Елена Градова. Баррикады. Глава 1. Рында
Такие закаты бывают только ранней осенью. Адмиральск-на-Ингуле раскинулся по берегам извилистой реки и готовился включать свет в окнах домов и фонари на улицах, завершая свой очередной день. Лучи заходящего солнца, словно мастер старинных гравюр, очерчивали силуэт моста и стоящие на нём две фигуры – высокую мужскую, обречённо смотрящую вдаль, и маленькую женскую, беспомощно облокотившуюся на перила. На пешеходном мосту было безлюдно. Только старые заводские краны, пустые стапеля и безымянный крейсер были свидетелями.
– Пожалуйста, не говори больше ничего, – произнёс молодой человек.
– Я свою работу выполнил, а если тебе не подходит – дерзай. Сделай сама, сделай лучше!
Девушка только бросила на него взгляд – исподлобья, с упрёком.
– Мы договаривались идти вместе. Теперь ты собираешься остаться здесь? – наконец, проговорила она.
Зелёные глаза светились гневом и злостью. Это была злость не к стоящему рядом парню, а, скорее, к себе и собственному бессилию.
Собственно, от этих пронзающих глаз, в которых, казалось, растворилось кислотно-оранжевое солнце, становилось неуютно, потому её спутник быстро отвёл взгляд и теперь смотрел на ржавеющие перила понтонного моста, механически отдирая отшелушившуюся краску.
– Мы не договаривались лезть на территорию завода. Тебе были нужны снимки? Их больше сотни.
Он снял капюшон, блики солнца заиграли на его стриженных волосах – тёмных, кое-где с проседью.
На вид ему было лет двадцать пять. Высокий рост, одежда по моде. Гармоничное лицо с аккуратной подстриженной бородкой.
Его спутница – невысокая, хрупкая и нескладная, на первый взгляд, девочка – продолжала глядеть в сторону завода.
Она тоже скинула капюшон своей куртки серо-зелёного цвета, стилизованной под военную. Ветер растрепал её волнистые малиновые пряди. Тем временем лёгкий туман потянулся по берегу, словно сигаретный дым из прокуренной комнаты.
– Но ни на одном из снимков не видно, как ломают кровлю первого цеха, – продолжала настаивать девушка.
Парень достал из рюкзака фотоаппарат.
– Как не видно? Ты, вообще, внимательно смотрела? А это что? Вот гидромолот, вон машина с хламом и чудаки в спецовках на крыше.
Он пытался сохранять спокойствие и рациональность.
Девчонка, напротив, была на взводе и психовала.
– Я не думала, что придётся лезть. Была уверена, что отсюда удастся заснять или с Потёмкинского моста. У тебя вон какая оптика.
– Слушай, ну есть ещё недострой недалеко от набережной, я попробую оттуда. Не нравится мне эта затея с заводом. Найди мне хотя бы один вменяемый аргумент, почему я должен идти на эту авантюру.
– Посмотри туда, – она показала рукой в сторону кораблестроительного завода, раскинувшего остатки своей инфраструктуры на берегу реки.
– Ты что, не слышишь его голос? Он кричит! Он взывает о помощи!
– До чего же вменяемый аргумент – «он взывает о помощи»… Парень провёл руками по своему лицу, потирая короткую бороду. Он старался держать себя в руках, но, казалось, вот-вот закипит.
– Дорогая моя, тебе лучше сейчас отойти на безопасное расстояние!
– А чего я, собственно, тебя упрашиваю? Ты у нас птица высокого полёта. Куда нам до тебя со своими редакционными заданиями?
– Вот только редакцией сейчас не прикрывайся. Ну снимешь ты это ржавое корыто, ну выложишь в сеть. Не поменяется ни хрена. Я бы даже рискнул и пошёл с тобой, если бы это было редакционное задание, или просто вылазка на завод. Но в твоей голове бьётся, как вода под напором, мысль о том, что ты можешь что-то изменить. С чего ты вообще взяла, что ты что-то можешь?..
–
А с чего ты взял, что не могу? С чего ты взял, что всё бесполезно? Никто ведь не знает, что там происходит на самом деле! Никто не знает, что будут сносить первый цех, что демонтаж кровли уже начат. А что следующее на очереди? Сухой док? Или, может, причальная стенка? А с крейсером что будет? Отдадут в лом, как консервную банку?
– Не пытайся вызвать у меня чувство вины. Мне надоели твои манипуляции, Ника! – едва сдерживаясь, говорил Артур.
– «Сити-индастриал» подделала топосъёмку. Мне надо пролезть на завод и мне нужен вид сверху именно с территории завода. Все должны знать, что находится на земле, которую отдали как пустырь. Последний раз спрашиваю: идёшь со мной?
– Нет, Ника, на территорию завода я не полезу, – покачал головой фотограф.
– Ладно, я иду одна, – решительно произнесла Ника.
Она рукой собрала распущенные волосы и накинула на голову капюшон. Потом девушка сняла с шеи фотоаппарат, спрятала в кофр и уходя прокричала: «Пока!»
— Хочешь идти – иди. Тебе никто не мешает.
Слова Артура повисли в воздухе.
Ника направлялась к берегу.
– В конце концов, не груда металла, – сквозь зубы процедила она.
Ника знала, где находятся лазы на завод. Колючая проволока оборвана в некоторых местах. Ракушняк, из которого она была выложена, имел небольшие выступы, за которые можно было ухватиться.
Девушка начала лезть, цепляясь за камни. Она пожалела, что не взяла перчатки: пальцы царапались и кровили.
Сторожевая вышка пуста. Ника решила до неё добраться и постараться аккуратно слезть.
И вот она уже была на территории завода. Интуиция подсказывала, что надо не красться, а спокойно идти. Смена подошла к концу и людей на заводе осталось немного, да и те сейчас собираются домой, а не гуляют по территории. Стапеля пусты, а если и ходят сторожа, то со стороны административного корпуса. Поэтому со стороны реки можно подобраться совсем близко.
Она осмотрелась вокруг.
Первый цех был обнесён строительным забором из металлической гофры. У входа стоял гидромолот – чудо современной техники и страшное орудие для уничтожения двухвекового здания. На дороге за забором уже был готов самосвал, наполовину загруженный обломками деревянных балок, обрывками рубероида и остатками кровли.
Ника заглянула в пустой дверной проём. Когда-то в этих стенах была жизнь. Работали и вертелись станки. А сейчас – голые отшелушившиеся стены. Оборудование было уже демонтировано и стояло слева от входа, упакованное в специальные короба и контейнеры.
Здание выглядело довольно крепким, без трещин и повреждений. Ника подняла голову – несущие балки тоже были целыми. Она вспомнила, как вместе с главным редактором залезла на объект, в котором на протяжении многих лет располагался Адмиральский городской суд по уголовным делам. Вот там по зданию пошли огромные трещины. Трещины на стенах и потолке зияли в разных местах. Ника помнила своё ощущение тревоги, которое испытывала, находясь там. Страх, что вот-вот обрушится стена или перекрытие. Здесь же старое здание вызывало чувство надёжности. Девушка достала свой фотоаппарат и начала снимать.
Закончив с первым цехом, она пошла к причальной стенке. Очень драматично выглядел стоящий возле неё крейсер, который когда-то должен был стать флагманом.
Однако он оказался никому не нужен, да так и стоит у причальной стенки Адмиральского судостроительного завода №1.
На ржавом борту ещё можно отчётливо прочитать название.
Ника достала фотоаппарат, сделала несколько снимков борта, затем крупным планом металлические буквы. Потом сделала общий план.
Словно язвами, покрыта ржавчиной радиолокационная антенна, чёрными отверстиями, будто глазницы черепа, смотрят пустые ракетные установки, а рыжеватые подтёки на корпусе похожи на застывшие слёзы. Этими подтёками залито некогда украшавшее корпус название крейсера – «Украина».
Недалеко от причальной стенки возвышался башенный кран. Осторожно ступая ногами в кроссовках по ступенькам, девчонка полезла вверх. Лестница зашаталась. Пальцы дрогнули, однако желание окончить задуманное превозмогло страх. Ступенька за ступенькой, выше и выше.
«Не смотреть вниз, не смотреть вниз», – повторяла себе она.
А руки становились холодными и влажными. Ноги не слушались – вот-вот и пойдёт нога мимо ступеньки. А пальцы странным образом не хотели сгибаться. Нике казалось, что они вот-вот разожмутся – и она рухнет с высоты на бетонные плиты.
«Если я сейчас брякнусь на землю, проблемы будут у всех, в том числе и у Громова», – в отчаянии процедила сквозь зубы Ника, и мысль об этом, казалось, добавила сил, которых ей начинало уже не хватать.
Взяв себя в руки, она докарабкалась до небольшой площадки между лестничными подъёмами.
Перед ней открылось ужасающее зрелище. Покинут, и уже частично разобран стапель возле первого цеха. А вот второй цех, стрела крана намертво зависла над пустотой. Территория вокруг цехов обнесена строительным забором. Вокруг какие-то контейнеры со стройматериалами, демонтажная техника, а рядом стена старейшего заводского корпуса.
Смеркалось. Ника сделала пару кадров, пытаясь поймать в объектив самые драматичные моменты…
– Слезай немедленно! Этот кран неизвестно сколько здесь стоит без ремонта! – до боли знакомый голос Артура послышался внизу. Парень придерживал лестницу.
– Спасибо, что пришёл, – проговорила Ника.
– Если ты думаешь, что я пришёл ради тебя, то ошибаешься. Когда ты ушла, я позвонил Громову и уточнил насчёт съёмки внутри завода. Он мне дал понять, что за такое светит солидный гонорар. Так что ничего личного, – заверил Артур.
– Ты видишь, до чего они довели завод? На нём живого места нет! А первый цех – стены целые, а они сносить собираются, – в её глазах заиграли слёзы.
Парень огляделся вокруг.
– Ну что тут скажешь, как для завода – удручающее зрелище. А вот фильмы снимать хорошо. Но вообще, эта тема меня мало интересует. Мое дело простое: прийти – снять – отдать фото – получить деньги.
Парень пытался выглядеть циником, которому важна лишь практическая сторона любого дела. Ника понимала, что всё это – лишь маска, надеваемая Артуром, дабы казаться деловым и успешным. Не могла она понять другого: почему даже находясь наедине с ней он пытается сохранять этот же стиль поведения, хотя знакомы они уже очень давно.
Видя, как девушка прячет своё лицо, он смягчился.
– Ну показывай, что ты там наснимала. Почему кадры смазаны? Как я тебя учил? – листая снимки, говорил Артур.
– Видишь, солнце зашло, выдержка должна быть дольше, а у тебя что? Учишь тебя, учишь, а толку никакого… Ладно, держи мой рюкзак, сделаю, как надо. Будет тебе снимок сверху.
Секция за секцией, Артур взобрался на площадку, с которой она делала фото.
Достал фотоаппарат, сделал несколько снимков, и, недовольный качеством, полез выше.
– Артур, не надо. Я переживаю за тебя, – кричала Ника.
– Надо же, какая забота, – отвечал фотограф.
– Но нет. Раз я уже подвизался, я должен сделать нормально.
Он поднимался всё выше и выше. У Ники забилось сердце, когда она поняла, что он пытается вскарабкался на самый верх.
Артур ощущал прилив адреналина. Цепкие руки твёрдо хватали металл. Он смотрел по сторонам, прикидывая, откуда будет лучший ракурс. Собственно, да, он так и планировал – попробовать сделать несколько кадров с площадки, на которой стояла Ника, и подняться наверх.
Парень добрался до кабины, открыл дверь, залез в кабину и, достав фотоаппарат, стал выставлять необходимые параметры. Сделав несколько кадров, он вдруг заметил странный луч, который шёл от непонятной установки, располагавшейся на специальной вышке. Этот луч был похож на лазер, он бил очень далеко и непонятным образом менял свой цвет. Парень попытался сфотографировать его из кабины, но ничего не вышло, тогда он полез по стреле крана.
Странно, но страха Артур не испытывал. Его внимание было приковано к непонятному прибору, который пускал лазерный луч. Поток света не прерывался, а вот цвет и яркость менялись с определёнными периодами. Артуру это показалось похожим на способ передачи информации, подобно световой азбуке Морзе. Он подлез к самому краю стрелы и выкрутил свой объектив на максимальное увеличение. Сделав более десяти снимков, он перевёл фотоаппарат в режим видеозаписи.
Ника смотрела на едва заметную с огромной высоты фигуру Артура, не отрывая глаз. И вдруг где-то рядом послышались голоса. Два человека в чёрной форме направлялись в сторону крана.
– Ты слышал? – раздался грубый бас почти рядом.
– Чего? – хрипло переспросил второй.
– Вроде голоса. Баба и мужик трепались около крана.
Это не была заводская охрана. Ника знала, как она выглядит, равно как и то, чего можно ждать от встречи с ними. Это же были новые люди. На спецовках она прочла надпись“Security”, а ниже “CITY INDUSTRIAL”.
Девушка начала хаотично рыться по карманам в поисках журналистского удостоверения. Сердце заклокотало ещё сильнее.
– Да не парься ты, – снова захрипел второй.
– Это чокнутая профсоюзница. Вечно тут ходит и ноет про былую мощь этой рухляди…
Голоса затихали. Двое в форме прошли мимо и свернули к первому цеху.
Лестница снова зашаталась. Это Артур слазил вниз.
– Я тебе тут с разных ракурсов поснимал и с приближением. Там вверху ещё какая-то непонятная штуковина с лучом. Потом посмотришь. Надо выбираться. Ты заметила тех двоих?
– Да. Они не заводские. Это охранка «Сити-Индастриал».
– Слушай, мне всё равно, чья она. Я не хочу проблем, уходим.
Он взял подругу за руку, заставляя прибавить темп. Им ещё надо было добежать до того места у реки, откуда они забрались. А скоро включат прожекторы.
Пройдя вдоль первого цеха, двое в черном пошли по главной дороге вдоль заводской стены. Значит, к воде нельзя. Надо было срочно искать другой выход.
Притаившись, ребята наблюдали за происходящим. Тем временем со строительной площадки возле цеха выезжал самосвал. Рабочие в ярких жилетках с надписью “CITY INDUSTRIAL” начали загружать строительный мусор. Ника достала фотоаппарат.
– Убью! – зло прошептал Артур, хватая подругу за руку. – Вспышку отключи, или ты хочешь обратить на себя внимание? Если тебе нужны эти погрузчики, дай сюда, я сделаю нормально. А ты смотри по сторонам.
И фотограф подобрался поближе и сделал пару кадров.
Охранник в черном завозился с ключами у старых заводских ворот. До них было каких-то пятьдесят метров. Люди в спецовках раздвинули створки.
И тут на всю округу раздался громкий и протяжный звон. Как будто со всей силы кто-то ударил в корабельный колокол. Звон, напоминающий корабельную рынду, исходил от крейсера.
Водитель самосвала вышел со своего автомобиля и огляделся. Строители прекратили таскать мешки и остановились, подозрительно глядя на крейсер. Охранники, переглянувшись, побежали.
Ребята обернулись в сторону, откуда исходил непонятный звон. Он исходил от крейсера. Казалось, звук распространялся над всей территорией завода.
– Бежим! – закричал Артур.
И они бросились к воротам. Залаяли собаки и вдали показались фигуры охранников.
Истинный художник всегда слишком занят, шедевры рождаются в муках, пишутся кровью, наделяются душой, которая изымается из сердца самого автора, а все прочие картинки по наведенным лекалам красятся подмастерьями.
Она слышала, что флорентиец Леонардо, служивший при дворе Лодовико Моро, а в конце жизни нашедший приют при дворе короля Франциска, работал над фреской шестнадцать лет. А это была всего лишь картина, плоское, неподвижное изображение. Сколько же времени и вдохновения должен был потрать небесный скульптор, чтобы создать земное воплощение Бога?
Подлинный ценитель не спутает фреску Леонардо с мазнёй уличного портретиста, как ценитель душ не обманется умелым мертвецом. Она и поступила, как тот искушённый ценитель, обнаружила шедевр среди множества плоских изображений, выбрала живого, несмотря на собственную принадлежность к обратному. И что же видит?
Умирание. Живой готов уподобиться мертвецам. Нет, он ещё не окончательно избавился от внутреннего жара. От него ещё исходит свет. И особенно ярко этот свет вспыхивает, когда он смотрит на дорогу.
Но стоит ему отвернуться, отойти, как свет тускнеет, багровеет, гаснет под расползающимся пепелищем. Тогда Геро становится почти невидим в толпе бездыханных собратьев. Он даже прилагает усилия, чтоб как можно быстрее им уподобиться. Его долг оплачен. Счет закрыт.
Его дочь более не нуждается в защите. Скорее наоборот, такой отец, отягощённый долгами, представляет для неё опасность. Куда бы он не отправился, тени прошлого потянутся следом и запятнают самый светлый день. Он не будет требовать свиданий, как делал когда-то…
Ибо каждая, пусть даже мимолётная встреча, будет продлевать жизнь, будет терзать надеждой, будет напоминать. Зачем же он тогда смотрит на дорогу? Разве это не глоток все той же надежды?
Говорят, надежда умирает последней. Осуждённый надеется даже на эшафоте, с тоской оглядывая жаждущую зрелищ толпу. Он знает, что никто не придет на помощь, отряд смельчаков не сомнёт стражу, не раздастся зычный голос глашатая, возвещающего помилование. Он всё это знает. Он уже исповедовался, принял последнее благословение, отдал последние распоряжения, подписал завещание, и даже обрёл некоторый покой, ибо судьба его определилась. И всё же…
И всё же он надеется. Оглядывается на королевскую ложу, на ближайшую крышу, на распахнувшееся окно, на людское море, на всадника, вывернувшего из-за угла. А вдруг?
Ведь не может эта жизнь вот так кончиться! Вот так внезапно! Когда ещё полон сил, и голова ясная, и сердце стучит! Не может это солнце погаснуть, а небеса свернуться и осыпаться шелухой. Живёт она, живет, эта подленькая, неугомонная надежда. Зачем?
Надежда, живучий демон, гонит Геро к окну. Возможно, это единственная уступка, которую он себе позволил. И последняя. Он вполне способен помериться с этим демоном упорством. Ибо ни в чём ином он более не уступит.
Клотильда размышляла над тем, стоит ли прийти к Геро на помощь в этом противостоянии с демоном надежды, или подождать, пока он справится сам. Он уже не приходит к этому окну каждый день, он принуждает себя проживать две-три ночи, прежде чем откликнуться на зов и вновь кинуться в омут бесплодного ожидания.
Он страдает. По-прежнему страдает. Даже притворяясь мёртвым.
В конце концов, она не выдержала. Если он сам не желает лицезреть неудобную правду, придётся ему помочь. Пусть уже умирает. Лучше так, чем эти метания на грани.
Убить надежду сейчас это почти coup de grace (удар милосердия). Ее misericorde не имеет трёхгранного лезвия, ибо выкован не из стали, а из слов, помещён в ножны из благоразумия и закален ревностью. Её кинжал — это разящая истина.
Он живет надеждой, а сама надежда произрастает из чаши иллюзий. Он всё ещё верит. Верит в любовь… Любовь…
Ах, любовь… Неуловимая, недоказуемая субстанция. Что же это такое? Что такое любовь?
Нет, она не верит в любовь, в приукрашенную версию, что воспевается высоким слогом. Все эти поэтические изыски — лишь красивые драпировки, одежды для некрасивой и жалкой сути. Есть влечение, похоть, жажда и голод. Есть погоня и удовольствие.
Вот она, Клотильда, разве она любит? Что она испытывает к этому мужчине, который её отвергает?
Правильно, жажду обладания. Она желает им завладеть, как редкой безделушкой, как шедевром мастера, как ювелирным парадоксом. Она терзается страстью коллекционера, который собирает незаурядные души. И это любовь?
А Жанет? Что испытывает к нему Жанет? Да то же самое! Жажда обладания. Разыгравшаяся при уязвленном самолюбии. Жанет нужна была победа, доказательства её неукротимой женственности, и завладеть любовником более удачливой товарки — самое действенное лекарство.
«Ах, мне удастся то, что не удалось ей!»
Вот и весь секрет.
Клотильда не верила, что за этим секретом кроется нечто большее, та самая неуловимая субстанция. Возможно, ещё желание поохотиться на редкого зверя. Развлечься.
Желание, родственное её собственным мотивам. Когда-то она изнемогала от скуки, от монотонности и незыблемости происходящего, она искала спасения, выход из одуряющего, утоптанного круга и усмотрела это спасение в юном книжнике. И как показали события, она не ошиблась.
У них с Жанет много общего — происхождение, воспитание, ранее вдовство, разочарование, пресыщение и, конечно, скука. Жанет должна была маяться этим недугом ничуть не меньше, а может быть, и больше, ибо характером она не в пример живее и ненасытней.
Это она, Клотильда, может находить удовольствие в неподвижности, даже в оцепенении, созерцая и рассчитывая прыжок, возможно, единственный за день или год, но безукоризненно выполненный, чтобы поразить жертву сразу или урвать приглянувшийся кусок, а Жанет по темпераменту, сложению, масти есть огонь и движение.
Вода, обратившаяся в ледник, качеств своих не теряет, и даже соперничает красотой снежинок со звёздами, огонь без движения и пищи гибнет. Огонь в порыве насыщения неприхотлив. Он пожирает всё, до чего способен дотянуться: сухие ветки, отмершие листья, подёрнутые синевой гнилушки, желтеющие стебли и даже плоть, если та уже обратилась в неподвижную массу или заперта в ловушку.
Огонь швыряет свои колючие искры, гонит их как лазутчиков-смертников и стелется вслед за ними, прыгая, перемещаясь, взбегая и увертываясь. Жалкий костерок мечтает обернуться стихийным бедствием, обратить цветущий сад в черную пустошь во имя самовлюбленного торжества.
Но Жанет, к счастью, благоразумна и раздувать необратимое пожарище не осмелится. Всего лишь тайно мечтает об этом. Временно развлекается тугоплавким металлом. На придворное олово не разменивается.
Ей, азартной и непоседливой, нравится эта игра. Скорей всего, унаследовала это качество любовного упорства от Беарнца. Тот совершал немало безумств, добиваясь благосклонности Габриэли д’Эстре.
Всем известно, что короля она не любила, а поначалу и вовсе испытывала отвращение. Генрих даже переодевался крестьянином и бродил под окнами избранницы. Жанет так же не сочла зазорным пренебречь сословной гордостью. Почему бы нет, если ожидаемый приз того стоит?
К тому же, Геро удивительно неприхотлив. Ему нужно так мало, что «пик» глупости этим не воспользоваться.
Клотильда ощутила приступ не то ярости, не то тошноты, но быстро справилась. Чего уж тут… Она первая побывала на пресловутом «пике». И с грохотом оттуда свалилась. А Жанет наблюдала за ней с расчетливым здравомыслием.
Зачем стирать ноги и выбивать колени, если есть кто-то, уже прошедший этот путь до тебя?
Арестант шел медленно, но Роджер не стал бы обвинять его в том, что он тянет время. Конвой и сам не мог двигаться быстро. Шли с палубы на палубу, по специально разработанному маршруту. Вдруг найдется кто-то, кто поможет Хорвену сбежать? Вдруг он сам решится на побег? Или сочтет, что смерть на скалах привлекательней позорной казни? Всякое может быть, и потому в конвое сегодня четверо. И ружья у них заряжены и удерживаются на весу. Тяжелая вороненая сталь придает уверенности, но идти так неудобно — нет возможности в случае чего ухватиться рукой за перила. Почему-то Роджер раньше не замечал, что доски рассохлись, что многие ступеньки погнуты, а веревки ненадежны. Шел, и уговаривал себя: только бы ничего не случилось!
И ничего не случилось. Разве только встретились по дороге двое угрюмых рабочих с деревянными ящиками и сварочным агрегатом. Рабочие молча пропустили процессию и дальше последовали своим курсом.
Хорвен на миг замер, когда поднялись на борт одного из давно пустующих буксиров. Расправил плечи, окинув взглядом город и обе скалы. Потом вдруг прищурился, вглядываясь, и приподнял руку, словно хотел махнуть кому-то знакомому. Но конвой, конечно, не позволил. Роджер вгляделся в силуэты старых судов. Что его так заинтересовало? И неожиданно увидел. Над Корабельной, почти на самом верху, на острой мачте, развевался синий сигнальный флажок.
Кто его поднял? Зачем? Корабельная скала с давних времен — городское кладбище.
Туда относят тела умерших. Там мертвецы обретают последний покой. Совсем недавно туда отправились и капитан с Даниэлем.
Может, когда-то давно Корабельную скалу легкомысленно называли Корабелкой, может, в те времена не кружили над ней стаи птиц-падальщиков, и подняться над городом мог кто угодно. Но с тех пор прошло уже много лет. И за все эти годы никому, ни одной живой душе, не приходило в голову вывешивать там флаги. Роджер подумал, что ему непременно надо будет рассказать об этом. Потом, после казни. Или даже самому сходить, посмотреть, что к чему. План расстановки судов на Корабельной есть у сторожа, и получить его нетрудно. Достаточно придумать подходящий предлог.
Роджер так уже делал однажды — в начале зимы на Корабельной развелись собаки, и его с напарником отрядили уничтожить стаю. Псы разбежались, ни одного зверя им тогда убить так и не удалось.
Еще два перехода, и вот он — ржавый борт старого линкора. Патрульные с каменными лицами, посты у трапов. Темные коридоры нижнего дека, крутой трап, пустой пожарный щит, низкая дверь.
Снаружи было светло.
Роджер вышел в светлый дверной проем последним. Он увидел зрителей палубой выше, увидел судебных исполнителей, адвоката и полицейских, выстроившихся по периметру. И других людей — на соседних судах, на скальном уступе, на мостках, сходнях, крышах. Ему показалось, что весь город собрался здесь.
Арестанта повели к помосту, сооруженному вчера на баке. Роджер оказался по левую руку от него и увидел, что тот что-то шепчет. Молится? Может быть. Сам он точно молился бы.
Но смотреть надо не туда. На линкор все-таки пустили зрителей, и они как раз сейчас занимали места за полицейским кордоном. Места там мало, дело идет медленно, и что-то может случиться…
А вот и доктор Варков. Выглядит больным, должно быть, у него была тяжелая ночь. Стоит за брашпилем, уперши в него ладони, старается не дать толпе увлечь его от этой надежной опоры.
Знакомый механик с «Квадрата» приветственно кивнул Роджеру, но тут же вспомнил, что это неуместно, сделал каменное лицо и отвернулся.
Исполнитель зачитал приговор, обратился к арестованному, узнать его последнюю просьбу или слово.
Роджер, забыв о приказе, таращился на Хорвена, стараясь не упустить ни одного слова. Но тот пожал плечами, сказал:
— Нас так мало. И мы такие маленькие. Ничего не надо, благодарю.
По жесту распорядителя конвой отошел в сторону. Исполнители сняли с приговоренного рубаху и подвели к длинной лавке в центре помоста. Лица исполнителей скрывали маски — чтобы потом никто не смог их узнать.
Роджер на миг увидел происходящее, как будто со стороны. Ржавые обтрепанные палубы, латанные, тусклые одежды. Сломанные мачты. Какое-то тряпье в тени у борта, выбитые пыльные окна и иллюминаторы. И где-то невообразимо далеко — чистые горные вершины, хрустальный лед, ослепительный снег. И солнце, и холодный воздух.
Только на миг. А потом исполнители приступили к своим обязанностям. Грегори Хорвен молча выдержал первые три удара.
Кто-то жалостливо вскрикнул. Роджер, чтобы не смотреть на казнь, уставился в пол.
Грегори
Можно было бы попросить сигарету или стакан спирта. Наверняка его просьбу выполнили бы.
Это первое, о чем подумал Грегори, когда вдруг по корпусу линкора прокатился низкий жалобный гул, похожий на стон, и с верхних палуб донесся многоголосый крик.
Лавка под ним словно ожила, подскочила, ударила по ребрам, а палуба начала медленно крениться. Прекратились удары экзекутора, он тоже не смог удержать равновесие.
Закричали, оскальзываясь и падая, люди.
Если бы он попросил сигарету, ему развязали бы руки. Но ведь нет. Страх заставил сказать какую-то глупость и отказаться от последней просьбы.
Линкор со страшным скрежетом сдвинулся со скального основания, на котором держался последние тридцать лет. Грегори всей побитой шкурой чувствовал его медленное неохотное движение-скольжение. Есть ли под килем еще хотя бы один уступ, способный остановить падение? От крика заложило уши, но сделать было ничего нельзя — когда руки связаны под лавкой, вообще ничего нельзя сделать, сколько ни дергайся. Грег только понял, что корма линкора опускается вниз быстрей.
А потом судно начало разваливаться, и все прочие шумы поглотил оглушительный, бесконечный треск разрываемого металла.
Грегори увидел прямо перед собой огромные глаза молодого патрульного из «своего» конвоя. Губы парня шевелились, он попытался что-то сказать, но поняв, что сквозь грохот ничего не слышно, попросту уцепился за край лавки и вытянул из ножен кортик. Грегори зажмурился. Почему-то решил, что патрульный собирается довершить начатое экзекуторами. Однако уже через миг оказалось, что тот всего лишь решил освободить его. Руки оказались свободны, и оба они покатились в сторону палубной надстройки.
Именно этот момент старый корабль выбрал, чтобы натолкнуться на очередное препятствие. Грег заметил, как несколько человек, не удержавшись, полетели за борт. Увидел, как по левому борту люди расталкивают друг друга, чтобы только добраться до трапов, ведущих наверх.
А потом увидел доктора Варкова. Доктор был на носу, висел, уцепившись обеими руками в ржавую цепь. Рядом с ним никого уже не было — не удержались.
Грегори толкнул патрульного, привлекая его внимание — тот истово закивал. А потом показал, что в патруль дураков не берут: добрался до правого фальшборта и прыгнул к контрфорсам, которые с каждым мигом все больше походили на ступени. «Чезар Воитель» уже имел крен именно на правый борт. По левой, притертой к скалам стороне, подняться бы парню не удалось.
Все это Грег обдумывал, уже ощущая под руками ржавый металл ближайшего контрфорса.
Они смогли подняться даже чуть выше якорной лебедки. Патрульный отстегнул портупею и вытянул ремень, сцепил их, но добраться до доктора с помощью этой импровизированной веревки ему все равно не удалось бы — до Варкова было метра четыре гладкой наклонной палубы.
— Я прыгну, — крикнул патрульный.
Грегори услышал.
— Вытяну его на лебедку, и мы оба спустимся к надстройке. А потом поднимемся сюда. По фальшборту.
План ничуть ни хуже других — если только доктор не успел себе чего-нибудь повредить.
Патрульному удалось легко добраться до брашпиля. Грегори не слышал, но догадывался, что он уговаривает Варкова отпустить одну руку и ухватиться за импровизированную веревку. Из-за наклона держаться было нетрудно, но там все иначе — там нет удобного фальшборта, там все нужно делать на весу.
Наконец Грег увидел, как они оба скользят вниз уже без риска вывалиться за борт. Что дальше? Добраться до носа и попытаться по внешней стороне корпуса корабля доползти до скалы? Снаружи фальшборт — гладкая поверхность, но между его обшивкой и собственно бортом есть отверстие, руку или ногу просунуть можно. Или закрепить веревку. Попахивает безумием, но если не попытаться, не узнаешь, насколько эта безумная идея может считаться стоящей.
Пришлось вспомнить детский навык лазанья по чему угодно, но через какое-то время Грегори все же перебрался на левый борт. Уклон оказался действительно крутым, однако, удерживаясь руками за планширь, двигаться можно. Если рискнуть. Ногами вперед и очень осторожно, потому что отсюда, в щель между килем и скалой, отлично видно ту бездну, в которую придется лететь, если сорвешься.
Он заметил, как патрульный помогает доктору подняться. Варков держался молодцом, но ясно, что опыта в подобных делах у него никакого, да и физическая подготовка не та.
— Не смотрите вниз! — крикнул Грегори на всякий случай.
— Знаю!
Ползти оказалось больше страшно, чем трудно. Он не видел, куда ставить ногу и двигался скорей наощупь. Иногда подсказывал доктору точку опоры, но тот перемещался еще медленней и осторожней.
А потом вдруг понял, что скала — вот она, рядом. Еще несколько метров, и можно будет добраться до уступов. Там, совсем близко, Мусорный берег — самая нижняя точка города, под которой нет, не то, что ни одного корабля, вообще ничего нет. С этого узкого карниза в бездну обычно летит ненужный хлам, который даже самый рачительный хозяин не смог приспособить для дела.
Сейчас Мусорный берег выше задранного носа линкора, выше его черных изогнутых труб.
Но вскарабкаться на него ловкий человек сможет. Скала здесь не отвесная, есть выступы, сколы. Зацепки. Главное, до нее добраться.
— Хорвен! — услышал Грегори слабый оклик доктора. — Ваша спина… надо обработать…
— Мне не больно. Потом разберемся.
— У вас шок.
— И отлично. Потом разберемся!
Линкор, падая, сгладил многие неровности, и Грег все медлил, выбирая место для подъема. Медлил, пока судно снова не дрогнуло, разваливаясь под тяжестью собственного веса.
Сразу оказалось, что и схватиться есть за что, и бежать по борту к серым, растрескавшимся камням не так уж сложно. Через минуту он смотрел, как со скрежетом и грохотом камнепада вниз летит разломившийся пополам старый корабль.
— Я думал, нам конец, — изумился молодой патрульный и вдруг засмеялся.
— Тебя хоть как зовут, парень? — раньше как-то повода не было спросить.
— Роджер.
— Ну что, Роджер. Полезли? Доктор, вы вперед. Мы сзади подстрахуем.
На Мусорном берегу их встретили только две бродячие собаки. Люди наблюдали за трагедией с кораблей, а это выше. Намного выше.
Бывает такое: выйдешь утром из дома, с заботой на плечах – ничего вокруг не видишь и не слышишь. Как бетонной стеной от мира отгородился. Но глотнешь воздуха и вдруг чувствуешь странное: жизнь твоя, давно забытая, все еще здесь. И вокруг июньское утро, а тебе шесть, и во дворе никого. Жара будет позже, а пока по ногам чиркают холодные струйки. Шелестят тополя, бросая на мир прохладную зеленую тень, и воздух абсолютно прозрачен.
И все это здесь, рядом. Казалось, что забылось давно и быльем поросло, но нет – прошлое поднимается из темноты и идет рядом, лузгая семечки. Родное и совсем нестрашное.
Степан вышел от продавщицы Натальи, когда уже совсем стемнело. Поднялся по Вокзальной до Шестой и присел на ограду возле крайнего дома. Направо смотреть не хотелось – там было кладбище, поэтому он отвернул голову в сторону элеватора и стал высматривать мелкие звезды на мутном, илистом небе.
Они с Людой должны были пожениться зимой. Точную дату не назначали, да поди успели бы – хитрое ли это дело, заявление в ЗАГС отнести. Куда серьезнее свадьбу справить, да чтобы достойно, не хуже, чем у людей. Степан копил, на родителей не рассчитывал. Стыдно взрослому мужику у папки с мамкой побираться.
Он думал про вокзальную столовую – там можно было человек пятьдесят разместить, а больше им и не надо. Мясо он бы добыл, по водке договорился, и может, удалось бы парой ящиков Советского полусладкого разжиться. Очень достойно.
Степан говорил об этом с Людой, предлагал съездить в город насчет платья – она как-то странно посмотрела на него и рассмеялась:
— Не беги впереди паровоза, Степ.
А потом отмахивалась на все его попытки придать конкретное направление разговорам о свадьбе. Из чего он заключил, что действовать придется самому. И то, она ведь женщина, ей хочется платье и праздник хотя бы раз в жизни – бабская доля она не легче мужицкой, даже наоборот. Так что засучивай рукава, Степан Евгеньич, и вперед.
Впрочем, к осени он рассчитывал определиться – у него были планы. Его дядька по отцу работал в Красноярске, в вагоноремонтном депо, он-то и звал племянника в город. Говорил, что у них через год один механик на пенсию выходит, и будет место. Если Степан поступит в техникум, то уж он постарается. А жить в городе да работать на железной дороге всяко лучше, чем в совхозе. Жилье дадут, зарплата хорошая, перспектива есть. Завидная жизнь открывается, если клювом не щелкать.
Степан гордился, что может предложить своей невесте городскую жизнь. Многие девки Люде завидовали: и мужик есть, и нормальный, да еще и в город зовет – Степану было приятно об этом думать.
Все-таки в селе делать нечего, настоящая жизнь в городе. Тут остаются только старики, вросшие корнями в серую землю, да неудачники. Все, кто был хоть немного с царем в голове, все уехали, а оставшиеся могут только дуть гнилуху, да, сняв глушители, носиться по Вокзальной. Он тоже уедет вместе с Людой, и не потому, что в городе видеосалоны и комиссионки, а потому что тут реально нечего и не с кем делать. Останешься – сопьешься, от тоски и безнадеги.
Но прошлый август все перечеркнул. Не будет свадьбы в столовой, не будет секционки в Красноярске и счастливой семейной жизни. Восемь месяцев Степан пытался вынырнуть со дна, забыть и начать все заново, но не тут-то было. Проклятая Галка разбередила душу, вскрыла тонкую корочку, а под ней – гангрена. Сидя на шаткой ограде и глядя в свою гниющую рану, Степан вдруг понял, что все это время ходил, согнувшись от боли. Но привык и притерпелся, и даже стал думать, что это его нормальное состояние.
Впрочем, Галка тут ни при чем. Продавщица Наталья рассказала ему, что после обеда в универмаге никого не было. Она взяла с полки книжку и пристроилась почитать, как вдруг заметила в отделе посетительницу. И, хоть убей, не помнит, чтобы дверь хлопнула.
Встала она и пошла присмотреть, а то народ дошлый – ей из таких мест наворованное приходилось вытряхивать, что и рассказать неудобно. И ведь позорятся, но все равно тащат. Уж лучше бы по старинке сделали закрытые прилавки, она бы не переломилась подать, зато и недостачу в конце месяца закрывать не надо.
Хорошо в сельпо, там все товары кучей, все под рукой и просто так ничего не прихватишь. А у них только слово красивое – универмаг, да витрины стеклянные снизу доверху. Дует от них нещадно, вечно с соплями ходишь.
Зачем универмаг в деревне? Да, Черная большая, но все равно ведь ничего нет – раскладывай по прилавкам точилки для карандашей да целлофановые тетрадные обложки. Если какой дефицит завезут, то его за утро сметают, моргнуть не успеешь. Но это редко бывает, в основном в универмаге тоска и скука, и каждый покупатель запоминается.
Вот и та посетительница ходит вдоль прилавков, руки в карманах – за ними Наталья внимательно смотрела. И так смотрела, что на лицо не глянула. Девушка прошла туда-сюда, потом спрашивает:
— А изолента у вас есть?
— Нету, — говорит Наталья, — откуда? У нас тут детские товары, одежды немного да обуви, галантерея всякая. За изолентой вам в сельпо надо, гражданочка.
А лицо у девушки хмурое, больное, раздраженное. Дернулась она и пошла, так и не вынимая руки из карманов. Зашла за вешалку с одеждой и пропала – бегала потом Наталья по магазину, никак не могла ее найти. Как сквозь землю провалилась.
Наталья искала и все вспоминала, как ее зовут – точно знакомая девушка, точно из нашей деревни, но имя из головы вылетело. А потом вспомнила. И что разбилась Люда прошлым летом, и что Галка накануне оскандалилась в хлебном. И даже что приходила Людмила к ней за этой самой изолентой, будь она неладна.
— Я теперь там оставаться одна боюсь. Знаешь, Степ, я не бабка брехливая, но такое неприятное чувство это все вызвало: как будто тоска смертная кругом, и все безнадежно. А ведь Люда хорошая девушка была, приветливая и веселая. Ох, что с нами со всеми будет…
Однажды в пятницу, сразу после обеда, когда Краюн думал, как бы половчее сгонять в прошлый вторник, а мы с Кори целовались, сидя на завалинке, явился Длинный Скуль.
— Пришло время Малосю замуж выдавать, — объявил он. — Дозрела девка.
— То-то Брыль облизывается, — не удержался я.
— А при чем тут Брыль? — не понял Длинный Скуль. — Они с Малосей как брат и сестра. Не-ет. Нам другой жених нужен. Крепкий. Видный. Чтобы мог в один присест бочонок слаща выпить.
— Такой, как ты? — уточнила Кори.
— А хоть бы и такой, — не стал спорить Длинный Скуль. — Я отец. На меня и равнение.
— Где ж такого второго найдёшь? — усомнился я. — Даже если всех парней собрать. Хоть в Выдрице. Хоть в Фаннисе.
— А вот Краюн бы сгодился, — сказал Длинный Скуль и задумчиво отхлебнул из поясной фляги.
Тут Краюн как раз вышел на порог. Под правым глазом у него расцветал синяк с хорошую лепёшку.
— Никак не могу, — сказал Краюн. — Занят. Звиняйте! — и осторожно потрогал синяк мизинцем.
— А и не надо, — сказал Длинный Скуль. — Сперва рыло отремонтируй!
— Кто это тебя так? — поинтересовалась Кори.
Краюн махнул рукой.
— Промазал. Прыгнул за бочонком слаща на три дня назад, а там его уже Брыль откупорил. Ну и не договорились…
— Это тот бочонок, который мы в среду опростали? — спросил Длинный Скуль.
— Он самый, — Краюн покряхтел. — А давай «переброску» в твоей избе испробуем? У меня ещё одна идея есть.
— А пошли! — загорелся Длинный Скуль. — Заодно и Малосю соседским мужикам предъявим.
Ну и мы с Кори пошли, конечно. Надо же посмотреть. Не каждый день Малосю замуж выдают.
Пока мужики из Выдрицы собирались, Краюн над входом в избу Длинного Скуля свою подкову повесил, кочергу и вилы в сенях прикрутил и опять нырнул во вторник.
А Малося на крыльцо вышла и ну перед собравшимися задом вертеть. Те рты поразевали, смотрят. Девка-то — самый сок! Появился хмурый Брыль, а с ним ещё десяток мужиков — из Фанниса. Это, оказывается, его Длинный Скуль послал. Чтобы, значит, число Малосиных женихов увеличить. Вот ведь старый дурак! Совсем нюх потерял.
А Малося и рада стараться. Прямо на крыльце свои танцы затеяла. Ей зрителей только дай. Брыль, едва лишь это увидел, совсем чёрный стал. Бочком в избу проскользнул — и исчез.
Но не успела Малося дотанцевать, вернулся Краюн. С прибылью. Теперь у него было два синяка — аккурат под левым глазом нарисовался такой же, как и под правым.
В толпе кто-то ахнул.
— Что на этот раз? — спросил я.
— Опять промазал, — сообщил Краюн. — Вместо прошлого вторника угодил в будущий. А там Брыль на Малосе женится…
— Прелесть какая! — сказала Кори и добавила, обращаясь к женихам: — Нашли лучшего. Всем спасибо!
Мужики ещё постояли для виду и стали расходиться. С Брылем связываться — себе дороже.
Малося пригорюнилась, но ненадолго. У неё всё ненадолго. Спросила:
— А что, зрителей больше не будет?
— Станцуешь на свадьбе, — пообещала Кори.
— Слушай, — сказал я. — Но что ты с ним на этот раз не поделил? Неужели Малосю?
— Если бы, — вздохнул Краюн. — Без подарка я был, с пустыми руками, понимаешь? А выпили и посидели душе-евно…
Мозги! Я хочу мозги. Вдоль по улице стоят автомобили и живые мертвецы. Мертвецов здесь много, и мы все хотим мозги. Мы ждем. Поперек улицы — стена. Не пройти. За стеной карантин. В карантине сидят человеки. Иногда они сбегают из карантина. Мы их ловим. У человеков есть мозги. Мозги — это вкусно и полезно.
С неба падает дождь. Меня успокаивает его мерный шелест. Капли тихонько барабанят по моей шляпе. Костюм промок насквозь. Раньше он считался приличным. Живой я отдал за него много денег. Это я помню. Что такое деньги — не помню. Давно их не видел.
За стеной раздается всплеск. Кто-то наступил в лужу. Я услышал тихое ругательство. Это человек. Теперь я слышу звуки его шагов. Шаги быстро уходят влево и затихают. Слева вдоль улицы стоит завод. Длинное здание из кирпича. Он разрушен и заброшен. Стена упирается в угол завода. За его окном мелькает светлый силуэт. Слишком быстро для мертвеца. Там человек. Мозги!
— Р-р-р-р!
Это я подаю сигнал. Другие мертвецы поворачиваются ко мне. Я иду на завод. В моих ботинках хлюпает вода. Другие мертвецы идут за мной. Я захожу через пролом в стене. Мокрый кирпич выскальзывает из-под ноги. Я хватаюсь за стену. Главное — не упасть. Падать плохо. Можно разбить голову и лишиться мозгов. Спешить не нужно. В конце завода — тупик. Человеки не знают. Мертвецы знают.
Я иду по коридору. Здесь стоит полумрак. Окна заколочены досками. Под потолком висят лампы. Они не горят. Раньше горели. Под ногами хрустит стекло. Мне не нравится этот звук. Он напоминает мне о смерти. Моей смерти. За спиной я слышу негромкое ворчание. Это другие мертвецы. Их много, и шарканье по полу десятков подошв сливается в тихий шелест. Он не такой, как дождь. Он не успокаивает.
Впереди раздается топот. Это хорошо. Топот означает страх. По улице человек двигался тише. Теперь он не прячется. Человек потерял голову от страха. Но он еще не потерял свои мозги! Я ускоряю шаг.
Коридор выходит в пустой зал. У входа замер механический погрузчик. Раньше тут был погрузочный цех. Так написано на плане. Я помню план. По плану дальше обозначены ворота. Сейчас там стена. Человеки заложили ворота кирпичом. Живые мертвецы вошли через окна и проломы в стенах. Человеки не успели их заделать. Был бой. Мертвецы убили человеков и съели их мозги. Не у всех. Я помню. Я был тогда человеком. Мои мозги не съели. Теперь я мертвец.
У стены мечется человек. Это мужчина. Он сильно напуган. У него светлые волосы и светлая одежда. Мы идем к человеку. Он кричит и бьет по стене кулаками. Стена прочная. Выдержит. Мы подходим ближе. Сзади раздается выстрел. Пистолетный. Я помню этот звук. Пуля попадает человеку в голову. Его мозги разлетаются по стене. Мозгов мало. Обычное дело для беглецов из карантина. Но это были мозги!
— Р-р-р!
Это не сигнал. Просто разочарование. Я оборачиваюсь и не вижу никого с оружием. Мертвецы стоят и недовольно ворчат. Человек для нас потерян. Совсем. Без мозгов он даже не станет одним из нас. Теперь это просто труп. Больше тут ловить нечего. Или есть?
Человека кто-то убил. Убийца в здании. Быстро уйти отсюда он не мог. Из погрузочного цеха выхода нет. На окнах — решетки. Прочные. Коридор плотно забит живыми мертвецами. По левую руку от меня вход в другой цех. По плану — сборочный. Он полностью разрушен. Крыша рухнула. Из-под обломков торчат разбитые механизмы. На обломках стоят мертвецы. Один на моих глазах делает шаг и падает. Его лицо со смачным чавканьем впечатывается в обломок бетона. По мокрым завалам тяжело ходить.
Мертвецы стреляют случайно и плохо. Да и зачем? Нам это не нужно. Среди нас прячется человек! Хитрый. Это хорошо. Хитрый человек — много мозгов. Живой я тоже искал человеков. Убийц. Меня называли инспектор. Этот человек тоже убийца. Я найду его.
Он не мог стрелять из группы. Другие мертвецы среагировали бы на звук и схватили бы его. Я выделяю трех одиночек. Цеха разделяет широкая арка. Железные ворота лежат на полу. На них стоит мужчина в темном костюме. Рукава его пиджака оторваны по самые плечи. Второй одиночка уткнулся в погрузчик. Он одет в военную форму. В правом углу погрузочного цеха застыла женщина в длинном платье. Волосы закрывают ее лицо. Один из этих троих — человек. Мозги!
Спокойно. Вначале надо провести расследование. Опросить подозреваемых. Так я раньше находил убийц. Я подхожу к мужчине без рукавов и говорю:
— Р-р!
Безрукавный смотрит на меня. Я смотрю на него. С моей шляпы срываются капли дождя и звонко разбиваются о створку ворот. С его костюма тоже падают капли. Они разбиваются тише. Я резко произношу:
— Р?
Получается похоже на выстрел. Безрукавный понимает меня. Он говорит мне: «р-р-р». Затем показывает рукой вправо. Стреляли там. Хорошо.
Я иду к военному у погрузчика. Его форма измята и заляпана свежей кровью. Сбоку ткань прорвана. Из прорехи торчит мясо. Оно уже слегка подгнило. С мокрой формы на пол капает вода. Под ногами военного уже целая лужа. Он смотрит в нее. Капли разбиваются о воду и смазывают отражение.
— Р-р! — зову я.
Военный медленно переводит взгляд на меня.
— Р? — произношу я.
В этот раз получается не так похоже на выстрел. Военный стоит неподвижно. В его волосах я замечаю кровь. С поврежденным мозгом думается особенно плохо. Раньше я сердился на тугодумов. Жизнь мертвеца научила меня терпению.
— Р? — повторяю я.
На этот раз получается достаточно резко. Военный понимает. Он хрипит свое «р-р-р» и показывает рукой направо. Точь-в-точь как это делал безрукавный. Мертвецы многое перенимают друг от друга. Со своими мозгами у нас плохо. С идеями — тоже. Приходится заимствовать.
Я иду к женщине. Она стоит босиком. Сквозняк колышет складки ее платья. Ткань очень легкая. Сквозь него просвечивает тело. До эпидемии это было очень модно. Я помню. На шее женщины висит веревка. Это я тоже помню. В начале эпидемии человеки часто вешались. Так они умирали и обращались в живых мертвецов. Затем веревка обрывалась. Новообращенный уходил с веревкой на шее и со временем прибивался к другим мертвецам. В коллективе всегда легче выжить. Даже когда ты уже мертв.
— Р-р! — говорю я.
Женщина поднимает голову. Сквозь волосы я не вижу ее лица. Это не важно. Она меня слышит. Она тихо ворчит. Я резко произношу:
— Р?
Она медленно поворачивается влево и поднимает руку. Стреляли в том направлении. Между ней и военным никого нет. Показания всех троих не сходятся. Кто-то из них мне солгал. Мертвецы не лгут. Правда проста. Лгать сложнее. Надо исказить правду. Для этого надо думать. Тут нужны мозги. Мозги! Спокойно-спокойно. Надо найти ложь. Ложь укажет на человека. Кто же убийца?
Я думаю. Я отбрасываю лишнее. Это называется проверка алиби. У убийцы его нет. Мне нужен мертвец без алиби. У двоих алиби есть. Мозги! Я иду к вам!
— Р-р-р! — призывно произношу я.
Мертвецы идут на мой зов. Я еще раз проверяю в своем мозгу алиби убийцы. Ошибиться нельзя. На кону мозги! Безрукавный отпадает. Он сказал правду. Иначе бы военный указал в его сторону. Лжец — военный или женщина. На женщине сухое платье. На улице — дождь. Она давно здесь. Человеки пришли с улицы и промокли. У нее есть алиби. У военного его нет.
Я подхожу к нему. Военный стоит неподвижно. На его боку гнилая плоть. Человеки не гниют. Я хватаю за гнилое мясо и дергаю. Мясо легко выскальзывает из прорехи. Под ним — грязная кожа. Мясо — лишь маскировка! Хитрый убийца.
— Р-р-р! — строго заявляю я и показываю человеку на его мясо.
Убийца выхватывает пистолет. Я думал про убийство и забыл про оружие. Это плохо. Слева от меня подходит безрукавный. Он хватает убийцу за руку. Пистолет стреляет в потолок. Безрукавный грызет руку убийцы. Брызгает кровь. Убийца громко кричит. Мертвецы обступают его. Убийца пытается вырваться. Не может. Нас много. Я хватаю убийцу за уши и притягиваю к себе. Мозги!
– А сейчас что изменилось?
– Сейчас? Императрица должна была родить этой зимой. И нет причин считать, что что-то пошло не так. Зная императора, он обязательно должен озаботиться тем, чтобы не умереть раньше меня. Хотя я всё-таки надеюсь, что он просто заинтересовался саругами. Ну что, вы идёте?
Забраться на лошадь оказалось той ещё задачей. И ехали они потом удручающе медленно. Шедде не отрывал взгляда от Цитадели – над её башнями дым уже почти развеялся, значит, так или иначе, там тоже всё закончилось.
Близилось утро, и близилась победа.
Ифленский флот
Хозяин Каннег
Когда-то давным-давно и далеко-далеко отсюда один маленький мальканский мальчик мечтал о дальнем путешествии в далёкие чудесные края. Таком, чтобы можно было потом, вечерами, у камина рассказывать друзьям и родне о причудливых растениях, неведомых животных, странных народах и обычаях. Мальчик был уверен, что так и будет: ведь его семья была богата, а родители крайне редко возражали его желаниям. Но однажды всё заканчивается, даже время беспечных мечтаний.
Для Каннега это время наступило в пятнадцать лет. Тогда ему сказали: твоя судьба – стать хозяином всего немаленького родового владения, включающего усадьбу, несколько деревень и обширные щедрые виноградники. Он должен был учиться управлять всем этим хозяйством, разбираться в виноделии и торговле. Хорошая, спокойная судьба.
В то время он горько сожалел, что согласился на неё. Хотя потом почти убедил себя, что некоторым детским мечтам лучше оставаться мечтами.
Ифленец, что ехал сейчас рядом с ним, примерно в том же возрасте узнал, что вся его жизнь нужна их Императору только для того, чтобы сохранить жизнь его собственному, тогда ещё не родившемуся, ребёнку.
Что должен был чувствовать мальчишка, которому сказали, что его предка кто-то когда-то проклял, и теперь ему осталось жить от силы лет шесть?
Что бы сделал сам Каннег, если бы вдруг эта новость оказалась адресована ему? Покорно смирился бы, принял бы это как данность?
Чеор та Хенвил умудрился сделать, чтобы его запомнили не как подставного наследника шлема со звездой, а как путешественника, первооткрывателя новых земель и как успешного посла в Коанеррете. Он за жалких полгода стал хорошо известен в Тоненге, причём, с его именем многие связывают надежды на изменение жизни к лучшему. Да, чеор та Хенвил – личность выдающаяся…
Выдающаяся личность покачивалась в седле, иногда придерживая повреждённую руку и поглядывая на дым над Цитаделью. Он сказал – наместник погиб. Значит, за эти два-три дня, что остались до прибытия ифленского флота, ему предстоит ещё и похоронить брата.
Парень обречён. Но держится так, словно у него впереди как минимум пять жизней.
Кажется, многое становится понятным. Все эти разговоры, что он холоден к женщинам и руководствуется только доводами разума. Что он – ловкий политик, и что ради достижения цели может пойти на любые жертвы. Да, всё это объяснимо, если учесть, что он с юных лет учил себя не чувствовать и не следовать душевным порывам…
Никогда Каннег не думал, что станет сочувствовать кому-то из ифленцев, да ещё из их правящих семей. И если б ещё два месяца назад кто-то сказал ему, что он среди ночи будет собирать людей только потому, что один ифленский высокородный дворянин решил надрать задницу другому такому же высокородному – в жизни бы не поверил.
Но когда почти в полночь к нему прибежал старший ребёнок шкипера Янура Текара, и взволнованно рассказал, что Хенвил в одиночку отправился убивать Эммегила…
У Каннега к светлейшему чеору Эммегилу тоже накопилось немало вопросов. Жаль, задать не успел…
Небольшой дом на окраине верхнего города был ярко освещён факелами. Все окна тоже были освещены, и Каннег понял, что именно туда-то они и держат путь. Ифленец даже прибавил скорости, увидев такое дело.
У ворот их остановил хмурый гвардеец, но узнав Шеддерика, сразу пропустил. На крыльце, под охраной ещё одного гвардейца сидел связанный пленник. До их появления пленник выглядел безучастным ко всему, но, когда узнал Хенвила, вскинулся и проводил его взглядом, полным ненависти, а потом ещё и плюнул вслед. Хозяин Каннег постарался побыстрее его миновать.
Из дома слышались приглушенные голоса. Там было много света. У самого выхода на деревянных носилках лежала молодая женщина, рядом с ней суетились две служительницы Ленны.
На хлопок двери повернулся усатый гвардейский сержант.
– Жива? – хрипло спросил чеор та Хенвил. – Ребёнок тоже жив?
– Все живы, хвала Повелителям. Бабы говорят, что нужен покой, но пока нет признаков, что ребёнок пострадал.
– Хорошо.
Взгляд его метнулся по комнате, словно разыскивая что-то и не находя.
– Я не вижу тела наместника… – отрывисто обратился он к сержанту.
– Светлейший… – смутился тот, – но ваш брат ещё слишком плох. Лекари решили его пока не беспокоить… и крови он много потерял…
Кажется, до Шеддерика дошло не сразу. Он вдруг перестал обшаривать комнату взглядом, сосредоточившись на сержанте.
– Рана была смертельной, – не давая себе шанса на надежду, заметил он, – я видел.
– У чеоры Росвен тоже. Но они оба живы… идёмте, я покажу.
Да собственно, идти-то недалеко. Распахнулась дверь в маленькую спальню. Там было свежо из-за выбитого окна, и казалось, что людно. Просто потому, что в крошечном помещении находилось сразу четыре человека, да потом ещё они вдвоём зашли.
От постели, на которой лежал бледный Кинрик, поднялся худой высокий врач. Каннег определил, что это врач, по медной трубке, которую он держал в руке. Да и кем он ещё мог быть? У окна расположился пожилой сиан с букетом вешек в руке. А в углу, в кресле, забравшись в него с ногами, сидела рэта Итвена, сжимая двумя руками кружку с каким-то питьём.
В окружении крупных мужчин она казалась совсем юной и маленькой.
Шеддерик, забыв о собственных ранениях, метнулся к брату. Жив! Кинрик действительно был жив, несмотря на серую даже в свете свечей кожу и лихорадочно блестящие глаза.
Шедде, едва поверив, нашарил на одеяле руку брата и осторожно сжал её – убедиться, что это не сон и не обман, что чудеса иногда случаются, а проклятие – не всесильно.
Губы Кинрика тронула едва заметная улыбка. Говорить пока он был не в силах, но – он точно узнал брата.
У хозяина Каннега у самого словно камень с души свалился.
– Как хорошо, – выпрямляясь, сказал Шеддерик, – что сиан успел вовремя.
Он повернулся к старику с вешками:
– Это вам я обязан тем, что мой брат жив?
Но старик покачал головой.
– Нет. Когда я пришёл, всё уже было сделано.
– С вашего позволения, – сказал сержант, – это она, рэта. Она как-то его спасла. Их обоих…
Каннег видел, что с чеором та Хенвилом творится что-то странное. Но до последнего не мог понять, что.
Шеддерик выпустил руку брата, обернулся к креслу.
Темершана, неотрывно следящая за ним взглядом, словно заколдованная встала навстречу.
Застыли оба, на долгие-долгие мгновения. Глаза в глаза – два человека, которые не должны были встретиться. Не должны были даже узнать друг о друге…
Темери вдруг всхлипнула и сделав последний короткий шаг, прижалась к Шеддерику, обхватила его руками, спрятала лицо в складках его плаща.
Хенвил, помедлив, тоже обнял её – наплевав на всех, кто в тот момент мог их видеть. Так осторожно, нежно, крепко – как можно обнимать только кого-то бесконечно дорогого…
У Каннега словно пелена с глаз спала. Он покачал головой — и быстро и тихо вышёл из комнаты, не сомневаясь, что остальные – все, кроме раненого, – сделают то же самое.
Он её любит. Проклятый ифленец любит Темершану Итвену… и он сделал всё, чтобы она была в безопасности после его отъезда на их проклятые острова. Но беда не в этом – беда в том, что Темери тоже его любит.
Каннег с силой ударил ладонью по дверному косяку. Все, кто присутствовал в комнате, обернулись на неожиданно громкий звук.
Сейчас несостоявшийся лидер мальканского мятежа отдал бы всё на свете, чтобы разорвать императорское проклятье на куски – или хотя бы просто не знать, не видеть всего того что он увидел и узнал за последние несколько часов.
Он поднял руку в знак того, что всё нормально, и каждый может заниматься тем, чем занимался.
Впрочем, кое-что он всё-таки может сделать. Хотя бы – продолжить работы по благоустройству Тоненга, которые они успели запланировать…
И довести до ума структуру будущей городской стражи: сегодняшнее выступление его людей хоть и было ярким и неожиданным, на самом деле являлось почти экспромтом, больше воплощением мечты, чем реальностью. Оружие всё ещё хранилось в доме самого Каннега, а в роли доблестной стражи выступали его давние друзья и сподвижники из рыбацкой артели…
Благородный чеор Шеддерик та Хенвил
Раненых всего было четверо – кроме Кинрика и Нейтри ещё два гвардейца. Но их раны не столь серьёзны. Медики, которых к утру собралось в дом уже человек пять, не считая повитухи с помощницей, настрого запретили куда-либо их переносить хотя бы два дня. И особенно – Нейтри. Гвардейцы, включая сержанта, были оставлены для охраны дома, сиан – на всякий случай. На самом деле он-то как раз вызвался сам, – у Шеддерика с давних времён к сианам было сложное отношение – сказал, что ему интересно понаблюдать за восстановлением этих пациентов из-за весьма нетрадиционного способа лечения. Он порывался ещё и рэту расспросить, но Шеддерик не дал. Потом когда-нибудь, может быть. Сейчас она слишком устала.
Хозяин Каннег попрощался с ним за руку и быстро умчался. Над городом уже поднимался рассвет.
Темершана… эта удивительная женщина как будто и не заметила, что благодаря ей мир опять не рухнул. И есть надежда, что устоит и дальше. Удивительная, чудесная, смертельно уставшая, любимая… Ладони запомнили тепло там, где касались её талии и спины. Ткань платья прекрасно позволяла представить, что под ней… и это ощущение впечаталось в его собственную кожу.
Спрашивать, каким образом она вернула жизнь Кинрику, Шедде не стал по той же причине, по которой не давал другим приставать к ней с расспросами. Темершане Итвене нужен был отдых. Нормальный спокойный сон в своей постели. В тишине и в стороне от всяческих катаклизмов. А подробности завтра же по кабакам разнесут видевшие всё своими глазами гвардейцы. И станет в Тоненге одной легендой больше. И пусть это будет легенда со счастливым концом…
Скажи, кого для тебя убить, мой светлый Дайм?
Тьма. Свет. Наслаждение. Боль. Густая плетенка перламутровых искр, горячее черное кружево, сплетение разностихийного макраме. Теплый лед бирюзы. Черно=алый огонь, который не обжигает. Кого мне убить, мой свет. чтобы тебе больше не было больно?
Только не молчи…
Ты ведь не любишь этого делать сам, мой светлый шер, правда? Палач Императора, какая ирония… Ты, конечно, хорошо держишь лицо, другие могут ничего и не заметить, но Роне не другие, Роне видел, как тебя перекашивает каждый раз при одном только упоминании.. Ну вот и не надо, мой светлый… Дайм. Больше не надо..
Роне сделает.
Мой Дайм…
Только представь: у тебя будет свое ручное чудовище. Отродье Ургаша, кровожадная тьма на страже твоих государственных интересов. Наводящая ужас и трепет на подданных, безжалостная к врагам и послушная лишь тебе одному. Жуткий монстр на службе у благородного Света. Это же просто прекрасно, правда? Символично. Подданные умрут от восторга, враги от ужаса, соседи — от зависти.
Триумвират, Дайм! Ты только представь!
Ману пошел неверным путем, предлагая единение лишь на двоих, в этом и заключалась его основная ошибка! Две точки опоры дают слишком неустойчивое равновесие. Возможно, именно это и привело его последователей к безумию. Ну и отсутствие доверия. да, но две точки опоры мало. Три — куда надежнее. Триумвират, Дайм! Это устойчиво, это красиво. Триумвират должен сработать!
Единение на троих. Свет. Тьма и Сумрак. Свобода…
Не думай, что Роне предлагает все это лишь ради власти. Вовсе нет! Он с удовольствием уступит тебе хлопотную должность короля. И королеву уступит тоже. Вы хорошо будете смотреться на официальных портретах. Прекрасная пара… А Роне даже на роль принца-консорта не претендует, зачем дразнить гусей… Твой придворный маг — чем плохо, мой светлый Дайм? Твой придворный палач. Твой придворный шут, в конце концов… Да кто угодно!
Лишь бы твой.
Ты подумай, Дайм. подумай…
Роне сумеет быть полезным. Это основа выживания для темных — быть полезным. Быть тем. кто тебе нужен. Хиссово семя, порождение Бездны, чудовище… Твое ручное чудовище, мой светлый Дайм. Мы бы были хорошими соправителми, ты не находишь? Крайне выгодными друг для друга, и потому верными до травы. Взаимная выгода — лучшее основание для истинного доверия, ты ведь и сам это знаешь, правда? Куда надежнее всех этих эфемерных чувств. Взаимная выгода — основа любви.
А секс ерунда… То есть, конечно, не ерунда, а очень даже приятно и полезно, и Роне не станет возражать. если ты вдруг… когда-нибудь… ну, возможно! почему бы и нет?.. Но секс… понимаешь, мой светлый Дайм, это такая штука, которой можно заниматься с кем угодно. А вот сильного светлого, который не против поделиться собственным светом, еще попробуй найди. И поиски переходят в разряд миссий практически невыполнимых, когда светлому предлагается поделиться не с кем-то, а с темным! Что-то Роне таких не встречал. Может, их вовсе и нет таких больше.
Кроме тебя, мой светлый Дайм.
Мой свет…
Проклятье! Он что — сказал это вслух? Вот это вот все, в том числе и про “кем угодно, лишь бы…”? Шисов дысс… Или все-таки не сказал? Наверное, все-таки нет, ведь Дайм не разозлился.
Проклятье…
Он слишком пьян. Или же наоборот, пьян недостаточно. Дайм упорно пялился в стенку, но зачем-то запустил по комнате множество светящихся глаз. И как минимум половина из них следила за Роне. Пристально, не моргая. С немой укоризной. Бирюзовые, как и положено глазам королевских пусть даже бастардов. И никуда от них не деться.
Роне схватился за полупустую бутылку, как утопающий за спасательный круг.
В Бездну!
— Точно! — откликнулся Дайм с отчаянным весельем. Наверное, Роне думал слишком громко. — Счастливые вы, темные: вас она ждет лишь после смерти. За Бездну, Бастерхази! За Бездну, которая всегда с тобой…
И он шатнулся вперед, вытянув руку с бутылкой. И как-то так получилось, что…
Проклятье!
Как-то так получилось, что Дайм буквально упал… а Роне качнулся вперед. подхватывая. И успел. И успел подумать, что зря. Что лучше было бы… Но отпустить уже не успел.
Так близко, так жарко, дыхание в шею. Твердые ладони обжигают плечи, и под твоими ладонями чужое горячее тело, и ты вцепился в него так, что наверняка останутся синяки, и он тоже держит… Удержать. Удержаться… Ох, Дайм… пожалуйста. Удержись… Удержи. Потому что Роне не сможет точно, он сейчас недостаточно для этого пьян. Пьян тобою.
Весь день.
Весь этот семью екаями драный день!
Утонченная пытка: видеть тебя так близко — и не иметь ни малейшей возможности прикоснуться. Даже случайно, даже на миг, даже словно бы ни на что и не намекая. Улыбаться словно бы мимо, смотреть лишь краем глаза и молчать, молчать, молчать… потому что бесполезно, потому что все равно не ответишь, только поморщишься и пришпоришь коня, и придется снова перерабатывать собственную боль, не давая ей прорваться наружу. И смотреть, и улыбаться — снова мимо.
А потом сидеть на дальнем конце кровати, сплетаясь стихиями… восхитительно, безумно, сладко, но — мало! Как же этого мало, когда тебя буквально наизнанку выворачивает от совершенно иного желания…
Держись, Дайм. Пожалуйста. За двоих держись. Потому что Роне держаться может лишь за тебя…
— Бастерхази, — сказал Дайм вдруг совершенно трезвым голосом. — На тебе слишком много одежды. М-м?
И потянулся губами… но почему-то вовсе не к пуговицам.
Хадидже, бывшая Кюджюбиркус, бывшая Шветстри Бхатипатчатьхья
Хадидже любила одиночество, сколько себя помнила. Даже маленькая глупая Шветстри, втайне считавшая себя вовсе не Шветстри, Белой Женщиной, а Шветсап, Белой Змейкой, — и та уже понимала, насколько же это прекрасно, когда рядом нет никого. И никто не толкнет, не щипнет, оставляя синяк, за который тебя же потом будут ругать, ибо кто же захочет платить за выступление танцовщицы, покрытой безобразными синяками? Если ты одна, тебе нечего бояться. И некого. Никто не ударит, не обидит, не отберет честно заработанный кусок чапати. И, пожалуй, права была мелкая воздушная плясунья, считавшая себя именно змейкой — змеи мудры. Они никогда не собираются в стаи.
Странно, что большинство людей этого почему-то не понимает. Глупые люди. Так и лезут…
— Госпожа чего-нибудь хочет еще?
Ну вот, назови шайтана по имени — он и появится.
— Да, Дениз. Госпожа очень хочет знать, когда же ей, наконец, позволят отдохнуть от глупой болтовни и насладиться одиночеством. Госпожа очень хочет это знать!
— Может быть, госпожу порадует холодный шербет?
— Госпожу куда больше порадует твой уход!
— Может быть…
— Вон пошла. Сейчас же.
— Как будет угодно госпоже.
Дениз склонилась в преувеличенно глубоком поклоне и, не разгибаясь, попятилась, раздвигая занавеси, вильнула округлым задиком — когда только успела так похорошеть и округлиться, вот ведь мерзавка! — и выскользнула из покоев. Тяжелый шелковый полог качнулся с тихим шелестом, и Хадидже в этом шорохе явственно послышалась скрытая насмешка.
Хадидже не удержалась и фыркнула, глядя на сомкнувшиеся занавеси — как есть мерзавка! И главное — придраться не к чему, почтительна, услужлива, безропотна, послушна и не назойлива. Ну, почти, всегда может прикрыться излишним усердием. Подчиняется малейшему знаку, все время норовит быть неподалеку, чтобы первой заметить и первой же броситься угождать сразу же, как только что потребуется или даже просто покажется, что может потребоваться. Но не мозолит глаза, не старается постоянно привлечь внимание к собственной персоне, не раздражает. Идеальная прислужница, лучшая хазинедар, о которой только и может мечтать любая хасеки или даже валиде.
Точь-в-точь, как сама Кюджюкбиркус когда-то.
Только Хадидже подобные уловки провести неспособны — уж кто-кто, а она-то ту пташку, раннюю да хитрую, знает как облупленную! И уж ей-то доподлинно известно, что именно думала себе Кюджюкбиркус, вот так же склоняясь в безукоризненно учтивом и разве что самую чуточку преувеличенно подобострастном поклоне!
Много чего она себе думала, нахалка мелкая. Слишком много! И всё, как на подбор — не особо лестное для тех, перед кем склонялась она тогда и кому спешила угождать по первому знаку. Точно так же, как теперь склоняется и спешит угождать Хадидже другая гедиклис, ничуть не менее мелкая и нахальная.
Выдрать бы мерзавку. Да лень.
Жара…
Лучше дать мерзавке новое имя. Например, Хадидже.
Хм… А почему бы и нет?
Все опять сочтут это новой издевкой. И все опять просчитаются, как и с морем. Потому что имя обязывает. Значит, действительно стоит переименовать шуструю мерзавку.
Но не сейчас. Сейчас слишком жарко.
В такую жару одиночество становится не просто особым блаженством, но и жизненной необходимостью — ведь от людей тоже идет жар, жар и запах, а последнее время Хадидже стала очень чувствительна к запахам. Чем больше людей — тем жарче и тем сильнее скверные запахи пота и пищи. Ладно Дениз, от нее хотя бы пахнет медом и розовым мылом, она ни разу не пропустила ни одного из шести ежедневных омовений, предписанных правоверному, — но далеко не все наложницы столь усердны и чистоплотны. Когда холодно, присутствие большого количества людей раздражает куда меньше, запах не столь отвратителен, а жар чужих тел даже приятен, вместе теплее. В северных горах змеи тоже сбиваются в клубки на зиму, грея друг друга. Змеи мудры. Но сейчас-то — зачем?
Люди куда глупее змей.
Хадидже лежала на мягких шелковых подушках в своих покоях — роскошных покоях хасеки наследника, где стены сплошь затянуты изящной вязью рисованных трав и лоз, а окна — не менее изящной вязью лозы живой, чьи благоуханные цветы словно еще вчера росли в райском саду, — рядом со столиком, ломящимся от пятнадцати блюд, положенных фаворитке султана, и еще ста пятнадцати, ей не то чтобы очень положенных, однако же кто посмеет отказать, если это надо для самой Хадидже? Лежала и думала, что должна быть несчастна. Ну или хотя бы испытывать беспокойство, благо повод есть, и очень серьезный — похоже, все старания тети Джианнат были напрасными и маленькой Шветстри так и не удалось стать идеальной перчаткой богини.
И дело тут даже не в том, что никакой маленькой Шветстри больше нет и в помине, как нет и нахальной пустоголовой Кюджюкбиркус, это еще полбеды. Их жизни кончились, чтобы жила Хадидже, и Хадидже как никто другой понимала свою ответственность перед ними, ушедшими в прошлое, и брала на себя их обязательства, а как же иначе, ведь имя обязывает. Да и нет никакой разницы между «вчера» и «завтра» — это только в Порте их разделяют, а на хинди оба эти дня называются одинаково, «близкое не-сегодня», в отличии от «не-сегодня дальнего», то есть послезавтра и позавчера, с точки зрения жителя Калькутты между ними тоже нет никакой разницы. Ведь по сути ничего не изменится от того, что один день сменит другой, чуть повернув колесо сансары, имя будет обязывать завтра точно так же, как обязывало вчера.
Во всяком случае, так было поначалу. А сейчас…
Не то чтобы имя перестало обязывать, конечно же нет, просто слишком много всего произошло и изменилось, как вокруг, так и в самой Хадидже. И почему-то как-то так получается, что в последнее время она постоянно наполняется то одним, то другим, то третьим, и все не тем, чем надо бы — то гневом, то удовольствием, то сомнением, то надеждой, то раздражением, то ленью. То есть чем угодно, только не волей богини.
И уже даже не каждый раз спохватывается, и не всегда дает себе труд задуматься — а идет ли то или иное ее наполнение на пользу богине? Достойно ли оно хорошей перчатки? Сообразно ли?
Да что там! Даже и понимая, что таки нет, не идет, недостойно и несообразно — Хадидже все равно не могла заставить себя не то что отказаться от неподобающего поведения, но хотя бы устыдиться и преисполниться раскаяния. Не получалось.
Возможно, сказывалась беременность.
Старые женщины говорят, что поначалу все матери — полоумные. Что де беременность отнимает у них половинку разума, награждая им ребенка, ребенок ведь маленький, ему как раз хватает и половинки. А матерям оставшейся половинки ума часто оказывается недостаточно. Потом-то они привыкают, и ум постепенно отрастает обратно, как отрезанные волосы — но это случается не скоро, волосы ведь тоже не за один день отрастают до прежней длины.
Вот и с умом точно так же, и поначалу очень трудно приходится молодым матерям. Вот и глупеют они прямо на глазах, вот и начинают и сами вести себя, словно младенцы. Так говорят старые женщины, которым вроде как положено знать всё про такие дела, они ведь и сами многократно становились матерями и тоже теряли разум — ну, во всяком случае, наполовину и, во всяком случае, так говорят они сами.
Хадидже находила эти речи полным вздором — она не чувствовала себя поглупевшей не то что наполовину, а даже и на самую малость, она нисколько не утратила ни наблюдательности, ни способности сопоставлять слухи и факты. И понимать, к чему в будущем приведет тот или иной поступок, как чужой, так и ее собственный, она тоже не перестала. Просто произошла перестановка важности, и то, что еще в дальнем не-сегодня казалось самым главным, перестало быть таковым. Не обесценилось, нет, просто отошло в прошлое, там и осталось, в дальнем не-сегодня.
Не навсегда — Шветстри родилась и выросла там, где это понимали очень хорошо, потому и не делали различий между вчера и завтра. Прошедшее не-сегодня вполне может вернуться и наступить снова, со всеми своими важностями, и тогда ой как несладко придется тому, кто забыл про такую возможность. Все это Хадидже понимала отлично своим ничуть не ополовиненным разумом.
Но вот именно что — только разумом. А прочувствовать сердцем опасность подобного небрежения и испугаться последствий — не получалось никак. Хотя и сознавала — опять же, разумом! — что последствия неминуемы. И надо бы задуматься об этом, и надо бы как-то побеспокоиться — но как найти для этого время и силы, когда вокруг столько куда более приятных поводов задуматься и побеспокоиться?!
Например, Осман…
Нет, на любой сторонний взгляд тут у Хадидже все вроде бы складывалось просто великолепно: она фаворитка наследника, беременна его сыном. Вроде бы младшая хасеки, ведь Осман еще не султан, а только наследник — но в том-то и прелесть, что старших хасеки почитай что и нет! Мустафа равнодушен к женским прелестям — что уже само по себе говорит о том, насколько же он безумен! — и, несмотря на все старания Халиме-султан, так и не выбрал себе фаворитку. А ни одна из икбал, которых время от времени удавалось пропихнуть на его ложе все той же неугомонной валиде, так и не стала кадинэ, так что собственных сыновей у Мустафы нет, потому в наследниках и ходит Осман. И это Аллах правильно рассудил — нечего продлевать род безумцев, не ценящих женские прелести.
Вот Осман — он совсем другой. Он женщин очень даже ценит. И Хадидже — особенно. Ценит и выделяет перед прочими, и потому с нею раскланиваются евнухи, а наложницы суетятся вокруг, наперебой стремясь угодить и навязаться в подруги — они ведь заметили, что Хадидже не ревнива и не жадна, и старательно делится местом на ложе наследника со своими подругами, заметили и оценили. И выводы сделали. Вот и суетятся. А того не поняли, глупые, что Мейлишах и Ясемин для Хадидже не простые подруги-приятельницы, каких полгарема, а бусины ожерелья будущего султана, заботливыми усилиями Хадидже отшлифованные и самой Кесем выбранные! Избранные, не чета ленивым дурехам. Так что ничего у дурех не выйдет.
Но Хадидже не станет им этого говорить — она же не враг самой себе, правда ведь? Пусть стараются. Пусть суетятся, пытаются опорочить друг дружку перед глазами Хадидже, пусть наперебой выдают все неблаговидные секретики друг про друга — а Хадидже помолчит. Послушает. Сделает собственные выводы. Все равно не видать им благосклонности Османа, как собственного затылка, за этим уж Хадидже приглядит. А если где и недосмотрит чего — так на то и ожерелье, чтобы сметливые бусины, нанизанные на крепкую нить единых стремлений, прикрывали друг друга к общей выгоде.
Ни Ясемин, ни Мейлишах, правда, пока так и не упрочили своего положения должной беременностью, ну да это дело наживное и вряд ли кому из них придется ждать так уж долго. Осман — не Мустафа, он силен и молод, и очень скоро его живительное семя округлит чрева и подруг Хадидже, и тогда ожерелье будущего султана обретет свой законченный вид. Но первенца родит ему именно Хадидже — а мужчины высоко ценят старших сыновей и особо благосклонны к их матерям. Так что тут все очень хорошо получилось.
Правда, Осман последнее время ведет себя немного странно, настроение у него меняется, как погода на морском берегу, словно это он в тягости, а не Хадидже. Может быть, и не зря шептались рабыни о родовом проклятье. Говорят, калечит мальчишек во время тренировок, совсем как прежний Осман. Тот, что был задолго до Мустафы… Может быть, имя обязывает и к такому вот тоже? Может быть, дело не в родовом проклятии, а в имени? Впрочем, Мустафа не Осман, а тоже безумен, да и по юности, как говорят, был подвержен приступам бешенства, когда запросто мог убить даже того, кого считал другом. А имя у него совсем другое. Не понять! Сложны повороты колеса сансары, причудлив и извилист его след.
Вот Мехмед, например, совсем другой, даром что они с Османом братья и выросли вместе, даром что оба сыновья Ахмета. Мехмед не одобряет стрельбу по живым мишеням, сколько раз Османа останавливал, тот на это даже жаловался, хотя и со смехом: надо же, мол, какой слюнтяй! А еще он держит себя на равных с янычарами, и не только с сотниками, но и с рядовыми, и даже с учениками-первогодками, что помощниками бостанджи, что в периферийных садах дворца работают, пока их еще до закрытых садов Дар-ас-Саадет не допускают по недостаточной умелости как в воинском, так и в садовом искусстве. Со своим охранником он, например, так сдружился, что не прогнал от себя, даже когда тот стал калекой, потеряв в сражении руку. Научил стрелять из странной ручной пушки, производящей много шума и вонючего дыма, говорил, что за этими странными пушками будущее. Странные мысли, странные слова, ведь все преимущество этих ручных пушек перед луком лишь в том, что стрелять из них может и однорукий! Но кто и зачем станет набирать в армию одноруких воинов?
И он никогда не убивал рабов…
Впрочем, Осман тоже пока еще никого из тех мальчишек не убил. Только калечил. Интересно, пойдет ли он дальше? Вернее, как скоро он туда пойдет?
Сама Хадидже не видела, вот еще, был ей интерес соваться в мужские игры, но саблю под чоли не спрячешь, в гареме всем всё про всех известно… ну, может, не всем, и далеко не всё, но Гиацинт по-прежнему каждое утро почитает своим долгом докладывать ей обо всех наиболее важных гаремных новостях за предыдущий день, волей судеб миновавших ее собственные глаза и уши. Да и Осман не делал секрета из своих развлечений, в перерывах между любовными утехами был не прочь поболтать и с удовольствием рассказывал, как забавно подпрыгивают и верещат рабы с перебитыми учебной стрелой ногами. И смеялся. Наверное, ему действительно было смешно.
Он заставлял их бегать по полю с мишенями, любил стрелять по движущимся, чтобы как в настоящем бою. И радовался, что мальчишки безо всяких понуканий стараются бегать быстро, как можно быстрее, насколько хватало сил. Стрелы, конечно, были учебными, с тупыми наконечниками из рога, они не впивались в тело, а просто били, словно камни. Но только камни, не рукой брошенные, а из пращи. Синяк оставляли изрядный, а могли и кость сломать, случалось и такое. Тогда мальчишка с мишенью на спине падал и уже не вставал, а Осману делалось особенно весело. Он хохотал и вскидывал над головой кинжал с янтарной рукоятью, и янтарь каждый раз вспыхивал, словно внутри зажигалось маленькое солнце.
Хадидже при этом не присутствовала, а Осман рассказывал о другом, да и не мог он о таком рассказать, никто ведь не видит себя со стороны. Ну так на то и Гиацинт, который видит все и говорить умеет куда красочнее любого шахзаде — после его рассказов Хадидже словно собственными глазами видела хохочущего Османа с маленьким солнцем во вскинутой над головой руке.
Тот самый кинжал. Старинный, проклятый.
Тот самый, о котором шепчутся евнухи, уверяя, что в сиянии янтарной его рукояти плещется пламя ада, в которое нельзя долго смотреть, да и просто находиться рядом или в руках держать — и то опасно для рассудка. Осман смотрел, и поплатился. И не просто смотрел, ему очень понравился этот кинжал, он его под подушкой держит даже во время ночных утех, Хадидже видела.
Наверное, это действительно кинжал виноват.
А иначе чем объяснить, что вчерашние славные мальчики, добрые братья и друзья, превращаются в злобных безумных чудовищ, только взойдя на трон и вступив во владение наследием рода — в том числе и этим кинжалом, помнящим, как говорят, еще Османа-первого?
Именно он превращает славных шахзаде в лишенных разума султанов, именно он, как же иначе — евнухи в это верят, и стонут по углам, заламывая руки. А Осман не верит в суеверия Дар-ас-Саадет и смеется, вскидывая над головой кинжал и еще более ужасая глупых евнухов. Впрочем, не только глупых, Гиацинт вот умный — а тоже верит, иначе зачем бы так хмурился и так хорошо рассказывал?
Гиацинт.
Хитрый евнух, отлично знающий, где у манго сочная мякоть, а где — жесткая косточка и горькая кожура. Уже не жалкий ученик — старший помощник хранителя второй галереи восточного крыла, для такого юного возраста должность более чем достойная. Хадидже не ошиблась, когда предрекала ему быстрый взлет по ступенькам иерархической лестницы Дар-ас-Саадет.
Ошиблась она в другом — Гиацинт оказался по-своему честен и не лишен чувства благодарности, а может быть, просто расчетлив и не по годам умен, и тоже отлично умел вычислять тех, кто сумеет подняться быстро и удержаться надолго. И понимал, что с ними лучше дружить, что тоже говорит в его пользу. Во всяком случае, получив желаемый урок (а потом и еще несколько столь же тайных уроков), он не перестал каждое утро наведываться к Хадидже и исполнять ее распоряжения с большим усердием, чем даже приказы прямого начальства. Разве что вкусности более не приносил — зато радовал лакомыми и свежайшими сплетнями, что было намного полезнее для здоровья и благополучия.
А еще он рассказывал всем, желающим слушать, как панически он ее боится.
Поначалу Хадидже даже попыталась возмутиться. несмотря на жару и лень. А потом подумала. И еще раз подумала. И решила, что Гиацинт очень скоро станет сам хранителем галереи, а то и всего восточного крыла потому что он слишком умен для своей нынешней должности.
Такие слухи полезны. Пусть.
Последнее время Гиацинт много и часто рассказывал ей про Османа и Халиме-султан. Да пожалуй, только про них и рассказывал. И лицо его при этом было обеспокоенным.
Наверное, его беспокойство тоже должно было тревожить Хадидже. И, наверное, оно и тревожило — но так, легонько. По самому краю.
Лежа на мягких шелковых подушках, Хадидже гладила свой слегка округлившийся твердый живот и улыбалась. Живот пока еще вырос не сильно, под куртой совсем незаметно было бы, но курты здесь не носят, не принято, да и холодов таких не бывает. Впрочем, даже под камизом — и то незаметно было бы. А уж тем более — под роскошным халатом хасеки.
Хорошо, что хасеки кроме дневной положена еще и ночная одежда — одежда, в которой спят, вот ведь тоже глупость какая! Однако кто такая Хадидже, чтобы приходить в чужой храм со своими статуями? Ну… разве что самую чуточку… Потому-то и выбрала Хадидже для спальной одежды не широкие ачачи или сальвари мягкого шелка и без вышивки, как делали большинство прочих высокорейтинговых наложниц, которым по статусу было положено спать одетыми, а привычный чуть ли не с детства чурикар — свободный сверху, но плотно охватывающий голени и лодыжки, словно браслеты-чури, только не из металла или дерева, а из мягкого шелка. У чурикар низкий пояс, чуть ли не на бедрах лежит. Очень подходящее одеяние для того, кому нечего скрывать.
Сверху же вместо широкой и удобной рубахи-камиз Хадидже надевала укороченную чоли, словно девочка — да только вот именно детская чоли, ничего не прикрывая, как раз и показывала, что перед вами вовсе не девочка, а без пяти месяцев кадине.
Нет, пожалуй, не тревожило Хадидже изменившееся поведение Османа. Он мужчина, и этим все сказано.
Мужчины непредсказуемы, их мотивы понять способен разве что только Аллах, вечно живущий и неумирающий. Стоит посмотреть поближе на правящего султана Мустафу хотя бы, особенно в его плохие дни — и сразу расхочется удивляться и задавать ненужные вопросы. И откровенная ненависть Халиме-султан не тревожила ее — что она может, безумная старуха? Да ничего! А если так, то с какой стати Хадидже тревожиться?
По-настоящему беспокоить Хадидже должно было совсем другое — ребенок. Он наполнял ее изнутри, и не только физически, делая твердым живот. Он наполнял ее всю, до кончиков пальцев, он совершенно не оставлял пустоты — и это значило, что внутри Хадидже не оставалось места и для воли богини, если бы вдруг той захотелось воспользоваться своей перчаткой именно сейчас.
Наверное, это действительно должно было беспокоить хорошую перчатку, а Хадидже вполне заслуженно полагала себя таковою. Наверное, должно было, да…
Однако вместо того чтобы изнывать от беспокойства и мучиться угрызениями совести, страдая от собственной недостойности, Хадидже лежала на мягких подушках, наслаждалась покоем и одиночеством, гладила твердый живот и была совершенно счастлива.