Киборг Киборг Irien-69/3015
Дата: Май 2191 год
После этого стакана Мэрк понял, что человек ему не верит, и очень обиделся. Люди всегда плохо относились к киборгам в его лице. Издевались, наносили повреждения, Альгерд вот попытался выкупить… А не захотел, Мэрк бы и не сбежал!
Все это он принялся излагать Густаву, который уже на рассказе о повреждениях зачем-то запустил грязные пальцы в волосы, сгорбился и только иногда шевелился, чтобы подлить водку в стакан Мэрка.
— Придумать такое невозможно, парень, — наконец признал он, когда Мэрк, едва не плача, принялся стягивать рубашку, чтобы показать шрамы. — И пережить такое человек не может.
— Я правда киборг! Вот как тебе доказать?
— Да черт его знает. — Густав набулькал стакан, залпом выпил и задумался.
— Я член могу поставить по команде! С виброрежимом, — расщедрился Irien.
— Нет, член не надо! — отказался Густав. — Я ж не баба, зачем мне член! А вот глазами подсветить можешь? А то все остальное у вас для здоровья опасно!
Мэрк послушно включил инфракрасное зрение. Не самое страшное требование человека, бывает и хуже. С другой стороны, глаза светятся у всех киборгов, а он не все!
— Я, если хочешь знать, был самым востребованным Irien’ом на круизнике!
— Верю, — Густав еще подлил спиртного. — Но мне кажется, тебя это не радовало. Но если уж ты такой… нестандартный, значит, нельзя тебе тут оставаться. Потому что первая же облава и тебе хана.
— А тебе?
— Два часа в обезьяннике, три недели принудительных работ, если судья злой или пинок под жопу, если копам неохота возиться. А вот что с тобой делать? Да-а… Трезво подумать можно только как следует выпив, давай, пей…
Проснулся Мэрк в том же убежище. Лежа носом в подушку. Рядом, к счастью спиной к нему, храпел Густав. Труба слегка покачивалась с риском покатиться и Irien включил нейтрализацию отравляющих веществ. Каких именно, он сообразить не смог, надписи на внутреннем экране вели себя не лучше убежища, то есть двоились, троились и куда-то уползали. Попытка поймать их руками и вернуть на место успехом не увенчалась. Нейтрализацию пришлось перевести на усиленную.
— Блевать снаружи, мы люди культурные, — пробурчал Густав, не открывая глаз.
— Я киборг, — зачем-то напомнил Мэрк.
— Ну да, как водку жрать, так человек, а как за собой следить, так киборг! — проворчал бомж. — Под подушкой заначка, мне половину оставь!
Мэрк протянул ему всю бутылку. Нейтрализация уже потихоньку выправляла ситуацию и травиться второй раз не хотелось.
Густав благодарно кивнул и отхлебнул из горла. Сел поудобнее, перекошенно глядя на Irien’а одним глазом, второй не открывался:
— Да уж… задачку ты задал, парень! И попробуй не реши… сами влетим так, что мало не будет!
— То есть, то. что я Irien, для тебя ничего не меняет?
— Меняет, конечно. Человека я бы взял и к делу пристроил. А тебя куда? Первая же облава и что? А если узнает кто? Нас же как свидетелей уберут!
Мэрк помолчал, на быстро трезвеющую голову размышляя о последствиях своей пьянки, и уточнил.
— То есть, сдавать ты меня не будешь?
— Себе не враг! Точно не будешь? — не дожидаясь ответа, Густав выхлебал остатки спиртного и поднялся.
— Вот что, ты тут посиди, а я схожу, подумаю!
Мэрк остался один, пытаясь вспомнить, что же было во время пьянки, и просмотреть записанную процессором информацию.
Судя по всему, спиртное подействовало, как вирус. Записи были подло отрывочны, обрываясь на самых интересных местах: вот зачем он снимал штаны? Что показывал? Несмотря на отсутствие сколько нибудь внятных воспоминаний, Мэрк был уверен — ничего не было. То есть, бомж не использовал его как Irien’а. Он оделся и они пили дальше. Так зачем снимал? Или вот тут — почему Густав стучит ему кулаком по лбу? Да еще с вопросом, есть ли там кто-нибудь? Кто может быть в черепе кроме процессора и самого Мэрка? Потом вроде пели… если так можно назвать звуки, издаваемые Густавом. Жаль, люди не могут подключить импланты для нормального звучания… Тут вмешалась органическая память и напомнила, что пели они хорошо и очень душевно — тогда Мэрк был в восторге и просил петь еще. Противоречие Irien’а не слишком смутило, в конце концов, процессор сбоит, значит, может и записать неверно. Скорее всего и записал! Он же помнит, что было просто замечательно! И песни вовсе не дурацкие, а с глубоким смыслом, о судьбе… Вывод однозначен, работу процессора следует лучше контролировать, он может подвести!
Мэрк еще немного посмотрел записи. Все-таки интересно наблюдать изнутри, а не со стороны, ожидая, пока клиенты напьются и вспомнят о стоящей на коленях кукле. А лучше бы и не вспоминали! Нет, все-таки Густав, несмотря на запах, лучше, чем тот же Альгерд или многие другие… Интересно, он рассказал про Альгерда или нет? И куда ушел бомж?
Голос Густава он услышал издалека. Бывший солдат был не один, с ним хрустел травой и упавшими ветками еще человек. XY-особь.
— Говорю тебе, поет, как соловей! Зуб даю, не настаивал бы, но пропадет парень, сопьется!
— Не нужен мне твой зуб, дядя Густав! — недовольно пыхтел собеседник. — Сейчас послушаю твоего соловья и, если и правда так хорош, как ты говоришь — заберу!
Спутником Густава оказался мужчина двадцати пяти лет, сероглазыф и улыбчивый. Его длинные волосы были завязаны в небрежно перекинутый через плечо хвост. Irien успел прикинуть степень опасности и решить, что вряд ли без прав управления человек опасен. Тут вдруг Мэрк вспомнил, что зачем-то рассказал бомжу о своей Irien’овской природе, и едва не застонал. Вот с чего он разболтался? Неужели спиртное так влияет даже на киборга? Долго рефлексировать и каяться ему не дали.
— Мэрк! Иди сюда! — позвал Густав. Дождался, пока Irien опасливо выберется, и махнул рукой на спутника:
— А это Руслан, он этот… как его… продюссер. — И, ткнув пальцем в грудь Irien’а, представил Руслану уже его: — А это Мэрк. Мы с ним сегодня бухали и пели. Забирай, а то у меня сопьется!
— Послушать надо, посмотреть…
— Ну так смотри, слушай! Он же вот, перед тобой! Но ты меня знаешь, я человек приличный, если сказал — вещь, значит точно пойдет. — И уже Irien’у: — Спой что-нибудь!
— А что? — растерянно спросил Мэрк.
Кто этот тип рядом с Густавом он так и не понял, как и почему должен ему петь.
— Ты знаешь, что такое продюссер? — уточнил Густав.
Как ни странно, Мэрк знал. Один раз ему пришлось участвовать в порносьемках и там был продюссер. Он четко помнил, как отзывались о продюссере актеры, которым пришлось тоже работать.
— Это человек, который очень много орет на всех и сильно потеет, — сообщил он, поняв, что Густав еще ждет ответа.
— Умыл… — признал озадаченный Руслан. — Всяко бывает! И ору тоже.
— Ну вот, видишь, какой умный? Что я говорил? — одобрил Густав. — Руслан, давай, слушай моего парня, да я пошел домой! Сам видишь, какая погода!
Мэрк посмотрел вокруг. Погода была обычная, рассеянный сквозь перья облаков солнечный свет, возросшая влажность указывала на высокую вероятность дождя… Он перевел взгляд на Руслана, требуя пояснений. Но тот непонимающе пожал плечами.
— Вот и подружились! Молодцы! А дядя Густав пойдет похмеляться и баиньки!
Бомж скрылся в своей трубе, заткнув выход одной из бесконечных подушек и оставив человека и Irien’а рассматривать друг друга с легким недоумением. Мэрк неуверенно развел руками, а Руслан потер лоб, понимая, что ему, как руководителю, придется руководить процессом.
— Пошли куда-нибудь… — предложил он. — А ты где-то петь учился или так?
— Так, — Мэрк неопределенно пожал плечами.
Он не стал посвящать нового знакомого в возможности Irien’овских программ. Раз уж Густав его не выдал, то чего нарываться? А если он что-то сделает не так? Лучше уточнить у человека, что тому хочется, ну и вообще — понять, что ему все-таки надо.
— Ты мне скажи, что именно петь. — попросил он. — А то я не помню, что мы с Густавом пели. Помню, что пели, но слова забыл.
— Это бывает, — Руслан кинул взгляд через плечо на убежище и твердо заявил: — Но если у нас в группе будешь, то придется завязать! Не одобряю я пьянства!
— Да я первый раз, — повинился Мэрк. — И, честно говоря, не понравилось. То есть, пока пьешь, нормально, а вот потом… все вращается и в памяти пробелы… «И, похоже, лишнего наговорил! Хорошо, Густав полицию не вызвал, а ведь мог!» — добавил он мысленно.
— Ну, если и правда не будешь… Сразу говорю, одно предупреждение — и на выход. — Парень остановился у скамейки: — Вроде никого нет? Повторяй за мной!
Для начала Руслан спел протяжные звуки разной тональности.
Мэрк повторил, не совсем точно, чтобы в нем не заподозрили киборга, но весьма похоже.
— Да не меня пародируй, а своим голосом, — уловил сходство Руслан. — Ты что, никогда гамму не пел?
— Нет. — Вот уж чего на круизнике от Irien’а не требовали, так это гамму! — Сейчас попробую.
Мэрк старательно пропел уже своим голосом.
— Неплохо. Теперь давай за мной распевку:
— Колокольцев серебряный звон, серебряный зво-он…
Мэрк с удовольствием повторил, чувствуя, что получается не хуже, чем во время пьянки, а может быть даже и лучше.
Руслан выдавал фразы и целые строфы, меняя ритм, длину звука и требуя воспроизводить. Мэрк послушно пел, осторожно косясь по сторонам. Внимания на них не обращали. Наоборот, заслышав пение большинство людей сворачивали в сторону.
— Ладно, сойдет, — наконец смилостивился Руслан. — Пойдем, с остальными познакомлю, если они проснулись. Мы вчера допоздна ишачили!
Они покинули заброшенную часть парка, где он прятался, и двигались к оживленной. Им навстречу попадалось все больше людей.
— А куда мы идем? — наконец не выдержал Irien.
— Да уже почти пришли. Шатер видишь?
— Что?
— Да вот, видишь, палатка красная! С рисунком!
Тканевый домик с изображением гитары и странных тарелок, надетых на палки, видимо, палаткой и был. А возле нее прямо на земле сидела девушка, похожая на Руслана. Она держала у губ длинную палочку, извлекая из нее протяжные высокие звуки.
— Тинка! — окликнул девушку Руслан и она отодвинула от лица свою палку. — Смотри, я нам вокалиста привел!
Улыбаясь новой знакомой, Мэрк поспешно искал в имеющихся словарях, кем его назвали. Увы, ни в одном из них не было ничего похожего. И вообще, словари, загруженные хозяевами, оказались очень специфичны и ограничены. С другой стороны, это значило, что его прежняя жизнь никак не повлияет на нынешнюю.
— Я постараюсь, — произнес он на всякий случай. И, подумав, добавил: — Только мне нужно объяснять.
— А кому не нужно! — отозвалась девушка. — Я вот тоже ничего не понимаю! Тренируюсь с утра и ничего не выходит! О! Давай вместе!
— А что надо делать?
Руслан с подчеркнуто тяжелым вздохом сходил в палатку, принес планшет и протянул его Мэрку.
— Вот, слова. Тина будет играть, а ты пой. Может, вдвоем в ноты попадете! Заодно посмотрим, как у тебя пойдет!
Мэрк прочитал текст. Ничего сложного, только значки непонятные стоят, но он же наверно может спросить?
— А вот это что?
— Русик, ну что ты его, как котенка в ведро! — протянула девушка, — хоть минуса бедолаге поставь!
— Ладно, объясняй! А я действительно минуса поищу под вас обоих!
— Её. Это было почти год назад, в ноябре. Я спустился в парк после того, как расстался с дочерью. Проводил карету почти до поворота, ехал на подножке. Солнце уже висело над лесом, цеплялось за верхушки. И лес был объят пламенем. Солнце подсвечивало изнутри багряные и желтые листья. Они будто исходили последней кровью. И само небо было испещрённым, израненным после долгого дня, в багровых рубцах, в кровоподтеках. Это была агония, содрогание осени. Вдруг из леса показался сноп пламени. Это было живое пламя. Всадница на рыжем коне. Она будто оседлала вырванный у солнца луч. Взнуздала его, укротила. Её плащ был подбит лисьим мехом, взлетал за ней огненным языком. Шляпу она потеряла, и волосы её растрепались. Такие же огненные, напоминающие факел. Она неслась по дороге, как безумная. Она могла погибнуть. Конь мог споткнуться, оступиться, провалиться копытом в рытвину, и тогда она вылетит из седла… Я смотрел на неё… с ужасом. И восторгом. Она сворачивала в тугой узел тот последний, припозднившийся ясный день, потому что за ней по пятам гналась ночь, наваливалась со всех сторон, ловила, брала в кольцо эту павшую с небес искру. На неё уже опускалось хищное крыло сумерек. Но она успела. Конь не споткнулся, не сбился с галопа, перешел на рысь, а потом на шаг. Она въехала во двор, а вслед за ней закатилось и солнце. Вот что я вижу, когда подхожу к этому окну. Тогда я стоял внизу, как раз под ним.
Клотильда зажмурилась. Если она пустила стрелу, то в ответ ей бросили копье. Тяжёлое копье, которым вооружались рыцари на турнирах первого Валуа, копьё с древком толщиной в руку.
Оруженосцы подавали его своему господину вдвоём, ибо одному мальчишке поднять это копьё было не под силу. Это копьё оснащали железным наконечником, тупым, как подошва. Но даже несмотря на эту предосторожность, оно вонзилось. В грудь. И там осталось.
Если она пыталась вдохнуть, копьё двигалось и терлось о рёбра своим стальным оперением.
— Замолчи, — прошептала герцогиня. – Немедленно замолчи.
Даже вскинула руку, чтобы его ударить. Ударить так, чтобы брызнула кровь, попасть по губам, чтобы размозжить.
Геро не отшатнулся от взметнувшейся руки. Ей показалось, что он сделал нечто противоположное, подался вперёд. Рука упала. Клотильда отступила.
— Будь проклят тот день! Будь проклят тот день, когда я решилась на эту исповедь! Будь проклят твой епископ. Пусть горит в аду, чёртов праведник. И ты с ним тоже будь проклят. Будьте вы все прокляты.
Она побежала. Тяжёлая створка хлопнула, она прижалась к ней лбом и замерла. Хотелось запереть эту дверь. А потом заложить кирпичами. Чтобы оставить его там, навсегда, по ту сторону, вместе с его прошлым, чтобы замолчал, чтобы ушёл бы и не воскресал, чтобы забрал с собой ту летящую, огненную всадницу, которая, подобно Фаэтону, сойдя на землю, грозила обратить её в пепел.
Звук уже не пугает. Он помнит, не вздрагивает. Он ждал этот маслянистый щелчок. Ждал в первую ночь, и во вторую. Удивлялся, что не дождался.
А затем перестал ждать. Звук давно поистёрся, истлел до скребущей досады. Затупился, как затупился и обмяк давний страх. Чего ему бояться? Всё давно случилось. Он мёртв, а мертвец не придает значения звукам. Что они для него?
Он отмечает их по привычке, по навыкам тела. Ибо слуха до сих пор не лишился. Его могила эфемерна, без земляного вала. Скорей всего, он сам собственная могила, подвижная, не без изящества, гробница. Саркофаг из плоти.
Приятен для глаз, способен исполнять назначенную работу, скрывает оскорбительное зрелище тлена. Внутрь никто не заглянет. Ему одному известно, что там внутри – пепельный шарик, комочек из обуглившихся перьев.
Как быстро это свершилось. Поистине — милость судьбы. Одна из молитв, которую обращают к Милосердной Деве, это молитва о быстрой смерти, о той, что приходит во сне, или на поле боя без предупреждения, без боли и кровоточивых посланников.
Он тоже некогда молил о подобной смерти, чтобы не ждать, не терзаться, чтобы даже не заметить, как сверкнёт наточенный меч. И вот молитва услышана.
Милость – душе, не телу. Тело ещё в здравии, полно сил. А вот души нет. Умерла. Истлела в миг. Распалась на пылинки, на искорки, на цветочный сор, на обрывки и паутинки. Будто и не было ничего.
Не было огромной, соразмерной с целым миром, сияющей сферы, где громоздилась его вселенная, где пребывало в покое отверженное прошлое, где волновалось настоящее, и где будущее зарождалось узкой полосой рассвета.
Сфера обрушилась, обнажив чёрную изнанку. Пустота без надежды, без мечты. Без будущего, которое он лелеял и ждал в самые темные, беззвёздные ночи. Это случилось, когда Максимилиан назвал его предателем. И отрёкся от него.
Это было второе неизлечимое проклятие, посланное в спину. Первой его прокляла Мадлен, на смертном одре, на последнем вздохе. Тогда он тоже совершил предательство. И то проклятие, принял как должное, как заслуженное.
Это проклятие Мадлен бросила на весы его прегрешений и будто бы привела в равновесие. И он нёс это проклятие, как печать Каина, которая уберегала и наделяла тёмным могуществом. От проклятия он мог очиститься лишь жертвой и отречением.
Отвержением самого себя.
Он и шёл по этому пути, не оглядываясь и не взывая о милосердии. Совершив иудино действо вторично, он снова был проклят. Его проклял ребёнок, неприкаянная душа, которой он подарил надежду. Приговор справедлив. Он предатель.
Предал и детей, и возлюбленную.
Но Жанет не обвиняла его. Она не зашлась криком отчаяния, подобно Мадлен. Не обратилась в бегство, не лишилась чувств. Она твёрдо держалась на ногах и сражалась. Сражалась за него, предателя.
Сражалась, несмотря на то, что преступление уже свершилось, что он уже стал чужим, отверженным. Она догадалась сразу. С отчаянием чумного лекаря, подтверждающего диагноз. Но не отступила. Даже не дрогнула.
Ей было больно. Он видел, как она побледнела, как вспыхнули веснушки на скулах и на крыльях носа. Уступая женской слабости, ей полагалась заломить руки, зарыдать. Ей полагалось проклясть. Но глаза её были сухи. Недрогнувшей рукой она вынула из раны кинжал.
Мадлен, бедняжка, её силой не обладала. И Максимилиан ещё не научился прощать. Но Геро уже принял решение.
Сразу, едва переступил порог ветхого дома. Для него всё кончено. Если герцогиня прикажет, он вернётся. Он – её собственность. Она не приказывала. Не требовала с прежней господской прямолинейностью. Она как будто даже просила.
Уговаривала. Увещевала. И к близости не принуждала. У него как будто был выбор. Он как будто был вправе уйти.
Угрозы скользили бесплотным эхом, гулким невнятным аккомпанементом, о них следовало догадываться. Его не похитят, не оглушат, не свяжут по рукам и ногам. Он может уйти.
Вот прямо сейчас может выйти за дверь. Может вернуться к дочери, к Максимилиану, к Жанет. И жить как прежде. Он свободен. На его ногах нет цепей.
Уже к вечеру он может сидеть в тени под старой яблоней и учить Максимилиана выводить буквы, а Марию – играть в мяч. Но если он сделает это, если отвернётся…
Она говорила вкрадчиво, мягко, почти умоляюще, но пугала его до глубинной, сердечной полости.
Любопытный случай фривольных чудес на Мальборо-стрит
Akfedeau(автор)
Fanni (переводчик)
Глава 1 Часть 1
В первый раз, когда Азирафаэль познакомился с маленькой смертью*, чудо осталось незамеченным в благоухающей Лондонской ночи.
После того, как они сели в автобус и вернулись в серую квартиру Кроули в Мейфэре, Азирафаэль сел в тени у подножия статуи добра и зла. Кроули прокрался, чтобы убедиться, что с ним все в порядке. Они разговаривали. Голос Азирафаэля сорвался. Кроули сел рядом с ним и закинул руку ему на плечо. Азирафаэль заключил его в отчаянные, сокрушительные объятия — и они вцепились друг в друга и держали друг друга долго и крепко, два теплых существа на холодном и твердом полу.
И тогда, в святилище неподвижной и безмолвной тьмы, Азирафаэль сделал головокружительный прыжок веры: наклонился вперед и поцеловал Кроули.
Один поцелуй превратился в два. Два поцелуя превратились в три. Три превратились в четыре. Четвертый поцелуй превратился в Кроули, укладывающего Азирафаэля на спину прямо тут, на полу прихожей. Кроули развязал галстук Азирафаэля и стал расстегивать рубашку. Две пары расстегнутых брюк превратились в две пары сброшенных ботинок. Одно вело к другому, и, прежде чем Азирафаэль понял, что это с ним сейчас такое происходит, он издал такой восторженный вопль, что между стенами заметалось эхо.
Кроули замер. Азирафаэль моргнул, потрясенно глядя на него широко раскрытыми глазами, как будто внезапно понял все тайны Вселенной до самой последней. Тут накрыло и самого Кроули, и он рухнул на грудь Азирафаэля, и они свернулись вокруг друг друга, затаив одно дыхание на двоих.
А дальше по улице, на смертном одре на полу портновской мастерской старый джек-рассел-терьер заерзал и ожил.
_______________________
Примечание
* Маленькой смертью принято называть оргазм.
Улицы уводили её всё дальше от Цитадели, становились темнее и уже, небо было теперь пасмурным, холодным. Ничего, она успеет. Ведь корабль отплывает в полночь, а ещё светло. Или не корабль…
Тот человек, которого она ищет, он наверняка спешит на корабль, который стоит в порту и готовится к отплытию.
Но город уже не был Тоненгом. Этого странного серого города она не знала и не видела никогда…
А потом вдруг на перекрестке – заметила человеческую фигуру. Расплывчатый, размытый силуэт. Но во сне она была уверена, что узнаёт его. Так можно быть уверенным только во сне: ведь во сне мы не следуем законам логики – только интуиция и чувства ведут нас.
– Шедде… – прошептала она, узнавая. И поспешила туда, к перекрестку. Серая мгла скопилась над ней, было трудно идти, даже дышать было трудно, но ей очень нужно было к тому перекрёстку, и она добралась.
Хотя, какой перекрёсток? В сером тумане уже не было ничего, ни домов, ни деревьев, ни даже неба. А кричать она поостереглась, подозревая, что звука тоже не будет.
Не Тоненг. Не другой город. Совсем какое-то странное, пустое место.
Темери остановилась ровно там, где, как ей казалось, она видела Шеддерика. Наклонилась, вглядываясь в то, что совсем недавно было мостовой под ногами…
Это было похоже на песок. А на песке остались следы – и это были следы чеора та Хенвила. Никаких сомнений, никаких вариантов – это его след. След, ведущий в никуда. Короткая цепочка, три шага – всё, темнота, серое марево.
Темери, поёжившись, накрыла этот след ладонью… и поняла, что даже так, даже через отпечаток на песке она всё-таки чувствует связь с ифленцем, чувствует, что может добраться до него и до его проклятия. Она сосредоточилась, пробуждая в себе недавно обретенное умение лечить людей силой своего Эа.
Как обычно, не задумываясь о последствиях.
– Шанни, – прозвучал неподалёку знакомый голос, – перестань. Отсюда ты тем более никого не спасёшь!
– Ровве! – обрадовалась она. – А ты, значит, умеешь забираться в чужие сны? Или ты мне сам снишься?
Роверик застыл на границе видимости – тоже лишь силуэт. Сейчас ему больше всего подходило определение «тень».
– Это не сон, – вздохнул он печально. – Шанни, неужели монахини тебе не говорили, что бродить по тропам тёплого мира живым – не полезно. А без помощи и контроля – ещё и вредно!
– Так это – тёплый мир?
Было зябко, как в тумане.
– Не такой уж он и тёплый…
– Это место очень похоже на тёплый мир. Неужели не чувствуешь сплетения здешних энергий? Если отправиться по тропам дальше, то можно многое услышать и узнать… Шанни, скажи честно, ты жива? Здорова? С тобой всё в порядке? Хотя, какое в порядке…
– Я легла спать, – нахмурилась она. – Наверное, я сплю.
– Тогда, может быть, тебе стоит проснуться. Ты ничего не пила? Никаких снадобий?
– Не… не помню. А как мне проснуться?
Она продолжала, как за якорь, держаться руками за след Шедде. И вопреки словам призрака, продолжала его «лечить».
– Шанни… не надо.
– Что?
– Сейчас не надо думать о чеоре та Хенвиле. Перестань его спасать, ты впустую тратишь силы.
– Если это не сон.
– Это не сон. Я тебе клянусь. Так. Вспомни, как ты тут оказалась? Откуда пришла?
– Не знаю. Я спала. Во сне бежала за кем-то, спешила. По городским улицам. А потом увидела здесь Шеддерика и… ну, подумала, что мне надо сюда, за ним. Но его уже не было.
– Тебе раньше такое не снилось?
Темери только покачала головой.
Призрак Ровве вдруг вытащил из кармана гадальные плашки. Точно такие, какие она когда-то нашла в комнате, в которой Роверик погиб. Наверное, они сгорели вместе с каретой, в которой она выехала из монастыря. Если та карета сгорела.
– Вытащи три! – предложил Ровве.
– Я же не смогу до них дотронуться.
– Сможешь. Шанни, мы в тёплом мире. Здесь нет вещей, есть только образы и смыслы…
Значит, подумала Темери, здесь я смогу выполнить высказанное недавно обещание.
Она молча вынула три картинки… и со всех трех на неё смотрели черепа. Три черепа – три смерти. Неотвратимый, безнадёжный расклад…
У Ровве вдруг широко распахнулись глаза.
– Тебе надо вернуться. Срочно. Скорей всего опасность угрожает тебе в холодном мире, не здесь. Ты видишь тропу?
– Здесь ничего нет. А ты сам… ты видишь?
– Нет, я не… тебе не подойдёт мой способ, я же мёртвый. Я перемещаюсь не по тропам, а к людям, с которыми связан обещанием. Если ты так попробуешь, то вряд ли вернёшься в своё тело. Мне жаль…
– Ничего.
Темери всё же подошла к нему и взяла за руку: под пальцами человеческой плоти она не почувствовала, но это всё-таки был не воздух, а что-то упругое, тёплое. Она не придумала с чем сравнить.
– Не уходи. Я позову Шедде. Может, он сможет разобраться?
Благородный чеор Шеддерик та Хенвил
Ифленский флот при попутном ветре пришёл куда раньше, чем его ждали. В этот год Император отправил шесть судов, торговыми из них были только четыре. Два больших, новых военных корабля должны были внушить обитателям и города, и Цитадели, что шутить с ними бессмысленно и опасно.
Они вошли в бухту на закате. Военные встали на рейде. Два торговца причалили к берегу, два остались ждать очереди на разгрузку. Горожане высыпали на набережные Тоненга. Не встречать – посмотреть.
Шеддерик, одолеваемый и усталостью, и дурными предчувствиями, решил пока не будить Темери. Пусть отдыхает и не мелькает перед глазами новоприбывших.
Новости гостям, конечно, сианы уже передали. Но оставалось надеяться, что без подробностей.
Шлюпка с флагмана причалила, когда край солнца как раз коснулся края воды. У Шеддерика отлегло от сердца – кажется, всё не так плохо, как он себе придумал. Командовал в шлюпке его старый знакомый. Двенадцать лет назад этот высокий седеющий уже военный был командиром второго корабля императорской океанической экспедиции. Право командовать первым принадлежало Шеддерику Хенвилу…
Чеор та Старрен, теперь – адмирал ифленского флота, внешне изменился мало. Всё тот же внимательный взгляд. Те же прямые манеры. На приветствие Шеддерика он ответил коротким кивком и пожелал как можно быстрее видеть наместника. У него к Кинрику та Гулле были вопросы.
– Идёмте в Цитадель, – пригласил Шеддерик. – Наместник тяжело ранен и сейчас не может вас встретить. Но завтра утром, возможно, удастся это устроить.
Старрен дал команду четырем своим матросам следовать за собой.
– А где охрана?
– Охрана?
– Хеверик всегда выделял десяток гвардейцев, чтобы мы могли безопасно пересечь город.
– А. Нет, охраны не будет. Город не станет причинять вам вред. Если вы, конечно, не начнёте причинять вред ему. Здесь недалеко и ехать предстоит в экипаже.
Для скорости Шедде действительно выехал навстречу гостям в одном из больших экипажей с каретного двора Цитадели.
В карету поместились все, даже два матроса. ещё два – пристроились на запятках, и было видно, что так путешествовать они тоже привыкли.
– Я распорядился, чтобы вам подготовили комнаты, – сообщил Шедде гостям. По виду и интонациям Старрена было понятно, что ему его миссия не нравится.
– Хорошо. – Адмирал мрачно смотрел в окно. Мимо плыли обшарпанные кварталы Нижнего города.
Ничего, думал Шедде. Подлатаем.
Скоро миновали мост через Данву, Речные ворота, верхний город. А вот уж и парадные ворота Цитадели.
То, что «латать» Тоненг предстояло уже не ему – не имело такого уж большого значения.
– Я смотрю, местный рынок немного оживился с прошлой осени, – заметил адмирал.
– Да. Мы понизили пошлину, это привлекло торговцев.
– Понизили пошлину? Это не скажется на поставках на острова?
– Это не касается экспорта. Дела внутренней торговли. Позволит получить немного денег в казну.
– Решение принял Хеверик?
– Нет, уже Кинрик.
– Понятно.
Разговор снова скис.
Когда карета подъехала к Цитадели, Шедде сказал:
– Пришлю к вам распорядителя. Договоритесь о завтрашнем торжественном приёме. Если желаете, можете сегодня отужинать со мной у меня в кабинете. Все праздничные и торжественные дела оставим на завтра.
– Да. Хорошо. Ужинать я, правда, предпочёл бы в своей каюте. Хотя… я думаю, вы тоже хотите поскорей закончить с официальными церемониями и этими дипломатическими играми, Хенвил. Так что я приду к вам в кабинет.
Прозвучало это как угроза. А совсем скоро Шеддерик понял, что угрозой и являлось.
– Почему вы согласились поддержать этот нелепый заговор? – спросил чеор та Старрен, так и не притронувшийся к еде.
В одной из стеклянных дверок шкафа для документов догорали последние остатки заката. В небе за окном осталась одна единственная тонкая красная полоска.
Во втором стекле отражались профили собеседников и единственная свеча между ними.
Шедде приподнял брови:
– О чём речь?
Старрен прищёлкнул языком:
– Я думал, вам претят эти лицемерные игры, и наедине мы сможем поговорить начистоту. В Империи все живо интересуются делами Побережья, а шпионы у императора неплохи. Так что все знают, что это вы с братом убили своего старика. И мне почему-то кажется, что наместник завтра откажется со мной разговаривать по причине дурного самочувствия. И послезавтра тоже. А потом найдётся ещё какая-нибудь отговорка. И ещё, и ещё. А знаете почему?
– Почему?
– Да потому, что он наверняка тоже мёртв. Что за зверинец вы тут устроили? Хенвил, я считал вас человеком чести…
– Что за чушь. Кому здесь нужен ваш Император?
– Что? – настало время гостю поднимать брови. – «Ваш император». Но он и ваш тоже. Ваш Император. Вы ему присягали на верность, разве нет?
– Вот именно. – Спорить Шеддерику не хотелось. И уже давно: несколько дней. Или недель.
– Объяснитесь.
– Я присягал Императору. Гелле, мне было некогда заниматься заговорами на островах. С местными бы разобраться.
Старрен невозмутимо вынул из кожаной локессайской жёсткой сумки пухлый конверт и бросил на стол.
– Эти документы говорят об обратном. Шеддерик та Хенвил, Император считает, что этого достаточно, чтобы тебя арестовать и доставить в столицу, если понадобится, силой. Завтра я буду вынужден предъявить тебе эти обвинения официально. Ты не сможешь отвертеться, документы подписаны человеком, которому Император доверяет, и которого ты, по его словам, несправедливо обвинил и выслал из города.
– Эммегил. Да, верно. Выслал…
Шедде посмотрел старому товарищу в глаза:
– Я его убил вчера.
– Надеюсь, это шутка.
– Нет. Он пытался до вашего приезда избавиться от наместника и его родных, и теперь я даже знаю почему.
– Готов послушать твою версию.
Как-то так получалось, что шисов полковник Магбезопасности Дамиен светлый шер Дюбрайн ломал все привычные Роне схемы, наработанные и удобные. Все, до которых мог дотянуться. Впрочем, те, до которых он дотянуться не мог, ломал ничуть не менее успешно. Просто одним своим присутствием.
Ну, например, Роне раньше и в голову не могло прийти, что однажды он будет просто счастлив оттого, что он — темный.
Чему тут радоваться? Это же истинное проклятье! Никакой надежды на возрождение в садах Райны, лишь жадная пасть Бездны в посмертии, и неважно, как ты жил и что делал, изменить ничего невозможно. Да и жизнь твою до этого самого грядущего посмертия светлые изо всех сил стараются сделать мало чем отличимой от Ургаша. Словно напоминают. Словно ты можешь забыть… Постоянные ограничения, связывающие клятвы на каждом шагу, необходимость прятать собственную силу, недоступность высших должностей и постоянный призрак МБ за плечом. Страх и ненависть в глазах окружающих… ну ладно, это хотя бы приятно. И вкусно. Они питательны и не так бесполезны, как все остальное.
И вечные мечты о свободе, такой сладкой и такой недоступной…
Какая уж тут радость.
И однако, когда Дайма посреди горячечного, неловкого и совершенно невинного пока еще поцелуя вдруг скрутило ослепительной болью, абсолютно непонятной и оттого еще более страшной, сводящей с ума, не дающей вздохнуть — первым ощущением Роне была именно радость, такая же чистая и ослепительная. Оттого, что он темный. Оттого, что достаточно впиться губами в сведенные болью губы и выпить всю эту дрянь одним долгим глотком до последней капли. Словно ее и не было.
Дайм всхлипнул и обмяк, тяжело навалился сверху всем телом. И Роне поймал губами и выпил его облегченный стон — точно так же, как мигом ранее выпил боль. Начисто. До самого донышка.
Разобраться с тем, почему светлого так шарахнуло от одной только мысли о единении на троих, можно и потом. Пока куда важнее разобраться с болью. И проследить, на случай, если вдруг снова… И разобраться опять, если таки вдруг.
И впервые чувствовать себя почти счастливым по такому вот странному поводу. Искренне, а не с оттенком горьковатой вынужденности, раз уж все равно ничего другого не светит.
А потом было масло… то самое, оливковое, кажется, полная даймовская ладонь этого масла, от которого Роне тоже нехило так тряхануло. Не потому что оно холодное, не потому что на разгоряченную кожу и в самое чувствительное место… не от ощущений вообще. Просто от самого факта наличия. Оттого, что оно — было. Что Дайм о нем вспомнил. Подумал. Призвал.
Словно это в порядке вещей. Словно это так и надо. Чтобы нежно. Чтобы осторожно и без боли, но со всеми этими совершенно невозможными подготовками, смазками и растяжками…
Вот тут-то Роне и повело. Уже конкретно так повело.
Дай обошелся без наручников, ему одной ладони хватило, чтобы сцепить запястья Роне и прижать их к кровати… так осторожно и бережно, что Роне, как ни старался, не смог сдержать придушенного стона — болезненно-сладкого, предвкушающего. Голова кружилась, бедра сами подавались навстречу горячим жадным губам и не было ни сил, ни желания пытаться вернуть себе свободу. Наоборот! Хотелось, чтобы эти горячие сильные нежные руки держали как можно крепче и не позволили вырваться, если у Роне вдруг совсем продует чердак и он попытается сделать такую глупость.
— Пожалуйста, Дамиен… пожалуйста…
Он сам не понимал толком, о чем просит.
Дайм оказался догадливее.
И поцеловал… так горячо и безумно нежно, так отчаянно и болезненно-сладко, как никто… никогда… вообще никто никогда!
В член.
И тут уже Роне не застонал даже, а заорал в голос. Потому что Дайм, сука, поцеловал взасос!
Попробуй тут не заори.
Хадидже, бывшая Кюджюбиркус, бывшая Шветстри Бхатипатчатьхья
Все знают, что Кёсем любит гулять по саду…
Да и мудрено ли не любить там гулять? Хороши сады в Дар-ас-Саадет, деревья рассажены в прекрасно продуманном беспорядке, сплетаются гармонично несимметричными кронами, на чью кажущуюся первозданность умелые бостанджи тратили не одно десятилетие — а может, даже и не одно поколение бостанджи тратили на них свои жизни, ведь многие деревья в этом прекрасном саду куда старше любого садовника. Но даже если и не старше — выглядят они так, словно были здесь от начала времен и пребудут до их окончания, и нет ничего более неизменного в непрестанной изменчивости подлунного мира, чем эти деревья. Дарят благодатную тень обожженному солнцем взору, дарят благословенную тишину слуху, утомленному непрестанным гомоном человеческих голосов, дарят иллюзию безопасного укрытия рассудку, измученному гаремным укладом, где все всегда происходит на глазах у всех и спрятаться невозможно.
Каждое дерево в отдельности — шедевр садоводческого мастерства и гордость садовника-бостанджи, их кроны формируют лишь мастера, косоруких помощников из младших янычар до такого не допускают, используют лишь на работах простых и грубых: вскопать, прополоть, обрезать засохшие ветки, убрать опавшие листья. На деревьях в Дар-ас-Саадет нет ни единой некрасиво торчащей веточки или грубо нарушающего общую гармоничность сучка — все кажущиеся нарушения продуманы и преднамеренны, они только усиливают общее ощущение правильности и целесообразности. Так древние эллины специально искривляли мраморные ступени и колонны своих дворцов, чтобы те на взгляд стороннего наблюдателя казались идеально ровными. Только у них в руках был мертвый камень — тут же живое зеленое кружево, сплетенное умением истинного мастера в изящный живой лабиринт и превратившее часть аллеек в тенистые зеленые туннели, влекущие утомленных постоянной толкотней обитательниц Дома Счастья желанным уединением и отгороженностью от человеческой суеты.
Крохотные беседки, заплетенные виноградом, так и зовут присесть на скамьи из тяжелого каменного дерева или не менее тяжелого мрамора, отполированные как руками искусных рабов, так и не одним десятком седалищ здешних обитательниц, пользовавшихся их гостеприимством. Журчащие фонтанчики и искусственные ручейки, беспечные птички, перепархивающие с ветки на ветку, пестрые бабочки и деловитые пчелы, перелетающие с одного цветка на другой. Яркое утреннее солнце разбивается брызгами на текучей воде, дробится в стеклах цветных витражей дворцовых павильонов и в самоцветах, украшающих одежды знатных сановников, острыми высверками режет глаза — и, раненое навылет, стекает на желтый песок по бритвенно-острым лезвиям обнаженных сабель привратников…
— Не задирай голову, Хадидже. Сегодня яркое солнце. Ты же не хочешь, чтобы у тебя нос покраснел?
— Нет, госпожа.
— Не называй меня госпожой, когда мы одни, мы же договорились.
— Как скажете, госпожа.
Все знают, что Кёсем не любит гулять одна даже по прекрасным тенистым аллеям Дар-ас-Саадет. Раньше компанию ей составляли Хадидже-Махфируз и Башар, подруги детства, и было им позволено рядом с султаншей столь многое, что положению их люто завидовали прочие обитательницы Дома Счастья. Махфируз, правда, в скором времени заболела и почти сразу перестала появляться в саду, однако оставалась Башар — оставалась, даже когда вышла замуж и уехала жить в клан оперенных, о да, тех самых. про которых так красноречиво умеют молчать во дворце даже камни. однако она все равно часто посещала женскую половину дворца, ведь у ее мужа вечно были какие-то очень важные государственные дела с правителями Блистательной Порты. Сначала с Мустафой, а потом и с Османом. И муж этот, очевидно, очень любил свою жену и детей, ибо никогда не мог отказать им в просьбе взять с собою и их, чтобы подруги могли вдосталь наговориться о своем, о женском, пока мужчины решают свои очень важные государственные дела.
Но последнее время муж Башар редко приезжает в столицу. А если и приезжает — то один: тревожные времена, жен и детей лучше оставить дома. Под надежной охраной надежных друзей и родичей и не менее надежных собак. А Хадидже-Махфируз умерла. Но Кёсем не была бы Кёсем, если бы не нашла себе новую Хадидже.
Даже двух.
— Я кому сказала, Хадидже? Лицо обгорит, потемнеет, потеряет привлекательность перед глазами султана.
Женщины перебрасываются коротким взглядом, куда более красноречивым, чем любая речь, даже самая длинная и прочувствованная. И та, что ниже на полголовы и моложе на целую жизнь, послушно опускает голову.
— Хорошо, госпожа.
Со стороны Кёсем фраза о привлекательности перед глазами султана могла бы быть издевкой — всем ведь известно, что эта Хадидже ее уже потеряла. Пусть пока еще ее не отправили в Обитель Отвергнутых, но и былого статуса любимой фаворитки у нее больше нет, султан Осман уже много ночей пренебрегает ее ласками, предпочитая вызывать на ложе Мейлишах. Говорят, ему даже нравится растущий живот новой фаворитки и будущей хасеки, потому что в нем зреет сын не Османа-шахзаде, а Османа-султана, его настоящий первенец.
Так что фраза Кёсем могла бы быть издевкой, да, не очень умный соглядатай так бы наверняка и подумал. Не слишком умный соглядатай никогда бы не обратил внимания на тон, каковым фраза была произнесена. И не вспомнил бы, что нет ничего более переменчивого в подлунном мире, чем ветер у моря и султанское расположение.
Впрочем, вряд ли в Дар-ас-Саадет нашелся бы настолько неумный соглядатай — настолько неумные тут просто не выживают.
— И не называй меня госпожой, сколько раз повторять!
— Хорошо, госпожа, как скажете, госпожа!
С легким серебристым смехом Хадидже кружится по садовой дорожке, словно танцует. Она отлично поняла, что хотела сказать Кёсем ей одной — и что хотела она, чтобы поняли другие. И мгновенно подхватила игру, словно всю жизнь вот так вдвоем танцевали они на канате судьбы — звонкий счастливый смех, беззаботная улыбка, руки раскинуты, широкие рукава халата плещутся крыльями, алые мягкие туфельки рисуют замысловатый узор по золотому песку дорожки. Любой соглядатай сразу поймет, как обрадовали ее слова Кёсем, и утвердится в собственной прозорливости, и порадуется, что такой умный, вот ведь мог подумать, что Кёсем просто издевается, а не подумал так, ибо сразу же понял потаенный смысл ее речи. Издалека поймет и издалека же утвердится — и другим передаст, что рано сбрасывать со струн абака костяшку под именем Хадидже. Ох, рано!
Но вряд ли даже самый прозорливый и подозрительный соглядатай сумеет подойти настолько близко, чтобы заглянуть танцующей и смеющейся Хадидже в глаза. И хорошо, что не сумеет.
Целее будет.
А глаза Хадидже, кстати, опять смотрят в небо…
— Ну вот опять. И на что ты там уставилась?
Ну наконец-то!!!
Если бы соглядатай оказался не просто до чрезвычайности прозорливым, но истинным саглядатайчи, мастером и гением своего ремесла, и если бы сумел он подобраться близко-близко — он бы, возможно, увидел, с каким облегчением в этот раз опустила голову Хадидже, у которой от постоянного ее запрокидывания и вынужденного глядения вверх уже начала затекать шея. А что было делать, если эта недогадливая султанша столько времени все никак не могла задать правильный вопрос?!
— На птичек, госпожа.
Это только кажется, что в прекрасных садах Дар-ас-Саадет можно уединиться и остаться незамеченным. Или поговорить о чем-то секретном — и чтобы об этом сразу же не узнали все вплоть до самой последней служанки. Впрочем, служанка, может, и не узнает — зачем ей? Ей от такого знания ни жарко, ни холодно. А вот тот, кому бы и не надо, узнает точно.
Сотни глаз следят за каждым, гуляющим по тенистым лабиринтам восхитительных садов Дома Счастья, сотни ушей прислушиваются к ведущимся в их тени разговорам. Вот и прекрасно. Вот и пусть слушают счастливый смех и глупую болтовню глупых женщин. В самом деле — ну кто кроме глупых женщин будет болтать о птичках?!
— На птичек?
От неожиданности Кёсем даже приостанавливается и сама поднимает голову. В утреннем небе, выжженном солнцем до ослепительной белизны, действительно видна темная черточка парящей птицы; то ли жаворонок, то ли сокол, на таком расстоянии не разобрать. Кёсем отводит взгляд — не отводит даже, отдергивает скорее. И натыкается на встречный взгляд Хадидже. И ей даже кажется, что она видит искры и слышит звон стали о сталь, словно столкнулись два клинка. Смешок застревает в горле.
— Да, госпожа! На птиц! Они так прекрасны! Они так… крылаты! У них таое красивое … оперение.
Хадидже кружится и смеется, ее рукава-крылья плетут узор, отвлекая и увлекая. И нужно подхватывать танец, хотя бы словами, хотя бы выражением лица.
— Вот как? Тебе надоело быть Хадидже? Ты хочешь снова стать птичкой? Маленькой Птичкой? Кюджюкбиркус?
Тон в меру ироничен, улыбка легка, если не сказать легкомысленна. Танец подхвачен. И даже самое тренированное соглядатайское ухо вряд ли услышит в ответном смехе Хадидже скрытое облегчение.
— Нет, госпожа! Я уже была птичкой, мне хватит.
— Тебе не нравилось быть птичкой?
Хадидже остановилась на миг, словно задумалась, склонила голову к плечу — и стала действительно похожа на маленькую птичку.
— Нравилось, госпожа. Это же так здорово — быть выше всех, прыгать с ветки на ветку, клевать ближнего, гадить нижним. Я тогда была совсем ребенком. Теперь я выросла, и больше не могу быть маленькой птичкой. Но для ребенка… Думаю, моему сыну тоже понравилось бы быть таким, крылатым, с красивыми… перышками… Летать высоко-высоко и смотреть на разные страны из поднебесья! И на мелких никчемных людей, копошащихся внизу, словно муравьи!
Хадидже вновь засмеялась и закружилась по дорожке, плетя кружево движений и слов и надежно укрывая этой плетенкой то единственное, которое было важным. Все. Его удалось вплести в канву так, что вряд ли поймет кто посторонний, да еще и замаскировать глупыми шуточками напоследок, а ведь отлично известно, что все и всегда запоминают лишь последние фразы, особенно если фраз много и все они глупые.
Она сказала, что хотела. Сыну Хадидже от шахзаде Османа опасно оставаться в Топканы, особенно после того, как Мейлишах родит сына султана Османа. Впрочем, даже если родится девочка — ничего не изменится, это только временная отсрочка. Рано или поздно законный сын все равно родится — и незаконный станет не нужен. А как в Дар-ас-Саадет поступают с ненужными шахзаде — всем отлично известно.
Маленькому Осман-заде смертельно опасно оставаться в Доме Счастья. Особенно если слухи о грядущей женитьбе султана на двух родовитых турчанках окажутся вовсе не измышлениями глупых евнухов, как считают многие, а самой что ни на есть истинной правдой. Вряд ли Осман сам опустится до детоубийства, не настолько уж он безумен, но у него слишком много добровольных помощников, спешащих наперебой угодить и предугадать малейшее желание. И жизнь собственного сына — не то, что Хадидже готова подвесить на гибкую веточку их порядочности. Слишком уж тонка и ненадежна эта веточка.
А кто же сможет вывести Осман-заде из золотой клетки Дар-ас-Саадет, клетки прозрачной и навылет простреливаемой сотнями пристальных взглядов? Кто, кроме ночных воинов, лучших шпионов, тех, о которых тут предпочитают молчать даже стены? Кто, кроме тайных воинов из клана оперенных, клана мужа Башар, лучшей подруги Кёсем, делящейся со своей подругой не только сплетнями, но и кое чем куда более дорогим?
Хадидже смеется и кружится на песчаной дорожке, взмахивая широкими рукавами. Она сказала, что хотела. Теперь вопрос в том, согласится ли Кёсем помочь. А если согласится — то что потребует в качестве платы?
Кёсем тоже смеется — безукоризненно весел ее голос, безукоризненно легкомысленен тон:
— Осторожнее, Хадидже, не гневи Аллаха! Он ведь может неверно истолковать твою просьбу — и взять у тебя гораздо больше, чем ты готова отдать.
Хадидже замирает. Перестает улыбаться. Отвечает очень серьезно:
— Все в его воле, госпожа. Я не стану роптать, что бы он для меня ни предуготовил.
— И не смотри больше на птичек, а то действительно нос покраснеет.
— Не буду, госпожа.
— И не называй меня госпожой, сколько раз повторять!
— Как вам будет угодно, госпожа…
Легкая повседневная пикировка, привычная и удобная, словно домашние туфли из мягкой кожи, старые и разношенные по ноге. Ее можно крутить часами, с утра до вечера, чтобы соглядатаям было чем занять уши. Думать при этом можно о чем угодно — язык сам все сделает. А подумать есть о чем.
Например о том, из чего и как незаметно сделать куклу, которую потом придется похоронить и оплакать вместо сына — сына, для которого они с Кёсем только что написали новую судьбу если не в небесной Книге Судеб, то хотя бы в ее земном отражении.
Эпизод второй
Главный эпидемиолог космофлота полковник Вацлав Скубяк вернулся со службы поздно, как, впрочем, и все последние недели. Одно время он думал и вовсе переехать в госпиталь, чтобы не терять время на дорогу, но решил, что пока рано. Голове требуется отдых от забот, иначе не выдержать. Люди не железные, это полковник Скубяк знал лучше многих.
Ужинать полковник предпочитал дома, столовская еда за двадцать лет службы надоела ему невероятно. Сегодня он решил приготовить пельмени. К этому блюду его приучил однокашник, Валера Золотарёв. «Дёшево и сердито, — говорил он, многозначительно покачивая пальцем. — И времени не требует. Конечно, покупные это тебе не домашние, но всё равно не погано!». Когда же они виделись? Уже и не вспомнишь. Пересекались они с Золотарёвым нечасто. Служба у Валерки не задалась, за прошедшие годы он не выслужил и майора. Теперь и не поймёшь, а стоит ли встречаться с неудачником? Впрочем, не зазнался ли ты, полковник? Старой дружбе нет дела до званий, разве нет?
Пельмени уже кипели, когда раздалась трель коммуникатора.
— Кого черти!.. — ругнулся Скубяк. Кипящие пельмени нельзя оставлять вот так, чревато.
Он убавил огонь, метнулся в кабинет и несколькими касаниями селектора перевёл звонок на кухонный экран. Вернулся, прибавил огня — и активировал связь.
Это был Золотарёв.
— Очень рад, очень, — полковник заговорил первым. — Но если ты решил просто поболтать, то не вовремя!
— Работы полно? — спросил Валера.
— Пельмени варю.
— Пельмени это важно, — сказал Золотарёв. — Только я по делу.
— Может, завтра? — с надеждой спросил Скубяк.
— Если ты узнаешь об этом завтра, то ты меня первым съешь, почему я не сказал сегодня. Что я, не знаю тебя, полковник?
— Ладно, — сдался Скубяк, — излагай. Только короче, жрать хочется.
— Постараюсь, — сказал Золотарёв. — Итак, поступил к нам пациент, некий капрал Лунто. Лихорадку Маранга перенёс на ногах, пока был в дороге.
— Бывает, — нетерпеливо сказал полковник.
— Бывает, — согласился Золотарёв. — В его крови обнаружены антитела к марангу.
— Что? — не понял полковник Скубяк. — Что обнаружено?
— Специфические антитела к лихорадке Маранга, — медленно повторил Золотарёв.
— Это невозможно! Ты же читал Бичевского? Он доказал, что это невозможно.
— Конечно, — сказал Золотарёв. — Ты полковник, ты прав.
— При чём тут это! — скривился Скубяк. — Человеческий организм этого не умеет!
— Не знаю, какой у этого Лунто организм, но всё так, как я тебе сказал.
— Чушь какая-то, — помотал горловой полковник.
— В общем, посмотри сам, — сказал Золотарёв. — Все данные я тебе скинул.
— Хорошо, я посмотрю.
— Да, кстати, — улыбнулся Золоторёв. — Там же ты найдёшь медкарту лейтенанта Мальцева. Он был уже не жилец, на последней стадии. Я ввёл ему вытяжку из крови этого Лунто. Сейчас мы готовим Мальцева к выписке, и у него тоже найдены антитела к марангу. Привет, полковник, надеюсь, увидимся.
— Увидимся, — пробормотал Скубяк в погасший монитор. — Чёрт знает что за чушь! Когда это… а-а-а, дьявол!
Кухню наполнили дым, шипение и вонь. Это сбежали оставленные без присмотра пельмени. Покупные, но всё равно…
— Тогда начнём? — Нина подождала, когда появившийся программист устроится в уголке с ноутбуком и начала объяснять, как и для чего проводится этот обряд:
— На смотринах девушки приезжают из разных деревень с родителями и братьями, привозят в сундуках по несколько смен одежды, которую сами изготовили… и с утра до вечера ходят по селу в самых нарядных одеждах. Обычно идут по самой широкой улице села… медленно и в два потока… сначала идут вдоль домов до конца улицы, там поворачивают и по другой стороне той же улицы идут в обратную сторону, потом в отдельно нанятом доме меняют наряды и снова идут вдоль села. Девушки идут группами по две или пять человек, иногда девушка может идти одна, а за каждой группой идут братья этих девушек… можете начинать двигаться…
Первой пошла по комнате Диана, не очень уверенно, за ней следом шагнул музейный DEX — и Нине пришлось их остановить:
— По подиуму на показе мод приходилось ходить? Видели, как модели ходят? Неспешно, достойно, не глядя по сторонам… но почему-то на показах мод по подиуму ходят тощие злые девушки и смотрят на зрителей, как на личных врагов… ни одна не улыбается. Так вот, идите спокойно и уверенно, но с улыбкой, радостно. Представьте, что вы — настоящие деревенские девушки и здесь и сейчас решается ваша судьба. Кто главные люди на смотринах?
— Девушки, конечно… или парни? — засомневалась Диана.
— Ни те, и ни другие. Матери парней наиболее активны, а менее всего активны парни в статусе братьев девушек. Ведь девушки показывают не только, какие они красивые, но и какие рукодельные… и не только свою одежду должны сами сшить и вышить, но и рубашки братьев.
— Но… теперь всё это можно в магазине купить, — возразила Диана, глядя на свой наряд.
— Но вы же хотите реконструировать обряд так, как он был в старину? Ведь так? А раньше всю одежду шили и вышивали сами. Это теперь всё есть в магазине, а чего нет в наличии, можно заказать в И-нете… раньше этого не было. Полностью этот обряд проводится очень редко, возможно, именно по этой причине… время другое, сейчас жизнь идёт намного быстрее, чем даже двести лет назад… мода другая, ткани другие… и теперь очень сложно определить, что девушка изготовила сама, а что заказала или купила по сети… и есть машинки для вышивки. К тому же есть киборги… мэрька за сутки сделает то, что девушка-человек будет вышивать полгода или год. Мы стараемся на островах проводить обряды так, как они должны проводиться… но далеко не во всех сёлах и не во всех наших деревнях смотрины проводят, всё чаще без них обходятся… я вам объясняю, как это должно быть.
Инга вышла вперёд и неспешно прошла круг по комнате, Тур шёл сзади в пяти шагах и не выглядел машиной, как музейный DEX. После прохода Инга спросила:
— Так?
— Да… молодец, очень хорошо… и вот когда девушки идут, матери парней их славят… таких девушек называют славутницами… это возраст от пятнадцати до восемнадцати лет… хотя замуж можно только после восемнадцати. После просватывания и до свадьбы девушки одеваются на праздники так богато, как только возможно, в хороводах уже не ходят, так как обильно украшенный костюм бывает очень тяжёлым, и называются уже повязочницами, так как к головному убору добавляются ленты и на плечах появляется шаль. И вот я, как мать парня, которому понравилась девушка, начинаю её славить. Если она готова принять официальное знакомство с моим сыном…
Удивлённая Инга прервала её:
— Но с Вами Змей, а у него уже есть девушка… или Вы просто для примера его взяли?
— Так у меня есть и другие приёмные дети… Полкан, например. Я поняла, что ты ему нравишься. Он не просто так тебе курицу подал… примешь его сватовство? Только надо, чтобы с тобой рядом кто-то из женатых мужчин твоего рода был, твой отец или старший брат… они смогут прилететь к нам?
— Сюда? В музейную гостиницу или к вам на остров?
— Мы улетаем завтра в полдень по местному времени. Если успеешь пригласить, то можно и здесь… но лучше у нас.
— Может, продолжим обряд? — прервала их Диана.
— Продолжим, — согласилась Нина, — но… Змей, сделай для Полкана запись, пусть он потом посмотрит… и… Инга, если ты не против, сделай запись для отца и братьев… пусть увидят, что у тебя всё в порядке… — дождавшись, когда два видеофона будут поставлены так, чтобы сделать качественную видеозапись для Полкана и родных Инги, Нина продолжила:
— Матери парней девушек начинают славить… как-то так, — она подошла к Инге и речитативом завела славление:
— Ой, какая славница идёт, какая умница, какая красавица! Сама ли рубашку сшила, сама ли узор вышила?.. — обернувшись к Диане, пояснила:
— Девушка должна отвечать, что всё сама и сшила, и вышила, и для себя, и для братьев. И будущая свекровь хвалит будущую жену сына. И при этом будущая свекровь внимательно рассматривает одежды девушки: вышивку, обработку швов на рубахе и сарафане или юбке, пришитые пуговицы и петли для них… и хвалит, если ей нравится работа. При этом мать парня может время от времени дарить девушке какую-нибудь мелочь, от карамели до ленточек в косу. После осмотра одежды девушки… заметьте, раздевать девушек запрещено, женщины осматривают только открытые части сарафана и видимые части нижней рубахи, а под сарафаном может быть несколько нижних юбок… будущая свекровь имеет право попросить девушку приподнять подол юбки или сарафана, чтобы посмотреть вышивку на подоле рубахи. Подол приподнимается только на ширину ладони, то есть, сантиметров на десять или двенадцать. Потом следует осмотр рубашек парней… братьев девушки. При современной реконструкции обряда в качестве одного или нескольких братьев могут пойти киборги, и в этом случае девушки должны предупредить их, что матери будущих женихов имеют право осмотреть надетые на них рубахи… Тур, стой спокойно! Я не кусаюсь… так вот, осматривается вышивка, обработка швов и петель для пуговиц, крой рубахи, если девушка кроила её сама… если будущая невестка женщине нравится, она может попросить её… именно её, а не парня!.. снять его рубашку. А уж девушка сама просит брата рубашку снять… но только, если девушка полностью сшила и вышила рубашку сама… и если девушка согласна принять сватовство от этого парня, мать которого её славит.
— То есть, я, как брат Инги, буду в роли куклы, которую можно раздеть, когда захочется? – мрачно спросил Тур, — я, может, тоже хочу девушку выбрать.
— Девушку выбрать ты можешь, но славить и осматривать её рукоделие будет твоя мать… если нет родной, то приёмная или названная. В статусе брата ты действительно идёшь как носитель предмета одежды, который сестра сшила для тебя и вышила оберегами, но при этом ты замечаешь, чья она мать и для какого парня оценивает мастерство будущей невестки… и вот с этим парнем ты потом идёшь бузить… проверять его в драке, как он двигается и сможет ли он защитить свою семью. Если рукоделие девушки оценивают несколько женщин, то с каждым из их сыновей тебе предстоит драться. Тур, смотрины – женский праздник. А есть и мужские праздники, где девушки и женщины или не присутствуют, или присутствуют только в качестве… обслуживающего персонала, так скажем. Готовят ритуальную еду на поминание предков, например, и после праздника моют посуду. А на смотринах… парни и девушки в большинстве случаев уже знакомы друг с другом, но здесь проводится… официальное знакомство, на котором обе стороны, девушка и будущая свекровь, осматривают мастерство друг друга… если девушке потенциальный ухажёр не нравится, она может вежливо отказать его матери и идти дальше. Причём движение идёт по деревне… или по центральной улице села в два потока… девушки с братьями доходят до конца улицы, поворачивают и идут обратно по другой стороне этой же улицы, и парни могут видеть других девушек… но осматривают девушек… не самих девушек, а их рукоделие… так как все наряды девушки должны были сшить и украсить сами… только матери парней. Взрослые женщины осматривают рубашки парней, чтобы знать, что и как будет шить будущая жена её сыну. Вот поэтому они просят снять рубашку… а просят девушку потому, что на людях замужней женщине вроде как неприлично разговаривать с незнакомым парнем… хотя в неофициальной обстановке они могут быть хорошо знакомы.
— А штаны? — хмуро с места сунулся программист.
— Штаны не снимаются ни в коем случае, — совершенно серьёзно ответила ему Нина, — возможно потому, что у матерей парней есть и дочери… и как она осматривает одежду девушки и её брата, так и одежду её дочери и сына осматривать будет другая женщина. Если не хочешь, чтобы твоих детей позорили, сама так не делай… и прикасаться к парню нельзя.
— По времени сколько может занять такой осмотр? – продолжил спрашивать программист.
— От полуминуты до бесконечности… но в среднем около двух или трёх минут. Девушки за световой день могут сменить от трёх до шести-семи нарядов, и парни могут менять рубашки столько же раз… если они есть.
И тут Нина заметила, что Змей о чём-то говорит с Туром, и окликнула его:
— Змей, не отвлекайся… когда будем у нас проводить смотрины, пойдёшь в паре с Волчком за Джуной… теперь мы её семья и отвечаем за неё. И… когда за ней пойдут два брата, все увидят, что есть кому её защитить. Чем выше статус девушки, тем больше за ней идёт братьев… если не родных, то двоюродных или троюродных… чем больше идёт братьев, тем выше статус девушки. Так было когда-то… и в нашей общине так есть и будет. Девушки и женщины всегда находятся под защитой… отца, брата, мужа… но это очень сильно ограничивает их личную свободу, поэтому, вероятно, в нынешнее время смотрины и не проводятся… да и семьи сейчас намного меньше, чем раньше.
— То есть, — медленно сказал Змей, — чем больше парней в статусе братьев пойдут за Мирой, тем выше будет её статус? И с каждым из них придётся драться?
— И каждый раз надо будет раздеваться? – поинтересовался Тур.
— Это так. Но тебе никто не запретит надеть под рубашку белую футболку, если ты не хочешь показывать свои шрамы. Змей, с каждым… но вряд ли за Мирой пойдут все парни деревни, так как она должна будет для всех сшить и вышить рубахи… так что это палка о двух концах… хотя в её доме достаточно киборгов для шитья и другого рукоделия… у неё есть все шансы стать самой лучшей славутницей. Так что готовься к показу бузы с каждым из них… почти с каждым. Диана, — обратилась она к зав отделом, — после того, как все девушки показали все свои наряды, они собираются в определённом доме за чаем, а парни устраивают пляску с дракой… то есть, братья девушек проверяют в боях потенциальных женихов. В большинстве случаев бои чисто показательные и плавно переходящие в пляску… но смысл тот, чтобы знать, сможет ли будущий муж защитить свою семью при необходимости… и к тому же в такой то ли пляске, то ли драке парни могут показать свою удаль и девушкам, и их родителям.
Змей задумался — очень хотелось, чтобы его суженая была краше всех на смотринах, но драться со всеми парнями, которые пойдут с ней, особого желания не возникло. Ведь не только DEX’ы живут в деревне, но и другие тоже… и если Яру можно хоть какую-то боевую программу поставить и хоть как-то пляс изобразить, то Маю ставить программы для DEX’а бессмысленно! И поддаваться ему не хочется, и ломать его не хочется тоже… выход один – просить, чтобы на бои выходили только DEX’ы.
— Змей, не спи, — окликнула его Нина, — теперь твоя и Тура очередь показывать себя… то есть, своё умение бузить. Конечно, можно просто задать DEX’ам здешним бесконтактный бой… но обычно киборги двигаются слишком быстро для показа в обряде, и программисту надо знать не только базовые движения, но и допустимую скорость… должно быть зрелищно. И можно под музыку… под гармонь или гусли, если они есть.
По просьбе Нины все отошли от центра комнаты, освободив место для Змея и Тура, и Тур, получив от Змея схему его показательного боя с Лютым, начал движение с ломания, а Змей объяснял теорию для просветителей и программиста:
— …разминка в бузе называется ломанием. Такое упражнение на умение держать баланс в движении со сменой направления и скорости…
Нина рассчитывала минут на десять, но показ бузы затянулся почти на полтора часа, и потому вместо запланированного часа показ обряда занял время до конца рабочего дня, и Нина, планировавшая всё-таки пройтись по магазинам, чтобы купить подарки Хельги, Але и Платону, уже в номере попросила Змея заказать такси, но он предложил сначала спросить через Леона Светлану, пойдут ли они с ней.