понятно, что Осман осчастливил свою новую избранницу не только вниманием, но и сыном — Хадидже не сомневалась, что родит мальчика, иначе и быть не могло, богиня присмотрит за этим. Первым, конечно же, должен быть мальчик. Девочка — это позже, когда упрочится положение самой Хадидже и появится возможность переправить новорожденную малышку с достойным доверия человеком прямиком на ступени храма богини.
Осману Хадидже понравилась сразу, и тут тоже не могло быть иначе. Самой ей, правда, поначалу больше по душе пришелся Мехмед, и какое-то время ей казалось, что и она ему тоже, и все, наверное, могло бы сложиться совсем иначе. Но… Богиня мудра, и глупо жалеть о тех поворотах колеса судьбы, которые не случились по ее воле. Все, что делается по ее воле и воле аллаха — делается несомненно к лучшему.
При знакомстве никто из двоих заинтересованных шахзаде не заявил на Хадидже свои права, не сказал при всех, что это — мое, закрепив тем самым статус гёзде, хотя и слепому было видно, что она их заинтересовала обоих. Хадидже, во всяком случае, видела отлично. И скромно опускала глаза, и стреляла взглядами из-под пушистых ресниц, и улыбалась, как учил папа-Рит — обоим.
А как же могло быть иначе? Они оба — хозяева и повелители, оба из тех, кто может надеть перчатку, наполнив ее своей волей и желаниями. Оба — предопределенные Аллахом посланцы богини. Перчатка не выбирает того, кто может ее надеть.
Оба, да…
Однако Мехмед — не наследник, это всем известно, хоть он и родной сын Кёсем, но наследником назначен Осман, а у перчатки богини не может быть собственных желаний и предпочтений. Вряд ли богине понравилось бы, если бы ее перчатка оказалась избранницей недостойного, правда? Ведь если не Мехмеда Мустафа назвал своим наследником — значит, счел его если и не недостойным, то хотя бы в чем-то, но менее достойным, чем Осман. Значит, на Мехмеда не стоит рассчитывать, как бы ни был он симпатичен и как бы ни обжигали Хадидже его взгляды.
Он не может быть выбором богини.
К тому же Осман проявил себя как настоящий будущий султан, хотя и подошел знакомиться последним, но далее медлить не стал. И надо сказать, Хадидже по достоинству оценила его напор и стремительность.
Радостную весть о том, что Хадидже нынешней ночью приглашена на ложе наследника, на женскую половину дворца принес Гиацинт, и при этом выглядел таким гордым и самодовольным, словно подобное приглашение было целиком его заслугой. Впрочем, чего еще ждать от евнуха? Все они таковы, вечно стремятся присвоить себе чужое, своего не имея.
После такого известия самой спокойной в младшем гареме осталась, пожалуй, только сама Хадидже, вокруг же началась настоящая суета — до вечера так мало времени, а столько всего надо успеть! Баня, одежда, прическа, украшения, краска для лица, ароматические притирания…
Сначала, конечно же, баня, причем по полному кругу, а это надолго. Но нужно счистить не только грязь, — которая могла святотатсивенно покрыть тело наложницы со времени предыдущего омовения, ведь оно было сразу после завтрака, а сейчас уже вон и полуденный намаз прошел! — но и удалить все лишние волосы, а также старую загрубевшую кожу, а с этим спешить ни в коем случае нельзя! Чуть поторопишься — и останутся безобразные красные пятна или уродливые прыщики, а кожа хорошей наложницы должна быть гладкой, как шелк, это все знают. К тому же — мыло… Сегодня нельзя было схватить первый попавшийся под руку кувшинчик, следовало сперва узнать доподлинно, какие ароматы предпочитает Осман, а какие он терпеть не может, чтобы не испортить все впечатление в первый же миг.
Тут опять помог Гиацинт — подсказал ни в коем случае не использовать то, что содержит тимьян. Поскольку собственными ушами однажды слышал, как шахзаде сказал, поморщившись, что тимьян воняет тухлой рыбой. И эта подсказка была как нельзя более кстати — ибо тимьян, наряду с пачули и вытяжкой из цветов иланг-иланга, как раз таки и входил в большинство особых мыл и масел, предназначенных для предложных омовений. Сами гедиклис их туда усиленно и втирали, потому что все калфу в один голос утверждали — нет более верных средств для привлечения и удержания на должной высоте и крепости мужского желания.
Пришлось отбросить большую часть уже выбранных мыл и притираний и ограничиться самым простым, с лепестками бхьянти — их аромат не вызывал у Османа неприятных чувств, тот же Гиацинт собственными ушами слышал, что букеты именно из этих цветов ежедневно меняют в покоях Османа, и шахзаде ни разу не высказал неудовольствия и не предложил заменить простоватые цветочки чем-либо более изысканным и подобающим. Напротив! Иногда он даже соизволял их нюхать и улыбаться. так что насчет бхьянти Хадидже тоже могла быть спокойна.
Впрочем, насчет полного спокойствия Хадидже, конечно же, лукавила, причем лукавила скорее сама с собой. Как бы ни была она уверена в собственной неотразимости и умениях, как бы ни надеялась на поддержку богини и предопределение Аллаха, но сердце стучало в груди пойманной птичкой. Сегодня самая важная ночь в ее жизни — и надо быть самой красивой, самой умелой, самой невинной…
Хадидже давно догадалась, почему папа-Рит не позволил ей пройти ритуальную дефлорацию, которую проходили все уличные танцовщицы, да и многие простые женщины Калькутты, чтобы не раздражать своих мужей в первую брачную ночь слезами и криками боли. Но маленькой Шветстри не разрешили сесть на вытянутую голову каменной храмовой статуэтки, чей головной убор подозрительно напоминал вздыбленный мужской жезл. В Дар-ас-Саадет свои правила и свои ритуалы, и наложница будет считаться навек опозоренной, если во время первого призыва на ложе ритуальный белый коврик не будет запачкан ее кровью. И можно сколько угодно удивляться тому, что кровь, та самая кровь, которую так сложно отстирать от ткани, особенно белой — является символом чистоты. Но в чужой храм не ходят со своими танцами, и папа-Рит это знал ничуть не хуже Щветстри. Хитрый папа-Рит уже тогда думал продать ее подороже и берег. Как умел.
Конечно же, она волновалась. И еще как!
Однако первая ночь с Османом оказалась вовсе не такой страшной, как Хадидже опасалась. Боли она почти не заметила — так боялась сказать или сделать что-нибудь неправильно, оскорбить взор или слух шахзаде, оттолкнуть собственное счастье. Возможно, именно это ей и помогло — нервничая весь день, к вечеру Хадидже впала в состояние, близкое к танцевальному трансу, когда душа словно бы воспаряет над телом и со стороны наблюдает, а тело действует будто бы само по себе. Тетя Джианнат говорила, что ритуальный транс перчатки выглядит точно так же — тело действует словно бы само по себе, ведомое только лишь волей богини.
Вот и сейчас получилось так, что Хадидже зря боялась — тело само отлично знало, что делать, быстро вошло в привычный почти танцевальный ритм. А потом все накрыло волной жгучего наслаждения, и Хадидже впервые в жизни поняла, какое же это счастье — быть не просто перчаткой, а перчаткой надетой. Натянутой на чужую волю. Наполненной биением чужой жизни, чужим желанием и наслаждением. Наполненной до краев. До самых-самых потаенных глубин. До невозможности удержать рвущиеся из горла хриплые крики восторга. До полного растворения в том, что тебя наполняет…
В том, кто тебя наполняет.
Чтобы и потом, когда закончится время наложных утех, продолжать жить его интересами, его целями, его смыслами. Наверное, высший пик служения богине ощущается именно так, и Хадидже была бы счастлива, если бы богиня ее призвала, но пока призыва нет и нет цели, ради которой перчатку могла бы до самых глубин наполнить воля богини, волей Аллаха ее наполняет шахзаде Осман. Богиня должна быть довольна.
Так что да, Хадидже было о чем думать и на что обращать внимание, кроме услужливого Гиацинта. Тем более что Осману она, пожалуй, понравилась даже слишком сильно, и пришлось приложить немалые усилия, чтобы перенаправить хотя бы малую толику его внимания на Мейлишах и Ясемин. А ввести и их тоже в его гарем было необходимо, это Хадидже понимала и без подсказок богини. Не каждой Хадидже достается в мужья пророк Мухаммад, мир ему, лучший из людей, верный своей единственной жене до самой ее смерти. А верные соратницы нужны каждой. И лучше, если выбранные твоим мужем жены будут как раз из таких верных соратниц, а не глупых тварей вроде Фатимы, готовых нагадить тебе даже не ради собственной выгоды, а просто по внутренней подлости мелкой душонки. Может быть даже и себе тоже во вред, но лишь бы нагадить!
И у Хадидже получилось! Волей Аллаха и при помощи богини, конечно, но получилось.
Ясемин, правда, не удалось подняться выше икбал, ее робость и слезливость пришлись Осману не по душе, а вот Мейлишах справилась отлично, и теперь Осман посылал за нею чуть ли не чаще, чем за Хадидже, и об этом уже даже начинали перешептываться. Наверное, Хадидже стоило бы проявить большую осторожность или начать волноваться… И она бы, наверное, начала. Если бы это была не Мейлишах.
Это именно Мейлишах обратила внимание Хадидже на странное поведение Гиацинта. Хадидже присмотрелась и поняла — да, действительно, никому из прочих наложниц так не прислуживают. Даже хасеки. Не то что вчерашним икбал — персональных евнухов не имеют даже кадине, уважаемые матери султанских сыновей!
Да что там — у самой валиде, Халиме-султан, и то нет таких личных евнухов, ей прислуживают три старые наложницы Мустафы, каждая из которых стремится стать хазинедар, единственной доверенной прислужницей, раз уж не удалось родить султану сына и закрепить за собой статус кадине, статус хазинедар ничуть не хуже, а в некоторых отношениях так даже и лучше — во всяком случае, когда речь идет о Мустафе.
Стало понятно, что евнух не просто так вертится рядом — в Доме Счастья никто и ничего не делает просто так, все преследуют свои цели. Вот и у Гиацинта тоже наверняка имелась своя тайная цель. И он не стал плести завесу из хитрых слов, пряча ее от Хадидже, когда та открыто подступила к нему с прямым вопросом.
Гиацинту нужен был еще один урок массажа. А лучше — несколько.
Это было понятно, папа-Рит тоже так долго терпел тетю Джианнат только за ее золотые руки, и не выгонял, хотя она и была уже старая. Только вот Гиацинт оказался намного умнее папы-Рита, хотя и моложе был. Он хотел быть не глиной в умелых руках, не обучающим пособием — он хотел быть учеником. И научиться сам. И не только массажу “ночных удовольствий”, про которые Хадидже подумала сразу. как только прояснилась цель хитрого евнуха, но и тому, что назывался “ноги как перышко”. И даже именно вечерних расслаблений и избавлений от боли интересовали его в куда большей степени, чем ночные, которые с удовольствиями.
Умный евнух был этот Гиацинт.
Сказал, что восхищен умением Хадидже, сказал, что пробовал повторить то, что запомнил с того урока — но у него почти ничего не вышло. А он очень хочет, чтобы вышло. И ради этой цели он готов и дальше угождать новоиспеченной хасеки.
Конечно, Хадидже возмутилась. И, конечно же, отказалась наотрез.
Хотя и жалко было терять ценный источник сплетен и услужливого помощника, но она не собиралась рисковать новобретенным положением. Ей вполне хватило прилюдной выволочки за неподобающее поведение, от Халиме-султан полученной, спасибо, повторения урока не надо, Хадидже всегда все хорошо усваивала с первого раза. Еще когда Шветстри была, уже и тогда ей не требовалось повторных назиданий.
И что с того, что никого из них троих тогда так и не наказали, а Кёсем, когда ей нажаловались, только посмеялась. Об этом, кстати, тоже Гиацинт рассказал — и о том, что, отсмеявшись, Кесем тогда сказала, что ее девочки взрослеют и скоро будет пора знакомить их с шахзаде. Так что можно сказать, что тогда все сложилось как нельзя лучше для Хадидже.
Но так тем более не стоило рисковать!
К тому же все знают, что евнухам верить нельзя, они хитры и неблагодарны. Стоит Гиацинту получить желаемое — и он мигом забудет, кто такая Хадидже и как ее зовут, и это в лучшем случае. Так что помощник и источник сплетен будет потерян и в случае согласия Хадидже — только еще и вместе с халатом хасеки. Нет уж. Скоро Гиацинту надоест выклянчивать вожделенный урок, и он отстанет. Обязательно отстанет.
Должен же он понимать слово «нет» — особенно когда это «нет» сказала сама Хадидже!
_____________________
ПРИМЕЧАНИЯ
Дом Счастья — часть закрытых павильонов в Саду Тысячи Наслаждений, отведенных для проживания жен и наложниц из старшего гарема.
— Наш Моня таки поменял пол!
— Уй! Говорят, такие операции стоят бешеных денег!
— Та ну шо ви! Шо такое несколько квадратных мэтров дубового паркета при его-то деньгах…
(Бостон, 1983)
Девочку, родившуюся у Лени и Леони, крестили погожим нежарким августовским днём. Обряд проводил сам епископ Рейли, и, в отличие от венчания, он не был тайным: Роза Марковна не могла покинуть Ньюпорт по состоянию здоровья, да и вообще ничего уже не соображала. Остальные Яблонские отнеслись с пониманием и даже с уважением к семейным традициям: после исчезновения Бабушки в её вещах обнаружилась метрика на имя Анны-Гражины Янковяк, выписанная в варшавском костеле.
Собор Святого Креста был полон. Не только родственники и друзья, но и посторонние прихожане дружно молились за здравие младенца Авроры. Во время всей литургии Лёнчик не мог отвести взгляд от заднего ряда кресел, где чуть обособленно от всех сидела женщина в скромном тёмно-сером платье. Даже на таком расстоянии она показалась ему удивительно знакомой.
Когда все закончилось и гордый папа выносил ребенка из церкви, он не удержался и остановился возле женщины.
— Простите, я вас знаю? — спросил он без обиняков. — Ваше лицо мне так знакомо…
— Едва ли, — ответила с улыбкой синеглазая коротко стриженная загорелая шатенка. — Но я была бы счастлива познакомиться с родителями такой славной девчушки. — Она подмигнула малютке Авроре, та в ответ разулыбалась беззубым ротиком и потянула ручки к симпатичной тёте. — Я Анна Волковски. Кстати, дипломированная няня и сиделка.
— Это то, что надо! — обрадовалась Леони. — Давайте обменяемся телефонами…
Из храма они вышли они вместе. Яблонские, О’Брайаны, прочая родня и друзья поехали отмечать события, Анна же остановилась на тротуаре, подняла руку, чтобы остановить такси. На лице её блуждала легкая полуулыбка.
— Такие дела, папочка, — прошептала она. — Значит, ты теперь у нас Аврора…
Зеркал в комнате не было. Окно… Нет, окно Роне просканировал первым и сразу же исключил, от него магией не пахло совершенно. Обычное окно. Если кто и использовал его для связи или подглядывания, то было это так давно, что все следы выветрились. Больше никаких блестящих поверхностей в комнате не было. У Дайма наверняка есть карманное зеркальце для экстренной связи, но у таких артефактов довольно сильный выхлоп при работе. Несмотря на малые размеры, следы бы остались куда ярче, чем даже при использовании окна.
Следов не было. Никаких. И никаких следов магических птичек тоже нет, а значит, отпадает и письмо…
Стоп.
А вот письмо-то как раз было. Днем еще. Пахнущее грозой и ветром письмо, привязанное к лапке зачарованного белого сокола. И, кстати, интересный факт: письмо было, а белого сокола в комнате Дайма больше не наблюдается. Значит, отправил с ответом. Ну да, логично ответить сразу, получив письмо от той, что считает себя его невестой. Наверняка в том, присланном, было что-нибудь милое, наивное и восторженное. До оскомины. И про Роне наверняка ни слова! Ну да, зачем вспоминать о каких-то темных всего лишь полпредах Конвента, когда рядом имеется целый светлый принц! И Дайм в ответ написал что-то такое же милое и восторженно мерзкое. И не подписался, конечно же, поскольку писал не от собственного имени, а девочка хоть и не обученная, но сильная менталистка, и ложь бы почувствовала сразу. Ну да, пока все логично. Написал. Отправил. Сделал все как ему и положено в роли свата-заместителя.
И что?
Почему вдруг от выполнения собственной привычной работы Дайм вдруг стал ощущать себя настолько паршиво, что даже ауру почистить самостоятельно не смог? Что из вышеперечисленного могло причинить ему такую сильную боль?
Звучит как полный бред. Но ведь больше ничего сегодня не происходило, чтобы он вот так вдруг… Ну да, поступает не очень достойно, обольщает наивную девочку не для себя, а для братика единокровного (та еще сволочь этот братик, Роне знает не понаслышке, но когда речь идет об интересах государства и императорских наследниках, подобные мелочи как-то быстро перестают смущать и провинциальных принцесс, и уж тем более светлых магистров). Хотя, кто спорит, не самое достойное и приятное занятие для светлого. Но чтобы вот так расклеиться из-за такой ерунды?
Дайму ведь эта девочка никто и звать никак. Она ему и изначально нужна-то была лишь для братика, не для себя, ни в каком смысле. Плевать ему на нее, он посредник. Понравиться. склонить к браку. передать из рук в руки будущему жениху. Все.
Это Роне готов за свою сумрачную надежду с кем угодно зубами грызться, но отстоять, это для Роне она вопрос жизни и смерти, но Дайму-то зачем сдалась? Ему Ургаш не дышит в спину и обещанная единением свобода не нужна и нафиг, он же светлый. Везет им, светлым…
Так чего же он тут теперь сидит и тянет можжевеловку прямо из горла с таким убитым видом, словно только что своими руками подписал себе чуть ли не смертный приговор? Или не себе… Словно отдает на заклание собственного любимого ребенка… или любовь всей своей жизни, причем истинную любовь.
Нет, ну бред же. Не мог же он в нее и на самом деле влюбиться? Они ее и видели-то всего ничего… Ну секс, да. Хороший секс был, тут Роне не спорит. Да что там врать! Потрясающий. Но сколько было того секса, если считать именно что на троих? Не мог же Дайм только из-за секса…
Или… мог?
Да нет же! Только не Дайм! Только не в нее.
Это для Роне она прекраснее всех самых прекрасных придворных дам и принцесс всех дворов подлунного мира: потому что светлая на две десятых и тем самым дарит надежду на возможность спасения от Ургаша. И потому что темная — тоже, и знает, что такое дыхание Бездны. Она не высокомерная Зефрида, для которой все это был пустой звук, а темные однозначно твари, недостойные даже жалости. Она наверняка поймет. И согласится. И с ней получится… Если с кем и получится — то только с ней. И значит, Роне в лепешку разобьется, но сделает так, чтобы она ему доверяла. И любила, но главное — доверяла. Он не станет ее обманывать, в отличие от Дайма. Никогда! Предельная честность и только. А любовь… Да полюбит она его, куда денется. Он из кожи вывернется, но добьется, чтобы полюбила. А сам он уже ее любит! Она прекрасна. Ее дар восхитительно неуправляем, стихии безупречно чудовищны и ужасающе великолепны. Роне просто глаз отвести не мог.
Но Дайм-то не Роне. Светлому полковнику Магбезопасности вряд ли могли прийтись по душе все эти кошмарные стихийности и безумные неуправляемости, хотя бы уже потому, что светлый он…
Светлый, да… Сейчас уже куда более светлый, аура почти полностью вернула живость и перламутр, уже не провисает аомрфной бесформенной массой, принимая темную ласку. Тянется и сама, обвивает черные протуберанцы белыми всполохами с проблесками бирюзы, гладит. пронизывает… ох…
Это для Роне Шуалейда прекрасна, ведь Роне плевать на ее внешность. Но Дайм-то ведь в той таверне другое видел. Страшный пугающий любого светлого неуправляемый дар в довольно-таки не презентабельной внешней оболочке. И чтобы влюбиться? Вот в это? Голенастое, чумазое, нескладное, тощее и совершенно не похожее на женщину? К тому же босое, да еще и в потрепанной мужской одежде?
Совершенно не похожее на женщину…
Шисов дысс.
Да.
Гун-хе был прав: среди прибывших было крайне мало женщин. Своих женщин они оставили в городе.
И всё же… всё же.
К возвращению Шеддерика часть замка была захвачена, а одна из угловых башен даже горела – сквозь слуховые окна и бойницы пробивался дым.
Шедде увидел его издалека, и передумал входить в Цитадель. В замке Гун-хе. Есть, кому решить всё вопросы. И Торгил – есть, кому принимать рапорты и отдавать приказы.
А вот Эммегила там, скорей всего, нет. Уже нет.
Светлейший должен был понять, что попытка провалилась, как только обнаружил, что ни рэты, ни наместника нет в их покоях. Иначе – не сходится. Смысл продолжать бой за крепость, когда власть в Тоненге — это не каменные стены, уже однажды, кстати, подведшие своего хозяина. Власть в городе – это люди. И официально признанный наместник. И непризнанные городские старейшины. И если бы было доказано, что одни убили других, тогда, может, Эммегил и смог бы довольно безболезненно для себя получить то, чего добивался. Ифленское посольство не будет искать правых и виноватых, оно отдаст власть в стране удобным и лояльным – а Эммегил сможет некоторое время побыть удобным и лояльным претендентом. Но коль скоро план сработал лишь частично, выжили свидетели и бой за Цитадель практически проигран, остается ему только одно. Пока сторонники прикрывают отступление, он попытается покинуть город.
И кстати, именно по этой причине ему вряд ли стоит расчитывать на помощь тех дворян, что тоже участвовали в заговоре: им выгодней сейчас отказаться от такого опасного знакомства.
Он ифленец, значит, ему и в голову не придёт скрываться в глубине материка. Нет, он будет уходить морем. И в порту не так много судов, которые прямо сейчас готовы к долгому переходу, пусть даже каботажному, разница невелика.
Их два – свадебный корабль, которым официально командует Янне, и на который Эммегила никто не пустит. И небольшой, на десять пушек, довольно старый двухмачтовый корабль, который тоже принадлежал в прошлом наместнику Хеверику.
Корабль этот прошлой осенью продали, но новый владелец оплатил сухой док и ремонт, а с неделю тому судно было вновь спущено на воду.
Есть ещё рыбачьи лодки, но вряд ли светлейший чеор соблазнится хоть одной из них. А немногие торговые суда, зимовавшие в дельте Данвы, ещё не окончили подготовку к навигации, к дальним морским путешествиям.
Значит, искать его надо на старом корабле Хеверика.
А если повезёт, то не искать, а ждать – выбрав удобную позицию и тщательно проверив пистолет, чтобы не подвёл в самый нужный момент.
В Тоненге лишь три причала приспособлены для швартовки морских судов. Когда-то здесь действительно грузились тяжёлые иноземные корабли самыми разными товарами, да и местным торговцам хватало места, но пирсы пришли в упадок, а старые деревянные настилы провалились и разрушились. Для нынешнего положения дел хватало и трех оборудованных причалов. И один как раз был занят «Рассветным скитальцем», по виду – полностью готовым к отплытию.
Шедде сразу решил, что не ошибся. Если Эммегил ещё не здесь, то скоро здесь будет. И Шеддерик руку бы на отсечение отдал, левую, особенную, что светлейший занял капитанскую каюту.
Где расположена на этом судне самая роскошная каюта, Шедде прекрасно знал. Сложно ли будет до неё добраться? И что, если он вдруг ошибся?
Он оставил лошадь на дворе у Янне – благо, было по дороге, а встревоженный слухами о заварушке в замке, хозяин «Каракатицы» не спал. Так что за неё можно было не волноваться.
Судно продолжало неспешно готовиться к отплытию. Погрузка закончилась, сейчас на борт поднимали последний оставшийся груз – клетки с живыми курами. Работали грузчики споро и тихо, только испуганные пеструшки квохтали издалека, да начальник поторапливал, чтобы не копались.
Шедде с минуту выждал за горой старых бочек, пока последний из грузчиков поднимется наверх, окинул набережную внимательным взглядом, никого не обнаружил – и со всей возможной уверенностью направился к сходням, на всякий случай, надвинув шляпу на глаза.
Дежурный вяло поинтересовался, кто он таков. Но ответ, что он – посланник из Цитадели с сообщением для светлейшего, горе-караульного вполне устроил.
Дальше было просто – пробежать по шканцам (проклятые куры снова зашумели), спуститься палубой ниже. Спросить у матроса, топающего в сторону расположенного на носу камбуза, на месте ли чеор та Эммегил. Получить утвердительный кивок.
Всё он правильно понял и правильно рассчитал. Осталось немного.
Главное, самому не подставиться раньше времени…
– Войдите! – голос светлейшего чеора звучал хрипло и резко.
Шедде криво улыбнулся, представив, как эта сцена будет выглядеть: как в постановке площадного театра. Но с этим всё равно нужно заканчивать. И чем быстрей, тем лучше.
– Не хочу желать вам здоровья, Эммегил, – сказал он, входя, и кинул шляпу на дорогой дорожный сундук, оставленный у входа. Светлейший чеор не успел здесь обжиться. – Но рад, что не ошибся в вас.
Эммегил резко выпрямился. Какого-то подвоха он ждал, потому что в обеих его руках было по пистолету.
– А вы быстро, – он даже притворно обрадовался встрече. – Как вам мой подарок к прибытию посольства? Впечатлил?
– Вы о двух десятках ваших убитых сторонников?
Эммегил поморщился:
– Вы сюда явились один, с одноствольным пистолетом, без подручных… на что вы рассчитываете? Что я растрогаюсь от такой бескорыстной жертвы и сам сдамся в плен? Чеор та Хенвил. Вы проиграли. Ваш брат мёртв, его девка – тоже. С минуты на минуту мне доложат, что и эта ваша мальканская шлюха отправилась прямиком туда, куда ей и дорога.
– Может быть. – Значит, Темери ещё не нашли. Она где-то в городе, а Каннег и Янне не дадут ей пропасть, как бы события дальше ни пошли. – Только вам до этого уже не должно быть дела. Вы умрёте, Эммегил. И вам, гарантирую. Умирать. Не понравится.
Вместо ответа Эммегил вдруг вскинул правую руку и выстрелил – почти в упор. С шести шагов никто бы не промахнулся. А уж из прекрасного ифленского пистолета, сделанного в одной из лучших мастерских Рутвере, да по неподвижной мишени – не промахнулся бы и слепой.
Эммегил промазал. Он это сразу понял. Даже не потому, что чеор та Хенвил остался стоять. По выражению лица, по изменившейся, ставшей ещё более уверенной позе. Дескать – ну что? Попробуем повторить? Или время моего выстрела?
– Зачем вам это нужно, Эммегил? Разве оно того стоит? – спросил Шедде, медленно, со вкусом беря в прицел левый глаз Эммегила. А потом меняя его на правый.
На шум выстрела сейчас кто-то прибежит. Так что надо решить всё быстро. Но вопрос уже задан. Значит, придётся дождаться ответа. Эммегил и ответил:
– Стоит. Конечно, стоит. Если бы Хеверик не вызвал тебя так спешно в Тоненг, никто даже не заметил бы, как вся эта земля стала бы моей. Но нет, старый негодяй что-то почуял… Кстати, это ты отчасти виновен в смерти Кинрика – не притащи ты мальканку, не понадобилось бы его убивать… подписал бы отречение, и дело с концом. Город не стал бы вмешиваться. Так что, чеор та Хенвыил, да, вы мне мешали. И продолжаете мешать.
В дверь постучали. Кто-то желал убедиться, что с хозяином всё в порядке.
Кем-кем, а трусом Эммегил не был. Он, только поняв, что помощь прибыла, даже слегка расслабился. Да и чего ему бояться – на борту полно его людей, сейчас все будут здесь. Может, он именно так и рассуждает, продолжая дразнить противника. Может, он надеется на ошибку, которую Шедде вполне может совершить, слишком увлекшись местью.
Нажать на спуск и покончить с гнидой.
А потом с боем прорываться к сходням. Хороший план! Самоубийственный, но хороший.
Кинрик мёртв. Чеора Росвен тоже. Ради кого продолжать сражаться?
Рэту город спрячет так, что ни одна сволочь не вынюхает, где её искать. Так что остаётся забрать с собой побольше врагов, и тихо сгинуть на дне. Оставив ни с чем заодно уж и самого императора. Хотя этот, пожалуй, будет только рад.
– Светлейший! – крикнули из-за двери, – у вас всё хорошо?
Эммегил, не обратив на этот оклик никакого внимания, сморщил аристократичный нос и развил мысль.
– Ты выродок, который не должен был родиться. И ты проклят. – Голос его вдруг сорвался на хрип. – А проклятым нет места в этом мире. Ты должен был сдохнуть, как последний провинившийся раб. То, что ты ещё жив – попущение Повелителей Бурь. Сдохни!
Они выстрелили одновременно.
И одновременно с этим в дверь ударили чем-то тяжёлым и крепким, она затрещала, выламываясь.
Нельзя надеяться на защиту проклятья: расстояние небольшое, а Эммегил был хорошим стрелком. Так что вторая пуля всё-таки чиркнула по предплечью вытянутой вперед правой руки с пистолетом, и оставила длинный кровавый след.
А вот светлейшего чеора Эммегила не хранили ни проклятия, ни благословения. Он упал, словно куль, тяжело и неудобно, задел подвешенный к потолку тяжёлый стол, а потом скрылся под ним. Шедде казалось, что, даже слегка оглохнув от двойного выстрела, он слышит неприятный булькающий хрип.
Но наблюдать за агонией Эммегила было некогда: в каюту уже вломились вооружённые кто чем матросы и солдаты личной охраны светлейшего.
Шеддерик отбросил ненужный пистолет. Своей сабли у него уже не было, та, что он прихватил у гвардейцев, осталась в трупе одного из сторонников Эммегила ещё в городе, а был только взятый у Янне рыбацкий широкий нож. Но зато в каюте Эммегила на стенах было полно самого разнообразного железа – на любой вкус. От пиратского кутласса, до древнего полуторного меча для конного боя.
Всё старинное, подлинное, изукрашенное драгоценностями: светлейшему чеору хватило времени развесить по стенам каюты любимую коллекцию. Это сундуки разобрать он не успел…
Кутласс висел ближе всего к Шеддерику, и только по этой причине оказался у него в руках. Дверь распахнулась. Даже не задержавшись у входа, вперёд выскочил один из солдат – в правой руке абордажная сабля, на левой – наруч со стальными бляхами и шипами. Крупный бородатый ифленец был опытным бойцом и сразу бросился в атаку. В некоторых случаях физическая сила и мышечная масса помогают. Главное – прижать противника, добиться близкого контакта, и тогда даже сабля будет не нужна, можно сломать шею одним, правильно направленным ударом. Шеддерик не собирался давать противнику такого шанса. Кутласс – не привычная абордажная сабля, он короче, к тому же, это прямое оружие с другим балансом. Но опытному солдату не нужно много времени, чтобы приноровиться к новому оружию.
Разговор плавно перешёл на тему защиты киборгов: после Джуны долго говорила глава местного офиса ОЗК, потом встал местный дексист, разгорелся спор — и о картинах уже не вспоминали. В пять часов Змей по просьбе Нины по внутренней связи сообщил Златко, что надо как-то заканчивать встречу, так как скоро прилетят его родственники и их надо встретить хотя бы у дверей гостиницы. Златко передал его слова Светлане, но она попросила куратора выставки не закончить встречу, а сделать перерыв, чтобы всё-таки дать возможность посетителям осмотреть картины, не сообщая, что Нина со своими киборгами намерена незаметно покинуть зал, пока люди перемещаются по выставке.
В результате был объявлен двадцатиминутный перерыв на осмотр выставки и чай с конфетами, который тут же принесли местные мэрьки. Вышедшие из зала Нина и её киборги смогли дойти только до кабинета просветительского отдела, находящегося за поворотом коридора, и, чтобы не терять драгоценное время, Нине пришлось пообещать появившимся местным просветителям показать утром какой-нибудь обряд и бузу — и только после этого Нина со Змеем и Анной смогла вернуться в свой номер.
Светлана с киборгами после перерыва вернулась в зал, чтобы продолжить разговор о картинах и таланте Златко, но зрителей интересовало уже совершенно другое – работа ОЗК – и Светлана попросила куратора выставки подключить в режиме видеоконференции Карину Ашотовну Оганесян. Её просьба была выполнена, а представитель местного ОЗК позвонил Кире Александровне Гибульской с просьбой принять участие в обсуждении темы защиты киборгов. После этого местный дексист дозвонился до Бориса Арсеновича, возникший местный журналист перехватил у Светланы ведение встречи — и мероприятие продолжилось с новыми разгорающимися спорами.
Джуна и Волчок остались в зале, но прошли ближе к Светлане, Леону и Златко, чтобы поддержать их при необходимости.
***
В номере Нина сразу позвонила в кафе при музее и заказала ужин с тортом и кофе на шестерых человек, собираясь за один стол посадить и киборгов, а Змея попросила выйти, пока она переодевается в сарафан полегче, и заодно встретить курьера из кафе в коридоре.
Анна, помогая новой хозяйке снять тяжёлый сарафан и юбки, на все её вопросы отвечала только стандартными фразами и выглядела, как исправная машина — и потому Нина после переодевания прекратила попытки разговорить её и велела ей тоже переодеться и убрать снятый костюм. Анна в стандартном чёрном платье горничной стала ещё более машиной.
И тогда Нина позвонила Платону и показала Анну, и они так внимательно смотрели друг на друга, что Нине показалось, что они между собой о чем-то разговаривают. После паузы, на самом деле длившейся всего пару секунд, Платон сказал:
— Анна разумна, но пока боится тебя… это пройдёт. Ей нужна нормальная одежда, и я заказал для неё по сети пару платьев, туфли и бельё, нормальное, человеческое… курьер принесёт пакет минут через пять. Всё оплачено. Кстати, головизор у тебя включён? Включи, там такое показывают! Местный канал… я видел ваш проход, и слышал речь Змея… это было круто! Жаль, что Светлана Кирилловна не решилась надеть костюм… в нём она бы сейчас не была бы в таком шоке. Со Златко я уже поговорил, он уже не обижен, что всё внимание досталось тебе… люди не только спорят, но и смотрят его работы, и уже есть новые покупатели на его картины. Включи! Я перезвоню попозже. Пока.
Едва Нина успела отложить в сторону выключенный видеофон, Змей вкатил в комнату сервировочный столик с тарелками, закрытыми крышками, следом за ним вошёл курьер из магазина женской одежды с большим пакетом. Нина расписалась в получении, курьер вышел, и Нина наконец включила головизор.
Анна стала бесшумно сервировать столик, отложив пакет с одеждой в сторону, а Нина замерла перед экраном. Мероприятие, изначально запланированное минут на сорок, было в самом разгаре и заканчиваться не собиралось. Голоканал разорился на оплату сеанса прямой видеосвязи с Кассандрой и Антари, и на пяти мониторах, появившихся в зале, Нина узнала Киру Александровну, Бориса, Карину, а руководителей местного ОЗК и местного филиала «DEX-company» назвал ей Змей. На Златко уже не обращали внимания, но Светлана ещё пыталась перевести разговор на тему картин, но без особого успеха.
Были слышны выкрики из зала и из мониторов, которые пытался перекричать ведущий:
— …нечего очеловечивать технику!..
— …они реально разумны! Всё-всё понимают!..
— …в топку его!..
— Он же сорванный! Почему он ещё не утилизирован? — вопрос был адресован Борису и он начал говорить:
— Змей не будет утилизирован. Он был подарен моим племянником моей бывшей жене и поначалу я именно по этой причине не трогал его, хотя заметил, что он приказы выполняет с задержкой. Но потом Нина сдала его в аренду заповеднику в качестве егеря, и он уже не представлял опасности для города, но представлял интерес для науки…
— Какой-такой науки? — кричали в зале, — утилизировать прямо сейчас!..
Нина обернулась на Змея, явно собиравшегося ей что-то сказать, но тут Карина на мониторе заявила:
— Нина Павловна является сотрудником ОЗК и все киборги, живущие на острове, зарегистрированы в ОЗК. Змей в том числе. Этот опыт заслуживает того, чтобы его изучили… и не только дексистов это интересует, это уникальный опыт по социализации киборгов в общество людей и заслуживает того, чтобы продолжать…
В это время Змей сообщил Нине, что гости уже прошли мимо охранника музея и уже поднимаются на лифте на второй этаж — и головизор пришлось выключить. Змей вышел, чтобы переодеться в любимую синюю косоворотку, чтобы в ней встретить родственников, а Нина велела Анне быстро сменить униформу на длинное голубое платье.
Через несколько минут створки дверей широко раскрылись — и в комнате сначала появилось гравикресло, в которой сидела элегантно одетая и очень взволнованная пожилая дама в небольшой шляпке на убранных в пучок седых волосах. За коляской в комнату вошли крайне серьёзный мужчина лет тридцати и уставшая женщина лет двадцати семи с небольшой сумкой — и остановились. Змей зашёл за ними, закрыл двери и встал у входа так, чтобы контролировать мужчину.
— Добрый вечер! — поздоровались Нина на интерлингве, досадуя на себя, что не удосужились узнать, говорят ли гости по-русски, и что не нашла времени спросить у Змея о присланных им видеозаписях семьи Вучич, — проходите к столу… вы с дороги и, наверно, хотите есть. Разделите с нами ужин…
Но к её облегчению, дама заговорила по-русски, медленно и очень старательно выговаривая слова:
— Добрый вечер! Нина Павловна? – она огляделась, и не замечая никого, кроме Нины и замершей Анны, с волнением спросила:
— А… где же мой внук… я так долго ждала этой встречи…
Нина взглянула на DEX’а:
— Змей, подойди… это твоя бабушка, — когда Змей подошёл к сидящей в коляске женщине, она попыталась встать, чтобы посмотреть на него, но её дочь усадила её обратно, тихо говоря что-то про больные колени и запрет врачей долго находиться на ногах. Змей присел перед сидящей в коляске женщиной на корточки и осторожно взял её за руку и тихо сказал:
— Я здесь… это я, киборг DEX-6 по имени Змей и… с отчеством Горынович. Это я… Ваш сын первым не дал меня бить и начал обучать… он первым поверил, что я разумен… он усыновил меня перед Солнцем, но не успел сделать это… официально. И я считаю Вас своей бабушкой… можно?
— Можно… ты видел моего сына… и видел его гибель… — чуть не заплакала пожилая дама, и её дочь тут же достала из сумочки таблетки и Нина тихо велела Анне подать стакан воды.
Чтобы как-то успокоить бабушку, Нина решила сменить тему:
— А Вы хорошо говорите по-русски… довелось жить на русскоязычных планетах?
— Нет, что Вы… родилась и выросла на Нови-Саде… но русский язык изучала в Университете Нового Санкт-Петербурга… и после этого я сорок лет преподавала русский язык в педагогическом институте, говорю на нём свободно… — она запила водой таблетку, вернула стакан Анне и уже с улыбкой предложила:
— Будем знакомиться? Я Зарина Вучич, но… если Вам удобнее с отчеством, как принято у русских, можете звать Зарина Баженовна… это моя младшая дочь Радмила, — кивнула она на спутницу, — а это её муж… Цветан Петков.
Нина перевела взгляд на мужчину, явно бывшего военного, хоть и в обычном гражданском костюме, который в упор смотрел на Змея. А Зарина, глядя на Змея, тихо и словно для себя проговорила:
— Вот как получилось… ты киборг… и ты приёмный сын Горыни… киборг по имени Змей и с отчеством Горынович… встань, дай посмотреть на тебя… разумный киборг! Ну надо же… благодарю тебя за сделанные записи… на них Горыня снова живой… ваш волхв прислал мне несколько видео, пересматриваю их постоянно… но тебя на них нет, так как ты снимал… на себя.
Змей поднялся на ноги и Радмила подала ему небольшую подвеску на цепочке:
— Носи, этот оберег брат делал для своего сына… это Алатырь… он означает стремление к солнцу, восемь лепестков символизируют продолжение жизни… но его жена погибла, так и не родив… в пожаре. Теперь ты мой племянник, я признаю тебя сыном моего брата… как же нам повезло, что ты есть! Цветан, — обратилась она к мужу, — что ты так смотришь на него?
Цветан, молча смотревший на все обнимания и слёзы встречи, наконец, поздоровался и тихо сказал:
— Значит, это всё-таки ты… ваш волхв сказал, что есть такой Змей Горынович, боевой киборг, усыновлённый братом жены… а я сомневался и думал, какого же это киборга Горыня успел усыновить? А это ты… ты, значит, действительно живой… а я не верил ему тогда… ну, что, собирайся тогда, у нас лайнер в десять вечера.
— Змей не полетит с вами, — возмутилась Нина. — Он не вещь, а приёмный сын Горыни… Змей Горынович. И мой тоже… — до неё дошло ранее сказанное, и она спросила:
— Вы… что?.. знакомы? Змей, как же так?
И DEX тихо ответил:
— Да, мы встречались… когда я был «тупой жестянкой» и «эй ты, поди сюда»… в тот день прилетевший в часть капитан Вучич запретил бойцам избивать меня… это называлось «тренировкой»… а Цветан только что пришёл в часть по контракту… он просто стоял и смотрел, для него это было нормой… капитан Вучич был первым человеком, остановившим избиение киборга, — DEX спокойно посмотрел в глаза Цветану и тихо продолжил, обращаясь уже только к Нине: — Мама, я должен был сказать тебе об этом раньше… но сам поздно узнал, что именно он женат на тёте Радмиле… а во время мероприятия сообщать не стал, не знал, как отреагируешь… при всех…
— Хорошо, я поняла, — тихо ответила ему Нина и всё-таки пригласила гостей за стол. Но Цветан продолжал стоять и в упор смотреть на Змея, но через пару минут тихо заговорил:
— Значит, ты тогда всё понимал? Всё видел, всё слышал… всё чувствовал… но не мог ничего сделать… потому и был глючной машиной… и только капитан разглядел в тебе человека… а мы не верили и смеялись… как же он был прав тогда… он говорил нам о своей вере и учил ценить жизнь… и киборгов тоже. О законе кармы говорил и о перерождении, об уважении к родителям и к сёстрам… я только после этого читать начал, вся жизнь как на ладони… А потом я после кремации повёз урну с его прахом на Нови-Сад его матери… и остался…
— Змей действительно живой… племянник бывшего мужа привёл его ко мне в таком состоянии, что Змей сам назвал мне своё имя, рассчитывая, вероятно, на последний приказ с моей стороны… но я уже работала с киборгами в музее и постаралась не доводить его до явного срыва… — Нина сделала паузу, пригласив за стол ещё и Анну, и продолжила рассказывать.
Гости по обычаю сначала отломили по куску хлеба, который подал Змей, потом присели к столику и долго молча слушали, иногда что-то переспрашивали и от волнения переходили на сербский, а Змей переводил Нине слова то Радмилы, то Зарины… а Цветан говорил много и долго, переходя с русского на болгарский, сербский или на интерлингву:
— …вот ведь я понимал, что неладно мы делаем, а остановить их не мог… пойти против всех боялся. А Горыня не побоялся остановить «тренировку», объяснять начал, про карму говорил… а он оказался действительно живым… ведь мы его сначала назвали Горынычем в шутку, словно бы Горыня усыновил его, а вот как вышло… а уж потом Змеем звать стали…
Зарина, в слезах от волнения, жестом попросила дочь помочь ей встать и обратилась к DEX’у:
— Змей, подойди ко мне, обними… — она поцеловала в лоб осторожно обнявшего её Змея и с его помощью опустилась в кресло, — можешь называть меня бабушкой… к сожалению, Камен, мой муж, не дожил до этого дня… но я счастлива, что у меня теперь есть ты. А теперь поздоровайся с тётей и её мужем… как с родственниками…