Тусклый свет и неясные, еле различимые звуки, слышимые будто из под толщи воды, запах свежей сочной травы и влажной земли – все было таким ярким и насыщенным, что казалось нереальным, выдуманным больным воспаленным сознанием умирающего путника. Кун Лао чувствовал себя пушинкой в бесконечном потоке вселенной, холодной, бескрайней и безразличной к нуждам крохотного никчемного человечка.
— Что там? За гранью? – этот вопрос, заданный как-то раз юным Лао, заинтересовал всех учеников мудрого Чжуань Ченя.
Тот лишь загадочно улыбался, глядя в небеса и расплывчато, и для многих совершенно непонятно, рассуждал о бесконечности жизни во вселенной, о множестве ее форм и проявлений, о бессмертии духовной сущности, что проявляется во всех живых существах, постоянно перерождаясь, совершенствуясь, формируя новое, постоянно находясь в движении, на своем пути.
Означало ли это, что смерть – не конец, а начало нового пути? Лао верил, что это так. И сейчас, в этот момент, не ощущая своего физического тела, но все же находясь в сознании, что, правда, стремилось угаснуть, мужчина находился в состоянии абсолютного спокойствия и безмятежности. И лишь одно мимолетное желание на миг всколыхнуло эту умиротворенность — переродиться пусть даже травинкой в другом мире, там, где его мудрый наставник продолжил свое бытие в новой ипостаси.
Мысли истощенного странника вяло текли, путались, не задерживаясь, перетекали одна в другую, а потом исчезли вовсе, будто их и не было. Тогда Кун Лао услышал голоса, глухие, изредка шепчущие что-то неразборчиво и невнятно и вновь утопающие в абсолютном безмолвии. Сколько минуло с тех пор, как усталый путник, изможденный, брел по мертвой выжженной земле, позабыв о том, кто он и откуда? Казалось, прошла вечность.
Горький аромат травяного отвара разлился вокруг, наполняя пространство, забиваясь в ноздри. Чжуань Чень, будучи знатоком лечебных растений, часто заваривал лекарственные чаи своим болеющим подопечным. Новая мысль пронеслась вспышкой в усталом разуме – он, самый крепкий и выносливый ученик мудреца, болен! Мечется на своей лежанке в лихорадочном бреду, снедаемый странными, дикими видениями.
Сейчас учитель напоит его целебным зельем, что излечит, восстановит силы и очистит разум, вернув захворавшему воспитаннику способность мыслить ясно. Вскоре чаша с ароматным лекарством коснулась губ и горькая жидкость заполнила рот вязким вкусом. Лао закашлялся, туман в голове рассеялся, и мужчина почувствовал себя вялым и слабым, но все же живым, будто вернулся в свое бренное земное тело из далеких просторов вселенной.
С трудом разлепив тяжелые веки, Кун Лао увидел лишь светлое марево, клубившееся туманом перед глазами. Дрожа и пульсируя, пространство вокруг начало обретать очертания, и взору очнувшегося мужчины открылся лик богини. Наверное, он действительно умер, попав в небесное царство, населенное столь пугающе красивыми небожителями. Очень бледная гладкая кожа, волосы белые и пушистые, как облака в солнечный день, и необыкновенные глаза цвета ясного неба, настолько светлые и глубокие, что казалось в них можно было утонуть.
— О, Божественное создание, прошу ответь мне, где я? – прошептал Лао пересохшими губами.
Прелестная небесная фея, удивленно моргнув, широко распахнула и без того большие глаза и устремила тревожный взгляд куда-то в сторону. Что же так насторожило светлую красавицу? Кун Лао предпринял попытку подняться и посмотреть, но тело не слушалось, а в голове нарастал шум, словно приближающийся гул водопада, усиливающего свой громовой поток. Перед глазами опять все поплыло, картинка размазалась, смешав все окружающие краски в расплывчатое пятно. Это пятно становилось все темнее, пока мрак не поглотил сознание изнеможденного Лао, вновь погрузившегося в дремотное состояние.
Переливчатая трель какой-то пичуги, звонко и пронзительно возвещающей о прелести рассветного утра, вывела обессиленного путника из полусонного забытья. Яркий солнечный свет заполнил все вокруг так, что Кун Лао пришлось зажмуриться на мгновенье, прежде чем окончательно открыть глаза. Отдохнувший, но все еще слабый, он осторожно приподнялся, осматривая окружающую обстановку. Тело двигалось медленно, с трудом, поскрипывая суставами, будто пребывало застывшем состоянии несколько дней.
Мягкая лежанка, ставшая временным пристанищем, была совсем не похожа на те тюки с сеном, лежащие на земле, что служили местом для сна в родной и такой далекой пещере. Диковинная конструкция находилась на возвышении от пола и стояла на четырех опорах, крепящихся по углам. Лао, прежде никогда не видевший ничего подобного, пребывал в крайнем изумлении.
Все вокруг было удивительным и непривычным, словно из другого неведомого и невероятного мира. Маленькая каморка с ровными стенами из гладкой древесины, уставленная и увешанная необычайно удивительными и чудными вещами, названия и применения которым очнувшийся странник не мог даже вообразить. Какие люди создали такие странные изумительные диковины? Да и люди ли вообще? Кун Лао провел рукой по гладкой деревянной поверхности стоящего рядом с его лежанкой небольшого но ровного предмета, на котором стояла глиняная чаша с какой-то жидкостью. Ошеломленный столь поразительными чудесами, явленными ему, пробудившемуся от длительного забвенья, мужчина даже не сразу ощутил, что горло его от сухости саднит, а желудок настоятельно требует пищи.
Кун Лао взял чашу в руки и, принюхавшись и не ощутив никаких резких запахов, чуть пригубил содержимое. Это была всего лишь вода, но такая чистая, вкусная и освежающая. Эта живительная влага, словно по волшебству, придала истощенному путнику жизненных сил, очистила разум. Может, он действительно переродился в другом мире, лучшем, как и мечтал, пребывая в сонном забвении. Та светловолосая небесная фея! Наверно, это ее царство, населенное такими же прекрасными существами, одухотворенными, мудрыми и умелыми. Если и дух мастера Чжуань Ченя нашел здесь свое новое воплощение, то о большем Лао бы и мечтать не мог.
Внезапно одна в одной из стен открылся проход, заставив Кун Лао вздрогнуть от неожиданности. В маленькую каморку вошел мужчина, светловолосый и белокожий, словно лишённый красок, крупный и необычайно высокий, казалось, заполнявший все пространство вокруг. В руках этот гигант нес какую-то дощечку, на которой так и манили ароматом стоящие блюда. Белый великан, сурово глянув на сидящего на лежанке и дуреющего от аппетитных запахов Лао, поставил благоухающие яства на гладкое возвышение, стоящее рядом, и коротко и отрывисто что-то произнес на неизвестном языке. А после, не отрывая тяжелого взгляда от очнувшегося хворого гостя, уселся напротив на низкий деревянный предмет. Кун Лао, так же не сводя глаз с вошедшего, не спеша принялся за еду.
Геро просил так мало. Жизнь дочери и немного покоя. Но она упорствовала в своём заблуждении, голыми руками извлекала из рудника угольные камни, сама грузила их в вагонетку, сама тащила, ранила себя и ломала.
А Геро взирал с тревожным недоумением. Он не понимал, зачем ей понадобилось вручную подрывать гору, если путь в долину свободен, если достаточно эту гору обойти. Он даже подсказывал ей. Но в его советах и подсказках ей чудилась насмешка.
Для Жанет её труд рудокопа так выглядел апогеем глупости. Эта рыжая бестия сразу углядела выход, обнаружила тропинку и прошла по ней, кривляясь и пританцовывая. Потешалась! (Клотильда невольно стиснула кулаки.)
Её старшая, законнорожденная сестра вела себя, как заблудившаяся муха у полуоткрытого окна. Билась и билась в стекло, не замечая распахнутого настежь неба.
Ну ничего, теперь черёд незаконнорожденной полетать и побиться в то же стекло. Клотильда задала этой выскочке неразрешимую задачу – заплатить за любовника собственным именем. В этом мире, дорогая Жанет, ничего не дается даром. За все надо платить!
Жизнь оплачивается смертью, день – ночью, молодость – старостью. И такой возлюбленный как Геро, шедевр вселенского промысла, стоит очень дорого. Заплатит ли Жанет? Рискнёт ли?
Это сотрясение и смещение всех основ. Дочь короля и безродный. Любовником он может быть сколько угодно.
Бывало, что и королевы брали в приближённые простолюдинов и даже возводили их до фаворитов. Взять хотя бы Марию Шотландскую. Был у нее при дворе некий сеньор Риччи «David le Montre”! Жалкий музыкантишка, служивший прежде послу Савойи, а затем перебравшийся из лакейской едва ли не в королевскую опочивальню. Ходили слухи, что сын Марии Яков должен зваться Соломоном, ибо «давидов сын».
Дети у королев и от конюха рождаются, если венценосный супруг в столь щекотливом деле поспособствовать не в силах, но чтоб под венец… да у всех на глазах, да за равного признать. Позор-то какой! Желаешь грешить – греши, ибо плоть слаба, а юноша хорош, но грех тот скрывай, укутывай в добродетель, в румянец ханжества. Соблюдай приличия и законы, в противном случае – позор и опала.
Нет, Жанет не признают изменницей, не сошлют и не казнят. Её отлучат. Как еретика, посягнувшего на догму.
От неё все отвернутся. Не будет больше взбалмошной принцессы д’Анжу, пусть и присвоившей себе титул, не будет развеселой вдовы итальянского князя, будет… госпожа Геро.
Да, именно так. Каким бы пышным и развесистым не оказывался автограф жены на брачном контракте, занимая несколько строк со сносками, имя мужа, даже односложное, сводит его на «нет». И от принцессы Жанет останется… Жанет. Цветочница Жанет, пастушка Жанет, горничная Жанет.
Гризетка, модистка, белошвейка. Но не принцесса.
Принцессы больше не будет. Жанет достаточно умна, чтобы это понимать.
А вот понимает ли это Геро? Если понимает, то чего ждёт?
В конце концов, она не выдержала. Приблизилась и тронула за рукав. Она шла к окну, не таясь, зацепилась каблуком, скрипнула шёлком. Но Геро не оглянулся. И от прикосновения не вздрогнул.
Чуть поклонился с допустимой при дворе медлительностью. Интересно, когда он успел этому научиться? Наблюдал за придворными? Лицо непроницаемое.
Нет, оно не застывшее, не безразличное. Напротив, лицевые мышцы под кожей сложились в маску некой готовности. Верный слуга к услугам милостивой госпожи.
Клотильду передёрнуло. Она ненавидела такие лица. Она видела повсюду, во множестве, гроздьями, соцветиями, мириадами, горстями дробно скачущего гороха вслед за ней и Людовиком. Эти лица кружили подобно воронью, строились в круги и шеренги, катились по улице и даже стелились под ноги, и она, не колеблясь, по ним ступала.
От этих лиц она спасалась здесь, в Конфлане, ибо единственным противоядием служила бледность пленника, его скорбь и даже неприязнь. Но вот оказывается, что и он болен, что и он подцепил эту кладбищенскую морось и сошел в ряды тех, кто был ненавистен.
— Прекрати!
Служебная готовность сменилась вежливым недоумением. Не будет ли госпожа так любезна пояснить…
Что пояснить? Она не знает. Не может. Она хочет, чтобы он стал прежним. Прежним?
Дерзким, мрачным, враждебным? Опасным?
С вожделением поглядывающим на её горло? С вожделением убийцы, а не любовника. Да, да, таким!
Таким, каким был во дворе епископского дома, когда бросился её душить. Чтоб глаза засверкали, чтобы губы раскрылись в яростном оскале, черты исказились, тело зашлось бы судорогой, чтобы дыхание – толчками, комом…
Нет, взирает с тем же вежливым недоумением. Она подавила тошноту. И желание его ударить. Сделать ему больно. Обжечь. Оскорбить.
— Она не приедет, — сказала Клотильда, глядя ему в лицо. – Я знаю, что ты ждёшь её, смотришь на дорогу, надеешься, но она не приедет.
Что-то изменилось. Неуловимо. Полутенью. Шевельнулась бровь. Дрогнули веки. Геро молчал. Не отрицал, не оправдывался. Она ждала. Нет ответа.
— Тебе больно. Я знаю. Очень больно. Возможно, так больно ещё не было. Та, первая, умерла. Смерть все оправдывает, искупает. А эта… жива. И в добром здравии. Ей ничего не грозит. Она свободна, богата. Она могла бы тебе помочь. И ты это знаешь. Ты ждёшь, что вот сейчас, в это мгновение, через минуту, через час, а может быть, завтра…. Ты увидишь её на этой дороге. Она примчится сюда и скажет, что готова пожертвовать своим именем, положением, самой жизнью… Но её нет. Времени у неё было достаточно. Она могла уже всё взвесить и оценить. Но её нет! Нет! Нет!
Клотильда ткнула пальцами в стекло. Глухой стук и скрип ногтя. Геро не отвечал. Но веки его опустились, и эта маска услужливости, наконец, дрогнула. В уголке рта возникла складочка. Нет, он не мёртв. Он чувствует.
— Не веришь мне? Тогда уходи, иди к ней. Почему ты всё ещё здесь? Тебя же никто не держит, не охраняет. Путь свободен. Ты можешь перейти тот мостик и отправиться в Париж. Или прямиком в Лизиньи. Почему ты до сих пор этого не сделал? Почему не ушёл? Потому, что ты боишься. Нет, не меня. Меня ты уже давно не боишься. Ты боишься разочарования. Боишься разувериться в своем идоле. Ты же её оправдываешь, не так ли? Вот стоишь тут и предаёшься меланхолии. Причины выдумываешь. Оправдываешь предательство. Она не виновата! Она принцесса, а я – безродный. Она себя погубит. Этой жертвы я не достоин.
Геро чуть вздрогнул. Стрела угодила в цель. Ничего удивительно. О чем ещё он мог думать?
— Я не сомневаюсь, что в ходе судебного разбирательства адвокат уже произнёс свою речь, и подсудимая полностью оправдана. Ах, какое великодушие! Какая жертвенность! Так чего же ты ждёшь? Кого?
— Я прихожу сюда не ждать, — вдруг ответил ей Геро. –Я прихожу вспоминать. Там, — он качнул головой в сторону окна, — нет настоящего. И будущего нет. Там… прошлое.
— Что же ты видишь? – Клотильда несколько обескуражена.
Уже скоро два земных года, как они всей кодлой перебрались на Луну, в столичную Нью-Женеву. Когда Винс предложил свою тему, большинство пацанов только посвистели — совсем ёбнулся, мол, чувачок. Из благодатного Каньона Параисо выламываются двумя способами — или вперед ногами, или в тюрягу, а из других планет светит только всеблагая Дейса. Конечно, вариант черного низкооплачиваемого труда за Периметром никто из пацанов и близко не рассматривал — это удел работяг. А кто в здравом уме хочет быть работягой? Риан не хотел, но и Каньон давно встал ему поперек горла. Поэтому к идее Каньеро он прислушался.
Существование на Земле гетто вроде Каньона Параисо — одна из главных причин разногласий между Гелиопеей и Конфедерацией по части внутренней политики Гелиопеи. Чистоплюи инопланетники требуют от каждого нового правительства провести решительные социальные реформы, и каждое правительство им это клятвенно обещает. А Параисо как стоял, так и стоит, с каждым годом все прирастая пустыней и резко обесценивая жилые кварталы, примыкающие к Периметру. Еще двадцать лет назад Каньон весь помещался в огромной воронке в земле — давно выработанном открытом карьере, оставшемся еще со времен до Коллапса. А только за последние пять лет Периметр сдвигали два раза.
Но суть, в общем-то, в том, что, ожидая от землян обещанных социальных реформ, прочие расы Конфедерации не сидели сложа ручки, а активно занимались благотворительностью. Работали миссионеры всевозможных религий — в кварталах поближе к Периметру, ясен перец. В районы Дна даже самые отчаянные не совались. Были бесплатные больницы — три штуки. Были бы и школы, да только желающих учиться находилось не слишком много — одной хватало с верхом. В общем, из щедрых инопланетных закромов по отлично отработанным схемам в Параисо текли ручейки бабла, жрачки, шмотья и медикаментов. И в эту-то систему и предполагал пристроиться Винс со своей темой. А тема — Риан сразу понял — беспроигрышная. Абсолютно легальные таблетосы, типа БАДов для каких-то инопланетных харь, при минимальной доработке столь же легальными и дешевыми реактивами превращались в крайне годное ширево. Сам он такой муткой не увлекался, но те братишки, кто пробовал, однозначно давали десятку из десяти. Печень эта штука, конечно, убивала, а что ее не убивает, эту печень? Возьми хоть ту же жрачку.
Человечек Винса брался организовать закупки и доставку товара в грузах гуманитарной помощи. С их же стороны требовалось партию получить, «довести», ну и, того, распределить. И для этого следовало быть на Луне, куда приходили все грузы для мамы-Земли. Вот над этим пришлось попыхтеть. Но, как говорится — вижу цель, не вижу препятствий. Здорово облегчил дело лунарский подход к документам. Реально, можно было просто прийти в любую из частных и муниципальных регистрационных контор, назвать любое имя, получить серую карту и жить сколько влезет. Никаких тебе регистрации биопараметров или подтверждающих документов. Конечно, серая карта давала очень урезанный вариант гражданских прав, но Риану с братишками и того хватало. А уж стоило вписаться в качестве транспортной компании в систему гуманитарной помощи Земле, как они и вовсе превратились в уважаемых граждан. Так и понеслось. Винс с каждой баржей мотался на Землю, налаживал распространение. Человечек Винса — его сеструха Лионса — ловко мухлевала с накладными и отчетностью, пропихивая в грузы все больше «лекарства», тут, на Луне, шел обратный мухлеж, и здоровенные контейнеры превращались в воздух. Бабки пошли реальные — большая часть ингредиентов дури безвозмездно поставлялась добрейшими благотворителями, не знавшими о том ни сном ни духом. Таблетосы легальные, по цене копеечные, а нахрена ж они землянам — да кто б в это вникал. Таможне исправно давали на лапу из денег тех же благотворителей. А что — коррумпированность и предвзятость по отношению к инопланетникам всех госорганов — самое любимое конфедератами пятно на труселях Гелиопеи. Так что под это дело специально выделялись средства. По документам у семейки Каньеро все всегда сходилось, дурь уходила со свистом и обороты только росли. Зелье, что логично, обозвали «параисо». Риан следил за порядком и работал «официальным лицом компании». Тут его способность нравиться людям, ни хрена для этого не делая, пришлась как нельзя кстати. Потихоньку он подтягивал на Луну и верных ребятишек.
Однажды в помещение конторы, которую Риан с Винсом держали под это дело, явился невысокий тип в золотых очках и лазоревом костюме-тройке и назвался Иоахимом Соане. Если по меркам Параисо рост Риана был вполне средним, то на Луне он уже считался мелковатым. Что, понятно, бесило. Рядом с Соане затянутый в черную кожу Риан казался высоким, что сразу его расположило к «милостью Господа нашего лунарю в пятом поколении, господа, а это что-нибудь да значит».
Соане занимался тем, что «улаживал недоразумения». Да-да, исключительно по велению души и божьему соизволению. Господа работают в благотворительности, так что уж им-то это должно быть не чуждо и глубоко понятно.
Господа только покивали в ответ. Да-да, все понятно. Осталось только выяснить, насколько глубоко.
С сокрушенным видом Соане поведал, что случайно узнал от друзей — столь замечательное дело, которое делают господа, не иначе как по злокозненному навету, оказалось в разработке у полиции. Естественно, он и сам поначалу не поверил, поэтому кое-что повыяснял, потянул за кое-какие ниточки — и вот, как говорится, победоносен. Вам шьют контрабанду, господа, а еще производство и распространение. Конечно, никаких серьезных доказательств нет, но вы же понимаете. Как ему, Соане, ни противно это признавать, но некоторые лунари бывают страшно предвзяты к «землядям», как эти некоторые называют достойных детей Земли, и готовы подозревать их в самых отвратительных вещах. Но он, Соане, уверен, что протекция кого-то из серьезных, уважаемых обществом и — что немаловажно — чиновниками, лунарей вполне смогла бы решить дело в их пользу. Имеет ли он в виду кого-то конкретного? Что ж, он, в скромности своей, готов попытаться изложить их беду сеньору Алехандро Альенде, с которым имеет честь состоять в приятельских отношениях. Сеньор Алехандро благотворительности также не чужд и вообще весьма чуток, если господа понимают, о чем речь.
Господа понимали. Клан Альенде плотно сидел на самой верхушке теневого бизнеса всех пяти городов Луны. То, что их маленький бизнес так долго не попадал в поле зрения клана, объяснялось лишь принципиальной новизной дела и товара. Но, как говорят, все имеет свой конец, свое начало. Да и бизнес давно перестал быть маленьким.
Что ж, раз так, то можно и отбросить лишнюю шелуху. Господа готовы делиться, но господа точно не станут никому ничего дарить, не на тех напали. А еще господа готовы, так сказать, влиться в дружный коллектив в качестве полноправной ячейки. Оба этих варианта принесут сеньору Альенде немалые выгоды, а все иные — вряд ли больше шкурки от хуя.
Соане истекал чистым восторгом. Мол, он полностью уверен, что сможет уговорить сеньора Альенде принять вариант номер два. Ведь именно так решают дела все цивилизованные люди. Взаимопомощь и взаимовыгода, господа. Какие цифры мне обозначить в разговоре с сеньором Алехандро?
Следующую неделю — Риан так и не отвык считать время земными сутками и неделями — Соане летал туда-сюда как сраная бумажка, утрясая границы будущего договора. Сам он, правда, именовал себя «почтовым сизарем». Риан не понимал смысла выражения, пока Винс не объяснил, что «сизарь» — это старое слово, и означает то же самое, что «голубь», а не «алкаш», как ему подумалось. Риан только выругался — ну вот нахрена людям столько слов?
Что-что, а влезать без масла в душу Соане умел. Вежливый, добродушный, немного суетливый — все в нем говорило, что ради вас и ваших интересов он расшибется в лепешку. Да вот уже прям сейчас и расшибается. Он давал советы, много, но деликатно шутил, показывал картинки и ролики со своей рыжеволосой красоткой женой и тремя мальчишками. К концу недели Риан и Винс чувствовали себя если не друзьями его семьи, то уж точно хорошими приятелями. В ознаменование окончательной версии будущего договора Соане притащил какую-то бутыль из личных запасов и поил их с Винсом, разглагольствуя про букет и послевкусие. Тогда Риан и спросил его, каким боком сам-то Соане во всей этой петрушке заинтересован. Тот снял очки, стал полировать стекла концом галстука.
— Видите ли, господа. Я — большой патриот Луны. Но Господь свидетель, еще восемьдесят лет назад тут было невозможно жить. Банды палили друг в друга где угодно и когда угодно. Уходя утром на работу, стоило на всякий случай попрощаться, потому что шансы не вернуться с нее были очень высоки.
Риан подумал, что это описание здорово напоминает родной Параисо.
— И сейчас еще есть к чему стремиться, но все же — посмотрите вокруг. Луна спокойна. Мирные города, наполненные туристами и деньгами. Мы процветаем. И каждый может стать частью этого, во благо себе и другим.
Соане одним глотком прикончил остатки вина в стакане. Риан и Винс последовали его примеру.
— Ради этого ей-же ей стоит посуетиться, господа. Разве нет?
Ну что на это можно было ответить?
Уходя, Соане жал им руки, приглашал в гости, обещая что «пирог, который готовит Алиси — настоящее сокровище Луны». Рассказывал, как несказанно приятно иметь с ними дело.
— Завтра в «Алмазном гроте», — проговорил он уже в дверях. — Имейте в виду, Альенде всегда опаздывает минимум на полчаса. Это не пренебрежение к вам, это дань уважения к его статусу. Ублажите старого хрыча.
Риан так никогда и не понял, чем же Соане так его купил, что заставил умолкнуть вечно подозревающий всех и вся внутренний голос.
Он хлопнул Каньеро по плечу.
— Винни. Посмотри на меня. Все будет ништяк, верь. Они тут мягкие, как черви, понимаешь? Никому не нужен беспредел, все договариваются и дают жить другим. Они любят договариваться, братишка.
Винс фыркнул.
— То-то ты Лукаса оставил на стреме.
Риан широко улыбнулся.
-Лучше перебдеть. Я тебе больше скажу — я посадил Муху с его братишками ниже по Амбассаде. Если запахнет жареным — и надо будет валить, они придут за нами. Не пустые. Ну, легче?
Винс скривился.
— Не шибко. Я сразу говорил — к Альенде давно нужно было прийти самим. Не дожидаться особого приглашения.
Теперь скривился Риан.
— И смотреть, как старый хрен снимает все сливки? А вот хуй. Не, братишка, мы все сделали правильно. Сейчас мы хоть и мелкая кучка, но натурально могучая. Так просто соплей не перешибешь. Поэтому и договор замутили. Остается подписать. Будем ходить под Альенде. А дальше — кто знает?
Винс рассмеялся.
— Ну, Дези, ну ты пиздлявый ящик, ей-же-ей.
Риан ткнул его кулаком в живот.
— Дези в жопу себе засунь, Винни-блядь-Пух.
Имя свое Риан не любил, как и все возможные от него производные. Винсу, впрочем, это сходило с рук — чисто по-дружески.
— Все, хорош сопли жевать. — Риан поддал Винсу ногой под зад, в направлении «Алмазного грота». — Нас ждут великие дела, еба-мать, да и пожрать не помешает.
— Нашел харчевню, — буркнул Каньеро, демонстрируя приятелю оттопыренный средний палец. Гости и жители Нью-Женевы, обходящие их по широкой дуге, глядели на все это неодобрительно. — Ты после их ценника неделю срать не будешь, жаба задушит.
Риан обаятельно улыбнулся и помахал рукой группке молодых эделгийцев неясного пола. Те синхронно попятились. Риан заулыбался еще шире.
— Альенде угощают, брателло. Не знаю, как ты, а я нажрусь на всю эту сраную неделю.
Эпизод первый
Следующий посетитель вошёл на своих ногах и вообще не очень походил на больного. Большерукий, широкоплечий, с румянцем на щеках, причём румянцем не лихорадочным, такой румянец военврач распознавал на раз, а самым что ни на есть здоровым румянцем, который бывает у крепких, много физически работающих мужчин после тридцати.
— Имя?
— Капрал Дроэль Лунто, господин военврач!
— Должность?
— Старший бомбардир 3-й роты лазерных мортир 147-го истребительного полка, господин военврач!
— Что же ты так кричишь, капрал?
Доктор откинулся на спинку стула, потёр лоб. Сквозь очки защитной маски просвечивали чёрные круги вокруг глаз. Доктор устал, давно и смертельно устал.
— Вам плохо, господин военврач? — послушно приглушив голос, спросил капрал.
— Нет, мне хорошо, чертовски хорошо, — язвительно сказал доктор. Вернее, хотел сказать язвительно, а получилось — обречённо. — Ты мне вот что скажи, капрал, что ты здесь делаешь? Я вижу, ты здоров и даже очень здоров. Чёртовы ихтонги наступают, а ты не на передовой. Почему?
— Шибко плохо себя почувствовал, господин военврач, — ответил Лунто, — меня и направили. Да вот, по дороге оклемался. Прикажете назад? Я готов, только документики отметьте. У нас с этим строго.
Он снял с цепочки и передал доктору личный жетон.
— Чем ваш полковой медик занимается? — недовольно сказал доктор, принимая жетон. — Есть же приказ, к нам — только с лихорадкой Маранга!
Капрал осторожно пожал плечами. Кабинет у врача маленький и тесный, меньше его бомбардирской на «Джо Байдене». Не сломать бы чего ненароком…
Продолжая костерить «флотских костоправов», доктор провёл сканером над жетоном и отвернулся к монитору.
Пока врач возился с его документами, Лунто рассматривал кабинет.
Стол, за которым они сидели, два шкафа с блестящими железками и разнообразными пузырьками; на пузырьках надписи на латыни. Латыни капрал не знал и оттого чрезвычайно уважал тех, кто это язык превзошёл. Часы на стене, старинные, со стрелками. Капрал прикинул: до обратного транспорта в систему Каппы Традесканции два часа, он успевает, только… хотелось бы ещё и по базе пройтись. База тыловая, много вольнонаёмных девушек, а у него на «Джо Байдене» какие девушки? То есть, женщины-то есть, и в батарее, и в штабе. Бой-бабы! Скажи кому — не поверят, только капрал их робел…
— Простите, господин военврач? — Лунто очнулся от мыслей, поднял взгляд на доктора. — Что значит отменяется?
— То и значит, капрал.
Доктор пощёлкал пальцами, строго посмотрел на Лунто.
— Но я же здоров?
— Здоров, — кивнул военврач, — наверное. Однако проверить не помешает.
— Но я…
— Отставить, — строго сказал военврач и нажал кнопку на торце стола. Открылась дверь, вошла медсестра. Капрал сразу понял, что это именно медсестра, а не медбрат, несмотря на то, что фигуру её скрывал мешковатый балахон, а голову и лицо закрывала такая же маска, как и у доктора.
— Регина, — сказал военврач, — проводи капрала в отделение передержки, в отдельную палату.
— Режим? — спросила медсестра Регина.
— Облегчённый, — после короткой паузы ответил доктор. — Да, облегчённый.
Возле кареты она вдруг настойчиво потянула на себя его плащ, хотя у самой на плечах уже был один, одолженный кем-то из гвардейцев.
– Темери… зачем тебе второй? У тебя уже есть…
– Этот же чужой! – так искренне удивилась она, Что Шеддерик без дальнейших вопросов снял плащ и накинул ей на плечи.
Мальканка успокоено улыбнулась и позволила подсадить себя в карету. Шедде забрался следом. Она сразу, со скоростью рыночного карманника, обхватила его руку и прижалась к ней, как к чему-то надёжному и прочному. Хвала Повелителям Бурь, это была правая рука…
– Отдыхай, родная моя девочка. Сейчас – самое время отдохнуть…
Темери его, конечно, не слышала. Она уже провалилась в сон…
Жаль, проснуться пришлось совсем скоро: карета миновала городские ворота, и впереди уже были видны башни цитадели. Шедде осторожно разбудил её, и почти на руках вынес из кареты. Темери держалась за него двумя руками, и при любом движении её как будто вело в сторону.
– Так странно, – шепнула она, – вроде бы ничего такого и не делала, а как будто несколько дней без отдыха работала в монастырском саду…
– Ничего, сейчас отдохнёшь. Всё уже закончилось, мы почти в Цитадели.
Она сосредоточилась на том, чтобы дойти, но на парадной лестнице всё равно чуть не упала. Шеддерик не видел её такой ни в один из дней их самоубийственного путешествия по зимнему лесу. Кажется, спасая Кинрика и чеору Росвен, она вышла куда-то совсем далеко за пределы своих возможностей.
Первый, кто их встретил в замке, был Гун-хе. Который начал разговор с того, что его служба проспала начало очередного переворота, а значит, он обязан теперь предстать перед справедливым судом и отправиться в тюрьму. А ещё лучше – быть высланным из страны и с позором возвращённым в родной городок Лу-хим.
Впрочем, Шеддерик прервал его в самом начале:
– Зачинщиков взяли? – спросил он. – Всех?
– Да, всё, как мы и думали. Кроме Эммегила. Он что-то почувствовал и покинул свои покои незадолго до появления моих людей.
Шеддерик поморщился:
– Эммегил уже не проблема. Его приспешники, успевшие улизнуть – тоже, с ними разберётся город. Каннегу они попортили крови не меньше, чем нам.
– Мы так и не знаем точно, кто он, этот Каннег, чего от него ждать.
– Он – двоюродный брат рэты. Его интересы пока совпадают с нашими, а то, что он – человек слова, я успел убедиться. Но присматривать за ним надо: в городе полно сил и помимо Каннега. Есть те, кто не признаёт его право говорить от имени города. Но это – проблема завтрашнего дня.
– Он мой брат? – слегка оживилась рэта. – Но он мог сказать об этом… раньше. И не сказал. Это точно?
– Он мне сказал. Успеете ещё поговорить. Гун-хе, я провожу рэту к ней в комнату, и продолжим у меня в кабинете.
Помощник на миг нахмурился, а потом снова закаменел лицом:
– Осмелюсь предупредить…
– Что случилось?
– Рэта, очевидно, покинула комнату через окно, но оставила смятую постель… сделала куклу из одеяла и одежды. Убийцы в темноте не сразу поняли, что это кукла, а когда поняли, очень разозлились. Кровать сильно пострадала. Кроме того, там везде перья. Из перины.
– Так. Комнаты наместника в ближайшее время будут пустовать… что же, Темери, вам придётся переночевать в комнатах мужа…
Гун-хе побледнел ещё больше, отчего его лицо приобрело пепельно-зеленоватый оттенок. Из сказанного он сделал вполне очевидный вывод:
– Наместника убили?
– Нет, но он ранен и несколько дней проведёт в городе.
В благодарность за счастливую весть помощник степенно кивнул.
Шеддерик помнил, что у южан представления о чести и долге сильно отличаются от ифленских и запоздало раскаялся, что не сообщил помощнику сразу самое главное – что все живы.
– В таком случае, – всё с тем же профессиональным спокойствием произнёс Гун-хе, – я должен предупредить, что покои наместника тоже подверглись нападению. Это случилось до того, как стража подняла шум, так что там находиться тоже будет не очень удобно. – И, опережая следующий вопрос Шеддерика, добавил: – ваши покои не так пострадали. Но там всё ещё лежит труп. Другие тела погибших сложены пока в каминном зале. Завтра, после разбирательств и публичного опознания, их вернут родственникам. Но сейчас есть несколько свободных гостевых комнат, и рэта может отдохнуть там, а к завтрашнему вечеру слуги наведут порядок в её собственных апартаментах. Я попрошу слуг всё подготовить. А вы пока можете обождать здесь.
Ждать пришлось долго – с полчаса. Но за эти полчаса Шеддерик успел принять доклад командира внутренней охраны цитадели и отдать некоторые срочные приказы…
Через полчаса Гун-хе призвал движением руки одного из слуг, чтобы проводил до нужной комнаты.
Как Шедде и думал, это были покои, предназначавшиеся для кого-то из знатных вассалов Эммегила, который по каким-то причинам не прибыл в Цитадель вместе со светлейшим чеором.
Две довольно большие комнаты в новой части крепости, с узкими окнами, выходящими на общий балкон, опоясывающий центральную башню на уровне третьего этажа. Правда, вид с этой стороны неважный – снова крепостные стены да часть ворот. С другой стороны должно быть лучше. Но Шедде когда-то выбрал себе квадратную башню именно за вид из окна: такого больше не открывается ниоткуда из цитадели. Что-нибудь да загораживает широкую перспективу моря, бухты, кораблей.
Дальняя комната была спальней. Кровать, хоть и без балдахина, но широкая, уже застелена свежим бельём, на лавке у входа кувшин с водой и тазик – можно умыться. Камин не топили: незачем. Дальше изучать взглядом спальню Шеддерик не стал.
Темери уселась на краешек этой огромной кровати и принялась неловкими пальцами расшнуровывать платье. Попытка выглядела жалко. Шедде подошёл и довольно быстро развязал нечаянно затянувшийся узел. Потом помог и со вторым… а потом оказалось, что дело не в завязках. Просто ему хотелось ещё раз её обнять, прижать к себе.
Беззащитная, доверчивая – Темери на самом деле не такая, он не помнил её такой, никогда она не позволяла ему раньше заметить, узнать себя настоящую… как разомкнуть руки, как отпустить? Как заставить себя поверить, что может, это их самая последняя встреча?
Но сердце девушки под тонкой тканью уже стучало спокойно и ровно: она спала.
Шедде, посмеиваясь над собой, осторожно уложил её в постель, расшнуровал и снял туфли. Ну, вот и всё, и можно идти…
Но он позволил себе ещё несколько минут просто посидеть рядом: провести пальцами по тонкой, тёплой коже щеки. Наклонился, поцеловал её в уголок губ: губы у неё были горячими и сухими. Темери улыбнулась во сне.
– Люблю тебя.
Шеддерик потёр усталые глаза, потом плеснул в таз воды и умылся. Не помогло.
Ладно, Гун-хе можно будет выслушать и после. Завтра будет трудный день. Вернее, уже сегодня. Особенно в свете того, что наместник ранен и не сможет подписывать документы.
Но до начала этого тяжёлого дня ещё есть три или четыре часа, которые можно потратить на сон. Лишь бы это был просто сон.
Темершана Итвена
Она мало что помнила, мысли путались, смешивая явь с фантазией. Вся прошлая ночь была словно соткана из кусочков разбитой реальности, которую пытались починить с помощью волшебства.
Тени были вокруг – десятки теней. Теперь они стали куда материальной, от их шепота, их движений Темери казалось, что она сходит с ума. Единственным островком надежности оставалась кружка с горячей водой, которую ей в руки сунул лекарь, когда понял, что Кинрику требуется только покой и своевременные перевязки.
Шепот уносил её в неведомые края снов и видений, но кружка неизменно возвращала обратно: ведь важно было её допить, а не пролить.
Так было, пока не пришёл Шеддерик. В его присутствии тени как будто вспомнили своё место и отступили. Какое же это было облегчение – увидеть его, понять, что теперь-то всё будет хорошо. Ведь чеор та Хенвил жив. А значит, слепая охотница снова поломала зубы об его проклятие…
Именно в тот момент усталость решила – самое время о себе заявить, и Темери чуть не упала, вставая с кресла. Голова кружилась, тени кружились, что-то настойчиво шептали. Но ей нужно было убедиться – Шедде не призрак, не тень, он живой и настоящий, и пришёл, чтобы их спасти. Как всегда.
Она помнила его крепкие руки. Помнила, как он прижал её к себе – так, что платье затрещало. А может, это были рёбра. Помнила, как сама прижималась к нему, крепко-крепко, чтобы никто не смог прийти и оторвать. Конечно, это был он. Настоящий и живой, и значит, можно было сосредоточиться на простом: на том, как переставлять ноги, а не висеть на нём тряпичной куклой.
Стоило только представить, что он снова куда-то денется, сразу захотелось плакать, как плачут маленькие, оставленные в темноте дети…
В карете она снова, как могла, обняла его… и вдруг услышала голос Ровве, который ей показался и настороженным, и даже немного испуганным:
– Шанни, не вздумай его лечить! Он не умирает! Слышишь?
Темери удивилась. Но говорить вслух не было сил, так что просто подумала в ответ:
– Я не лечу! Не выдумывай.
– Видела бы ты сейчас свои руки…
Хорошо, что Шеддерик их тоже не видел.
Она сосредоточилась на собственных ощущениях и поняла, что неосознанно действительно потянулась спасать чеора та Хенвила. При том спасать не от лёгких порезов и не от довольно глубокой раны на правой руке. Нет, она потянулась к его саругам. К проклятию.
Неужели так теперь будет всегда? И неужели, когда отдохнёт и выспится, то сможет разобраться в переплетениях странных тёмных сил, которые его составляли?
Шеддерик мог бы позвать служанок, но предпочел сам помочь ей раздеться. Он тоже не хотел расставаться, и для него – Темери откуда-то знала, – тоже было важно знать, что она в порядке.
Тёплое ощущение уюта и уверенности, подаренное его присутствием, помогло успокоиться и заснуть… если это был сон.
Нет, начиналось всё, как в обычном сне: она куда-то спешила. Спешила по старому, ещё довоенному Тоненгу, или даже не куда-то, а за кем-то, но узнать, вспомнить этого человека она не могла. Одно только точно знала – нельзя опоздать. Нельзя оставить всё, как есть.
Во сне над городом текла поздняя весна – в жужжании пчёл, в цветах вишен, яблонь и слив. Стрекотали повозки, цокали копыта, пахло сеном и ещё морем. Но ей некогда было отвлекаться ни на запахи, ни на цвета – она спешила.
Хадидже, бывшая Кюджюбиркус, бывшая Шветстри Бхатипатчатьхья
Сегодня с утра было душно, и Хадидже удалилась к себе сразу после полуденного намаза — ее покои располагались в верхней галерее, там высокие окна и полумрак, и даже в самые безветренные дни можно было наслаждаться небольшим сквознячком. Обычно она легко переносила духоту и считала, что те, кто в Доме Счастья плакались и страдали громко и напоказ, или преувеличивали свои страдания, или же никогда не видели настоящей влажной жары, липкой и удушающей, их бы в Калькутту в сезон дождей хотя бы на недельку — сразу бы передумали жаловаться! Им бы после этого Дар-ас-Саадет райским садом Аль-Джаннатом показался, каковым и казался он самой Хадидже.
Но сегодня ее слегка подташнивало с самого утра, и кружилась голова, и ныли опухшие ступни, вот Хадидже и сочла за лучшее немного полежать. В сущности, могла бы и пропустить аср и магриб — женщинам в тягости, как и больным, путникам или янычарам во время войны, вполне допустимо исполнять не все шесть намазов, предписанных правоверным-муминам, а то и не соблюдать их вообще, — но она сочла себя не настолько больной, чтобы слушать муэдзина лежа.
Да и имя обязывало — жена пророка не пропустила ни единого намаза за все годы, отпущенные ей Аллахом, а ведь она шестерых детей подарила Мухаммаду, да благословит его Аллах и приветствует, и была при этом далеко не молода. Значит, и нынешней Хадидже поступить иначе было бы просто… несообразно, неправильно как-то. А на подушках можно полежать и потом, подложив самую толстую под ноги, а еще одну — под поясницу, чтобы не так ломило…
Интересно, а в могиле подушки будут? Ведь когда великий ангел Исрафил протрубит в Сур, возвещая о Конце света, настоящие испытания только начнутся. И подступят к каждому умершему два старших ангела, Мункар и Накир, и будут допрашивать и выпытывать, насколько человек был благочестив и праведен при жизни и кому поклонялся. И целую неделю будут пытать они правоверных, вместе и по-очереди, не давая шевельнуться, и горе тому, кто ответит неправильно хотя бы на один их вопрос или собьется — в них заподозрят неверных язычников, не знающих, что нет Бога кроме Аллаха, Единственного создателя всего сущего, которому только и следует поклоняться. Или же грешников, сомневающихся в непогрешимости Аллаха, вечно живущего и не умирающего, и в необходимости ему поклоняться. А для неверных и грешников допрос продолжается сорок дней.
Сорок дней в неподвижности, беспросветном мраке и могильной тесноте! О, Аллах! Кто способен такое вынести? А ведь придется всем, ибо каждый должен вкусить смерти и воскреснуть, пройдя посмертное испытание, и только хашиды избавлены от него, пророки, святые и те, что погибли за веру. Азраил, ангел смерти, сам перенесет их на своих черных крыльях через огненную пропасть, что лежит перед райским садом Аль-Джаннат.
Интересно, а оперенные могут считаться хашидами перед глазами Аллаха? Их тоже Азраил перенесет через пропасть на своих черных крыльях? Или они как и те перчатки, которым ни разу не довелось выполнить волю богини, идут на общих основаниях? Впрочем, оперенным легче, у них у самих есть крылья…
Остальным же придется идти самим по мосту Сират, что тоньше волоса и острее кинжала. И многие будут стенать и плакать, и немногие смогут пройти по нему и не сорваться в адское пламя, что бушует внизу на дне пропасти. И многие в страхе так и не решатся ступить на него и повернут обратно, и еще больше сорвутся и будут вечно гореть в янтарном пламени Джаханнама, где после смерти вечно обречены гореть грешники и не верующие в единого Аллаха, да будет он славен вечно.
В янтарном, да…
Но разве можно напугать подобным мостом воздушную плясунью, привыкшую танцевать слезинкой на реснице Аллаха? Мост Сират прекрасен пред ее глазами, он словно сотканная из звездного света веревка, натянутая над адской пропастью грязной калькуттской улочки. И возрадуется плясунья в сердце своем, и взойдет на него босиком, ловя кожей подошв его живое биение, его божественный пульс, и двигаясь в такт этой все пронизывающей пульсации.
Она не пройдет по нему, нет — она протанцует! И будет смеяться и танцевать на этом мосту так, как никогда не танцевала при жизни. И будет плакать, ступая с него в райские кущи — ибо зачем нужен рай, если есть мост Сират, величественный и прекрасный, рай все равно не может быть лучше, ведь в нем нет такого моста, словно сотканного из звездного света, тонкого как волос и острого как кинжал…
***
— Госпожа, проснитесь!
Наверное, она все-таки заснула, утомленная духотой и разнежившаяся на мягких подушках. А глупый евнух ее разбудил своими глупыми воплями. Гиацинт, чтобы его демоны из Джаханнама за пятки кусали, как же не вовремя! Пританцовывает у порога, заламывает руки, гримасничает.
— Госпожа, вам надо бежать! Прятаться! Сюда идут янычары!
В первый миг захотелось рассмеяться — ну что за бред! Янычары? В Доме Счастья? Да и вообще в Дар-ас-Саадет?! На женской половине дворца, куда из мужчин может входить лишь султан, других же за попытку лишь подойти к воротам ближе чем на десять локтей в лучшем случае лишат мужского достоинства, но скорее подвергнут медленной и мучительной смерти!
Это был краткий миг на грани счастливого сна. Хадидже моргнула — и смеяться уже не хотелось. Темный шелковый полог за спиной Гиацинта трепетал на сквозняке, словно черные крылья Малаку-л-мавта, ангела смерти. Звуки, доносившиеся с первого этажа, мало напоминали обычную внутригаремную суету — быстрые шлепки босых ног по мраморному полу, лихорадочное стаккато деревянных сандалий, крики, стенания и плач. Так вот почему Хадидже приснились те грешники перед мостом…
Янычары.
Лучшие воины, надежда и опора султана и государства. Не просто солдаты — элитная гвардия, что на кончиках своих клинков пронесла его славу от моря до моря, устрашая врагов и вселяя радость в сердца сограждан. Они не разбойники, не одичавшие наемники с большого тракта — они защитники. И войти во дворец они могут лишь с единственной целью — чтобы свергнуть султана, который более не способен управлять государством и несет Блистательной Порте лишь гибель и разорение.
— Мустафа опять сорвался? Кто это видел?
Гиацинт делает большие глаза и вжимает голову в плечи, но Хадидже лишь досадливо дергает плечом: сейчас не до церемоний. Впрочем, вопрос излишен — если янычары взбунтовались, значит, да, у Мустафы опять случился припадок, и на этот раз его видели все, в том числе и янычары. Значит, случилось самое скверное в зале для аудиенций, там же как раз сегодня была намечена встреча султана с подданными…
А все Халиме, глупая старуха! Ее ведь предупреждали! Просили ведь! Султану вредно так часто бывать на людях, большие толпы его нервируют и пугают, особенно в плохие дни. Вчера как раз предупреждали, что не стоит, что лучше перенести! И не кто-нибудь из малозначимых — сама Кёсем предупреждала и просила! Так нет же, валиде на своем настояла… Тот разговор, конечно же, не был предназначен для ушей Хадидже и не дошел бы до них так быстро, если бы не Гиацинт…
— Все видели, госпожа… — шепчет он, вжимая голову в плечи еще сильнее, но тоже обходясь без церемониальных хождений вокруг да около. — В зале…
Ну да, конечно. Как она и думала.
Спрашивать, насколько серьезным был срыв, смысла нет — если бы Мустафа начудил по мелочи, янычары не стали бы рваться во дворец, да и бунтовать бы не стали тоже. Покричали бы, это да, поспорили бы между собою — и разошлись, как уже было не раз. Если дело дошло до открытого бунта — значит, и срыв был серьезным.
Мысли Хадидже никогда не метались заполошными ласточками, как бывало у Кюджюкбиркус. Они всегда были четкими, эти мысли, звонкими, твердыми и округлыми, словно костяшки на струнах абака, отполированные пальцами бесчисленных счетоводов.
Глупо спрашивать, чего хотят разъяренные янычары, которые вдруг осознали, что их много лет подло обманывали и страной давно уже правит не доблестный султан, а злобная старуха при помощи сына-безумца. Мустафа и Халиме обречены, их уже не спасти. Значит, не будем о них думать, думать стоит лишь о живых. Эта костяшка сброшена со счетов.
— Кого они хотят в султаны?
— Османа, госпожа.
Уже лучше. Он достаточно силен и влиятелен, чтобы удержать власть. И он был назначен наследником и воспитывался и обучался как наследник. К тому же с таким выбором, пожалуй, согласится большинство, и всеобщей резни удастся избежать. Возможно, удастся. Плюс — у него поддержка партии Кёсем. И, конечно же, не стоит забывать о том, что это лучший вариант и для самой Хадидже. Хорошая, крепкая костяшка. Надежная. Оставим.
Однако бунт — это бунт, а бескровных бунтов не бывает.
Если ворота не устоят и янычары ворвутся в Дар-ас-Саадет — их ничто не остановит. Будут жертвы, случайные и не очень. Неразбериха. Одуревшие от боевой ярости и близости беспомощных женщин воины не станут выяснять, кто чья наложница и кого носит под сердцем. Кого-то обязательно изнасилуют. Кого-то убьют. Наиболее красивых сначала изнасилуют многократно и всей толпой, а потом убьют, чтобы не мучились. Кому-то удастся избежать и первого, и второго, и третьего — всегда найдутся счастливицы, спрятавшиеся удачнее прочих или бегающие быстрее. Их казнит новый султан. Потом уже, когда бунт удастся усмирить — а рано или поздно это удается с любыми бунтами.
Новый султан казнит всех опозоренных. Он тоже не будет разбираться и выяснять, было что-то или не было ничего, подвергшийся надругательству гарем должен быть заменен полностью.
Ну, может быть, не казнит… может быть, просто выгонит прочь от глаз своих.
Хадидже накинула на плечи халат, вот уже вторую неделю праздно лежавший на специальном столике. Несмотря на жару, ее вдруг начало знобить. Но голос ее оставался твердым:
— Найди Мейлишах. И Ясемин, они скорее всего вместе. Приведи в западное крыло — помнишь каморку под самой крышей, где я тебя учила? Быстро!
Гиацинт кивнул и скатился по лестнице, ободренный. Некоторых людей очень просто сделать счастливыми — дайте им цель, простую и понятную, и дайте возможность что-то сделать для достижения этой цели. И дайте того, кто будет за них выбирать эти цель и действия. Вот и все. И не важно, что будет потом.
Хадидже заметалась по комнате, собирая драгоценности. Если удастся выжить — выгонят в том, в чем будешь, этот закон неизменен. Значит — кольца, браслеты, ожерелья, подвески — все, что дарили Осман и Мехмед, все, что подносили как мелкую дань хасеки признанного наследника прочие обитатели Дар-ас-Саадет в надежде на благосклонность и покровительство в будущем. Что не поместилось на пальцы и запястья — подвесить на пояс. Второй халат поверх первого — защита слабая, но хоть что-то. К тому же паутинный шелк дорог. Всегда можно будет продать.
Прятаться — лучшее решение. Забиться в щель, затаиться, как змейка, прикинуться мертвой. Может быть, повезет, может быть, не заметят. Пройдут мимо. Не обратят внимания. И прятаться хорошо бы в одиночку, у одной больше шансов, что не найдут. В три раза больше шансов, чем если…
Хадидже крутанула эту мысль, словно бусину в пальцах — и отбросила. Одной хорошо прятаться, да. Но выживать плохо. Негодная бусина, сбросили со счетов.
Выходя, прихватила и сундучок с красками, он стоял на столике у изголовья. Бесполезный груз, уж чего точно она не станет делать, так это наводить писаную красоту, чтобы понравиться янычарам. На случай. если те все-таки их обнаружат. Однако сундучок придавал уверенности, с ним в руках было спокойнее. Ну и ладно. Бросить всегда успеем.
***
— Куда это она?
По двору метались девушки, яркие, словно садовые курочки, и такие же заполошно бестолковые. Но Гиацинт сразу понял, кого имеет в виду Хадидже — лишь одна фигурка пробиралась сквозь сбившуюся обезумевшую толпу решительно и целенаправленно, словно по невидимой струне шла. Худощавая фигурка в богатом халате хасеки, но при этом привыкшая ходить с несвойственной старшим наложницам стремительностью. Миг — и исчезла под темной аркой западного крыла.
— К западным воротам пошла. Слышите?
Конечно же, они слышали — жалкие девичьи причитания не могли заглушить рева сотен луженых глоток и тяжелых ударов камня о бронзу. Западные ворота штурмовал первый отряд янычар, и оставалось только гадать — долго ли те ворота продержатся. Вопроса о том, продержатся или нет, не стояло — дворец не был предназначен для обороны от собственной гвардии. Да и некому его было оборонять.
Они сидели на плоской крыше учебного крыла, куда перебрались через окно чердачной каморки, в которой когда-то очень давно (неужели это действительно был не сон?) Хадидже давала Гиацинту урок массажа. Окно было узким, еле протиснулись. И потому оставалась надежда, что мускулистые широкоплечие воины не станут даже пытаться пролезть сквозь настолько узкую щель и не обнаружат прячущихся на крыше, куда не было иного выхода. Если, конечно, сюда действительно нет более удобного выхода — а этого не знали ни Хадидже, ни Гиацинт. Он был помощником смотрителя не за этим крылом.
— Если кто и сможет их остановить, то только она…
В первый миг Хадидже подумала, что Ясемин бредит, повредившись от страха рассудком. Потом — что от отчаянья цепляется за несбыточную надежду. Ну сами подумайте, что может слабая безоружная женщина против вооруженных до зубов воинов? К тому же она одна, а их сотни!
А потом Мейлишах вздохнула, и Хадидже обернулась, потому что подумала, что Ясемин снова плачет, Мейлишах всегда вздыхала, когда та плакала. Но Ясемин не плакала. Ее глаза, обычно источавшие фонтаны слез по любому поводу, сейчас блестели лихорадочно и сухо. И ни единой слезинки. Но все равно Хадидже постаралась говорить мягче, словно успокаивая плачущую:
— Она одна, Ясемин. А их много.
В ответ Ясемин упрямо поджала губы:
— Она нас спасет. Кёсем все уважают. Даже янычары.
— Она одна, Ясемин. Она ничего не сможет.
— Она — Кёсем! Она может все. Если они кого и послушают, так это только ее.
Мейлишах снова вздохнула — прерывисто и судорожно. И Хадидже поняла, что на сей раз плачет как раз она. Только в отличие от Ясемин старается делать это незаметно.
А может быть, Ясемин не так уж и не права? Кёсем действительно все уважают. И слушаются. Стоит вспомнить, как она буквально одним взглядом и двумя словами два дня назад остановила безобразную драку евнухов… А ведь тоже была одна, а сцепившихся чуть ли не насмерть пусть и не мужчин — пятеро, и каждый крупнее ее раза в два, а то и в три. И ведь послушались! Прекратили драться и даже извинялись потом, что неудобство доставили…
Надежда шевельнула в груди робкими щекотными крылышками, словно бабочка. Может, и обойдется? Может, и уговорит? Вот и ударов уже вроде как не слышно, значит, ворота вышибать перестали, значит — слушают…
— Жаль только, что ей не разорваться.
Гиацинт, чтоб его!
Надежда чирикнула испуганной пичугой в зубах у ласки и умерла, упав в пятки вместе с оборвавшимся сердцем. Не разорваться. Ну да. Второй отряд янычар на подходе к восточным воротам, они задержались, потому что шли в обход, но скоро и оттуда станут слышны рев возбужденной толпы и удары камня о бронзу. И там не будет никого, кто мог бы заставить их остановиться, потому что там не будет Кёсем. Кёсем может многое, но раздваиваться она не умеет…
И не надо смотреть налево, где у бортика стоит сундучок с красками. Не надо!
Тут безопасно.
Тут не найдут.
А там, внизу… ну кого там жалеть? Глупую нахалку Дениз? Фатиму, что так и норовит подставить подножку и пнуть в спину? Халиме, из-за дурости которой теперь пострадают все? Те, кто что-то значат, кого стоит жалеть — вот они, рядом. В безопасности. Их тоже не найдут. Так зачем же самой лезть в пасть чудовища, с которым справиться может разве что только Кёсем?
Бусины круглые, гладкие. Красивые. Привлекательные. Но — лишние.
Сброшены.
Это удачно, что надела два халата…
В образ лучше входить заранее. Хадидже расправила плечи и громко хлопнула в ладоши, как когда-то делала Кёсем на самом первом испытании, которое ни одна из них тогда так и не прошла.
— Девочки, а ну-ка быстро прекратили рыдать и помогли мне накраситься. У нас мало времени.
Зухр — полуденная четырёхракаатная молитва, входит в число пяти обязательных ежедневных молитв. Молитва зухр совершается в промежутке времени от момента, как солнце отклоняется от зенита, до момента, когда тень от предмета становится равной самому предмету. В пятницу вместо зухра совершается обязательная двухракаатная коллективная молитва (джума-намаз).
Аср — послеполуденный намаз. Его время начинается сразу по истечении времени зухр и продолжается до начала захода солнца. Считается обязательным и читается в четыре ракаата.
Магриб — вечерняя молитва в исламе, совершаемая после захода солнца. Четвёртая по счёту из пяти обязательных ежедневных молитв, совершаемая мусульманами. Пять ежедневных молитв в совокупности образуют второй из Пяти столпов ислама.
Ракаат — порядок слов и действий, составляющих мусульманскую молитву. Существует два вида ракаатов в обязательных молитвах — фард и сунна. Это не относится к добровольным (нафль) молитвам, где все ракааты являются нафль — добровольными.
Фард — обязательные действия в намазе.
Сунна — желательные молитвы в намазе, которые совершают до или после обязательных.
Как же ты красив, мой свет…
Впрочем, было бы странно, наверное, окажись все иначе: императорская кровь не водица и все такое, и дает она кровным потомкам не только глаза цвета морской волны. Истинный дар урожденных Брайнонов — вызывать у подданных безусловную любовь и безграничное обожание, просто так, ни за что. Нравиться кошкам и детям, с первого взгляда влюблять в себя женщин… ну и не только женщин, чего уж там. Крайне полезный для правителя дар — вызывать у народа такую вот искреннюю всеобъемлющую любовь. Чем сильнее дар — тем популярнее у народа его носитель…
Но ведь для этого тебе вовсе не обязательно быть настолько красивым, Дайм! У тебя потрясающе сильный дар, с таким внешность и поведение становятся делом не десятым и даже не сотым, они вообще переходят в разряд величин почти что мнимых. упорно стремящихся к нулю. Ты мог бы быть беззубым горбатым уродом и трахать гусей перед завтраком — и тебя все равно продолжали бы любить. Обожать. Сравнивать с богами… и не сказать, чтобы в лестную для богов сторону. Королевский дар Брайнонов — он такой.
Но ты ведь еще и красив.
Сука! Как же ты красив… Слишком, Дюбрайн. Ну правда, слишком — даже для носителя благословенного королевского дара и не менее благословенной королевской же крови. Это настоящее преступление против человеческой морали и выдержки — быть настолько красивым!
На тебя же больно смотреть. И дышать рядом с тобою тоже больно, горло перехватывает… особенно когда ты скользишь горячими губами по коже… ох… по животу… вниз… а потом… Боги!
Как. Ты. Красив…
И — словно эхом, отражением собственных мыслей:
— Как же ты красив, мой темный шер… Роне…
Вот так, наотмашь. Хлестко и от души.
Больно-то как…
Дайм… ну зачем? Так издевательски. Так зло. Можно подумать, Роне ничего про себя не знает. Можно подумать, в зеркало не смотрелся… ни разу. Да, не урод, некоторым даже нравится (и некоторым предпочел бы нравиться куда меньше)… Но не в сравнении же с носителем дара Брайнонов!
Ты менталист и способен проникать под иллюзии… даже скорее не так — ты не способен под них не проникать. Но промолчать-то уж мог бы! А не бить по больному, по незажившим шрамам, даже если иллюзии для тебя ничего не значат и ты отлично видишь, куда бить…
Стоп.
Но ведь шрамов больше нет. Их просто нет больше! Никаких позорных болезненных шрамов. Никаких нестираемых напоминаний о годах жути и беспомощности, унизительной, несмываемой, распластывающей до сих пор, даже одними напоминаниями… никаких паучьих меток и печатей. Их больше нет, Дайм не может их видеть. И издеваться тоже не может. Не умеет. Нет, не то чтобы совсем, издеваться он умеет и может, и довольно часто, та еще ехидина светлая… но… иначе. Не так и не над тем. Это же Дайм!
И значит что?
Значит, он это искренне? Вот все это, что только что было?..
Вот тогда-то Роне чуть и не кончил. Впервые. За тот вечер впервые, в смысле, и в смысле что чуть не. До собственно секса, до проникновения, до минета, еще даже до первого поцелуя… Да что там! До первого укуса даже, до того, как Дайм прикусил кожу сбоку в низу живота и потянул, так сладко, мучительно сладко… и Роне выгнулся со стоном, хватаясь за первое, что подвернулось под руки — просто чтобы удержаться на краю обрыва, не слететь в безудержные судороги наслаждения сразу, толком ни до чего не дойдя… А первым под руки подвернулся Дайм…
Но все это было потом. А первый раз случился (вернее, как раз не случился!) именно тогда. Просто от слов, сказанных голосом хриплым и тающим. От осознания, что Дайм не издевается. Опять. Что он все это всерьез и на самом деле…
Ну — вот это вот все.