1
Ночь была светла, словно ясный день, а потом как-то вдруг сразу оказалось, что уже наступило утро.
На утро была назначена казнь, а потому еще с ночи народ начал занимать места поближе к месту предстоящей экзекуции.
В начале полярного лета ночь была совершеннейшей условностью — просто временем, когда диск солнца едва заметно спускался к горизонту и немного краснел. «Поближе» означало место в одной из многочисленных лодчонок, баркасов и байдар, которые неровным кольцом окружили остров Алюмка — крошечный бесплодный клочок суши недалеко от берега Анадырского лимана.
Иоганн Дикс наблюдал за этим столпотворением, сидя на корме гребной шлюпки. Четверо дюжих молодцев из его команды размеренными взмахами весел стремительно гнали лодку по свинцовой серости волн. На их лицах навечно застыло выражение туповатой сосредоточенности. Парни делали любое порученное им дело прилежно, исполнительно — и неизменно молча. Подчиненные всегда понимали мастера Дикса с полуслова — и это могло бы стать предметом его тайной гордости, если бы Дикс был в должной мере честолюбив.
Весна прошла стремительно — закончилась, не успев начаться. Лето вступало в свои права. С каждым днем снег все дальше отступал от берега вглубь тундры, а по реке Онандырь плыли последние льдины, неряшливыми грязно-белыми чешуями устилая воды лимана.
На носу лодки, кутаясь в доху, нахохленной клювастой птицей скорчился Елисант Гогоберидзе. Его роскошные усы, даже в самые тяжкие для труппы времена неизменно бросавшие вызов мирозданию нафабренными остриями своих кончиков, сегодня уныло поникли; во взгляде воловьих кавказских глаз читалась смертная тоска. Грузин грыз чубук давно потухшей трубки, с отвращением разглядывая приближающийся берег.
Шлюпка, послушная командам Дикса, не снижая хода прошла сквозь ряды поспешно прыснувших в стороны лодок. Зеваки проводили ее алчными взглядами. Публика жаждала зрелища, и Дикс, снова ощутив прикосновение липких щупалец болезненного возбуждения толпы, собравшейся поглазеть на казнь, снова остро почувствовал себя палачом.
Гнездящиеся на скалах птицы с гомоном взмыли в хмурое небо, когда лодка подошла к берегу. Гребцы синхронно выпрыгнули за борт и по колено в ледяной воде вытащили шлюпку на узкий галечный пляж.
Скрежетнув суставами, Дикс поднялся с банки и ступил на берег. Высокий, едва ли не полуторасаженного роста, очень широкий в плечах, шапитшталмейстер на голову возвышался даже над своими весьма рослыми работниками. Длиннополое кожаное пальто скрывало очертания массивного тела. Двигался Дикс порывисто, обозначая каждый жест четко, словно в пантомиме. У людей, видевших его впервые, невольно складывалось впечатление, что мастеру Диксу пришлось когда-то заново учиться двигаться и ходить и даются ему теперь эти простые действия очень и очень нелегко, требуя предельной концентрации внимания и сил.
Дикс медленно повел головой из стороны в сторону, оглядывая унылый пейзаж. Камень, камень, камень…. Море, такое же унылое, как камень. Небо, даже более унылое, чем море… Птицы метались над его головой, и он, склонив голову, словно пес, прислушался к их крику.
Под козырьком кожаного кепи поблескивали стекла затемненных очков-консервов — больших, закрывающих едва ли не половину лица. То, что было ниже очков, выглядело полумаской из черно-зеленого металла со сложным гравированным орнаментом на ней. Маска скрывала щеки, рот, нос и подбородок. Сквозь узкие щели на уровне ноздрей и губ со свистом вырывалось дыхание, конденсируясь облачками пара. Когда Дикс двигался, едва заметная пульсация воздуха, которую ощущал каждый, кому доводилось оказаться поблизости, делалась громче — словно внутри его массивного тела размеренно и неторопливо работал мощный мотор.
Длиннопалые кисти были затянуты тонкой лайкой перчаток с металлическими кольцами по суставам. Кольца пощелкивали и позванивали, когда пальцы шапитмейстера, живущие своей жизнью, вдруг как будто вытягивались или укорачивались, подстраиваясь под ту работу, которой был занят их обладатель, и странных очертаний инструменты неуловимо появлялись в них из ниоткуда, словно по мановению волшебной палочки, и столь же бесследно исчезали в неизвестном направлении.
Тяжелые, изобилующие ремнями и пряжками сапоги Дикса уверенно попирали камни пляжа. Галька явственно хрустела под подошвами великана, и, когда его тело, башней замершее на узкой полосе берега между скалами и пляжем, пришло наконец в движение, за ним потянулась двойная цепочка глубоких следов. Гогоберидзе, отнюдь не страдающий худобой, и четверка рабочих сцены, последовавшая за ним к крутой тропе, взбирающейся по скалистому склону, таких следов не оставляли.
С высоты островного плато, лишенного иной растительности, кроме шелушащихся лишайников, открывался вид на акваторию Анадырского лимана. Основную массу льда течения и ветры уже унесли в океан, но залив все еще был полон грязно-белых рыхлых ноздреватых льдин.
Посреди залива стояла на якоре китобойная база компании Кристенсена, источавшая ворванный смрад, который доносило ветром даже сюда — Дикс со своим ущербным обонянием чувствовал эту вонь сквозь фильтр маски. К покосившемуся пирсу у пакгаузов угольного разреза по ту сторону пролива от острова пришвартованы были два китобойца, «Анадырь» и «Селина», ржавые от многолетних скитаний в морях-океанах, китовой крови и скупости владельцев, зажимающих копейку на ремонт. На выходе из лимана маячил силуэт запершего узкий проход между косами сторожевика. Еще дальше, теряясь в дымке, по обрезу вод ходили невидимые уже глазом линкоры — американский и азиатский, обозначая свое местонахождение столбами угольно-черного дыма, которые расстояние и ветра растушевывали в мягкие мазки кисти неведомого каллиграфа по мятой серой бумаге небес. Высоко в небе в направлении Берингова пролива и невидимой отсюда в этот пасмурный день Аляски среди раздерганных ветром высоты облаков едва виднелась черточка далекого цеппелина.
Что ж, публика в сборе, подумал Дикс. Оглянувшись через плечо, он некоторое время задумчиво разглядывал протянувшуюся по холмам, окаймляющим залив, редкую цепь покосившихся, но от того не менее смертоносных пулеметных вышек, все так же надежно разделяющую мир на две части: «внутри» и «снаружи».
Они были «внутри». Все они. Вся труппа. Вот уже почти год. Дольше так продолжаться не могло, и Дикс с каждым днем понимал это все более отчетливо — а потому некоторое время назад начал действовать, расчетливо и осторожно.
Трубный рев, пронзительный и тоскливый, ворвался в течение мыслей Дикса. Мечущиеся в небе птицы отозвались возмущенным гоготом.
Фобос, цирковой слон, виновник всех злоключений, выпавших на долю труппы за последний год, бросал вызов мирозданию, воинственно задрав хобот к нахмурившимся небесам. Морщинистую кожу исхудавшего гиганта сплошь покрывали струпья едва подживших язв, глаза полыхали болью и безумием. Металлический обруч, соединенный толстыми звеньями короткой цепи с чудовищного вида костылем, забитым в скалу, охватывал правую заднюю ногу, глубоко врезаясь в плоть.
Навстречу прибывшим семенил пухлый человечек, закутанный поверх десятка разномастных одежек в яркую цыганскую шаль. Надетые одна на другую телогрейки делали его фигуру почти шарообразной. Зоотехник Анастас Грибов, уроженец теплого Причерноморья, мерз даже сейчас, в относительном тепле северного лета, вступившего наконец в свои права.
— Ну наконец-то! — выпалил он, приблизившись. — Это просто невыносимо, мастер Дикс. Он словно чувствует, словно знает — совершенно взбесился, ничего не ест и цепь рвет безостановочно. Я к нему уже и подходить боюсь — не ровен час, зашибет.
Дикс разглядел бурые потеки вокруг оков на ноге слона.
— Что же делать, мастер Дикс? — заглядывая в глаза, спросил Грибов.
— ТО, ЧТО ДОЛЖНЫ, — ответил Дикс.
Грибов явственно вздрогнул, и точно так же вздрогнул Гогоберидзе — Дикс заметил это боковым зрением. Его голос неизменно производил на окружающих неизгладимое впечатление. Низкий басовитый рык, пронизанный свистящими интонациями, который шел из-под безжизненного металла маски, превращал любое распоряжение в безоговорочный приказ, а любую просьбу — в угрозу.
Диксу повиновались с невольным подобострастием. Любое его слово становилось для цирковых законом. Поклонение сродни религиозному, которым одаряли его члены труппы, воспринималось им как должное — не переставая, впрочем, где-то внутри души безмерно его удивлять.
Дикс приблизился к плененному исполину, зайдя с головы. Фобос увидел его и рванулся навстречу, с лязгом натянув цепь, до предела выпростав хобот и разъяренно трубя Диксу в лицо. Тот постоял с минуту, глядя прямо в глаза многотонному воплощению смерти и безумия. Слон вдруг притих и словно обмяк — как если бы вдруг в один миг стержень боли, обиды и гнева, поддерживающий в нем огонь жизни в последние, самые тяжкие месяцы, вдруг сломался и апатия смогла наконец захватить контроль над огромным телом.
— ПРОСТИ, — сказал Дикс тихо — так, что никто, кроме Фобоса, его не услышал.
Потом сделал знак, и крепыши из его команды сноровисто набросили на слоновью шею арканы, в два удара срубили заклепки с оков и повели понурившего голову Фобоса к берегу, держась по сторонам и управляя его движением. Дрессировщик и зоотехник потянулись следом, то и дело оглядываясь на шапитшталмейстера.
Дикс бросил последний взгляд на унылое место, служившее последним пристанищем для обезумевшего животного почти месяц — с той самой поры, когда стало ясно, что холод зимы, тянувшейся бесконечно, не смог ни справиться с болезнью, ни убить гиганта.
Вот и все, подумал Дикс. Через несколько минут ничто, кроме перепачканного кровью ржавого обруча да нескольких куч навоза, не будет напоминать о драме, которая коснулась каждого члена труппы.
Мало кто может представить себе, что это — еще далеко не конец.
Дикс улыбнулся под маской, и привычная боль стянула искалеченное лицо.
Впечатывая подошвы в камень, Дикс зашагал следом за странной процессией — и совсем скоро нагнал ее на берегу. Для просушки и распутывания тралов и сетей-многостенок в камень над урезом воды вколочены были швартовочные кольца и кнехты, а над площадкой возвышалась прямоугольная ферма пятисаженной высоты.
Под этой конструкцией процессия и замерла.
С борта ошвартованного у скальной стенки катера санитарной службы на берег по сходням спустился санитарный врач, румяный толстячок в пенсне с золоченой оправой. Следом за ним на берег сошла тройка чекистов в тертых кожанах, крест-накрест стянутых ремнями, и с одинаково бесстрастным выражением бледных лиц.
Старший из чекистов, с льдисто-голубыми глазами и бледным змеящимся через щеку шрамом, направился к Диксу.
— Я вижу, вы приняли решение, товарищ Дикс, — сказал он бесцветным голосом вместо приветствия. — Рад, что вы не стали упорствовать в своих мелкособственнических интересах в ущерб народному делу.
Дикс пожал плечами.
— ВСЕ ДАВНО РЕШЕНО ЗА НАС И БЕЗ НАС, — ответил он. — МЫ ЛИШЬ ПОДЧИНЯЕМСЯ СИЛЕ.
Глаза чекиста чуть заметно расширились при звуке его голоса, и Дикс усмехнулся про себя. Местный вершитель человеческих и нечеловеческих судеб никак не мог привыкнуть к этой черточке облика шапитшталмейстера за время их прошлых встреч.
— Тогда действуйте, — отрывисто распорядился чекист и, развернувшись на каблуках, вернулся к своим подчиненным. Там он извлек из серебряного портсигара пахитоску, закурил и стал наблюдать.
Дикс помахал рукой, и дочерна закопченный портовой буксир резво пересек акваторию, лихо развернувшись у самого берега. Опустившись на колено, Дикс принял буксирный конец от палубного матроса с азартно горящими глазами.
Зрелище, подумал он. Все здесь жаждут зрелища. И если шапито не в силах удовлетворить их запросов, все с болезненным интересом будут следить за казнью.
По жесту одного из чекистов санитарный врач прочел с листка с гербовой печатью заключение, гласящее, что слон по кличке Фобос, являющийся собственностью кооперативного предприятия «Передвижной цирк» под руководством Вацлава (Василия) Орлика, директора, и Иоганна Дикса, завхоза (Дикс поморщился — ему резал слух этот плебейский термин), признан опасным для общественного здоровья носителем возбудителя слоновьей чумы и подлежит немедленной эрадикации. Число, подпись.
Все.
На шею безучастно замершему Фобосу набросили цепь, к которой Дикс накрепко, тройным узлом-удавкой привязал перекинутый через поперечину решетчатой конструкции буксирный конец. Чекисты отбросили папиросы. Санитарный врач заинтересованно разглядывал циферблат брегета.
Потом все разом посмотрели на Дикса. Все — даже Фобос, в глазах которого, полыхающих огнем безумия, на мгновение проглянуло осмысленное выражение.
Мольба.
Публика на столпившихся у острова лодках затаила дыхание. В затопившей весь мир ватной тишине Дикс коротко отмахнул затянутой в лайку перчатки рукой.
А потом повернулся и пошел обратно, к лодке. Чтобы не слышать, как одновременно с гудком встрепенувшегося, натягивая крепкий пеньковый конец, буксира протяжно и обреченно затрубил бедолага Фобос. Чтобы не видеть, как месят сгустившийся от чудовищности происходящего воздух толстые ноги с морщинистой, сплошь покрытой коростами серой кожей и короткими желтыми ногтями на плоских ступнях. Чтобы не слышать, как плачет Грибов и как трещит в пальцах мрачного, словно туча, Гогоберидзе чубук его любимой трубки.
Дикс легко столкнул лодку на воду, прыгнул в нее и мощными гребками погнал суденышко через залив — туда, где на поросшей карликовой березкой и ольховым стлаником холмистой пустоши раскинул шатер, нелепо яркий среди затопившей весь мир серости, его родной цирк-шапито.
* * *
В последовавшие за умерщвлением Фобоса дни время срывается в стробоскопический галоп. Отчасти в этом виновны препараты, которыми Дикс пытается унять страх, боль и отчаяние. Однако теперь, когда пан Вацлав ушел в добровольное изгнание очередного тяжкого запоя, на широкие плечи шапитшталмейстера ложится тяжкое бремя ответственности за труппу. Он не может показать свою слабость тем, кто видит в нем единственную надежду на спасение из ловушки, в которой цирк оказался прошлой осенью, с ледоставом.
Тогда торговый пароход «Артемьевск», перевозивший труппу во Владивосток после гастроли на Аляске, был остановлен в открытом море сторожевиком молодой Республики, который сопровождало судно санитарного контроля. Взошедшие на борт санинспекторы однозначно и безоговорочно диагностировали у добряка Фобоса, всеобщего любимца цирковых, симптомы слоновьей чумы. «Артемьевск» под прицелом орудий сторожевика был препровожден в пестрые от молодого льда воды Анадырского залива, где труппа была высажена на берег. Там, в окрестностях Ново-Мариинска, цирковых разместили в щелястых бараках карантинной зоны.
Жить в продуваемых ветрами бараках цирковые отказались наотрез. Чекисты, ведавшие охраной карантинной зоны, позволили разбить на ее территории шатер шапито.
Прошел месяц, потом другой. Фобос был здоров, случаев заболевания среди комедиантов не случилось. В труппе начались разговоры; стихийные делегации ходоков обивали пороги лагерного начальства с прошениями о пересмотре сроков карантина. Ответы неизменно были категоричны — нет.
Бежать было некуда. На сотни верст во все стороны тянулась безжизненная тундра, в которой встречались лишь редкие поселения кочевников-луораветланов. Дорог не было, но даже если бы они и были, все грузовики труппы ушли во Владивосток вместе с «Артемьевском», спешившим убраться из высоких широт до того, как в Берингии встанет лед.
Комедианты, возмущенные столь безапелляционным с собою обращением, попытались было взбунтоваться — и тогда оказалось, что установленные на дряхлых вышках пулеметы находятся во вполне рабочем состоянии, а дремлющие обычно на посту красноармейцы прекрасно обучены с ними обращаться. Протест стоил труппе жизни пары подсобных рабочих из команды Дикса и одной из Адовых гончих. Рабочих Дикс уложил в ящики — до поры, когда можно будет вплотную заняться их ремонтом. Останки гончей предали земле, выкопав в мерзлой земле неглубокую могилу.
Волнения на какое-то время утихли.
Зима тянулась бесконечно долго. Полная тьма полярной ночи изрядно пошатнула моральный дух труппы. Начались раздоры, дележ имущества и женщин. Несколько раз темпераментные артисты доводили дело до поножовщины — но до смертоубийства так и не дошло.
Видя, что заключение за проволокой не идет на пользу этим странным гражданам молодой Республики, а также не замечая проявлений болезни ни у животных, ни у цирковых, власти дали добро на свободные перемещения в пределах Ново-Мариинска. За неделю веселого кутежа артисты умудрились распрощаться с заработанными за океаном деньгами, и над цирком замаячил призрак скорого голода: запасы кладовых подходили к концу.
Тогда, получив разрешение от властей, шапито дало одно за другим несколько представлений для немногочисленного — всего в полтысячи голов — населения городка. Когда острота первых впечатлений от феерии парада-алле притупилась и поток охочих до зрелищ горожан подыссяк, зазывалы в сопровождении проводника-луораветлана проехали по кочевьям оленеводов и рыбаков на упряжке из Адовых гончих. В шапито повалил поток закутанных в оленьи малицы и торбаса местных, которые приносили с собой невиданные доселе гостинцы, рассчитываясь ими за неимением денег.
Шатер шапито несколько осунулся и схуднул за зиму: малочисленность населения Чукотки не позволяла кормить полуживое тело шапито привычным образом. Прежде Шатер попросту тихонько заманивал одного из тыщонки-другой зрителей в укромные, полные зубов и алчных глоток уголки своего тела, где тот бесследно пропадал, присоединяя кожу свою к тысячам кож, слагающих полог Шатра. На безрыбье шапито питалось улыбками и аплодисментами благодарной публики — а луораветланы были в этом смысле сущими детьми, открытыми, искренними и бесхитростными.
Жизнь, казалось, начинала налаживаться — но так лишь казалось.
К весне казавшийся совершенно здоровым Фобос внезапно явил развернутую картину слоновьей чумы, обезумев, покрывшись язвами и едва не затоптав Гогоберидзе. По ноздреватому льду слона спровадили подальше от греха на остров Алюмку в сопровождении героического Грибова. Зоотехник, души не чаявший в слоне, не пожелал оставлять питомца одного и закрыл его грудью, когда санитарный врач предложил расстрелять Фобоса из пулеметов, чтобы несчастное животное не мучилось.
«Слон — сердце каждого цирка, — любил приговаривать Анастас, похлопывая Фобоса по хоботу и подкармливая яблоками и мармеладом. — Цирк кончается, когда умирает слон».
Заболели в легкой форме несколько членов труппы. Они быстро пошли на поправку — а вот среди луораветланов, имевших неосторожность посетить зимой и весной представления труппы, разразилась настоящая эпидемия. Слона решили в конце концов умертвить.
Какое-то время после этого убийства Дикс чувствует себя так, словно это его позвонки с хрустом переломились под весом необъятного тела, словно это его удушила ржавая цепь, словно это он умер вместо слона.
Он понимает, что его цирк как никогда близок к смерти.
Дикс понимает, что пришло время действовать.
Мимо летят дни — один за другим.