У каждого мгновенья свой резон,
Свои колокола, своя отметина.
ПРОЛОГ
Лондон пылал в огненно-красном закате: на излете дня солнце пробило завесу смога, простершегося над кровлей, рассыпалось веером лучей на ее хрустальных гранях, отразилось в желто-серых, как гороховая похлебка, тучах, и город вспыхнул, будто чадящий газовый фонарь.
Преисподняя. Так выглядит преисподняя. Рассеченная на две половины огненной рекой. Парят ее котлы, коптят хрустальное небо чудовищные их топки, плывут в дыму баллоны, надутые гремучим газом, лязгает металл, дребезжит шестернями, гудят валы, бряцают крючья сцепок, скрипят крученые железные верви – звенят монеты, вспыхивают вожделенными огненно-красными бликами.
И рыщут, не таясь, по закоулкам ада порожденья Дьявола: тянутся скользкие щупальца, клацают когти и клювы, скрежещут желтые клыки, разверзаются вонючие пасти и бесстыжие лона-клоаки; кадавры бродят средь живых – и число их множится день ото дня. Преисподняя: оставь надежду, всяк сюда входящий.
Викарий церкви Сент-Мэри-ле-Боу, преподобный Саймон Маккензи, еще раз посмотрел на Лондон с высоты и ударил в колокол.
«План, что и говорить, был превосходный: простой и ясный, лучше не придумать. Недостаток у него был только один: было совершенно неизвестно, как привести его в исполнение» (Л.Кэрролл «Алиса в Стране Чудес»)
Нет уж, это форменным образом невозможно – маскироваться за счет самовнушения в такой ситуации! Но раз меня не обнаружили сразу, значит, есть тому разумная причина. Или же – сейчас только делают вид, что не обнаружили, а потом – ца-а-ап за ушко и на солнышко… Решив, что чему быть, того не миновать, и даже несколько успокоившись, мотаю на ус всё, что слышу.
Способность копаться в чужой памяти?! Бр-р-р. Да этот субъект по силе и умениям находится на недосягаемом для меня уровне! И, раз он такой сильный, теперь-то я понимаю, почему сам так остро и на таком расстоянии ощущаю его ауру в тот момент, когда маг вынужденно ослабляет контроль над ней. Вот уж к кому в лапы мне точно нельзя попадать. Не факт, что СНА-блок полностью защитит мои мозги от «просмотра». Но, даже если в целом защитит, совершенно не факт, что по отдельным крупицам сведений противник не сделает верные выводы. Если задавать нужные вопросы, то ответы смогут поведать о многом.
И всё же держится маг «на последнем издыхании». Потому и не ощущает он слабенькую ауру моей скромной персоны. А вот Безымянным заинтересовался не на шутку. Так-так, устройство для связи с управляющим мне видно плохо, но есть подозрения, что оно действует по той же технологии, что и у нас с «Варьей». В итоге наблюдаю, как ночной визитёр, окончательно выбившись из сил, шатающейся походкой покидает закулисье. Погас свет, и я окончательно уверился в том, что дело куда запутаннее, чем подумалось мне сначала.
Утираю со лба пот, выжидаю немного, выползаю из-под горки ящиков. Если наш «недонэкой» Элиан по факту всё же ничего не вспомнил, то хорош же Ломастер, раз провернул всё в обход предписаний леди Варамис. И управляющий тоже хорош, так всё с ног на голову перевернул! Если Элиан-Безымянный ему поверил, то это очень и очень плохо, нужно прояснить ситуацию…
Добираюсь до клетки с механоидом, перевожу кристалл-автопереводчик в двусторонний режим, демонстрирую умение тихо и продолжительно шипеть, пять раз аккуратно лязгаю наручем по металлическому пруту и повторяю эти же звуки спустя десять секунд. В ответ звучит условный «поворот ключа в замке».
— Как ты? Я вернулся узнать, всё ли в порядке.
Таким образом, я решил обезопасить и себя, и Безымянного, если его мысли попытаются прочитать ещё раз.
— Сан? Ты разве уходил? – сухо спросил парень, и именно этого вопроса я ждал.
— Уходил, уходил. Но вернулся, потому что беспокоюсь за тебя. Вот как чувствовал, что что-то произошло. Почему вся ткань на полу?
— Ты видишь в темноте? – в голосе Безымянного наконец-то прозвучала нотка удивления.
— На ощупь узнал. Чуть не запнулся за неё, — несколько покривил я душой, так как до ткани даже не дошел, — Но не о том сейчас речь. Что тут случилось?
Элиан-Безымянный совсем по-человечески горестно вздохнул.
— Эх… Тут приходил управляющий и узнал, что механоид – неполноценный, а я – живой и специально созданный… Как же быстро меня раскрыли. Что теперь скажет Мастер? Как всё сложно. Я подвёл его. Не выполнил единственное и самое важное задание. Значит, мне нет смысла есть. Значит, мне нет смысла жить.
— Так. Стоп. Что за отсутствие смысла жить? Ты это… Даже не думай!
— Я пробовал не думать. То есть, не думать вообще. Но не получается, мыслей очень много. Мешают. Отвлекают. Теперь я во всём сомневаюсь. Лучше бы Мастер создал меня действительно безразумным.
— Во-от оно что! Похоже, я сорвал джек-пот.
— Что ты соврал? То есть, сорвал?
— Так ты всё-таки, получается, гомункул?! Неожиданно, но не страшно. Не волнуйся, я — на твоей стороне. А про отсутствие смысла жизни пока не заморачивайся. Пусть действительно Астер всё расскажет. Надо же выслушать и его версию. Но для того, чтобы узнать у него всё, нужно до этого момента как минимум дожить. Ты уверен, что Астер Ломастер тебя создал?
— Он сам так сказал.
— А если я скажу, что это неправда?
— Конечно же, Мастер меня создал. И он предупреждал о том, что ты странный. И о том, что попытаешься меня запутать.
Я хлопаю ладонью по лбу.
— Проехали. А управляющий что решил?
— Когда узнал о моём секрете, сказал, что я ни в чем не виноват. И что мы будем проводить выступления перед публикой, как и было запланировано. А что будет дальше – я не знаю.
— Хорошо. Чем меньше ты знаешь, тем меньшая опасность тебе грозит. И всё же, пожалуйста, подчиняйся только тем приказам нового хозяина, которые касаются трюков и выступлений. В остальном — нет. Ты не имеешь права вредить другим людям.
— Мастер уже отдавал такой приказ. Зачем ты мне его дублируешь?
Открываю рот и тут же закрываю обратно, буквально «проглотив» намечающиеся слова. Вот так сюрприз! Ломастер предусмотрел такой вариант и даже проинструктировал подопечного?!
Равнодушно пожимаю плечами.
— Ладно. Пусть дублирую. Я же всё-таки «странный». Отдыхай. И я тоже отдохну.
— Хорошо.
Кристалл-переводчик отключаю. Прохожу, держась за прутья, до угла клетки, затем медленно, считая шаги, иду по направлению к выходу. Интересно всё же в этом цирке с освещением устроено – когда надо начальству, включается общее, а всё остальное время – ходите по закуткам, как хотите, хоть днём с фонарём, хоть ночью. Или так не только в цирке, но и по всему городу? Экономика должна быть экономной?
Не важно.
Как же всё запуталось….
А, может быть наоборот, наконец-то проясняться начало?! Буду рассуждать по порядку. Как раз добрался до прохода на арену, рукой чувствую шероховатость стены. И даже камешек-метку ногой задел. Впрочем, это мог быть и другой какой-то камешек, тут уже не ручаюсь.
Итак. Выдыхаем, успокаиваемся. Значит, это было не проникновение под прикрытием! Безымянный так ничего и не вспомнил о своей жизни и работе в цирке! Он говорил мне об этом лишь потому, что таков был приказ Мастера Ломастера…
Надеюсь, сейчас-то я ничего лишнего не ляпнул в разговоре с ним. С Безымянным, а не Ломастером, естественно! Если память парня снова попытаются просмотреть, версия механоида-гомункула не должна быть подорвана, для него так безопаснее будет. Кстати да, управляющий, то есть лже-управляющий, посчитал Безымянного гомункулом, это факт. Но почему? Потому что в памяти «недонэкоя» — лишь воспоминания последних нескольких дней? Их и приняли за чистую монету? Скорее всего. А значит…
Нет, лучше всё по порядку. Во-первых, мой кристалл. Он у этой девушки, Мии. И она корит себя за убийство некоего Элиана. Собственно это и есть имя нашего гимнаста. Впрочем, девушка мечется из стороны в сторону: то уверена, что виновна, то отказывается верить в свою причастность.
Во-вторых, что это ещё за брат-близнец управляющего? Первая пришедшая мне в голову версия — наёмный маг, практикующий трансформацию облика. И он силён. Очень. И это тоже факт. Чтобы поддерживать трансформу длительное время, нужна недюжинная сила. Но сложные и длительные трансформации притупляют внешние чувства, именно поэтому мою слабенькую ауру маг не смог заметить, пусть я и был в нескольких метрах от него.
Зачем наёмный маг такого уровня нужен обычному цирковому управляющему? Ну не для трюкачества же в самом деле? Или это взаимовыгодное сотрудничество? Хм-м-м-м… Как минимум, они сделали всё возможное, чтобы Астер Ломастер оказался в невыгодных условиях. Чтобы вынудить сотрудничать с ними. И с кем это «с ними»?
Рассуждаем логически, об Академии они точно знают. А о сотрудничестве Астера с Академией всего лишь подозревают. Буду предполагать самое худшее. Астральный Домен. Вот уж кого не хватало на наши головы! Где леди Варамис, когда она так нужна?
Вздыхаю. На ощупь иду по рядам. По моим расчетам, сейчас самое то — спрятаться под сидениями и поспать. Если удастся успокоить нервы.
Вообще, если бы не леди Варамис, меня бы тут не было. И не только тут, а совсем. Хорошо, что у наших есть «чувство своих», позволяющее узнавать друг друга даже на хорошем расстоянии. Иначе леди целительница не успела бы помочь мне. И да, если потерянный мной кристалл подобрал Элиан, то это именно мой кристалл сейчас находится у Мии. Или не находится, а припрятан вместе со свёртком, жаль, что не проверить никак. Но не думаю, что перед этим он прошел десять-двадцать пар рук. Стоп, я сбиваюсь с мысли и прокручиваю одно и то же… Идея! Если найти первокристалл и проверить, то в нём должны остаться координаты Нодзомирраума, чтобы можно было вернуться, сам же настраивал. Так я смогу узнать, что он – тот же самый.
Эх, от скольких бы проблем я бы себя избавил, просто свалив из Лиара в Академию. Но нет, сейчас нельзя вернуться. Как минимум из-за нестабильности мира и риска лишиться тела…
Не о том! Не о том думаю! Шут с ним, с кристаллом, он подождёт! Важнее понять, что тут творят настоящий и ложный управляющие. Но если о сотрудничестве Ломастера с Академией, по их же словам, они подозревают давно, значит и сам Мастер, и его дом — наверняка под наблюдением. Допустим, Мастер нужен Астральному Домену как талантливый механик. Госпожа Элисса — как повод для шантажа. Так что под прицел попадают самые подозрительные гости этого дома — леди Варамис… и я! Не знаю, какое задание у Варамис, но лучше бы ей поскорее вернуться в город… Или не возвращаться, а наоборот, бежать отсюда подальше? Гр-р-р, совершенно не понимаю, как лучше действовать мне!
В следующую материализацию нужно выбираться из цирка. Попробую добежать до дома Ломастеров, нужно их предупредить. По расчетам как раз будет около четырех часов утра… Или же… можно не вмешиваться, отсидеться… Вот только голодно будет просто так отсиживаться. А днём — огромный риск, что найдут.
Нащупываю устройство связи. И ведь, вроде, всё правильно нажимаю, сигнал должен идти, но леди целительница не отзывается.
И тут меня бросило в дрожь. Дело было даже не в том, что на арене действительно прохладно. Это мелькнула паническая мысль: «А что, если случилось самое худшее?!»
Положив сумку под голову и свернувшись калачиком, я впервые остро почувствовал, что нахожусь в чужом мире. В действительно чужом. И действительно один. Здесь никто не обязан поддерживать меня, а уж тем более — защищать. Хрупкая связь с другими людьми способна исчезнуть так же неожиданно, как и появиться. Что толку думать о будущем, если не знаешь, что может произойти в следующую минуту?!
Накатила такая тоска, что реально захотелось выть!
Вот уж только этого мне не хватало – подрабатывать местным привидением, охать-ахать, подвывать, может даже цепями греметь. Абсурд! Впрочем, нет, раз у них тут есть своя страшилка — не привидение, а какая-то цирковая тварюшка — вот за неё и побегаю.
Уф, отлегло! Ситуация становится как-то попроще, если перевести её в шутку. Впрочем, нет, не сама ситуация, а мое отношение к ней. Прорвёмся!
Но тогда нет смысла тут отлёживаться, Безымянному я сейчас ничем не помогу, придётся ему здесь оставаться, а вот мне бы лучше взять ноги в руки и бежать к Ломастерам. Возвращение и материализацию буду проводить в найденных по пути укромных уголках. Благо, что время ночное и людей на улицах быть не должно.
Выползаю из-под сидений. Касаясь стены, пробираюсь к основному коридору. Шарашиться в полной темноте и не зная местности – то ещё удовольствие. Но где-то здесь должен быть переключатель. Пусть я не начальство, и права не имею, хех, но от включения освещения на несколько секунд, полагаю, вреда не будет.
Ох, Вышние-Силы-если-они-были, нашел!
Зажмуриваюсь, для верности ещё и рукой глаза прикрываю, включаю свет, медленно поднимаю веки. Уф, так как светильники вспыхнули за спиной и сбоку, я даже не слепну с непривычки. И хотя бы вижу коридор, по которому предстоит пройти, а главное – такой же переключатель на самой дальней от меня стене. Ну-ну, почти что «свет в конце туннеля», только от обратного. Но хоть какой-то ориентир.
Как бы то ни было, с короткими перебежками и с ещё более короткими передышками, я умудряюсь добраться до служебного выхода, никого не встретив по дороге. И закономерно задаю себе вопрос «А дальше-то что?». Охранник-вахтёр-или-как-там-его-по-должности сидит себе в свете фонаря и, позёвывая, играет на столе то ли в деревянный, то ли в каменный «тетрис», вращением шестигранного волчка определяя, какой формы фигура выпадает следующей, а на меловой дощечке отмечая общий счёт. Ну а я – стою себе за дверью, разделяющей коридор, и, точно так же позёвывая, наблюдаю за происходящим в замочную скважину.
От стука в дверь мы с «вахтёром» вздрагиваем одновременно.
«Это я, Джениус» — раздражённо слышится снаружи, и любитель тетриса гремит ключами, открывая. Мужчина входит, откидывает капюшон, шумно переводит дух, поправляет на плече сумку с тихо звякнувшим содержимым.
— Мерзкая погодка, — комментирует он, опуская сразу же запотевший в помещении фонарь, — Холодища, туман, ветер. Пусть в следующий раз кого другого посылают.
— Но хотя бы не зря съездили? Управляющий уже пару раз спускался, узнавал. Ждёт.
— Если бы зря, так я бы до утра предпочёл не возвращаться. Но в аптеке на северо-востоке всё же удалось закупиться. Попридержи дверь, возница оставшееся занесёт.
Фокусник спешит по коридору, а я сдвигаюсь так, чтобы благополучно оказаться между створкой двери и стеной, когда он проходит мимо. Жду пару секунд и… Говорят, «наглость города берёт», впрочем, возможно, там должно было быть слово «смелость». Спокойно иду к выходу со своими неизменными табличками «Благодарю» и «До свидания». А что успел подумать придерживающий дверь вахтёр-охраник-или-кто-он-там, мне было уже совершенно не интересно. С возницей же и ящиком в его руках я разминулся буквально в полуметре.
Укрывшись в первой попавшейся подворотне и стараясь не клацать зубами от холода, покрепче прижимаю к себе сумку и начинаю «возвращение». Хватит с меня пока что блужданий по миру в стиле ёжика в тумане.
_______________
Когда свет в закулисье сначала вспыхнул, затем погас, а никто так и не пришел, Безымянному почему-то стало ещё страшнее. Зубы постукивали друг о друга, так что пришлось сжать челюсти и прикрыть рот ладонью. Страх прогнал всякий сон, а левая нога постепенно потеряла чувствительность, требуя смены положения и разминки. Тогда парень решился. Он потянул за два рычага перед собой, и спина, наконец, почувствовала простор – это раздвинулись пластины механической оболочки. Безымянный дернул за веревочку над правым плечом – и вверх ушёл короб с ключами и основными пружинами.
Воздух свободы оказался холодным, так что дрожь пронизала с головы до пят. Выбравшись, парень смог опереться лишь на одну ногу, вторую скрутила судорога, и при попытке встать на неё возникло ощущение, будто проваливаешься в песок. Тем не менее, Безымянный аккуратно сдвинул пластины и вернул на положенное место короб. Механизм даже не скрипнул, но вот собственное дыхание и сердцебиение казались парню сейчас очень громкими, а в глазах началась какая-то резь – на панике Безымянный всё ещё пытался хоть что-то разглядеть вокруг себя. Он повертел головой, разминая шею. И почувствовал, как волосы на голове зашевелились, но не сами по себе, а поднимаемые большими чуткими ушами – частичная трансформа прошла легко и естественно.
А вот резь только усилилась, даже слёзы выступили. Но, смахнув их рукавом, парень проморгался и не поверил сам себе – прутья клетки оказались пусть и слабо, но видимы. И чем пристальнее Безымянный их рассматривал, тем чётче и светлее они ему казались, точно так же произошло и с тканью на полу, и с горой ящиков, и с противоположной стеной коридора.
«Вижу! Я могу видеть в темноте!» — восхитился парень.
Болезненные ощущения в глазах всё же сошли на нет, да и судорога, наконец, прекратилась. Аккуратно переступив с ноги на ногу несколько раз, Безымянный обрадовался. Можно спокойно выбираться из клетки, благо, хитрое строение петель на дверце позволяло их аккуратно и без скрипа разомкнуть, а потом вернуть на место, как ни в чём не бывало. С новой способностью это дело удалось провернуть и вовсе за несколько секунд.
Обнаружившееся «кошачье зрение» парня было по сути своей совсем и не зрением. Ведь в полной темноте, когда нет ни одного источника света, пусть и очень слабого, даже самые хвалёные ночные хищники видеть не способны. Но о том, как и за счёт чего действует эта природная особенность расы людей-кошек, парень знать не мог, просто воспользовался и всё.
Уши готовы были ловить каждый шорох, а цирк хоть и спал, но «звучал» на уровне поскрипываний, шорохов, всхрапов и… даже блеяния с почавкиванием. В закулисье легко проникал запах большого скопления разнообразной живности. Он кружил голову и даже будто бы щекотал нос, вызывая у Безымянного ассоциации то с работой на ферме, то с лесными тропами, то с богатой охотничьей добычей. И потому ноги будто сами повели его в сторону зверинца.
_______________
— Хорошо, что у вас тут давно уже крупных хищников нет, только в цирке увидишь, — поёжилась астральщица, — А то тем же волкам, к примеру, самое то нападать, пировать…
Ночное передвижение по дорогам Лиара хоть и существовало, но ездили в такое время суток редко и медленно. Редко — потому что старались решать вопросы в течение дня, оставляя вечер и ночь для отдыха. А медленно — потому что уличное освещение предусматривалось в городах, но не между ними. Паромобили оборудовались светильниками, но дальность их действия все ещё оставляла желать лучшего. А в случае поездки на конном экипаже, перевозчик вынужден был брать лошадей под уздцы и вести их за собой, подсвечивая ближайшую территорию уже для себя. И оставалась, конечно же, вероятность паники у животных.
— У меня уже возвращение скоро наступит, — вздохнула Варамис. Она предпочла идти рядом с Бланко, а не ехать в карете. По крайней мере, это было не так скучно, да и лошади всё же полегче. Что там было про «бабу с возу»?
— Будем искать укромное местечко на подступах к городу, — продолжила целительница, — Жаль, что Вы всё не решаетесь освоить паромобиль. Судя по всему, время высоких скоростей уже не за горами. Разнообразные мобили станут основным средством передвижения, а лошадки останутся не у дел.
— По старинке я пока, по старинке. А с механическими тарантайками у меня счет особый, — ответил перевозчик, освещая фонарем путь, — Но согласитесь, и так ходко движемся, дорога ровная, красота вокруг, покой… Только разговаривать надо постоянно или напевать что.
Бланко в подобных ночных переходах завязывал лошади глаза, а она спокойно шла на поводу за хозяйским голосом. Фонарь поскрипывал, качаясь в руке, тени метались по сторонам, ночные шорохи и редкие крики птиц настораживали, так что Варамис могла бы поспорить на счёт покоя.
К тому же ветер усилился и начался дождь, даже зарницы сверкнули пару раз, но полноценной грозы у природы на этот раз не получилось. Пригород подслеповато щурился за отворотом дороги редкими огоньками. В той же стороне высились три башни замка – одна побольше, в центре, и по одной к северу и к югу соответственно.
— Тпрр! Стой, родная, надо укрыть тебя попоной, — скомандовал лошади Бланко и оглянулся.
— Я приму вожжи, — протянула руку Варамис, — Так будет проще.
— Госпожа Варья?
— Удержу, не беспокойтесь. И я всё равно не знаю, в каком из сидений попона, так что с ней дольше возиться буду.
— Согласен. А потом в лесок повернём.
Мужчина направился с фонарём к карете, и Варамис тут же начала отгонять лезущие в голову ассоциации с фильмами ужасов…
_______________
Отчий дом у Вейлина в первую очередь ассоциировался с библиотекой, под которую была отведена целая башня в северном крыле здания. Свитки в защитных тубусах и фолианты в украшенных полупрозрачных коробах свободно возлежали на стеллажах, манили кистями закладок. Возле больших стрельчатых окон, будто гнёзда неведомых птиц, с потолка на цепях свешивались каплевидные плетёные кресла с мягкими подушками. Устраиваешься внутри и читаешь в своё удовольствие. И будто открываешь новые земли вместе с первопроходцами или, к примеру, обустраиваешь города и пути сообщения между ними вместе с градостроителями. Попадались истории и о других мирах с их чудесами и опасностями. Так что можно было с удовольствием и вполне безопасно представлять, как за окном прямо посреди моря возникает целый остров с горной грядой и перепуганными гномами, а на твоё поселение обрушивается поднятая волна-цунами. Или там же, за окном, простирается бескрайний космос, а ты летишь в неизвестность в какой-то огромной металлической бочке, набитой людьми, потому как от прошлой жизни, равно как и от родной планеты, остались лишь осколки.
Вот только самым интересным впоследствии оказалось не чтение в кресле, а раскачивание самого кресла. Цепь, на которой оно висело, издавала приятный звук. А цепь соседнего кресла была покороче и звучала по-другому, но тоже приятно. А если раскачивать сидения по очереди и чем-нибудь выбивать по стеллажу и по стене ритм… В общем, за кощунственное извлечение из одного свитка двух палочек, на которые оный свиток наматывался, юного Вейлина Игешеса тогда знатно пожурили. Но опыты по палочко- и звукоизвлечению продолжились, так что паренька единогласно отправили обучаться музыке. С магией у него всё равно не заладилось с самого начала. Причём, что у родных, что у двоюродных братьев и сестёр обнаружилась та же проблема – собственной магии нет, а защита от прямых магических воздействий появляется с рождения и только крепнет со временем. С опосредованными воздействиями так не работает, конечно, но хотя бы что-то. И всё же нет-нет, да поймаешь сочувственный взгляд от соклановцев.
Зато никто не возразил по поводу выбора невесты по сердцу, а не по связям. А то взяли моду, насмотревшись на иномировую знать, сватать молодёжь заранее.
Тяга к приключениям у невесты оказалась даже больше, чем у жениха, так что в некоторых окрестных мирах Вейлину всё же удалось побывать. Как раз к свадебному путешествию приурочили свою первую «вылазку». Сначала — вместе с посольством, потом — уже с должной подготовкой и в составе небольшой группы, а после — и самостоятельно… Дабы убедиться в варварстве и беспросветной глупости некоторых порядков и бессовестности некоторых представителей, с трудом заслуживающих звание «разумных».
Впрочем, Вейлин вовремя прекратил путешествия, и их результаты не подорвали ни здоровье молодоженов, ни их веру в торжество справедливости, хотя и «наградили» мужчину несколькими шрамами. Но он увидел вокруг и тех, кто пытался изменить жизнь к лучшему, кто делился улыбкой и собственной музыкой. Причём, как для себя определил Игзешес, эта «музыка» совсем не обязательно извлекалась с помощью музыкальных инструментов. Отточенные движения повара и приготовленный им кулинарный шедевр, ухоженная и цветущая клумба у опрятного домика, соединяющий два берега реки красивый и прочный мост… Сколь многое в этом и других мирах позволяло поймать вдохновение! Мастерство, красота, польза и, конечно, поступки окружающих.
Кто-то создавал это воодушевляющее, возвышенное настроение. А кто-то портил. Будто фальшивая игра одного инструмента в большом слаженном оркестре. Будто разбитый фонарь в череде мелькающих за окном. Вроде и есть ещё остов, а и светить не светит, и осколками пешего путника поранить может.
Впрочем, городские фонари быстро остались позади, переправив мысли Вейлина в сторону фразы «Чужая душа – потёмки». Во что Терран решил превратить свой цирк, какие мысли бродят в его голове, кто знает? За окном паромобиля в темноте мелькали деревья и придорожные столбики, указывающие расстояние. Перевозчик не обманул, мчал, что называется, с ветерком. На темноту тоже махнул рукой, указав на конструкцию из зеркал и фонарей, сооруженную прямо перед капотом. На закономерный вопрос «Что это?» плечами пожал. Мол, сам ваял, пока ещё не знаю, как назвать. Но зато и цену за перевозку запросил втридорога. А куда денешься?
_______________
«И ведь не скрыться уже… Никуда не скрыться…» — обернулся на девичий вскрик Безымянный и прижался к решетке спиной. Он запоздало понял, что зря так задержался у входа в зверинец, читая по запахам, с увлечением, будто раскрытую книгу, кто же из животных там содержится и насколько далеко клетка. Именно увлечённость процессом его и подвела.
В руках девушки, вышедшей в коридор, был фонарь, буквально ослепляющий сейчас с непривычки, а ещё — горшок с ручкой. О его содержимом сообщал идущий даже при закрытой крышке запах. «Руки-то дрожат, не расплескала бы ещё», — подумал парень и нервно дёрнул ухом.
Он даже подумал, не рявкнуть ли и пугнуть незваную гостью ещё сильнее, а самому удрать в закулисье и скрыться внутри механоида. План хорош, но… вдруг не испугается? Или того хуже, обольёт со страху. К тому же быстро разомкнуть-сомкнуть петли, а потом еще и закрыться внутри механической оболочки не получится.
— Т-тихо! Спокойно! – то ли себе самой, то ли неведомому человеко-зверю с обмотанной бинтами мордой, вытаращенными глазами и торчащими пушистыми ушами высказала Хельна, — Так ты всё-таки существуешь?
— Существую, – с опаской согласился Безымянный осипшим голосом.
— И людей тут пугаешь! – уже без вопросительной интонации высказала девушка и тряхнула кудряшками.
— Прости, раз напугал. Я не нарочно, — парень прижал уши к голове, соображая, хватит ли, в случае чего, разгона и силы для прыжка поверху, — Я больше не буду. Ну, я пойду?
— С-стоять! А перед дедушкой кто извинится?! – взвизгнула Хельна и шагнула вперед, перегораживая коридор. Горшок в руке опасно дрогнул.
— Что там, Хельночка? – раздался голос и шаркающие к двери шаги.
— Не «что», а «кто», бабушка! Тварь из Цирка! Представляешь?
Шаркающие шаги ускорились.
— А ну-ка, подать сюда эту тварь!
Домой шла пешком. Ни спуститься в метро, ни поехать на автобусе не было сил. Хорошо, что идти было не так далеко. Лика добрела до проспекта Ополчения и нырнула во дворы, сокращая путь. Их дом, относительно новый, построенный в самом начале двадцать первого века, имел удобную детскую площадку и парковку. В соседнем дворе тот самый детский сад, где они познакомились с Настей. А через дорогу школа, куда они ходили все одиннадцать лет.
Лика села на качели во дворе. Кругом бегали дети, визжали, кричали, падали, заливались рёвом. Она ничего почти не слышала. Как идти домой, зная, что там отец, который врёт им с мамой прямо в глаза? Интересно, когда он скажет о своём решении? Наверное, только после дня рождения. Или вообще не скажет. Просто уедет. Мальчик в синих шортах остановился рядом с качелями и посмотрел на Лику таким горьким взглядом, что она, буркнув извинение, уступила ему место.
Возле подъезда её ждали. Она как-то сразу поняла, что её. Уж слишком часто этот мотоциклист стал появляться на пути.
– Ты за мной следишь? – Лика оглянулась в поисках знакомых лиц, каких-нибудь соседей. Может, они успеют её спасти от этого странного типа. – Как ты узнал, где я живу? Что тебе нужно?
– Просто хотел убедиться, что ты дошла до безопасного места.
– Зачем? – Она и правда мало что понимала.
– Просто так. Что-то далеко ты от дома забралась. Ближе спортклуба не нашлось? Где Ленинский проспект и где Большевиков?
– Где хочу, там и занимаюсь. Тебе какое дело?
– Большое. Не шлялась бы ты, где попало, а? Устал уже за тобой присматривать.
– Зачем? Зачем тебе за мной присматривать? – Лика вытаращила глаза. – Я очень важная персона? – И она засмеялась. Дэн нёс явный бред.
– Ты даже не представляешь, насколько. Ладно, я поехал.
– Как? И это всё? А объяснить ничего не хочешь? – Дэн помотал головой. – Может, в следующую встречу?
– Если ты меня ещё раз увидишь, значит, дело труба, сказал Дэн и вдарил ногой по педали сцепления. Мотоцикл заурчал. Визор шлема опустился, скрыв лицо.
– И что мне тогда делать? – оторопела Лика от такой откровенности.
– Бежать, – донёсся до неё глухой голос, – и как можно быстрее.
Дэн выкатился со двора, а Лика прислонилась спиной к стальной двери парадной. Что за день у неё сегодня? Не хуже, чем вчера. Вернее, не лучше. И, вообще, все последние дни ни на что не похожи. Кругом творится нечто невообразимое. И совсем не с кем поделиться. Раньше она, наверное, могла бы рассказать всё отцу. Но не теперь же, когда он так подло обманул их с мамой. И что, просто пойти домой и вот так вот всё оставить? Ладно, Настю она не вернёт, да и не уверена, что стоит. А вот отца не отдаст. Лика решительно развернулась и пошла в сторону остановки.
В Украине открывались окна Овертона.
Согласно философии для каждой идеи или проблемы в обществе существует возможность применения при определенных условиях. В пределах окна возможностей идею могут или не могут широко обсуждать, открыто поддерживать, пропагандировать, пытаться закрепить законодательно. Окно двигают, меняя тем самым веер возможностей, от стадии «немыслимое», то есть совершенно чуждое общественной морали, полностью отвергаемое до стадии «актуальная политика», то есть уже широко обсуждённое, принятое массовым сознанием и закреплённое в законах.
Начал все президент Кучма своей книгой «Украина не Россия». Собственно говоря, почему? Не Россия, понял? Чужды нам устремления москалей, ласковые европейцы ближе и милей. А коли так, незачем нам говорить на москальском. У нас свой язык есть.
— Дівчина, дайте мені дві пачки нацуцюрников!
— Чего?
— Нацуцюрников, мовлю. Двi пачки.
— Нет у нас таких!
— Як же нет? Он вони на вітрині!
— Гандоны что ли? Так бы и сказал!
Цель выдумывания новых названий — увести суть проблемы от её обозначения, оторвать форму слова от его содержания, лишить своих идеологических противников языка. Пусть непонятно, пусть глуповато, зато на родном украинском языке, которым говорил Тарас Шевченко и Леся Украинка, Иван Котляревский и Владимир Винниченко, истинные радетели ридной мовы!
Як умру, то поховайте
Мене на могилі,
Серед степу широкого,
На Вкраїні милій,.
Не было печали, так черти накачали. Раз – и в общественном сознании искусственно создано «поле боя», которую искусно раздул пан президент. Определены сторонники союза с Россией и противники. И все убедительны, все красноречивы, так гарно спивают – заслушаешься!
Верноподданно засуетились средства массовой информации. С одной стороны Россия, конечно… Да жили дружно, не спорю! Так ведь кормили же проклятых москалей! Одна Москва сколько ежегодно свинины для колбасы забирала! А спирт-то, спирт! Рекой ведь лился, впору спиртопровод на манер нефтепровода «Дружба», но уже в Московию строить. А с другой стороны Европа… Уровень жизни, конечно, неплохой, опять же пенсии хорошие, американцы по головке гладят… Так кормить же придется – явятся в матушку Украину, заголосят, грозя ассоциацией и помахивая «Шмайсером», маня «Мерседесом» или какой другой железякой: Матка, свинки, яйки, куры, млеко. Тафай! Тафай! Конечно, это не может быть привлекательным – ведь истинный украинец всегда ожидает бесплатного чуда, именуемого халявой.
Да, задача со многими неизвестными, прах их всех побери!
Это не промывание мозгов как таковое. Использовались технологии более тонкие, последовательное, системное применение которых было незаметным для рядового украинца. Манипуляция общественным сознанием, от которого никакая кастрюлька на голове от проникновения идей в мозг не спасет.
Идея была обозначена, и ее вывели на первый план. Задумка президента начала воспроизводиться в печати и на телевидении, шоу-бизнесе, в политике. Она стала стучаться в мозги каждого. А может, ну их, русских братьев и сестер? Новый друг лучше старых двух!
Никогда мы не будем братьями
ни по родине, ни по матери.
Духа нет у вас, быть свободными –
нам не стать с вами даже сводными.
Вы себя окрестили «старшими» —
нам бы младшими, да не вашими, — написала в разгар майдана, ничуть не задумываясь, что пишет-то она на языке старшего брата. Но может это потому, что писала она как раз для старшего брата? В одном она права – братом она никому стать не сможет, разве что пол переменит. Это в Европах нынче легко, а в Украине трудов и денег стоит. Зато кружевные трусики покупать не надо, и сатиновые с ширинкой сойдут. Перефразируя великого украинского философа, если уж ты окрасила себя в цвета, в которые себя окрасила, то ты того цвета, в которые себя окрасила. Но если вдуматься – неправ был великий Кличко, слукавил бывший боксер, в наше время пол поменять плевое пусть и дорогое дело, а тем самым окрашиваешь себя совсем в другие цвета.
Телевидение активно разрабатывало тему. Специалистов к дискуссии не подпускали с их научными выводами, болтали политики, общественники и журналисты. Свою лепту вносили юмористы.
Кум у кума спрашивает:
— Куме, я чув, шо ваш син у Москві працює.
— Отак! У крематорії — палить москалів, а йому за ще й гроші дають!
Наконец, всем стало скучно, пришел некто Яценюк, поправил очки, поднял палец и сказал: «Будущее Незалежной в Европе. Айда на Майдан!»
Ай, какая глупость! Кто сказал на Майдан? Кто рот открыл? Зашить его суровыми нитками!
Все начинается с Майдана.
Окно Овертона перешло в русло реальности.
Вышли футбольные ультрас, подтянулись националисты, загомонил Майдан, зашевелился, разминая тело. Идея овладела массами. Всем захотелось европейских ништяков, за то, чтобы их заполучить отдала жизнь Небесная Сотня. Удивительное существо — толпа. Поведение ее зачастую нелогично, толпа не признает разумных проявлений, ее жизнь подчиняется эмоциям. Тот, кто сумеет внушить толпе, что надо делать, поведет ее за собой. Необязательно, что толпа придет к победе того, ради чего она собралась, скорее наоборот – результат ее усилий будет прямо противоположен тому, чего она хотела. Но внешне все будет выглядеть сокрушительной победой толпы, поэтому и говорят, что человек ничего не решает, все определяет движение народных масс. Но все это хаотичное беспорядочное движение направлено на получение конечного результата теми, кто управляет движением толпы, кто внушил ей нужные мысли. Выходя на Майдан, украинцы хотели стать частью Европы, избавиться от вороватого руководства, пресечь засилье олигархов, разорвать связи с Россией. Что и говорить¸ в чужих руках всегда толще и длиннее. Была выполнена единственная задумка, причем ее внушили со стороны. Очнувшись от майданного буйства, покинув толпу и вновь обретя индивидуальное сознание, единичные украинцы поняли, что олигархи остались на месте. Воры из руководства заменили еще более жуликоватые люди, Европа осталась далека, как и была до Майдана, а вот связи с Россией… Собственно это и была основная идея организаторов народного выступления, все остальное было ненужным, но обязательным приложением – ведь без него Майдан не состоялся бы. Им внушили сказочную ложь – что они европейцы, они поверили честно и страстно, они вообще любят верить, не важно, во что и кому, главное дружно и с подъёмом, с покрышками на майдане. Одно только украинцы забыли — считают ли их братьями в Европах?
А в чем причина ненависти?
Главная причина ненависти украинцев – богатство России. У вас есть, а у нас нету. Вот вы такие богатые, вы должны быть щедрыми. Почему вы не даете нам газ и нефть даром? Почему не помогаете нам строить заводы? И хочется сказать: раз вы отделились и начали самостоятельную жизнь, зачем сосать мамину сиську? Выросли, так выросли, не уподобляйтесь сорокалетнему лоботрясу, который тратит скромную мамину пенсию на выпивку. Но гневается украинский народ – мы самые умные, мы великие, мы исключительные, не сметь сравнивать нас с какими-то маргиналами. Вот возьмем и откажемся закупать у вас газ и нефть. И действительно перестают. До первых холодов.
Но зависть продолжает грызть хохляцкую душу. И хочется, чтобы сосед его жил хуже. И тогда украинский народ начинает собирать самые нелепые слухи, а когда слухов нет, придумывает их сам. А придумывая, начинает в них верить.
— Чули? В Московії голод!
— Як же! Останніх їжаків доїдають!
Каждую неудачу соседа он воспринимает как личный успех.
Он требует к себе уважения.
Двадцатипятилетний лоботряс хочет уважения большего, чем есть у мамы учительницы. И неважно, что мать воспитала несколько поколений учеников, которые ее уважают и будут уважать, не смотря ни на что. Его бесят букеты, которые вручают матери в знаменательные дни. Ему кажется, что он более достоин этих букетов.
Чаяния обитателей Майдана докатилась до школ и детских садов. Выросшие дети не станут европейцами. Зато они будут ненавидеть Россию.
Можно ли вылечить ненависть? Наверное, можно. Что не сумеет один — сделают люди, объединённые общей идеей. Но определись сначала – нужно ли что-то менять.
Трагедия, повторенная многократно, превращается в фарс.
С закрытыми глазами Риан слушал многоголосый гул, рожденный десятком запущенных одновременно каналов. В тишине ему становилось плохо. Ему не хотелось думать, что это возвращается его маленькая проблема. Но на всякий случай у кровати стояли еще три пузатые бутылки. Уж пара земных суток у него точно есть. Хватит, чтобы поставить голову на место.
Документы он тогда добыл знатные — не подкопаешься. Потомственный лунарь, сектант-естественник. Были тут на Луне такие персонажи, с тягой отрицать технические и медицинские достижения, изменяющие тело человека — венца творения, бла-бла-бла. С крашеными в пегий цвет волосами и в очках Риккерт выглядел полным задротом, а избавившись от каблуков, приобрел сутулость и неуверенную походку. В таком виде он и мотался раз в две недели на Землю, сопровождая баржу. Риан тогда не слишком задумывался о его целях — ну надо черту попадать на Землю в обход сканеров и досмотров, да и хрен с ним. По благотворительной линии у них давно все было схвачено где надо, контора была лунной, а Луна, как известно — лучший город Земли, так что контроль за удостоверениями личности работников компании лежал исключительно на нем. Если совсем уж честно, его вполне устраивало, что у разноглазого есть причина далеко не теряться. А если до усрачки честно, то он решил тогда, что это Риккерту нужна типа причина крутиться где-то поблизости. К чертям. Так и было, на итог. Но, блядь, совсем не потому, что он тогда подумал.
В который раз уже пошел повтор сцены с Ларраньягой. Несколько частных каналов без цензуры крутили и крутили ее, снятую с разных ракурсов любителями и профи, в замедлении и ускорении, с веселой музыкой и как угодно. В этот раз фокус был взят на собственно «летающего киллера», как окрестили злосчастный дрон журналюги.
Риан остановил кадр.
Куча хлама, если вглядеться. Вообще летать не должна, если вдуматься.
В точности как те, с которыми он сам водил знакомство.
Впору кидать карты и орать «говно».
Тёма очень плохо учился в школе. Поэтому решили отправить его на Далёкий Север. Пусть там пользу приносит.
Приехал Тёма на Далёкий Север. А там таких мальчиков полным-полно. И зовут их просто «один мальчик», «другой мальчик» или «эй ты».
«Одни мальчики» весь день дрова рубили, «другие мальчики» весь день дрова пилили, а «эй ты» весь день дрова таскали.
Потому что на Далёком Севере очень холодно и надо постоянно жечь костёр в центре чума. Иначе замерзнешь.
А к Тёме подходит шаман. Страшный такой, как Кощей Бессмертный и Бабка Ежка вместе взятые, и говорит:
— Одним мальчиком будешь?
— Нет.
— Другим будешь?
— Нет.
— А дрова носить будешь?
— Нет.
— Тогда будешь сидеть у чума и в бубен бить. Потому что тот, кто в бубен до тебя бил, руки по самые уши отморозил.
— Не хочу в бубен, я домой хочу, в школу. — закричал Тёма.
А школу твою в связи с объединением к моему чуму присоединили, поэтому бери бубен, садись и играй.
— А можно вместо бубна в Fortnite сыграть, ну или хотя бы в Minecraft?
— Это можно, — говорит шаман. — Иди вооон в тот чум, там у нас сидит учительница-убийца, она тебе компьютер выдаст.
Тёма пошёл в тот чум, и никто его больше не видел. Оказывается, учительница-убийца Тёму схватила и заставила к олимпиаде по математике готовиться. Готовился Тёма, готовился, пока олимпиаду лучше всех не написал. Тогда учительница-убийца хотела Тёму у себя навсегда оставить, чтобы Дальний Север всегда в олимпиадах побеждал. А потом сжалилась и отпустила Тёму к маме. У учительницы-убийцы свой сын тоже оболтус был, надо и его к олимпиаде готовить.
Тёма вернулся домой и стал у мамы в школу проситься. А мама Тёму в школу не пустила, потому что была суббота, а попросила уроки сделать. Тёма на этот раз уроки почему-то сделал и даже без ошибок.
— Это какой-то «новый Тёма», — удивилась мама. – не мальчик, а загляденье.
Джеку видимо тоже пришло это в голову, и он не преминул бы отпустить одну из своих шуточек, но сверкающий угрозой взор командора заставил его прикусить язык. Мило улыбнувшись, он продолжил.
— Командор, я лично побывал на этом острове лет семь назад.
— И что же вы там делали, позвольте спросить?
— Да ничего особенного, — произнес Джек, глядя на командора глазами ясными и невинными как у юной девственницы, — Сидел в испанской тюрьме.
— Однако, богатый же у вас опыт пребывания в тюрьмах! – Норрингтон не удержался от сарказма.
— К нашей обоюдной удаче, любезный командор, у меня богатый опыт не только в данной области, но и во многих других областях. Итак, не стану утомлять вас рассказом о тех перипетиях, что привели меня в тюремную камеру, а также о времени, что я там провел. Когда по счастливой случайности мне удалось оттуда выбраться, я оказался один – одинешенек на вражеской территории, вооруженный всего лишь сломанным ножом. Меня повсюду искали испанцы, и вероятно мне пришлось бы туго, если бы не помощь вышеупомянутых туземцев. Милейшие люди, надо сказать, и я показался им настолько симпатичным, что меня даже не съели. Да, забыл упомянуть — они людоеды, — командора слегка передернуло при этих словах, — Так вот, меня не только не съели, но фактически сделали членом племени. Я жил с ними бок о бок на протяжении нескольких месяцев и успел очень хорошо изучить остров. И сделать сильно удивившее меня открытие. Есть в южной оконечности острова невысокий горный кряж. Так вот, там я обнаружил маленький, но очень тщательно охраняемый рудник. Мне, конечно, стало интересно, к чему такие предосторожности? Что такого уж ценного может быть на Богом забытом острове Лас Мариньяс? И вот однажды мне удалось удовлетворить свое любопытство, пробравшись внутрь и вскрыв один из ящиков, что грузились на закрытую телегу. Знаете, что было в ящике, командор? Золото. Золотые слитки. Этот рудник ни что иное, как скрытый резерв испанцев. О нем никто не знает. На нем трудятся чернокожие рабы, которым на всякий случай отрезают языки. Его охраняют солдаты, которые никогда не покидали и не покидают пределов острова. Остров ни разу не подвергался нападению ни со стороны пиратов, ни со стороны англичан, либо французов. По той простой причине, что, как вы изволили выразиться, поживиться там нечем. Итак, как вы это находите, командор?
— Я нахожу это интересным, — осторожно отвечал Норрингтон, которого помимо воли чрезвычайно увлек рассказ Джека, — Если, разумеется, дело обстоит так, как вы говорите. Вы уверены, что вам все это не привиделось? Такое количество золота скрыть практически невозможно.
— Командор, все возможно, если грамотно организовать дело. А испанцы на этот раз постарались. Даже матросы, что грузят ящики с золотыми слитками на корабли, не знают, что именно они грузят. Золото вывозится вместе с табаком, древесиной и зерном.
Некоторое время командор обдумывал услышанное. Для штурма Картахены, который он первоначально планировал, имеющихся у него сил могло не хватить. Кроме того, испанцы живо пронюхают об их планах, и подтянут к Картахене весь свой флот. А план Джека был хорош именно фактором неожиданности. Если распустить слух о готовящейся экспедиции на Картахену, а самим незаметно взять курс на Лас Мариньяс, то шансы на успех тут же вырастут вдвое.
— Сделаем так, — Норрингтон поднялся, разминая конечности, — я отправлюсь в Порт-Ройял и соберу эскадру. Через три недели мы с вами встретимся в условленном месте, и я сообщу свое окончательное решение.
— По рукам! – торжественно произнес Джек, протягивая командору свою узкую ладонь.
Пожимая руку пирату, командор с некоторой оторопью думал, что мир вокруг меняется с пугающей стремительностью, и их отношения с Джеком переходят на совершенно иной уровень. Нельзя сказать, чтобы его это огорчало. Скорее, он ощущал облегчение от того, что не нужно больше укорять себя за невольную симпатию, испытываемую к преступнику.
– Леокадия Константиновна жаловалась, что у дочери мигрень и пропадает билет в Дом офицеров на танцы. Отдала мне. Просто так. Может сходишь, Флорочка?
И мама, тяжело отдуваясь, поставила мешок с картошкой на пол. Все как-то поворачивалась к Флоре обширной спиной в темно-синем платье. Все собирала с пола рассыпавшиеся картофелины. И в глаза дочери смотреть не собиралась. Плохая она была актриса.
Флора только что пять раз подряд прочла, как «синие глаза его стали холоднее стали». Она любила читать некоторые абзацы много раз и даже шепотом их проговаривать, до того они ей нравились. Она видела всю эту картину и даже чувствовала качку на корабле. И тут мама со своими прозрачными намеками. На вечер танцев. Флоре? Зачем? Что ей там делать?
Когда Флора сидела дома, ела яблоко и читала, она не помнила о том, что некрасива.
– Я не хочу, мама, спасибо. – Флора боялась туда идти. Боялась, потому что знала наперед, что весь вечер простоит у стенки.
– Ну Флора, деточка, ну сколько же можно быть одной? Вот у нас Клара ходила на танцы и нашла себе жениха. Приличного человека. И все у нее теперь, как у людей.
– А я, может быть, не хочу, чтобы как у людей. И потом, как у людей, это как у кого? Как у них? – Она ткнула пальцем в стену позади себя. – Или как у них? – она указала в противоположную сторону. – Уж лучше быть одной, чем вместе с кем попало.
– Боже мой! Как ты себя переоцениваешь! – Мама всплеснула руками и прижала их к щекам, как будто у нее ныли зубы. – Ты пойми, что это они могут не захотеть связывать свою жизнь с тобой. А не ты! Пойми…Ты еще тот суповой набор!
Флора встала, молча расстегнула халатик, закрылась дверцей шкафа и переоделась в свое единственное крепдешиновое платье, белое, в коричневый горошек. Оно ей даже шло. Во всяком случае, горошки на нем были точно такого же цвета и размера, как ее глаза.
Она собиралась молча, как солдат. Она знала – мама не отстанет, потому что купила этот билет сама. И никто ей его не отдавал. Надо просто встать и уйти из дома в нарядном платье. Накинуть плащик, прогуляться часок-другой и спокойно вернуться.
Ах, если бы она жила в Париже, ей наверняка дали бы понять, что она может считать себя интересной женщиной. Худоба сошла бы за изысканное изящество. Странная ломаная манера жестикулировать проканала бы под экстравагантность. А карие, маленькие, но лукавые глазки без сомнения наградили бы эпитетом «шарман». И Флора расправила бы крылья, вернее, лепестки, уверовала бы в это самое «шарман» и, опираясь на него, впрыгнула бы в свое счастливое будущее. Она могла бы быть ничем не хуже Эдит Пьяф, еще той красавицы… В этом она была уверена.
Но на Флору никто никогда не смотрел с обожанием. Никто не вдохнул в нее веру в себя. Даже родная мама, вместо того, чтобы вдыхать веру, лишь шумно вздыхала и качала головой, глядя на руки дочери и видя вместо них куриные лапки.
– Вся в покойника-отца.
Каждый раз от этого Флоре становилось на мгновение жутко. Она смотрела на себя в зеркало и искала сходство с покойником. И, разумеется, находила. Кто ищет, тот всегда найдет… Цвет лица – бледный. Шея – как букет из жилок. Страх, да и только.
Про нее говорили не «шарман», а «серая мышь». Не «о-ля-ля!», а просто «тля». Да, так и говорили. Еще в детстве, до войны, девчонка Жозя во дворе:
– Да ты просто тля. Не флора, а фауна.
Она тогда обиделась. И, присев на скамейку, долго грызла ногти на одной руке, а на другую наматывала тощую косичку. Она придумывала, как бы обсмеять Жозю, чье полное имя было Жозефина. Мысли все бегали вокруг Наполеона. Тем более, что мама на каждые именины готовила ей такой торт. Сначала она думала влепить им в лицо девочке Жозе, намекая на историческую связь. Но для этого пришлось бы слишком долго ждать.
Так ничего путного она и не придумала, пошла домой и долго смотрела в большое зеркало на свои ножки-спичечки в белых носочках. И не нашла ничего лучшего, как признать – да, тля. Моль. Потом подумала и решила, что в Париже это было бы даже ничего, очень аристократично. Флора де ля Моль.
Она была молодчина. Не придавала значения такой мелочи, как окружающая ее реальность. Читала свои книжки с тайным желанием испытать за героев все прелести любви. Это уже случилось с ней однажды. И мир подернулся дымкой.
Первым среди мужчин, поселивших в ее душе смятение, стал Атос. Дальше везло не так. Рыцари Вальтера Скотта, вопреки ожиданиям, страшно раздражали. Персонажи Жюля Верна прошли по касательной. Но иногда она встречала и своих героев. И чувства переполняли ее. Граф де ля Фер сменился капитаном Бладом. Капитан Блад Оводом. Овод Андреем Болконским. Андрею она изменила с Гамлетом.
Но, чуть повзрослев, научилась смотреть в корень. И однажды влюбилась не на шутку. Все, что с ней было раньше, показалось ей детским садом.
Она как раз вернулась в Ленинград из эвакуации. Ей было восемнадцать. Она шла по родному городу и была счастлива от встречи с ним. И вдруг ее взору предстал Исаакий. Конечно, она видела его до войны. Но сейчас он просто сразил ее своей монументальной красотой. И она полюбила. Конечно, не Исаакиевский собор. А его создателя, Огюста Монферрана. Именно ему и досталась весна ее чувств.
Флора жила абсолютно полноценной жизнью. И даже ходила на свидания. По пятницам, в четыре, она стояла у подножия собора и обнимала его толстые колонны, наслаждаясь мощью замысла. В субботу, в двенадцать, она приходила в читальный зал театральной библиотеки и методично перерисовывала портрет Огюста через кальку.
У нее были приятельницы. Подругами она их не считала только потому, что, по ее представлениям, подругам надо было рассказывать о себе какие-то тайны. А тайны у Флоры были весьма своеобразные. Она отдавала себе в этом отчет. И это свидетельствовало о том, что она пребывает в трезвом уме и в ясном сознании.
Вернувшись из эвакуации в Ленинград, она легко поступила в педагогический институт, на учителя русского и литературы. Другого пути она и не искала. Мама всю жизнь проработала учителем географии в школе. Правда, школы тогда были раздельные. И мама несла вечное в женском царстве. Но Флоре казалось, что если она любит читать, то любовь эту уж как-нибудь сможет передать подрастающему поколению.
Но педагогическая практика сурово показала, что учителя литературы Флоры Алексеевны в будущем не запланировано. Оказалось, что дети – это враги. Или даже хищные звери, что еще хуже, потому что в плен они не берут. Их цель – загнать и съесть. Когда она поворачивалась к классу спиной, ей становилось страшно, как в дремучих ночных джунглях. Когда она поворачивалась к нему лицом, ей казалось, что она голая, иначе чего это они так на нее смотрят и смеются в кулак.
Она навсегда запомнила небесные глаза ученика по фамилии Кучерук, который сидел на первой парте и, подперев щеку рукой, с невинным взглядом ждал, когда же она отодвинет стул, привязанный за ниточку к зажатой между партами хлопушке. Когда Флоре показалось, что ей оторвало ноги, Кучерук даже не сморгнул.
С горем пополам сдав зачет по педагогике, она уже понимала, что придется подыскать себе какую-нибудь мирную альтернативу. А вот с этим проблем не было никаких. Возвращаясь из института, она, подавленная школьниками, зашла посидеть в Катькин садик. Потом прошла мимо Публички, и взгляд ее упал на написанное от руки объявление «Требуется библиотекарь». В ту же секунду она поняла, что нашла себе тихую гавань до самой пенсии. И не ошиблась. Правда, так и осталась с незаконченным высшим.
Но теперь она понимала, что это чистая формальность. Она вольна была получать свое личное высшее образование. Ведь перед ней открылись закрома Публичной библиотеки, куда далеко не каждый человек даже при желании мог попасть. И ей ужасно приятно было осознавать, что случайных читателей здесь нет. Есть только те, кто в ближайшее время собирается что-то открыть, написать, преподать или защитить. Просто храм… А она – жрица. И тут ее фантазиям не было предела. В них все сходилось. Даже то, что жрица должна быть неприкасаемой.
Весталка публичного дома – так, в порывах самоиронии, она именовала свою должность.
В закрытых хранилищах она натыкалась на такие книги, о существовании которых послевоенные советские интеллигенты даже не подозревали. Листала расшифровки пророчеств Нострадамуса, наткнулась на пожелтевшую, ветхую рукопись с откровениями Распутина и, расширив от изумления глаза, читала то с начала, то с конца Даниила Андреева. Здесь она частенько задерживалась на пару часов после официального окончания рабочего дня. Отсутствие мужчины в своей жизни она считала теперь мистическим жертвоприношением храму науки. Это была ее плата за секретное знание.
Когда она выходила из читального зала, спускалась по лестнице и доходила до курилки, она видела их всех, сконцентрировавшихся в одном месте и говорящих каждый о своем. Лысины и седые бороды, очки и клетчатые пиджаки. Мужчины. Умные, светлые головы, двигающие куда-то советскую науку и искусство. Интеллигенты. Состоявшиеся. Выбирай любого.
И она выбирала. Достаточно регулярно. Привыкла уже подмечать среди них кого-нибудь, кого бы взяла себе домой, упади он посреди улицы с переломом ноги. Или еще лучше, найди она его под забором в абсолютном беспамятстве. Но в Ленинском читальном зале они почему-то ног не ломали и в беспамятство не впадали. А как было бы хорошо, думала она иногда. Как было бы хорошо…
На тех, кто в беспамятстве валялся в подворотне ее собственного дома, привыкла внимания не обращать. Не тот контингент. А ведь кто знает, может быть, и зря…
В книгах, которые она любила в юности, женщины яростно оберегали свою честь. До двадцати пяти Флора им искренне сопереживала. Ближе к тридцати неожиданно для себя стала болеть за противоположную команду.
Она так горячо любила книжных героев, что в жизни всегда была на стороне мужчин. Когда они вместе с Марианной с утра развозили тележку с книгами по фондам, Флора всегда молча страдала. Марианна говорила, что все мужики сволочи. А Флора чувствовала, что это не так. Вот только не знала, как об этом сообщить соратнице.
– Он мне говорит: «Почему ты не погуляла с собакой?», а я говорю: «Не успела, понимаешь». А он как заорет: «А что ты делала, интересно!?». Интересно, так приходил бы пораньше… Все. Я устала от этого занудства. Ну, Флорик? Разве я не права?
– Я не знаю, Марианночка. – Флора смущалась, когда надо было говорить людям в лицо совсем не то, что они ожидали. Смущалась и выкручивала пальцы в мучительной жестикуляции. – Ну, может быть, можно было сначала сделать все то, из-за чего он так расстраивается, а потом уже заниматься своими делами. Просто представьте, что он тоже будет отмахиваться от ваших просьб. Ведь вам это не понравится.
– Флора! – закатив глаза к небу, Марианна стояла прекрасная, как кающаяся Магдалина. – Флора, дорогая! Как повезет мужчине, которого вы осчастливите! Вы – просто мечта домостроевца! – А потом, уже серьезно и нормальным голосом, добавила: – Я никогда не буду подстраиваться под другого. Я взрослая сложившаяся личность. Пусть любят меня такой, какая я есть. Или пусть идут откуда пришли.
Флора живо представила себя на месте Марианниного мужа. Наверно, мужчины не могут не принимать всерьез ее богатое тело со всеми его капризами. Влажно поблескивающие глаза, вавилонские губы. Грешница, да и только. Флора даже почувствовала в себе назревающие предпосылки к чему-то неприличному и зверскому, чего никогда по отношению к сотруднице не испытывала. Некий военный азарт. Будь она большим и сильным мужчиной, она бы прижала сейчас испуганную Марианну к шкафу, из которого с другой стороны посыпались бы на пол редкие издания, заломила бы ей руки за голову и криво улыбнулась бы, глядя на нее «синими глазами», которые, ясное дело, в этот эффектный момент сделались бы «холодными, как сталь». Да. Вот ведь въелось… Уж она бы нашла способ заставить Марианну вовремя выходить с собакой. Она была бы хитрее и орать на нее не стала бы.
И в этот момент Флора поняла, что единственное, чего она действительно в этой жизни знает – каким мужчиной надо быть. А вот какой надо быть женщиной – не имеет ни малейшего понятия. И даже найденный в журнальном фонде французский женский журнал «Мари-Клер» был тут бессилен.
Как жаль, что она не родилась мальчиком. Вот это была бы удача…
«Здесь встану!»
Праник решительно скинул рюкзак, сел на землю, вытянув гудящие ноги. Место и впрямь хорошее. Крохотная полянка на опушке, там, где лес переходит в кустарник, встречаясь с луговиной. Родничок журчит, березки вон… Он сейчас где угодно бы остановился. Просто рухнул бы, где стоял, и все. Четверо суток марша по зараженным равнинам отняли остатки сил. Там разлеживаться не будешь. Каждая лишняя минута — лишняя доза. Поэтому лучший способ передвижения — бегом. Где пятна почище, можно пару часов поспать, скушать антидот и дальше.
Кстати. Праник закинул в рот горсть таблеток, старательно разжевал. Взгляд случайно упал на прибор. На полоску безопасности, что доползла до ярко-оранжевой отметки и останавливаться, судя по всему, не собиралась.
«Да иди ты!» — Праник с растянулся на сухой траве, прикрыл глаза.
Компактный наладонник достался в наследство от прежних времен. Серьезная когда-то была вещица. Топосъемку прибор отображал с детализацией сказочной, с объектами движущимися, не движущимися и скрытыми. Прогнозировал траектории, степень угрозы, рассчитывал маршруты. Мозгов в него напихали столько, что ни одному «айподу» или «айфону» не снилось и в помине. Оно ведь как в том анекдоте про барабан мастера Страдивари, который скрипки для лохов делал, а для реальных пацанов такие вот ляльки, да… Еще выдавал прибор массу иной информации, косвенной, но жизненно-полезной, начиная от метеосводок и заканчивая расписанием электричек на каком-нибудь полустанке. Это не говоря уже про встроенный газоанализатор, дозиметр, тепловизор. Обслуживал устройство подотдел ГРУ. Проект со сложной аббревиатурой получил тогда название «Поводырь». Незаменимым подспорьем должен был оказаться прибор разведывательно-диверсионному отряду на территории врага.
Нынче съемку местности проводить некому. Спутники сбиты, вычислительные центры сгорели, электрички не ходят. И метеосводка день ото дня одна и та же: холодно, пасмурно, вероятны бактериологически-агрессивные осадки.
Вдобавок случился как-то у Праника один неудачный спор. С одними спорщиками. В результате сидел теперь в наладоннике осколок его же собственной гранаты — встрял намертво. С одной стороны, обидно, конечно, донельзя. С другой, еще как посмотреть. Лучше уж в прибор осколок, чем в живот. Так вышло, что оппоненты его тогда умерли. А он, Праник, нет. Хотя и потерял товарный вид и целостность нескольких ребер. Так что, можно сказать, удачный спор для него вышел.
А прибор продолжал работать. В смысле, включался. Но казал, конечно, ахинею, ведомую лишь компьютерному аллаху. Починить его было невозможно, выбросить жалко. Да и жизнь спас, как-никак. Вот Праник его и таскал, будто тамагочи. Разговаривал даже иногда. Оно понятно, людей теперь нечасто встретишь. А встретишь таких, что уж лучше бы не встречал…
Из полудремы выдернул бикающий зуммер. Праник с досадой воззрился на шкалу, показывающую красный алый уровень опасности.
«Ну, чего тебе приглючилось, а?»
Обычный армейский, сто раз проверенный дозиметр показывал норму. Вокруг ни души. Тихо, спокойно. Пичужки неиздохшие свистят. Но снова закемарить Праник не смог: под ложечкой заныла тревога. Кряхтя, поднялся на ноги, отошел на полста шагов в сторону — индикатор угрозы слегка опустился вниз. Вернулся назад — снова высшая степень опасности.
— Сука! Разобью!
Праник зло подхватил рюкзак и подорвался прочь, не сводя с прибора глаз. Остановился, только когда полоска позеленела.
— Доволен?
«Поводырь» был доволен. Праник — нет. Здесь, на вершине холма, дул ветер, пронизывал до костей. Дров нет, костерок не развести. Сегодня не согреться, не смотреть на огонь, облизывающий маленький плоский котелок. А чего случись — прятаться негде, и бежать далеко. Праник с тоской поглядел на оставленную полянку в уютной лощине, раздумывая, не вернуться ли.
В этот момент из-за облаков упала звезда. Точнее, показалось, что упала звезда. В вышине раскис шар, похожий на взрыв фейерверка, и в следующую секунду полянка, луговина и добрый кусок леса превратились в полыхающее месиво. Стегнула по перепонкам, опрокинула навзничь ударная волна: пригнуться Праник не догадался. Поднялся, помотал звенящей головой и, часто сглатывая, попытался прогнать из ушей ватную тишину. Площадь в пару гектаров будто пропустили через мясорубку: обугленный бурелом, дымящиеся длани вывороченных корневищ, взрытая земля. Что-то жахнуло серьезное, кассетного типа. Праник — не специалист… Откуда? Да Эйнштейн его знает откуда!.. Завалялось где-то и прилетело, мало ли… До хрена еще таких сюрпризов.
Праник глянул на прибор, на зеленую шкалу, сглотнул нервно. Словно извиняясь, тронул острое ребро осколка.
— Надо же…
И поскреб в затылке озадаченно:
— А птичкам-таки абзац…
Ужас заключался в том, что бабушка с утра ушла на рынок и дом остался без присмотра. А мама засела на веранде с новым дизайн-проектом и строго-настрого запретила отрывать её от дела.
У Лёки тем временем случилась трагедия. Её любимый заяц Руська попал под трамвай. Точнее, под поезд. Машинист не успел затормозить, и Руськина задняя лапа, державшаяся до этого на честном слове, оторвалась. Руська побелел, лёг на рельсы и перестал радоваться жизни. Лёка смертельно испугалась и стала звать на помощь папу.
Папа, конечно, не мог вылечить Руську. Для этого ему не хватало бабушкиной квалификации. Зато он взялся доставить его с железнодорожной станции через лес прямиком в бабушкину комнату.
— Нам срочно нужен контейнер для заморозки, — авторитетно заявил папа.
Лёка притащила докторский чемоданчик. В него насыпали кусочков льда, ограбив холодильник, и торжественно уложили отрезанную поездом лапу. Руське сделали бинтование и обезболивающий укол. Заяц дышал неровно, вздрагивая всем телом и дёргая уцелевшей задней лапой. Пришлось дать ему кислород из походного баллона. Затем папа быстро соорудил носилки и они вместе с Лёкой поволокли Руську в чащу леса.
Когда навстречу им вышел волк по имени Гнилой Зуб, папа выхватил пистолет и принялся палить в серого разбойника. Гнилой Зуб легко увернулся от пуль, угодивших в сервант, и прыгнул на папу. Волчьи клыки полоснули папу чуть выше колена. Но папа умело разодрал разбойнику пасть и заткнул её кочаном капусты.
Лёка захлопала в ладоши, но тут же и закричала, напуганная. Сизый плотный дым густо сочился сквозь хвою. Треск падающих стволов, гудение набирающего силу пламени делали их дальнейшее путешествие невозможным. Недолго думая, папа сунул Руську и контейнер Лёке, подхватил саму Лёку на руки и кинулся в огонь. Пламя лизало его плечи, не имея возможности добраться до Лёки и Руськи. Под ногами хрустели осколки семейного сервиза. Папа бежал напролом, спасая дочку и самого дорогого её друга. Сразу за опушкой папа угодил голой пяткой в русло пересохшего ручья, чуть не упустил Лёку, потеряв равновесие, и с победным криком рухнул на бабушкин диван.
На шум прибежала взбудораженная мама. Увидела папины ожоги, следы волчьих зубов и многочисленные порезы, с которых обильно капала кровь, всплеснула руками, схватила телефон и вызвала «скорую». Папу надо было срочно спасать.
В комнату потихоньку, бочком вошла бабушка, только что вернувшаяся из дальнего похода на рынок, и стала готовить Руську к операции.
Лёка сбегала на кухню и тотчас вернулась, блестя глазами.
— Папа, выпей, выпей скорее! — потребовала она, протягивая раскрытую ладошку. На ладошке лежал коричневый кубик тростникового сахара. — Лекарство, — объяснила Лёка. — Чёбы скорее поправиться.
— Залог вечной жизни, — сказала мама печально. — Пей, ты же ничего не теряешь.
Папа положил кубик на язык и закрыл глаза.
Оставалось дождаться, пока лекарство подействует.
Разумеется, оно подействовало раньше, чем приехала «скорая».
Фирсов. Аномалия. Как будто
Ужас заключался в том, что бабушка с утра ушла на рынок и дом остался без присмотра. А мама засела на веранде с новым дизайн-проектом и строго-настрого запретила отрывать её от дела.
У Лёки тем временем случилась трагедия. Её любимый заяц Руська попал под трамвай. Точнее, под поезд. Машинист не успел затормозить, и Руськина задняя лапа, державшаяся до этого на честном слове, оторвалась. Руська побелел, лёг на рельсы и перестал радоваться жизни. Лёка смертельно испугалась и стала звать на помощь папу.
Папа, конечно, не мог вылечить Руську. Для этого ему не хватало бабушкиной квалификации. Зато он взялся доставить его с железнодорожной станции через лес прямиком в бабушкину комнату.
— Нам срочно нужен контейнер для заморозки, — авторитетно заявил папа.
Лёка притащила докторский чемоданчик. В него насыпали кусочков льда, ограбив холодильник, и торжественно уложили отрезанную поездом лапу. Руське сделали бинтование и обезболивающий укол. Заяц дышал неровно, вздрагивая всем телом и дёргая уцелевшей задней лапой. Пришлось дать ему кислород из походного баллона. Затем папа быстро соорудил носилки и они вместе с Лёкой поволокли Руську в чащу леса.
Когда навстречу им вышел волк по имени Гнилой Зуб, папа выхватил пистолет и принялся палить в серого разбойника. Гнилой Зуб легко увернулся от пуль, угодивших в сервант, и прыгнул на папу. Волчьи клыки полоснули папу чуть выше колена. Но папа умело разодрал разбойнику пасть и заткнул её кочаном капусты.
Лёка захлопала в ладоши, но тут же и закричала, напуганная. Сизый плотный дым густо сочился сквозь хвою. Треск падающих стволов, гудение набирающего силу пламени делали их дальнейшее путешествие невозможным. Недолго думая, папа сунул Руську и контейнер Лёке, подхватил саму Лёку на руки и кинулся в огонь. Пламя лизало его плечи, не имея возможности добраться до Лёки и Руськи. Под ногами хрустели осколки семейного сервиза. Папа бежал напролом, спасая дочку и самого дорогого её друга. Сразу за опушкой папа угодил голой пяткой в русло пересохшего ручья, чуть не упустил Лёку, потеряв равновесие, и с победным криком рухнул на бабушкин диван.
На шум прибежала взбудораженная мама. Увидела папины ожоги, следы волчьих зубов и многочисленные порезы, с которых обильно капала кровь, всплеснула руками, схватила телефон и вызвала «скорую». Папу надо было срочно спасать.
В комнату потихоньку, бочком вошла бабушка, только что вернувшаяся из дальнего похода на рынок, и стала готовить Руську к операции.
Лёка сбегала на кухню и тотчас вернулась, блестя глазами.
— Папа, выпей, выпей скорее! — потребовала она, протягивая раскрытую ладошку. На ладошке лежал коричневый кубик тростникового сахара. — Лекарство, — объяснила Лёка. — Чёбы скорее поправиться.
— Залог вечной жизни, — сказала мама печально. — Пей, ты же ничего не теряешь.
Папа положил кубик на язык и закрыл глаза.
Оставалось дождаться, пока лекарство подействует.
Разумеется, оно подействовало раньше, чем приехала «скорая».