Геро просил так мало. Жизнь дочери и немного покоя. Но она упорствовала в своём заблуждении, голыми руками извлекала из рудника угольные камни, сама грузила их в вагонетку, сама тащила, ранила себя и ломала.
А Геро взирал с тревожным недоумением. Он не понимал, зачем ей понадобилось вручную подрывать гору, если путь в долину свободен, если достаточно эту гору обойти. Он даже подсказывал ей. Но в его советах и подсказках ей чудилась насмешка.
Для Жанет её труд рудокопа так выглядел апогеем глупости. Эта рыжая бестия сразу углядела выход, обнаружила тропинку и прошла по ней, кривляясь и пританцовывая. Потешалась! (Клотильда невольно стиснула кулаки.)
Её старшая, законнорожденная сестра вела себя, как заблудившаяся муха у полуоткрытого окна. Билась и билась в стекло, не замечая распахнутого настежь неба.
Ну ничего, теперь черёд незаконнорожденной полетать и побиться в то же стекло. Клотильда задала этой выскочке неразрешимую задачу – заплатить за любовника собственным именем. В этом мире, дорогая Жанет, ничего не дается даром. За все надо платить!
Жизнь оплачивается смертью, день – ночью, молодость – старостью. И такой возлюбленный как Геро, шедевр вселенского промысла, стоит очень дорого. Заплатит ли Жанет? Рискнёт ли?
Это сотрясение и смещение всех основ. Дочь короля и безродный. Любовником он может быть сколько угодно.
Бывало, что и королевы брали в приближённые простолюдинов и даже возводили их до фаворитов. Взять хотя бы Марию Шотландскую. Был у нее при дворе некий сеньор Риччи «David le Montre”! Жалкий музыкантишка, служивший прежде послу Савойи, а затем перебравшийся из лакейской едва ли не в королевскую опочивальню. Ходили слухи, что сын Марии Яков должен зваться Соломоном, ибо «давидов сын».
Дети у королев и от конюха рождаются, если венценосный супруг в столь щекотливом деле поспособствовать не в силах, но чтоб под венец… да у всех на глазах, да за равного признать. Позор-то какой! Желаешь грешить – греши, ибо плоть слаба, а юноша хорош, но грех тот скрывай, укутывай в добродетель, в румянец ханжества. Соблюдай приличия и законы, в противном случае – позор и опала.
Нет, Жанет не признают изменницей, не сошлют и не казнят. Её отлучат. Как еретика, посягнувшего на догму.
От неё все отвернутся. Не будет больше взбалмошной принцессы д’Анжу, пусть и присвоившей себе титул, не будет развеселой вдовы итальянского князя, будет… госпожа Геро.
Да, именно так. Каким бы пышным и развесистым не оказывался автограф жены на брачном контракте, занимая несколько строк со сносками, имя мужа, даже односложное, сводит его на «нет». И от принцессы Жанет останется… Жанет. Цветочница Жанет, пастушка Жанет, горничная Жанет.
Гризетка, модистка, белошвейка. Но не принцесса.
Принцессы больше не будет. Жанет достаточно умна, чтобы это понимать.
А вот понимает ли это Геро? Если понимает, то чего ждёт?
В конце концов, она не выдержала. Приблизилась и тронула за рукав. Она шла к окну, не таясь, зацепилась каблуком, скрипнула шёлком. Но Геро не оглянулся. И от прикосновения не вздрогнул.
Чуть поклонился с допустимой при дворе медлительностью. Интересно, когда он успел этому научиться? Наблюдал за придворными? Лицо непроницаемое.
Нет, оно не застывшее, не безразличное. Напротив, лицевые мышцы под кожей сложились в маску некой готовности. Верный слуга к услугам милостивой госпожи.
Клотильду передёрнуло. Она ненавидела такие лица. Она видела повсюду, во множестве, гроздьями, соцветиями, мириадами, горстями дробно скачущего гороха вслед за ней и Людовиком. Эти лица кружили подобно воронью, строились в круги и шеренги, катились по улице и даже стелились под ноги, и она, не колеблясь, по ним ступала.
От этих лиц она спасалась здесь, в Конфлане, ибо единственным противоядием служила бледность пленника, его скорбь и даже неприязнь. Но вот оказывается, что и он болен, что и он подцепил эту кладбищенскую морось и сошел в ряды тех, кто был ненавистен.
— Прекрати!
Служебная готовность сменилась вежливым недоумением. Не будет ли госпожа так любезна пояснить…
Что пояснить? Она не знает. Не может. Она хочет, чтобы он стал прежним. Прежним?
Дерзким, мрачным, враждебным? Опасным?
С вожделением поглядывающим на её горло? С вожделением убийцы, а не любовника. Да, да, таким!
Таким, каким был во дворе епископского дома, когда бросился её душить. Чтоб глаза засверкали, чтобы губы раскрылись в яростном оскале, черты исказились, тело зашлось бы судорогой, чтобы дыхание – толчками, комом…
Нет, взирает с тем же вежливым недоумением. Она подавила тошноту. И желание его ударить. Сделать ему больно. Обжечь. Оскорбить.
— Она не приедет, — сказала Клотильда, глядя ему в лицо. – Я знаю, что ты ждёшь её, смотришь на дорогу, надеешься, но она не приедет.
Что-то изменилось. Неуловимо. Полутенью. Шевельнулась бровь. Дрогнули веки. Геро молчал. Не отрицал, не оправдывался. Она ждала. Нет ответа.
— Тебе больно. Я знаю. Очень больно. Возможно, так больно ещё не было. Та, первая, умерла. Смерть все оправдывает, искупает. А эта… жива. И в добром здравии. Ей ничего не грозит. Она свободна, богата. Она могла бы тебе помочь. И ты это знаешь. Ты ждёшь, что вот сейчас, в это мгновение, через минуту, через час, а может быть, завтра…. Ты увидишь её на этой дороге. Она примчится сюда и скажет, что готова пожертвовать своим именем, положением, самой жизнью… Но её нет. Времени у неё было достаточно. Она могла уже всё взвесить и оценить. Но её нет! Нет! Нет!
Клотильда ткнула пальцами в стекло. Глухой стук и скрип ногтя. Геро не отвечал. Но веки его опустились, и эта маска услужливости, наконец, дрогнула. В уголке рта возникла складочка. Нет, он не мёртв. Он чувствует.
— Не веришь мне? Тогда уходи, иди к ней. Почему ты всё ещё здесь? Тебя же никто не держит, не охраняет. Путь свободен. Ты можешь перейти тот мостик и отправиться в Париж. Или прямиком в Лизиньи. Почему ты до сих пор этого не сделал? Почему не ушёл? Потому, что ты боишься. Нет, не меня. Меня ты уже давно не боишься. Ты боишься разочарования. Боишься разувериться в своем идоле. Ты же её оправдываешь, не так ли? Вот стоишь тут и предаёшься меланхолии. Причины выдумываешь. Оправдываешь предательство. Она не виновата! Она принцесса, а я – безродный. Она себя погубит. Этой жертвы я не достоин.
Геро чуть вздрогнул. Стрела угодила в цель. Ничего удивительно. О чем ещё он мог думать?
— Я не сомневаюсь, что в ходе судебного разбирательства адвокат уже произнёс свою речь, и подсудимая полностью оправдана. Ах, какое великодушие! Какая жертвенность! Так чего же ты ждёшь? Кого?
— Я прихожу сюда не ждать, — вдруг ответил ей Геро. –Я прихожу вспоминать. Там, — он качнул головой в сторону окна, — нет настоящего. И будущего нет. Там… прошлое.
— Что же ты видишь? – Клотильда несколько обескуражена.
0
0