Как-то так получалось, что шисов полковник Магбезопасности Дамиен светлый шер Дюбрайн ломал все привычные Роне схемы, наработанные и удобные. Все, до которых мог дотянуться. Впрочем, те, до которых он дотянуться не мог, ломал ничуть не менее успешно. Просто одним своим присутствием.
Ну, например, Роне раньше и в голову не могло прийти, что однажды он будет просто счастлив оттого, что он — темный.
Чему тут радоваться? Это же истинное проклятье! Никакой надежды на возрождение в садах Райны, лишь жадная пасть Бездны в посмертии, и неважно, как ты жил и что делал, изменить ничего невозможно. Да и жизнь твою до этого самого грядущего посмертия светлые изо всех сил стараются сделать мало чем отличимой от Ургаша. Словно напоминают. Словно ты можешь забыть… Постоянные ограничения, связывающие клятвы на каждом шагу, необходимость прятать собственную силу, недоступность высших должностей и постоянный призрак МБ за плечом. Страх и ненависть в глазах окружающих… ну ладно, это хотя бы приятно. И вкусно. Они питательны и не так бесполезны, как все остальное.
И вечные мечты о свободе, такой сладкой и такой недоступной…
Какая уж тут радость.
И однако, когда Дайма посреди горячечного, неловкого и совершенно невинного пока еще поцелуя вдруг скрутило ослепительной болью, абсолютно непонятной и оттого еще более страшной, сводящей с ума, не дающей вздохнуть — первым ощущением Роне была именно радость, такая же чистая и ослепительная. Оттого, что он темный. Оттого, что достаточно впиться губами в сведенные болью губы и выпить всю эту дрянь одним долгим глотком до последней капли. Словно ее и не было.
Дайм всхлипнул и обмяк, тяжело навалился сверху всем телом. И Роне поймал губами и выпил его облегченный стон — точно так же, как мигом ранее выпил боль. Начисто. До самого донышка.
Разобраться с тем, почему светлого так шарахнуло от одной только мысли о единении на троих, можно и потом. Пока куда важнее разобраться с болью. И проследить, на случай, если вдруг снова… И разобраться опять, если таки вдруг.
И впервые чувствовать себя почти счастливым по такому вот странному поводу. Искренне, а не с оттенком горьковатой вынужденности, раз уж все равно ничего другого не светит.
А потом было масло… то самое, оливковое, кажется, полная даймовская ладонь этого масла, от которого Роне тоже нехило так тряхануло. Не потому что оно холодное, не потому что на разгоряченную кожу и в самое чувствительное место… не от ощущений вообще. Просто от самого факта наличия. Оттого, что оно — было. Что Дайм о нем вспомнил. Подумал. Призвал.
Словно это в порядке вещей. Словно это так и надо. Чтобы нежно. Чтобы осторожно и без боли, но со всеми этими совершенно невозможными подготовками, смазками и растяжками…
Вот тут-то Роне и повело. Уже конкретно так повело.
Дай обошелся без наручников, ему одной ладони хватило, чтобы сцепить запястья Роне и прижать их к кровати… так осторожно и бережно, что Роне, как ни старался, не смог сдержать придушенного стона — болезненно-сладкого, предвкушающего. Голова кружилась, бедра сами подавались навстречу горячим жадным губам и не было ни сил, ни желания пытаться вернуть себе свободу. Наоборот! Хотелось, чтобы эти горячие сильные нежные руки держали как можно крепче и не позволили вырваться, если у Роне вдруг совсем продует чердак и он попытается сделать такую глупость.
— Пожалуйста, Дамиен… пожалуйста…
Он сам не понимал толком, о чем просит.
Дайм оказался догадливее.
И поцеловал… так горячо и безумно нежно, так отчаянно и болезненно-сладко, как никто… никогда… вообще никто никогда!
В член.
И тут уже Роне не застонал даже, а заорал в голос. Потому что Дайм, сука, поцеловал взасос!
Попробуй тут не заори.
0
0