А вот любопытно, жилось ли когда-нибудь сладко русскому домовому? Ой, нет… Разве что до Крещения Руси, но о тех замшелых временах никто уже и не помнит — столько даже домовые не живут.
При царе попы зверствовали: нагрянет гривастый с кадилом, всю избу ладаном отравит, углы святой водой пометит — из вредности, а от неё шёрстка портится и сила пропадает… Спасибо советской власти: постреляли извергов, посажали, а те, что убереглись, тихие стали, безвредные.
Ну, думали, заживём… Куда там! При Луначарском-то оно вроде бы и ничего было, а вот как передали всю нечистую силу из Наркомпроса в НКВД — мать моя кикимора! Такое началось! До сих пор совестно: хозяев, бывало, сдавать приходилось.
Ничего, перетерпели, обвыклись. Опять же оттепель подкатила хрущёвская. Чем не жизнь? Главное: от календарика отрывного по красным дням держись подальше и под пионерский салют как-нибудь там случайно не влети… Ох, люди, люди! И надо же им было опять всё вверх дном перепрокинуть! Зла не хватает…
Анчутка заставил себя отвлечься от скорбных раздумий — и огляделся. Кругом сиял разлив. Вода и суша лежали, можно сказать, на одном уровне, так что оставалось лишь гадать, почему вон тот участок затоплен, а этот, к примеру, нет.
А ведь придётся возвращаться — явно забрёл не туда: вода с трёх сторон, брода не видать, мостка — тем более. Умей Анчутка плавать… Но плавать Анчутка не умел. Как и всякий порядочный домовой, об этой таинственной способности он и думать не мог без содрогания.
Тихонько вздохнул и заковылял обратно. Привыкши к плоским поверхностям людских жилищ, Анчутка горестно дивился почве, через каждые пять шагов обязательно подстраивающей какую-нибудь каверзу: то рытвину подложит, то хворостину…
Вообще дикая природа вела себя враждебно и насмешливо.
Вдобавок выяснилось, что вне человеческого жилья нехитрое Анчуткино колдовство полностью утрачивает силу: невидимкой — и то не пройдёшь. Он понял это ещё в черте города, когда, пробираясь через кустарники, услышал изумлённый мальчишеский возглас:
— Йех! Гля, какой котяра крутой!..
В другой бы раз Анчутка обиделся…
Теперь для полного счастья не хватало только нарваться на кого-нибудь из леших, с которыми домовые враждовали издавна. То-то было бы им радости обойти родственничка, чтобы вдоволь наплутался, фрайер городской, в трёх соснах… Да, но ведь он и так уже плутает.
Внезапно на округу лёг плотный натужный гул турбин. Над поймой, содрогая и морщиня гладь заливных лугов, хищно и лениво разворачивалось «крыло» американских самолетов. По-нашему, по-лыцки — «звено». Впереди шёл разведчик, беременный подвесными баками и контейнерами с аппаратурой. Его сопровождала группа прикрытия. Акульи морды, чёрно-жёлтые стабилизаторы. Реакционный и богопротивный блок НАТО, науськанный баклужинской демократией, настойчиво искал повода нанести удар по православному социалистическому Лыцку.
Анчутка вскинулся на задние лапки и встревоженно повёл личиком. В какой он хоть стороне, этот блок-пост? Вроде бы вон там…
Впереди на нежно-зелёном бугорочке маячило нечто родное и знакомое, а именно: две отвесно врытые трубы, к которым в незапамятные ещё времена приварен был жестяной щит, ныне вылинявший с лица и ржавый с изнанки. «ИЗОБИЛИЕ — ПУТЬ К ОРОШЕНИЮ!» — значилось на нём. Видимо, какое-то старое, утратившее силу заклинание.
Добравшись до исторического памятника, Анчутка присел на корточки и в изнеможении привалился круглой спинкой к тёплой рыжей трубе. Пусть не жилище, но всё-таки что-то, сделанное человеческими руками… Кстати, Анчутка уже отдыхал под этой древней конструкцией, причём совсем недавно.
«Если и впрямь водит, — уныло мыслил он, — ой, не выбраться… Нет, не люблю я леших… Дураки какие-то, даром что родня!»
А впрочем… Времена-то ведь меняются — и, как обычно, к худшему. Всей лыцкой нечисти нынче трудно. Так что может, и смилуется лесная братва: поводит-поводит, а там, глядишь, проникнется сочувствием, к блок-посту дорогу укажет…
Хотя Анчутка — тоже домовой с понятиями: он бы и сам не принял помощи от леших.
Вновь смежил веки и припомнил с тоской тот неладный день, после которого всё вокруг снова пошло кувырком. Было это вроде бы на излёте лета, а год Анчутка, как водится, запамятовал. Людское это дело — годы считать.
Началось с того, что на чердак к нему заявился рыжий, не внушающий доверия кот и пригласил в подвал, где должна была состояться какая-то там сходка. Анчутка, понятно, удивился. Обычно коты держатся независимо и посторонних лиц в дрязги свои не посвящают. Тем более домовых, представляющих, по их мнению, прямую угрозу кошачьей вольнице. Видимо, стряслось нечто неслыханное.
Количество котов в подвале — ошеломляло. Не иначе — со всех окрестных дворов набежали. Анчутке тут же вспомнилось, что три последних дня были какие-то беспокойные. Снаружи то и дело лязгало, громыхало, стены подрагивали, да и жильцы вели себя несколько странно: лаялись до матерного хрипа, а из-за чего — даже и не поймёшь.
Чёрный облезлый котяра бандитского вида бесшумно махнул на сочащуюся влагой трубу и победно оглядел собрание.
— Когда мы стенали под игом Янаева… — завёл он навзрыд.
Кто такой Янаев, Анчутка не знал, но ему стало настолько страшно, что часть воплей домовой пропустил. Услышанное чем-то неуловимо напомнило те жуткие надрывные речи, которых он вдоволь наслушался в годы репрессий.
А кот продолжал кликушески:
— …Девятнадцатого августа я дважды перебежал дорогу полку КГБ! Рискуя жизнью! Мурка — свидетель! Причём второй раз — в непосредственной близости от гусениц! На меня даже заорали: «Брысь, зараза чёрная!» А где, позвольте спросить, был в это время Маркиз из двадцать третьей квартиры? Почему он не возвысил своё «мяу» до гневной ноты протеста против неконституционного переворота?..
Да-да, именно так оно всё и начиналось…
Рядом с Анчуткой зашумели тяжёлые крылья, и он брезгливо приподнял левое веко. В двух шагах от него головастая серая ворона с подозрительно невинным видом выклёвывала что-то из травки, причём как бы невзначай подступала всё ближе и ближе к трубе, возле которой прикорнул сам Анчутка. Явно пыталась зайти с тыла. Надо полагать, тоже не разобралась и приняла домового за необычно крупного кота. А известно, что нет для вороны доблести выше, чем подкрасться к кошке и клюнуть её в хвост.
— Пшла!.. — прошипел Анчутка, оскорблённый до глубины души. Он вообще терпеть не мог ворон — за скандальный нрав и склонность к левому экстремизму.
Ворона подскочила от неожиданности и, забив крыльями, с хриплым заполошным карканьем отпрыгнула сразу шага на три. Людских, естественно…
Турбофэнтези
Сергею Бобрикову — с благодарностью за дружескую поддержку в трудные времена
С каким наслаждением перевешал бы я всех политиков, не будь это политической акцией!
Великий Нгуен
Но знаешь ли, чем сильны мы, Басманов?
Не войском, нет, не польскою подмогой,
А мнением: да! мнением народным.
Александр Пушкин
На груде поленьев из какого-то южного соснового дерева, пряно пахнущих сыростью и лесом, сидел Льюис Керол, в прошлом — весёлый компаньон неунывающего Коля Вудро, а теперь — почти штатный клоун, несломленного Рене Ампла. Удобно разместив зад, он наблюдал за двумя кряжистыми матросами — нынешними пленниками тропиков. Их спутанные волосы лохмами висели на лице, скрывая небритые подбородки. Сняв с себя всю одежду, за исключением похожих на старые тряпки набедренных повязок, они увлечённо жарили на вертеле небольшого крокодила, время от времени, сбрызгивая его водой из реки.
Белое огненное светило и красный блеск углей заставляли тушу шипеть и истекать жиром, а мускулистые тела арестантов, лоснящиеся от жары и пота, крутили вертел…
Резкий аромат мяса и мускуса распространился по округе, и Льюис, недавно похлебавший ухи и не голодный, не выдержал. Он встал, подошёл к костру и, отобрав у поваров нож, одним ударом отсек короткую конечность рептилии. Моряки одобрительно хмыкнули и проделали аналогичную работу, став обладателями двух зажаренных задних ног. После чего, радостно расхохотавшись, запустили зубы в пропахшую костром крокодилью мякоть.
Вся местность хорошо просматривалась с излучины реки, и разморенная троица ещё издалека увидела стремительно приближавшуюся кавалькаду. Спешно залив костёр, и, обжигаясь, они завернув тушу в собственные обноски, да припустили к ближайшим кустам.
Устроив там наблюдательный пункт, моряки быстро рассмотрели, как деловито снуют по двору бойцы Милвертона. Где-то через час ворота пронзительно заскрипели, и перед глазами оторопевших поваров предстала жуткая картина: на открытой створке, они увидели привязанного и распятого моряка, которого увечил сам полковник…
Наконец, ему это надоело и, бросив хлыст одному из стражников, он пошёл внутрь.
В этот момент, под стон и вой истязаемого, Рене, стоявший всё это время рядом, наконец понял, к кому и куда он попал… Герцог принял решение. Он догадывался, что пытаться аккуратно что-то узнать у Джона Милвертона — это как своровать луну из реки. Но необходимо было вернуться в Нью Дели и попробовать уничтожить самозванца. В противном случае, он уничтожит всех сам! И, конечно, ни одно его раскрытое дело о шпионаже против Империи, не шло в сравнение с этой дикой ситуацией, в которую он так опрометчиво, по собственной глупости и упрямству, попал…
— Ну, мой герцог, как тебе это… Состязание.. В моей силе и ловкости? Не хочешь поучаствовать, морячок-то живучий! — подошедший к нему полковник смотрел доброжелательно, даже радостно, на бледное до синевы лицо Рене Ампла.
— И что я буду иметь с этого участия? — грубовато и с любопытством в голосе поинтересовался герцог.
Лицо полковника удлинилось, брови поднялись и наморщили лоб.
— Тебе не жалко морячка? Или ты надеешься, что мы снимем эту тушку живой?! — истерично захохотал он. — Ни в коем случае! Мы будем метать дротики! Кажется, они не глубоко входят в тело, а закат ещё не скоро…
Герцог сделал глубокий вдох и протянул руку:
— Ну, дай мне! Или ты боишься гвоздя в деревяшке?
Хмыкнувший садист оценил фразу и передал сразу два, приготовившись смотреть комедию.
Рене прицелился и без замаха пустил дротик в полёт. Тело дернулось в последний раз, и распятый человек, наконец, закрыл чёрные от боли глаза.
— Надо же, — услышал полковник фразу охранника. — Ловко! Прямо в сердце!
Герцог подошёл и, обняв губернатора за плечи, ровным голосом произнёс:
— Пойдёмте, мой дорогой, я удовлетворён спектаклем. Посмотрим бумаги, которые вы нам привезли.
Заночевав среди тех же смоляных брёвен, Льюис и его два молчаливых друга, утром увидели возвращающуюся кавалькаду. На запасной лошади сидел привязанный за руки к седлу герцог. Следом, скованные по одному, за ноги, брели моряки.
Поднявшись на холм, и, торопливо похоронив друга, троица, собрала оставшийся скарб и побрела в сторону города.
***
Ароматный пар вился горячими струями над синими и зелёными изразцами. Боб с удовольствием вынырнул из неглубокого бассейна и облокотился руками на шершавые керамические плитки, повиснув в воде.
Волшебное здание хамама приятно удивляло. В отличие от остальных домов на улице, выглядевших если не обшарпанными, то, по меньшей мере, не ухоженными, или по-просту старыми — здесь было чисто и по-домашнему уютно. Рядом с ним суетились две семнадцати-восемнадцатилетние девочки, с веселым хихиканьем, раздевшие его час назад.
Одна из них — сероглазая пышка, с закрученными в узел светлыми густыми волосами, сейчас усердно таскала воду в огромную мраморную лохань, приглашая боцмана мерно качающимися бедрами; другая зеленоглазая и худенькая, искоса поглядывала на плавающего на спине моряка и старательно принимала разные волнующие его позы.
Азиатский юг рождал таких женщин, созданных, казалось, с рождения — для любви.
«На Полину похожа», – чуть не вырвалось у Боба.
Он, обозлившись, отвернулся и, стараясь не смотреть на голые, повторно зовущие к себе его плоть тела, начал торопливо одеваться, в глубине души матеря себя последними словами.
— Понравилось? — весело поинтересовался встреченный им на пороге чайного помещения кок. — Что-то ты быстро?
— А сам-то? — хмуро отозвался Акула.
— Старею, — в тон ему ответил кок. Потом одышливо вздохнул и, с хрипотцой в голосе, добавил, — Полинку-то с «Мозгоеда» не выпускай!
***
Грозный и не совсем трезвый Теодор Гризли судьёй восседал на кресле. Рядом с ним присяжными заседателями расположились графиня и Ден. Охрану допросного помещения осуществляли: одетый в клетчатую рубаху и трусы, совершивший полный оборот, Рамзес и, застывший фикусом, Маас.
Судья не знал многих обстоятельств дела, но подозревал, что, возможно, подсудимый и не совсем виновен. Показания его были неполными и отрывистыми, а совершенный разбой, слегка попахивал уборной.
Поэтому, грустно посмотрев на последний глоток анисовки в стакане, он постановил обречь подсудимого ещё лет на пятьдесят страданий и оставить его на ночь в этой твердыне несправедливости.
Бурый подозревал, что между судьёй и графиней существовал сговор и, не будучи комнатной собакой, всю ночь ждал, когда же за ним придут. Оставленный в гостиной, он, с удивлением, слушал трехтональный храп и удивлялся их беспечному спокойствию.
Только под утро, совершенно измучившись, он, к своему удивлению, задремал. Бурому приснился незнакомый лес. Неслышными шагами он охотился за пугливой ланью, понимая, как важно застать её врасплох. Наконец, его тело взвилось в воздух, и челюсти сомкнулись на шее, уронив добычу навзничь. Они опрокинулись и полетели в темноту, откуда доносились хрипы и стоны. Все эти звуки на миг замерли, а потом окружили его вновь. Оборотень слышал, как вокруг кто-то мучительно ловит ртом утекающий с жизнью воздух. Потом кто-то словно лизнул его тёплым языком, и в ответ на эту ласку, Бурый тихо зарычал в ответ…
— Ты уже умер, — услышал он.
— Ну, это ещё надо посмотреть, — заявил кто-то другой.
— У него нет шансов…
— У него есть… Один, на тысячу…
Первые солнечные лучи побороли вязкий сон.
— Что же ты так скулишь, бедолага? — спросил его рыжий парень.
Ден ещё никогда не слышал, чтобы не изнеженный цивилизацией потомок северных волков рыдал во сне. По сравнению с этим матёрым оборотнем из лесной глуши, Рамзес казался маленьким хрупким и слабым. Лес наградил Бурого железным духом и телом, но, попав в этот приют какой-то сказочной надёжности, как прибившийся из другой стаи щенок, он не мог понять своего состояния и всячески сопротивлялся любым проблескам надежды на новую лучшую жизнь.
Сквозь туман сна оборотень опять бегал по живому лесу…
Утром, увеличившаяся на одну особь, процессия решила направиться на завтрак. У Бурого появилось ощущение, что вокруг него резвится стая хорошо упитанных щенков, и тёплое чувство покоя поселилось внутри. Косые улыбки смутили его, и он, почувствовав былую неловкость, начал отказываться от похода в столовую. С громким хохотом, компания окружила его и, бесстрашно подхватив за лапы, потащила…
И мы поспешили обратно. Первым, кто встретился нам, была мисс Томпсон, она нетерпеливо мерила шагами ведущую к крыльцу дорожку. Увидев Холмса, Пегги поспешила ему навстречу:
— Мистер Холмс, что с Генри?
— С вашим женихом, гм… бывшим женихом все прекрасно. У нас состоялась короткая беседа, в ходе которой все вопросы были улажены. Генри невиновен.
Молодая женщина просияла, неожиданно превратившись из изнуренной лошадки в сказочного единорога, порывисто обняла моего друга, чем немало его смутила.
— У меня к вам вопрос, — Шерлок взял мисс Томпсон за руку. — Где в пансионате живет садовник?
— Арчи? Вон, видите, в конце сада стоит сарай. Мы держим там инвентарь, а у Купера там же комната. Он, знаете ли, человек несколько нелюдимый, предпочитает жить один. Но сейчас его нет.
— Куда он отправился?
— Попросил полдня выходных. Сказал, что ему надо в Лондон — устроить какие-то свои дела. А в чем дело?
— Потом! Все потом, — Холмс резко повернулся и поспешил к покосившемуся домику, окруженному зарослями крапивы.
Просевшая дверь отворилась со скрипом, больше похожим на хрип. В нос ударил жирный запах земли, сена и чего-то неприятно химического, похожего на аммиак. Из-под ног прыснула крыса, потом еще одна. Я достал спички и зажег газовый светильник. На грязном дощатом полу теснились садовые инструменты. В глубине было две двери. Обе запертые на висячий замок внушительных размеров. Мой друг, содержание карманов которого совершенно непредсказуемо, достал из одного из них связку отмычек. Минута-другая, и Холмс распахнул перед нами правую дверь. За ней оказались потертые каменные ступени, ведущие в неглубокий подвал. Землей и аммиаком там пахло еще сильнее. Газового светильника в подвале не нашлось, но нашелся керосиновый фонарь. При его свете хорошо стали видны глиняные горшки с грибами, очень смахивающими на поганки, банки с измельченными сухими шляпками, ручная мельница. На узком столе громоздились бутыли с наклеенными на них бирками с латинскими названиями, колбы, бюретки, точные весы. Выглядело все это как химическая лаборатория.
Холмс указал на один из горшков:
— Доктор Фрейд, доктор Ватсон, вы случайно не знаете, что здесь произрастает?
Фрейд шагнул вперед, ловко выдернул один гриб, понюхал, растер в пальцах шляпку, заглянул в образовавшуюся лунку:
— Никогда раньше не видел. К сожалению, я не биолог. — Фрейд приподнял банку с грибными шляпками. — Но похоже, садовник как-то обрабатывал здесь грибы.
— Осмотрим комнату Арчи, — скомандовал Шерлок, вернулся в коридор и открыл дверь слева.
Я осветил комнату фонарем. Она оказалась крошечной каморкой с низким потолком и едва вмещала в себя кровать, стул и колченогий стол, на котором лежала открытая тетрадь и стояли чернильница и стакан с перьевыми ручками.
Холмс ухватил тетрадь длинными пальцами скрипача, начал листать страницы:
— Похоже на дневник. Посмотрим, посмотрим.
Я заглянул Шерлоку через плечо. В тусклом свете фонаря мой взгляд мог разобрать только отдельные фразы.
20 января
Сегодня я разбил колбу c эфиром и чуть не потерял сознание. В подвале невыносимо холодно. Коченеют руки. Но, хвала богу, моя работа подходит к концу. Удалось получить два грамма вытяжки. Я назвал препарат харрисием в честь учителя.
1 февраля
Готово десять граммов харрисия. Можно приступать к опытам на животных. Поймал бездомную кошку. По-моему, кто-то следит за мной через щели в стене. Попробую прижимать дверь табуреткой.
5 февраля
Три дня назад дал кошке вдохнуть харрисий. Сегодня она кричала во сне, как человек, а потом глаза ее вылезли из орбит, а из носа и ушей пошла кровь. Сделал вскрытие, это потрясающе. За мной продолжают следить. Похоже, кто-то хочет меня убить и овладеть открытием. Ему уже удалось добраться до профессора Харриса. Задушу негодяя собственными руками.
24 февраля
От харрисия умерло четыре кошки и две собаки. Все во время сна. Причем, похоже, сны у животных были весьма неприятные. А вот котенок жив до сих пор. Почему же? Сегодня ночью слышал, как по лаборатории кто-то ходит. Ворвался туда с топором, но разбойник успел убежать.
5 марта
Мне удалось привести бродягу с улицы, предложив ему ночлег на несколько дней. Смешал для него препарат с нюхательным табаком. Бродяга умер через две ночи, тоже во сне. Причем ему снились кошмары. Похоже, я нашел, в чем дело. Препарат интенсивно взаимодействует с мозговой тканью, когда бессознательное зло овладевает подопытным в период сновидений. Я читал статью австрийского доктора Фрейда. Я знаю. Именно поэтому невинный котенок остался жить. Надо продолжить опыты. Сегодня на меня подозрительно смотрел пациент в инвалидном кресле. Он следит за мной, я чувствую.
10 марта
Этот, в инвалидном кресле, подговорил еще нескольких постояльцев. Притворяются, что спят, а на самом деле подглядывают за моими действиями. Они хотят со мной расправиться. Но им не удастся. Я придумал блестящий план. Завтра во время дневного отдыха я распылю на веранде препарат. Не забыть повязать лицо шарфом, чтобы самому не заразиться.
27 марта
Мой план удался. Они все мертвы, кроме того блаженного, с ударом. Злые, мелкие людишки. Отбросы общества. Теперь я понял, в чем заключается моя великая миссия! Надо распылить порошок по всей стране, начиная с Лондона. Лишь тогда Англия избавится от скверны! Я спасу человечество, сделаю его лучше. Все злодеи умрут, останутся лишь праведники!
20 апреля
Все готово. Побрился и начистил ботинки. Я спокоен и собран. Порошок рассыпан в пять контейнеров по количеству выбранных мною мест: Тауэрский мост, Трафальгарская площадь, Биг-Бен, Оксфорд-стрит и Ковент-Гарден. Все складывается как нельзя лучше. Поезд для меня дорог, но сейчас из Гринвича в Лондон отправляется фургон с провизией, возчик согласился взять меня с собой. И да свершится правосудие!
— Подумать только, этот человек читал мои статьи! — воскликнул Фрейд. Непонятно, чего было больше в его голосе — возмущения или невольной гордости.
— Двадцатое апреля! Вчера. Надо успеть перехватить этого сумасшедшего! — Холмс захлопнул тетрадь и сунул ее во внутренний карман. Мой друг был сейчас похож на человека, способного сдвинуть гору. — Надеюсь, фургон ушел не так давно. Зигмунд, я видел у вас расписание поездов. Постараемся опередить лжесадовника. Надо отправить кого-нибудь на почту, послать телеграмму в Скотленд-Ярд. Не знаю, будут ли они там достаточно расторопны. Лейстрейд собирался взять неделю: его жена вот-вот должна родить. Ничего не скажешь, нашла самое удачное время!
Следующий поезд в столицу прибывал на вокзал через двадцать пять минут. Надо было торопиться.
Стоянка кэбов находилась в десяти минутах ходьбы от пансиона.
— Гоните! — крикнул Холмс кучеру, забравшись в экипаж. — Гоните что есть мочи! Если успеете, плачу полгинеи! Если нет — я вас застрелю!
Кучер сдвинул на затылок видавший лучшие времена котелок, гикнул и стегнул лошадь, которая, несмотря на довольно плачевный вид, так рванулась с места, что я и Фрейд повалились друг на друга.
— Ватсон, сколько у вас денег? — спросил мой друг. — Я не люблю обманывать простых людей.
Обидеть Таню может каждый,
Не каждый может убежать.
(В.Вишневский)
Яна
– Смотри, куда прешь, коза убогая! – взвизгнула блондинистая фифа, высовываясь из окошка «Лексуса».
Вот же! До парковки – сорок метров! Нет, надо загнать свою хреновину на пешеходку, а потом возмущаться, что тут еще и люди ходят!
Отвечать фифе я не стала, еще чего. Облезет, неровно обрастет. Просто вспрыгнула на заборчик, к которому притерся Лексус, прошла по нему полтора метра и спрыгнула вниз. А там уже подфутболила треснутое розовое яблоко, явно оброненное кем-то, кто недавно пробирался мимо «Лексуса».
– Да ты-ы-ы!!! – противоугонной сигнализацией заверещала фифа, когда яблоко пролетело над капотом ее хреновины, и вдруг заткнулась. Как по волшебству! Или ее напугала хлопнувшая дверь подъезда?
Я даже на цыпочки приподнялась – поглядеть, кто это вышел? Не Нюська ли? Если она, то правильно фифа умолкла. Характер у моей сестрички, конечно, мирный, но рука тяжелая, а работа нервная.
Не угадала, но совсем чуть-чуть. Из подъезда, едва не насвистывая, выскочил Шариков, он же Лешенька Жариков, Нюськин домашний любимец. То есть, конечно, любовник, но назвать так эту помесь левретки с альфонсом мне совесть не позволяла. Любовник – это хоть в каком-то месте мужчина, а Нюськино недоразумение на мужчину даже внешне не особо-то походило. Скорее уж на бесполую, но жутко модную куклу-БЖД: всю такую глянцевую, изящную и категорически бесполезную. В дополнение к дивному экстерьеру шел характер содержанки, лень размером со слона и привычка толкать речи об этом жестоком, жестоком, жестоком мире, который так нетерпим к гениям. Еще Шариков любил сладко покушать, мягко поспать и отдохнуть на каком-нибудь – но, конечно, не «каком-нибудь турецком»! – курорте.
О таких грубых материях как деньги Шариков не задумывался, предоставляя заботиться о приземленном Нюське.
Интересно, куда это он намылился?
Я поспешно юркнула за стенд с объявлениями, чтобы не здороваться… Но Шариков и не подумал обратить на меня внимание, как обычно, всецело занятый собственной прекрасной персоной. А вот ответ на вопрос «куда он намылился», я получила прямо сразу. Шариков и обходить фифин «Лексус» не стал! Наоборот! Он распахнул переднюю дверцу, уселся в салон и… и…
Смачно поцеловал блондинку! Да что там поцеловал! Присосался, как вантуз!
И это прямо под Нюськиными окнами.
Да он совсем страх потерял?!
От негодования я упустила момент, когда парочка расклеилась, и фифа тронулась с места. Да и фиг с ними, с Шариковым и фифой, а вот Нюська… Она должна уже быть дома! И если она тоже это видела – окна-то прямо во двор выходят… Ой-ой!
Скорее к ней!
Рыдания я услышала еще за дверью. Незапертой.
Я пнула дверь – эх, жаль, что за ней Шарикова нет! – и вбежала в прихожую.
Нюська рыдала, сидя на полу, а чуть в стороне валялась табуретка с отломившейся ножкой. Неужто сестричка Шарикова ей отоварила, размечталась я, но тут же спохватилась. Как же! Чтоб Нюська на драгоценного руку подняла? Не бывает. А жаль. Стоило бы!
Ладно, сама займусь, только попозже, а пока нужно срочно утешить Нюську!
– Нюсь! – Я села на пол рядом и погладила ее по голове. – Ну что ты, в самом деле! Разревелась тут! Радоваться надо, что избавилась. Давно пора было его выгнать!
– Дура! – прорыдала Нюська, утыкаясь мне в плечо. – Я не потому… Локоть болит, я так ушиблась!
Ну да, конечно, именно из-за локтя! Ну, Шариков, чтоб тебе… тебя!
– Ну давай я тебе локоть намажу бодягой? А, Нюсь? Пошли, пошли, поднимайся давай. Сейчас мы тебя полечим, потом накатим, я тебе вот коньяк купила, а? Будешь коньяк?
– Нажрусь сегодня, – всхлипнула Нюська, неловко поднимаясь на ноги и от всей души пнула табурет. Тот улетел куда-то в стену. – Сто раз просила починить, а он… он… Урод!
– Козел вообще, – радостно согласилась я.
Пусть ругается! Ругаться куда лучше, чем плакать из-за Шарикова! Вообще этот Шариков давно уже сидел у меня в печенках. Не только у меня, у всего нашего семейства. И был единственным предметом, по поводу которого я была категорически согласна с бабулей и обеими мамулями, что гнать его надо поганой метлой.
Нюська подобрала его на помойке, сиречь в приемном покое родной больницы, и очистила от очисток ровно семь лет назад. Был тогда Шариков безработен, бездомен, вывихнут на левую переднюю… то есть верхнюю лапу предыдущей хозяйкой. Жалкое, в общем, было зрелище.
До сих пор не понимаю, на что тогда повелась Нюська? То ли на скорбные эльфийские очи, то ли на есенинские кудри, то ли на серенады ее прекрасным глазам?
То есть глаза у нее и правда красивые – если сестричка не вправляет чей-нибудь вывих. Тогда откуда-то появляется этакий чекистский прищур – и кости прыгают обратно в суставные сумки сами, с перепугу.
Все остальное тоже не подкачало. И рост, почти сто восемьдесят без каблуков, и роскошная пшеничная коса, толщиной в два кулака и длиной до задницы. Задница, кстати, тоже удалась, куда там бледной Дженифер Лопес!
Серенады, увы, продолжались недолго. Шариков запудрил сестричке мозги так качественно, словно в прошлой жизни был Вольфом Мессингом, поселился в ее квартире, спал в ее постели, жрал ее еду и за все это выедал ей же мозг, мол, недостаточно мила, нежна, женственна, заботлива и вообще кобыла. Из-за него Нюська даже туфли на каблуках не покупала, чтобы не смущать животинку своим ростом. Шариков-то мелкий, не больше ста семидесяти, и субтильный. На него разве что я могу посмотреть снизу вверх, и то, если кеды сниму.
В общем, невелика потеря. Сломанная табуретка – и та дороже.
– Я, наверное, не настоящая женщина! – вдруг заявила Нюська примерно через полчаса, после второго бокала коньяка и третьего куска торта, когда ничего, ну абсолютно ничего не предвещало!
Я даже тихонько хрюкнула от удивления.
– А какая? Резиновая, что ли?..
– Дура! – обиделась Нюська и всхлипнула.
Потом всхлипнула еще раз. И заревела. Сквозь всхлипы мне едва удалось разобрать, что она была так чудовищно неженственна, так отвратительно неромантична, что бедняжка Шариков был просто вынужден от нее уйти! А ведь он намекал, что нуждается в заботе и внимании, даже принес инструкцию… где же она… посмотри, должна быть на подоконнике…
Хрясь!
Ложечка из-под торта погнулась сама. Ригелем клянусь – сама! Ну, Шариков… инструкцию ему!
Но на подоконник взглянула. И увидела ЕЕ. Толстенький такой покетбук в розовой обложке с изображением Настоящей Леди. Именно так, с большой буквы. Леди была невероятно изящной, элегантной и в шляпке с вуалеткой. Она изящно позировала рядом с элегантным спорткаром, загадочно улыбалась зрителям и покачивала на пальчиках, затянутых в перчатку, чем-то блестящим. Мне показалось, ключами от авто, и сама леди мне категорически не понравилась. А уж название «Все леди делают ЭТО» – и подавно. Да и автор какой-то странный, Тай Роу. Это же кто-то вроде Джорджа Мартина, на каждом столбе реклама его книжек про эльфов! Что он может знать о том, что делают леди!
Аккуратно, двумя пальцами, я взяла розовый томик и покачала им под носом у Нюськи. Примерно как леди брелоком с ключами.
– Это – инструкция? И ты ее читала?
Нюська хлюпнула носом и мотнула головой
– Я хотела… то есть не хотела, но Леша просил, он ее по всей Москве искал, пока не купил, а у меня работа…
По всей Москве, ага. Это Шариков-то, который поднимал недвижимость с кресла только чтобы пойти откушать! Конечно, по всей Москве искал, как иначе. И неважно, что эти вот розовые томики продаются в каждом киоске, включая ближайший, на углу! А уж чтобы Шариков что-то купил? Выклянчил у кого-нибудь – максимум!
Ладно, посмотрим-ка, что там делают все леди?
Книга открылась сама где-то на середине, но я почему-то глянула опять на обложку. На блестючку в ручке леди. И чуть не подавилась. Ого, а это никакие не ключи, а самые натуральные наручники! Только золотые, с розовым мехом внутри и стразами снаружи. Ха! Вот это леди!
В текст я уже заглянула с куда большим интересом – и порадовалась, что уже допила и чай, и коньяк, и еще раз коньяк, да кто ж его считает!..
«…Итак, моя леди, позвольте вам преподнести этого изумительного, породистого, исключительных достоинств барана.
– Барана?.. – моя реальность грозила рассыпаться к чертям собачьим.
– Барана. Натурального сицилийского барана, моя леди, – очень серьезно кивнул мой лорд и распахнул дверь, за которой стоял…»
Я скользнула взглядом дальше по странице и натурально поперхнулась, закашлялась, но от строчек не оторвалась. Там было такое, такое… с розгами и наручниками, теми самыми, розовыми в стразиках, то есть в бриллиантах. И применяли эти розги и наручники к барану сицилийскому, натурально гениальному…
– Ну что там? Янка! – обиженно пихнула меня Нюська.
– О, тут такая инструкция по воспитанию непризнанных гениев! Вот послушай.
И я начала читать это вслух, а Нюська – слушать, под коньячок отлично зашло. Некоторые, особо полезные в деле воспитания гениев места она даже перечитывала сама, ну к примеру там где рассказывалось, как правильно выпороть вредного козла, чтобы кровь прилила куда надо и активизировалась умственная деятельность.
– Не поможет, но попробовать бы стоило, чисто ради процесса, – резюмировала я.
– Воплей было бы… – мечтательно протянула Нюська и прикончила последнюю рюмку коньяка. – Надь Пална бы прибежала…
– И добавила Шарикову от себя лично, с горкой. Что-то сдается мне, твой Шариков это и сам не читал. Увидел что-то модное, розовое и со словом «леди»…
– Чихать! Я хочу быть настоящей леди и делать «это»! – заявила Нюська, сверкнула глазами… и поникла. – Но он уше-е-ел! А я даже наручники не купи-и-ла-а! В стразика-ах! Роматишные-е!
– Не в стразиках, а в брильянтах. И вообще, что за глупость, покупать, когда я и самом могу такие! Этому ее милорду надо было у меня заказать, я б еще лучше сделала!
– Не-ет, ты б его посла-ала. Потому что это гла-мурная по-шлость, вот, – четко, почти по слогам выговорила Нюська и гордо на меня воззрилась, мол, она совсем не пьяная. Вот ничуточки.
– За такие бабки, Нюсь, я и гламурную пошлость готова наваять, и розовой ленточкой ее перевязать.
– А у нас кляпа нет! – вдруг сообразила Нюська и тут же вскочила. – Надо розовый, сердечком! Чтобы как у леди! Идем, купим кляп!
– Да ты рехнулась, мать! – возмутилась я, но вскочила. Такой цирк пропустить? Да я в жизни себе не прощу! – Опять на Шарикова деньги тратить? Что мы, сами кляп не сделаем? Как в лучших домах Лондону и Парижу, шелковый, сердечком! Ну-ка где там Шариково барахло? Тащи!
Потрошить шкаф мы отправились вместе, придерживая друг друга и отгоняя особо назойливые стены, которые хотели на нас напасть. И дошли! И распотрошили! Вывалили все на пол, Нюська вооружилась иголкой с ниткой, а я – ножницами. Я не хирург, шить не умею, зато художественно резать – легко!
Первым делом я вытащила из кучи нечто красное, шелковое, в турецких огурцах, и победно потрясла этим перед Нюськиным носом.
– Это ж трусы! – сделала она большие глаза. – Его любимые!
– Да! Представь, как это романтично, сделать кляп из любимых трусов. Шелковых!
Нюська согласилась, и мы приступили. Шелковые трусы тут были не одни, так что кляп вышел – загляденье! Не какая-то там гламурная пошлость, а произведение искусства! А что Нюська сшила немножко криво, так то не баг, а фича. Ручная работа, да!
Полюбовавшись на дело рук своих, то есть разноцветненький такой, толстенький кляп на веревочке, вырезанной из понтового галстука – кажется, его Нюська дарила Шарикову на Новый Год – мы решили не останавливаться на достигнутом. Шариков хотел романтики – будет ему романтика! Как у настоящих леди!
– А помнишь, она ему татуировку рисовала на заднице!
– Так задницы ж нет… – притормозила Нюська.
– Господи, что за человек Шариков? Ни бабок, ни мозгов, ни задницы! – огорчилась я, но тут же оживилась, не в моих правилах отступать при первой же трудности! – Зато есть брюки! Зачем ему брюки без задницы? И рубашки есть, и пиджаки! Смотри, какой скучный, серый, неромантичный пиджак. Мы с тобой сейчас изобразим из него шедевр!
– Точно! – Нюська хищно щелкнула ножницами в воздухе и ухватила что-то пестрое, шелковое, дивной красоты. – Так, сейчас мы это сюда… Новую рубашку ему… французскую…
– Новую? – оживилась я. – Новую не трожь. Мне отдай, я носить буду. Ты ему лучше сюда пришей… ой, какой слоник! Шариков-то у тебя стринги носит, шалунишка? Вот слона мы ему и пришьем!
– На штаны, – решила Нюська. – Прямо на самое рабочее место! И еще подпишем, что рабочее! Тащи маркер…
– А на рубашечке сзади напишем расценки, а то ж ему, бедному, тяжко будет новую мамочку найти, – пробормотала я, выгребая из ящика стола разноцветные маркеры. – Вот этим, он в темноте светится.
И, пока гениальная мысль не сбежала, растянула белую рубашку и написала на спинке: «Альфонс, недорого, оплата почасовая» и, еще чуть подумала, добавила, чтобы не вводить дам в заблуждение: «Made in Tambow».
Нюська одобрительно покивала и требовательно протянула руку за маркером. Я послушно отдала и вытянула шею, с интересом глядя, как Нюська пишет на спине пиджака крупными, хоть и самую чуточку косыми печатными буквами, украшая некоторые, для лучшего понимания, завитушками: «Жывотное не кормить, бабла не давать, пиз***жу не верить».
Прибывшие командированные симпатии у доктора Бадмаева не вызывали. Один из них был лет тридцати, невысокий, лысый, другой, уже явно разменявший пятый десяток, своей внешностью очень напоминал актера Олялина. Он обладал богатой шевелюрой и был излишне подвижен. Одежда мужчин свидетельствовала об их достаточно хорошем благосостоянии, в ней присутствовала некоторая аристократическая небрежность. Кабинет доктора с их приходом наполнился ароматом дорогого импортного парфюма.
– В общем, Джамсарран Баттаевич, мы наслышаны о вчерашнем…
– Эпизоде, Игорек, – выручил лысого коллега.
– Да, эпизоде. Ваше профессиональное любопытство…
Тут Бадмаев попытался жестом остановить говорившего.
– Не надо отказываться. Так вот, оно естественно и понятно. И должно быть удовлетворено. Но…
– Только по окончании нашей программы. Видите ли, доктор, мы с Игорем Андреичем синтезировали некое новое вещество. Необходим процесс его «обкатки» перед запуском в промышленное производство. Вопрос: где лучше всего это сделать? Ответ – в Ленинграде, в вашей больнице.
– Павел, давай покороче, у человека и без нас хлопот достаточно.
– Ну, если короче… Уважаемый Джамсарран Баттаевич, наше изобретение должно облегчать частые стрессовые состояния жителя современного мегаполиса. Не давать возможности условного «скапливания» негативных психологических и поведенческих реакций. А поскольку ни оленеводы, ни шахтеры, ни советские колхозники не имеют соответствующей среды обитания, высокого образовательного уровня и устойчивой, генетически располагающей к умственной работе наследственности, мы остановили свой выбор на пяти помещениях вашей больницы. Я удовлетворил профессиональное любопытство коллеги?
– Более чем, Павел…
– Без отчества, можно по фамилии. Я – Сикорский, а Игорек – Латышев.
В дверь бадмаевского кабинета постучали.
– А вот, кстати, и ваши помощницы! Входите! – Главврач встал и, приобняв за плечи вошедших Ниночку и Дарью Власьевну, представил их.
– Надеюсь, вы все будете довольны совместной работой. Мне очень будет не хватать этих сестер в палатах, но… Ничего не поделаешь – государственная необходимость.
Ниночка тихо ойкнула.
* * *
Телефон в квартире Марковых не отвечал вторую неделю. Визит в «Аленушку» оказался бессмысленным, поскольку там никто ничего про Кирилла не знал. И еще было обидно оттого, что школьный товарищ Кирилла Акентьев и его бывшая подружка Кисс недвусмысленно заявили смущенному Вадиму, что, дескать, отряд не заметил потери бойца, а замена прекрасно справляется с работой.
Верный институтский друг Сагиров загремел на сборы аж под Алма-Ату, что делало невозможным даже телефонное общение с ним. Хотя ежедневные звонки от Джейн тоже не приносили облегчения. Сосед Кирилла по съемной квартире беспокоился о пропаже кореша и высказал ряд столь жутких и нелепых предположений, подкрепив их парой жизненных примеров, что бедный Иволгин всерьез подумал отложить свадьбу и отправиться в поход по моргам.
Домовой рассеянно передвигался по кухне, открывая и закрывая дверцы шкафов. Он никак не мог сосредоточиться на предмете поиска, и Наташа, с улыбкой наблюдавшая за ним, облегчила задачу:
– Дим, тебе нужна соль.
– А… Да. Спасибо большое. Я, знаешь ли… – он смущенно подкрутил свои юные усики.
– Знаю, милый, знаю, что с тобой, – пропела Наталья и грациозно поднялась. Сняв тапочку, она ловко захватила большим пальцем ноги деревянную солонку, стоявшую на подоконнике. Изящный пируэт, и солонка оказалась перед носом Вадима.
– Наташа, – забеспокоился жених, – а тебе не опасно это делать?
– Опасно, Дима, мне твои пересоленные борщи есть. Так что, пожалуй, солить еду в этом доме придется мне. Отвали от камбуза!
Удрученный Домовой поплелся в коридор. Скользкий виниловый удав телефонного удлинителя дождался своей жертвы. Задетый Вадимом, он предательски обвился вокруг задника его шлепанца, натянулся и обрушил Иволгина на пол.
– Димочка, горе ты мое луковое, – невеста прижимала голову жертвы к крепкой девичьей груди. – Ну, не майся ты так! Съезди на дачу, может быть, Кирилл там. Хочешь, я попрошу Курбатова, он на машине отвезет, и я с тобой съезжу? – она говорила почти шепотом, дыша прямо в смешное розовое Вадимово ухо.
Губы Вадима растянулись в улыбке. Он ощутил гулкие удары сердца и замер, обратившись в слух, не видя любимого Натальиного лица. Сконфуженный падением, он даже не желал встречаться с ней взглядом. Но ситуация требовала, и Вадим понимал это на уровне инстинкта, немедленного превращения поражения в победу. Самым простым и доступным способом. Таким древним и таким желанным. Участившееся дыхание любимой только утвердило его в правильности принятого решения.
– Только, Дим…
– Я буду очень аккуратен…
Виктория имела место. Мама-Иволгина загремела ключами ровно через десять секунд после того, как будущие молодожены поднялись с метлахской плитки коридора.
– Ребята, по-моему, пахнет газом…
– Борщ!
– А он милый, этот твой док, – сказала Кира на обратном пути, откусывая кусок шоколада.
– Да ну? – обиженно спросил Тони.
– Ты чё? Ты обиделся, что ли? Ваще, да? – Она покрутила пальцем у виска. – Он жа это… с печки бряк…
– Чего?
– Мертвяк! И старый к тому ж.
Тони насторожился:
– А с чего ты взяла, что он мертвяк?
– А то не видно! – хмыкнула Кира. – Я знаешь как шиколадку брать дрейфила? Но он же ж по-доброму, правда?
– Нет, ты мне объясни: по чему тебе видно, что он мертвяк?
– Ну… Я не знаю. Просто: видно и все. И второй тож… с печки. Он чё, твой босс?
– Нет. Помнишь, я рассказывал тебе историю про пеструю ленту?
– Дык! Еще ба! Я три ночи не спала! – Она засмеялась.
– Ее доктор Уотсон написал.
– В рот конпот! Правда, что ли?
– Ты потом внукам будешь рассказывать, как он угощал тебя шоколадкой, – так что сохрани обертку на память.
– А чё? Можно. – Кира откусила еще кусочек. – Слушай, но ведь твой этот Ватсон, он по-доброму жа, да?
– В смысле?
– Ну, если б там трупный яд был, на шиколадке… Он ба не дал ведь, правда жа?
– Никакого трупного яда у мертвых нет, можешь не опасаться. И конечно, он по-доброму. – Тони ее вовсе не передразнивал, просто случайно поймал себя на том, как безграмотная речь заразительна. – То есть угостил тебя от всего сердца.
Небольшой поворот Кейбл-стрит не позволял участникам марша издали увидеть баррикаду, но и с баррикады приближение чернорубашечников было только слышно – в первую очередь нарочито громкий цокот железных копыт полицейских механоконей, который не заглушили выкрики и свист из окон.
К этому времени у баррикады собралось немало противников марша – и они всё прибывали и прибывали, стекались с прилегающих улочек, отступали со стороны Шадуэлла и спешили с Туэр-Хилл.
Не все отступавшие старались встать позади баррикады, многие выстраивались перед ней вдоль домов, и Кира тоже пролезла вперед – Тони пришлось отправиться вслед за нею. Впрочем, приключение ему нравилось.
Вряд ли ветеранов вдохновили аргументы коммунистов – скорей, решающую роль сыграла разношерстность собравшихся: от джентльменов до мусорщиков-моро, от добропорядочных обывателей до экстремистов ИРА, от врачей и учителей до ювелиров и лавочников. И ветераны строем, печатая шаг, прошагали до баррикады – толпа расступилась не столько из уважения, сколько с опаской. Выглядели их ряды в самом деле устрашающе, хотя ветераны были нарочито безоружны.
Чем громче звенели копыта механоконей, тем уверенней становился недовольный рокот толпы. И когда из-за поворота появились конные полицейские, этот разрозненный, невнятный рокот обратился вдруг грохочущим «¡No pasarán!». И обыватели, и «белые воротнички», и даже ветераны вскидывали вверх кулаки наравне с коммунистами и скандировали «Они не пройдут» – угроза в этих словах остановила бы и танковую дивизию.
Тони телом чувствовал лившиеся из толпы волны силы, они катились вперед будто горящие бревна, плескались между домов, возвращались обратно к толпе, заряжая ее новой энергией. И заметил, как его самого охватывает эта небывалая сила, смешанная с восторгом и полной уверенностью, и вскидывал сжатый кулак, и тоже кричал «¡No pasarán!».
Чуть впереди над домами опять зависла полицейская авиетка, но за грохотом голосов призывов полиции никто не услышал.
Механокони отличались от танков, конечно, но впечатление производили еще более жуткое, из-за сходства не столько с живыми, сколько с мертвыми лошадьми, – верней, их скелетами. А пар из ноздрей делал их похожими еще и на огнедышащих драконов. И какой бы тяжелой живая лошадь ни была, механоконь весил в несколько раз больше. Казался неуязвимым. Ряды конных полицейских не кончались, за ними не видно было виновников торжества – чернорубашечников.
Полицейские не дошли до баррикады – остановились шагах в ста от нее. И сразу стал слышен звон копыт на соседних улицах – протестующих окружали с трех сторон, оставляя им только одно направление для отступления, к Тауэр-Хилл.
Понятно, сперва полиция призывала людей разойтись, но довольно быстро перешла в наступление. Надо отдать должное стражам порядка: сунуться в столь радикально настроенную толпу осмелится не каждый, а дубинка – не оружие против булыжника. Но вот механокони… И правильней было бы отступить под прикрытие баррикады, но разве для этого Кира полезла вперед, чтобы немедленно спрятаться? Разумеется, нет, – ей, в отличие от Тони, хотелось подвигов и славы.
Полицейских пытались стаскивать с механоконей (и иногда это даже удавалось), но вскоре перешли к более серьезным действиям – наваливались на механоконя гуртом и опрокидывали его на мостовую. И хотя тактика имела успех, последствия были гораздо более серьезными: механоконь не мог подняться (как и полицейский под ним) и размахивал железными копытами в воздухе, грозя если не убить одним ударом подошедшего слишком близко, то покалечить точно. В случившейся перед баррикадой давке ничего не стоило попасть под удары копыт.
Кира, конечно, лезла в самую гущу событий, Тони за ней едва поспевал, – верней, едва поспевал прикрывать ей голову от ударов дубинками и оттаскивать в сторону от бьющих по воздуху железных копыт.
В бой вступили пешие бобби, выдергивая из толпы особо рьяных вояк, – но поначалу это удавалось им редко, а если и удавалось, то «пленных» немедленно вызволяли. Однако, несмотря на сопротивление, полиция все же вплотную подкатилась к баррикаде – тут в дело пошло оружие пролетариата: спасибо крепким полицейским шлемам, прикрывшим не менее крепкие головы, иначе вполне мирная попытка остановить марш обернулась бы серьезным кровопролитием.
Полицейских было много, и как-то само собой вдруг получилось, что стоявших перед баррикадой рассеяли, разбили на маленькие группы, и Тони с Кирой оказались в глубоком полицейском тылу вместе с горсткой моро-медведей. Более лояльными к полиции и правительству, нежели морограждане, были разве что ветераны, но, видимо, получив изначальную установку на сопротивление, медведи пока не сдавались, рычали почти как звери и почти как звери раздавали по сторонам тяжелые оплеухи.
Вокруг было слишком шумно: за баррикадой продолжали скандировать «¡No pasarán!», звенел металл о камень (и камень о металл), слышались вопли и гневные крики, ругань, призывы сдаться и требования прекратить марш; из окон с громкими проклятьями летели не только гнилые овощи, но и бутылки (а иногда утюги)… Казалось, за шумом невозможно расслышать ничего, но – именно в эти минуты издалека донесся мелодичный колокольный звон. Он будто перекрыл все прочие звуки, будто звучал прямо в ушах, будто не знал преград и расстояний…
Первыми на колокольный звон стали оборачиваться моро – вот ведь интересный парадокс! Существа, для которых понятия «бог», «вера», «церковь» не значат ничего, у которых нет светлых воспоминаний о первом причастии, рождественских подарках, пасхальных каникулах, раньше других ощутили то, что через несколько минут Тони назвал «умиротворением». Медведи становились все более спокойными, вялыми, заторможенными – быстро перестали рычать, и хотя не бросили сопротивляться, но теперь делали это без энтузиазма.
Вслед за ними к колоколам стали прислушиваться и остальные: тише делались выкрики, слабей замахи, но главное – ощущение непобедимости, правоты и силы рассеивалось, растворялось, таяло, как снежинка на ладони.
Умиротворение – так правительство Британии называло свою политику в отношении рейха. Умиротворение – вот единственное, что могло помочь чернорубашечникам победно завершить марш по Ист-Энду.
На колокольный звон не отозвались только некоторые ветераны. И Тони, пожалуй, догадался, которые из них: те, кто обладал альтернативным способом жизнедеятельности. Впрочем, несмотря на малое их число, они без труда сдержали продвижение полиции и не позволили снести баррикаду.
Значит, не было ни волшебством, ни божественным провидением, ни явленным с небес чудом воздействие на многотысячную толпу колокольного звона, внезапно пробудившее христианское смирение и всепрощающее милосердие к фашистам…
Кира, еще несколько минут назад боевая и отчаянная, вдруг растерялась, оказавшись прямо перед двумя полицейскими, опустила руки, и один из них уже замахнулся дубинкой, чтобы ударить ее по лицу, – а она и не думала прикрыться руками! Тони успел перехватить его запястье, встал с полицейским грудь в грудь, ударил его лбом по носу, толкнул на мостовую – бобби совсем обалдели, им все равно, кто перед ними: женщина, старик, ребенок… Спасибо медведям – оттащили Киру за свои широкие спины: отбиваться от стражей порядка и прикрывать ее было бы гораздо трудней. А Тони вдруг почувствовал кураж – он всегда недолюбливал полицейских, особенно почему-то английских. А еще… Обидно стало: нечестно они, с колокольным звоном. Нечестно.
И он позволил себе… покуражиться… Они не ожидали, не сразу догадались навалиться толпой, не подумали, что не всякий слетит с катушек от зуботычины или испугается полицейской дубинки. Что там их бокс или даже баритсу – ерунда для чистоплюев. Пожалуй, в замешательство бобби привело именно отсутствие щепетильности, которой они ждали от джентльмена; на их месте не растерялись бы разве что тюремные надзиратели.
Конечно, ни о какой победе над десятью тысячами полисменов речь не шла, но пятерых или шестерых Тони точно вывел из строя, прежде чем им удалось его скрутить: ломать руки они умели неплохо – как-никак это включалось в основы профессионального мастерства. Наверное, бобби были не прочь препроводить Тони в полицейский участок, вот только для препровождения куда-либо им нужно было поставить его на ноги, а именно это они сделать как раз опасались. Нет, бить дубинкой по затылку его не стали – а могли бы, – но вообще-то приложили немало усилий к тому, чтобы на ноги он без посторонней помощи не поднялся.
Свои не дали пропасть: из окон на головы бобби полетели увесистые цветочные горшки, а потом, благодаря случившемуся замешательству, Тони втащили в приоткрывшуюся дверь маленькой шляпной мастерской.
Тут собралась веселая компания: большая еврейская семья во главе с хозяином мастерской, несколько проституток-моро, двое здоровенных ирландцев из ИРА (они и помогли Тони подняться и пройти несколько шагов до двери), стайка мальчишек, вооруженных рогатками, пяток фабричных женщин, три джентльмена в безупречных костюмах (уже несколько помятых); кроме того, голоса слышались и наверху, куда прямо от входа вела узкая лестница.
До чего же все-таки глуп сэр Освальд: в Великой войне ИРА поддерживала немцев, воюющих против Англии, и теперь могла бы выступить на стороне любимого фашистами Британии рейха, но чернорубашечники настроили против себя всех – теперь ирландцам было вроде бы как-то и неудобно уважать кайзера и его политику.
Тони утер разбитый нос, повел плечами и потихоньку пошевелил пальцами – дубинки будто нарочно чаще всего попадали по рукам, заломленным за спину. Остальное – ерунда, просто синяки, а пальцы шевелились плохо.
Пацаны с рогатками поднялись на второй этаж и теперь из окон обстреливали ряды полиции. Хозяин чрезвычайно переживал за витрину – стекло такого размера стоило немалых денег, и он бы закрыл его своим телом от летевших в головы полиции булыжников, но, во-первых, опасался выйти наружу, а во-вторых, явно не походил на опытного голкипера. Впрочем, любовь иногда творит чудеса, даже если это любовь к своему имуществу…
— Опять сказочник? – Сфинкс облизнулся и посмотрел с интересом, что при его репутации выглядело достаточно скверно.
Пришлось перестраиваться на ходу.
— Нет, конечно! И вообще, я девочка.
— Да какая разница? – Сфинкс задумчиво почесал под левой грудью. Потянулся. – Мальчик, девочка… пока молоденькие, все вы… м-м-м… ничего так. На вкус.
Груди у сфинкса были, пожалуй, больше, чем даже у мельничихи. Но всё же парочка аргументов мешала безоговорочно причислить его к самкам – тех самых увесистых аргументов, к вылизыванию которых он вернулся, задрав пистолетом заднюю ногу.
Речь сфинкса стала невнятной.
— Взяли моду… соловья баснями… тоже мне, сказочники… жрал и буду жрать…
Розовый длинный язык мелькал ритмично, чуть подрагивала кисточка на кончике хвоста.
«Совсем как кошак», — подумала Кэш, и тут же спохватилась: о таком не то что говорить, даже и думать не стоило, кошек сфинкс не любил, а при его репутации… Вроде бы пока не злится. И то хорошо.
— Ну если не сказочник, тогда где моя жертва? – Сфинкс опустил ногу и заинтересованно принюхался.
Кэш решительно протянула ему корзинку. Вообще-то пирожки предназначались Ба, а она этого так не оставит, та ещё мегера. Но Ба далеко, а сфинкс – вот он. И черт же её дёрнул пойти через лес…
Ел сфинкс с кошачьей аккуратностью, орудуя длинными когтями, словно трезубой вилкой, не уронив ни крошки и громким урчанием одобрив те пирожки, что были с варёной сгущёнкой. Корзинку ломать не стал. Не то что Серый, который крышевал эту тропинку ранее. Вежливый. Хотя рассказывали о нем — куда там бедолаге Серому.
Может быть, в этом и дело? Сильному проще быть вежливым?
— Я могу идти? – спросила Кэш, осторожно отступая на шаг.
Чёрт с ней, с корзинкой.
— Валяй. — Сфинкс дёрнул ухом, положил лобастую голову на лапы, прикрыл глаза.
Кэш с трудом разобрала сквозь громкое урчание:
— В этом вы все… лю-у-уди… лишь бы уйти поскорее… Нет бы просто так заглянуть… Нет бы сказать: «А что, брат-сфинкс, а не воспарить ли нам?»… просто так… полетать… скучно же одному… не-е-ет… лишь бы поскорее… лишь бы ты-мне-я-тебе… лю-у-уди …
Кэш сама не поняла, как оказалась совсем рядом.
— А… можно?
Удивлялся сфинкс тоже по кошачьи – огромные золотистые глаза стали не просто круглыми, а вертикально-овальными…
***
Когда Кэш уходила — промороженная кинжальными высотными ветрами до ломкой звонкости, сорвавшая голос восторженными воплями и ободравшая кожу на ладонях о жёсткую шерсть, в которую приходилось вцепляться на виражах высшего сфинксо-пилотажа, но всё равно счастливая до полного обалдения, — он сказал, немного смущённо отводя глаза:
— Если скажешь кому – голову откушу. Не шучу.
— Я понимаю, — кивнула Кэш, не в силах согнать с лица счастливой улыбки. – Репутация…
— Ага. — Он вздохнул совсем по-человечески. Дрогнул хвостом. Добавил нейтрально, словно о неважном: — Но ты это, брат-людь… если чё – приходи. Просто так.
— Обязательно! – снова кивнула Кэш. – Только я не брат. Я девочка.
https://ficbook.net/authors/1983537
— Вы слишком добры ко мне, — заявил Шор, когда я отвела его из столовой в комнату отдыхать.
Пожалуй, пепельный уже более-менее пришел в себя, что выражалось в активном самокопании, низкой самооценке и попытках выяснить границы дозволенного. Ходил он до сих пор медленно, но уже более уверенно, чем раньше. Плюс с ним занимались мы все по очереди, в том числе и Ольт, потихоньку приводя в порядок его башку. Там, конечно, еще грести и грести, судя по высказываемым идеям, но хотя бы теперь дракон был в состоянии их озвучить четко и ясно.
— Мы ко всем добры, кто добр к нам, — вздохнула я, подавая ему чашку с чаем и раздумывая, стоит ли брать себе или же меня снова дернут куда-то на работенку. То на стройку, то с паладинами разбираться с блудными аборигенами. И какого хрена мы их до сих пор не убили? Жалость — худшее из чувств.
— Я еще не сделал ничего хорошего для вас и пока что лишь обуза, — голос пепельного дрогнул.
— Ты часть нашей семьи. Мы тебя любим и надеемся, что в будущем ты сможешь сделать много чего хорошего.
— Любите? — дракон пораженно фыркнул, глядя на приоткрывшуюся дверь. К нам зашел Шеврин, судя по небрежно запихнутой в карман алой ленточке — «злой». Вот только сейчас он был задолбанный и мокрый после душа. На ухе все еще виднелось пятно желтой краски. Похоже, сегодня наш дракон смерти занимался с детишками алхимией, поскольку я сильно сомневаюсь, что он осилил бы преподавание рисования и прочих изящных искусств.
— Ага, ты у нас любимый братишка, — буркнул Шеврин и пнул меня по кроссовке. — Пошли на тренировку, сил моих уже нет…
Я нервно дернулась, понимая, что тренировка со «злым» Шеврином чревата моим смертоубийством и последующим отскребанием себя любимой от пола спортзала и ползаньем в столовую. Но отказаться возможности не было. Шор не был противником ни для меня, ни для Шеврина, а все остальные куда-то подевались, занятые своими делами.
— Ладно, — я согласно поднялась, морально подготавливая свою задницу к избиению. Да, тренировки с драконами приносили свои плоды и даже выручили меня и выручат в будущем много раз, вот только как же это все-таки тяжело и больно…
— Я хочу посмотреть, — вклинился Шор, тоже медленно вставая и отставляя горячий чай. Пожалуй, это хорошее желание, вот только сам до спортзала он не доползет…
— Ну пошли, — я протянула к нему руки, собираясь отнести дракона с нами.
— Что ты его как маленького таскаешь?! — фыркнул Шеврин, неодобрительно глядя на это зрелище.
— Он не дойдет до спортзала.
— Пусть откроет портал, — посоветовал дракон смерти, смахнув мокрые волосы со лба. Похоже, сушиться он не стал специально, желая охладить голову. И я таки скажу, что ему полезно.
— Я пока не могу столь точно… задать координаты, — рассеянно ответил Шор и подошел ко мне вплотную, позволяя подхватить свое легкое тело на руки. Пепельный весил все еще мало, хотя ел вполне божески, внутренности у него восстановились, кости завершали регенерацию, оставались только мышцы и кожа, которая, похоже, может вообще не восстановиться до первоначального состояния. Но с этим мы уже ничего не могли сделать.
— Эх… слабак. Ну ты хоть теперь скажи, как тебя зовут на самом деле? — Шеврин вытолкал меня в коридор, направляя за указателем. Похоже, и он, и искин были схожего мнения о моих умственных способностях.
— Какая теперь уже разница? Прошлый я умер в муках, его больше нет. Теперь есть новый дракон Шор, живущий новой жизнью в новом мире, — пепельный тряхнул головой, от чего его волосы защекотали мне нос.
— Может ты и прав, — тяжело вздохнула я, понимая, что этот разговор ни к чему не приведет. Шор привыкал к новой жизни, новому миру, новой семье и новым нам. Вполне естественно, что старое имя вызывало у него слишком много болезненных воспоминаний, в том числе и последних минут жизни. А новое было нейтральным, ничего не означало, ни к чему не призывало и давало ему шанс начать все с самого начала. С чистого листа. В чем-то я ему даже завидовала. — А ты мог бы и сам портал открыть, — ответила я Шеврину. Тот лишь отмахнулся.
— А может мне нравится смотреть, как ты его носишь? — он кивнул на пепельного, пригревшегося у меня на плече. Дракон деликатно старался не касаться груди, хотя получалось у него плохонько.
— Извращенец, — буркнула я, понимая, что это ничего не даст.
— Да, я такой! — отрезал Шеврин и горделиво поднял голову. Эх, и почему с нами не пошел его «добрый» вариант?
В спортзале уже тренировались Лэт, Шиэс и Шерзин. Опалового потихоньку вытаскивали из скорлупы отчуждения, правда, с ним все еще обращались весьма деликатно и бережно. И Шиэс, и Лэт лишь обозначали удары, подсвечивая их места друг на друге иллюзией, никто никого по-настоящему не бил. Я тяжко вздохнула — мне так не повезет, Шеврин будет лупить меня от всей души…
— А где Шеат? — спросила я, сгрузив Шора на лавку и подав ему чай, оставленный в комнате. Пусть допивает. Потом сделала для него небольшую коробку с попкорном, пусть грызет.
— Повел студентов на экскурсию на два дня по мирам, — ответил Шеврин.
— Ему не опасно идти одному?
— С ним сборная солянка из эсперов и синериан. Это кому-то опасно на них нападать, — отмахнулся дракон смерти и кольнул меня в ногу взятым со стойки мечом. — Давай, пошевеливайся, пора двигаться.
Я нехотя взяла другой тренировочный меч, понимая, что Шеврин не отстанет. Скорее всего, у него был трудный день, и теперь он будет сгонять на мне злость и все остальное. Дракон смерти решил не заморачиваться и сразу же напал, не оставляя мне выбора. Пришлось отбиваться хоть как-нибудь, поскольку иначе это избиение будет продолжаться долго. Моей задачей было дать ему выпустить пар…
Получасовой бой растянулся для меня в вечность. Я вынуждена была бегать по всему залу, стараясь не задеть тренирующуюся троицу и не попасть под волшебный пендель Шеврина. Надо признать, бил он не смертельно, но больно. Будто нарочно попадал в какие-то такие точки, о существовании которых я понятия не имела, например, мог ударить под колено, чтобы сбить меня с ног. И если я не успевала подпрыгнуть или пропустить меч сквозь себя, то получала болезненный пинок. А если все-таки успевала, то следующий удар обычно приходился в голову или грудь. Я уже поняла этот принцип — Шеврин специально сначала бил вниз, а потом вверх, не давая опомниться или перегруппироваться. Впрочем, во все остальные места он тоже бил, особо стараясь попасть плашмя по моему заду, что было не сколько больно, сколько обидно.
— Давай, пошевеливайся, каракатица! — на губах дракона мелькала безумная улыбка. Сейчас он был похож на чью-то смерть больше, чем всегда. Все, на что я могла надеяться — это на его благоразумие. Оно все-таки где-то должно там быть, за этим показным безумием.
— Как могу, так и двигаюсь, — ворчала я. А что мне еще оставалось, когда из моего тела планомерно делали блин?
Шиэс благоразумно отвела парней на лавку к Шору, давая возможность передохнуть и вдоволь полюбоваться на мое избиение. Пока Шеврин не переходил грани, они не вмешивались, пили себе водичку, тырили попкорн из корзинки Шора и спорили, на какой минуте из меня сделают отбивную. Ставки росли, в ход пошли мини-безделушки, накопленные драконами на корабле. Помнится, Шиэс начала собирать какие-то фарфоровые фигурки, Теаш начал выкупать на Приюте партии киндер-сюрпризов и собирать игрушки, скармливая шоколад всем желающим, а Шерзин занялся коллекционированием марок. Так вот, эти гады делали ставки своими драгоценными игрушками. Что может выглядеть более обидным? Меня променяли на киндер!
Шеврин загнал меня в угол, и мне ничего не оставалось, как забраться на потолок, игнорируя искусственную гравитацию Звезды души. На самом деле я просто выпустила часть плазмы через подошвы кроссовок, позволяя себе прилипать к стенам и потолку. Впрочем, вниз головой достать дракона не получилось при всем желании, поскольку моя башка отказалась ориентироваться в таком положении, и я пропустила весьма ощутимый удар в плечо. Повезло еще, что Шеврин не смазал меч какой-нибудь ядовитой гадостью, а то этот Шеврин такое мог. Хех, где ж мой «добрый», я ему уж и салатик сделаю, и тортик принесу… и массажик на высшем уровне… За что ж меня так-то…
Я залезла на балку перекрытия и уселась там, свесив ноги. Несколько мгновений передышки мне бы не помешали. Беда в том, что этих нескольких минут мне никто давать не собирался.
— Слезай оттуда! — велел Шеврин, наставив на меня острие меча. Мне показалось, или он действительно собирался что-то оттуда выпустить? А что, ему ничего не стоило тренировку на мечах превратить в тренировку по магии с мечами. Один раз такое было. Я потом долго собиралась в кучку в туалете… до душа уже не долезла.
— Не слезу, — отрезала я, подбирая ноги. Ему ничего не стоило в прыжке достать меня, но Шеврин почему-то медлил. Сомневаюсь, что он прямо настолько устал, скорее выдумывал для меня какую-то гадость. Оставалось только опередить его.
— Слезай, а не то я поднимусь к тебе, — в голосе дракона смерти явно прозвучала угроза. За время наших метаний по спортзалу его волосы высохли, но собирать в косу он их пока не желал.
Я примерилась, прикидывая, не поскользнусь ли на его волосах. Эх, пан или пропал! Спрыгнув вниз, я шлепнулась приямехоньку на шею Шеврину и тут же приставила лезвие меча к его горлу.
— Убит! — довольно воскликнула я, в тот же момент чувствуя, как лезвие меча дракона утыкается мне в бок, туда, где у нормальных людей и нелюдей находится печень.
— Убита, — не менее довольно ответил Шеврин. — И если ты не в курсе, то дракону отрезанная голова не помеха.
— Как и мне проколотый бок, — парировала я.
— И как ты собралась сражаться с настоящим драконом? — печально буркнул Шеврин.
— Никак. Вцеплюсь в него и начну жрать, пока он сам не сбежит или пока не соображу телепортировать к вам. А там сами разбирайтесь, — отрезала я, усаживаясь поудобнее. Все-таки Шеврин был слишком жесткий в плечах.
— Метод нечестный, но действенный.
— Где ты видел честность, а? — я поболтала ногами, нарочно легонько пиная Шеврина пятками по груди и животу. — Честных нет, есть выжившие и мертвые.
— Может ты и права, вот только учиться тебе все же придется. Даже если тебе не хочется.
— Если бы я не была настолько слабой, все получалось бы лучше, — я дождалась, пока Шеврин подойдет к стойке и уберет меч, что означало конец тренировки, и лишь потом сгрузила свой. А то не хватало еще остаться безоружной… Впрочем, даже с мечом толку от меня было мало.
— Если бы да если бы… ты и дальше будешь слабеть, пока не станешь способной перейти целиком в это тело. А дальше будет еще хуже, — дракон дернул меня за ногу, но я вцепилась ему в волосы, поэтому безболезненно стянуть меня на пол у него не получилось. Шеврин оставил попытки, решив не лишаться своей шикарной черной шевелюры, и взамен стал бить морально: — Ты не поверишь, но это еще только цветочки. Потом, после перехода, тебе будет возвращаться память. Это очень больно. Ты будешь корчиться на полу, желая выдрать свою голову вместе с мыслями…
Он помолчал, давая мне возможность красочно представить эту картину. Я на отсутствие фантазии не жаловалась, поэтому крупно вздрогнула, понимая, что именно мне придется вспомнить. По кусочкам, по огрызкам, по мазкам памяти мне придется восстановить всю свою жизнь, абсолютно все свои хреновые и откровенно кошмарные поступки. Сомневаюсь, что там было что-то хорошее.
— Ты тоже это пережил, верно? — спросила я, погладив чернявую макушку.
Шеврин молчал, глядя в стену и отвернувшись от притихшей остальной компании.
— Нечто подобное, — глухо ответил он. — Тебе об этом никто не скажет, поскольку никто не хочет об этом помнить. Никто не хочет вспоминать свое дерьмовое прошлое. И я тоже не хочу.
— Так не вспоминай.
— Я должен, — отрезал дракон. — Должен, чтобы оно не повторилось. И чтобы ты, ходячая катастрофа, не сдохла раньше, чем мы сможем тягаться с крупными врагами. И вообще, — он слегка провел по моей ноге рукой, словно оценивая подделанные мышцы, — хорошо сидишь. Я не против.
Мне не оставалось ничего другого, как щелкнуть его по макушке ногтем. А что тут еще сказать? Ляпну что-то не то, потом Шеврин же это вывернет в какую-то пошлость.
— Эй, я из-за тебя вообще-то статуэтку продула, — обиженно надулась золотинка, комично задрав голову, чтобы посмотреть на меня.
— Какую? — уточнила я.
— Кошечку с корзиной, — укоризненно ответила дракошка.
— Ладно, держи, — я создала искомую статуэтку по памяти. Скорее всего, Шиэс купила ее где-то на Шаале или у кого-то из мастеров на Островном мире.
— Пригнись, — Шеврин с удовольствием шлепнул меня по бедру, подходя к двери. Я сунула Шиэс ее кошку с корзинкой и расплылась, чтобы дракон мог свободно пройти в дверь.
Пожалуй, такие тренировки в чем-то и полезны, но уж слишком напряжные. Ладно, в следующий раз постараюсь найти «добрую» версию Шеврина, а «злая» мне еще припомнит эти покатушки на его горбу.
— О, я смотрю тебя уже оседлали! — «добрая» версия не заставила себя долго ждать. Второй Шеврин свою белую ленту с шеи не снимал, да и выглядел несколько бодрее, чем наш «злой».
— Я ее сейчас саму оседлаю! — грозно рыкнул мой мучитель и таки стянул меня за ногу. Уцепиться в его волосы я просто не успела. Ничего не оставалось, кроме как попытаться спрятаться за спиной у «доброго». Похоже, наш гроза всея вселенной не желал позориться перед своей «доброй» версией.
— Ну все, тебе хана, мелочь! — я взглянула на разозлившегося дракона и постаралась заползти в щель под ближайшую дверь. Вот только кроссовки утащить не успела. — Я ее когда-нибудь прибью, — «злой» Шеврин приподнял меня за ногу перед «добрым».
— Зачем? Если бы тебя что-то не устраивало, ты бы даже не позволил ей сидеть у себя на закорках. Тебе же самому понравилось, — поддел его «добрый».
Я выползла из кроссовка и из штанины и тихонько ретировалась прочь, оставив Шевринов разбираться в их мозговых тараканах самостоятельно. Пожалуй, еще одной оргии с этими двумя я не переживу. Тихонько, мелкими перебежками и переползаниями невидимым комком плазмы по коридору я забралась в какую-то кладовку и решила отсидеться, пока меня не хватились. Пусть вон идут к Ольчику и Ришу, а с моей задницы на сегодня хватит.
— Ну вот, сбежала! — дружный рык драконов был бальзамом на мою душу. Ну что ж, пусть теперь обходятся без меня.
— Да ты просто ненасытное чудовище, Бастерхази!
В любой другой ситуации Роне бы наверняка обиделся на такое высказывание, да еще и закончившееся смехом. Но как-то странно обижаться на светлого шера и целого полковника МБ, мать его светлая, когда этот полковник абсолютно голый, а ты сидишь на нем верхом (и тоже, в общем-то, не в парадном мундире) и судорожно вертишься, стараясь как можно глубже и плотнее насадиться на его восхитительный член? Тут уж если и обижаться на что, так это на то, что он, зараза светлая, скользкий как угорь, да еще и дергается, и ногами дрыгает, и голову запрокидывает, давясь и задыхаясь в беззвучном хохоте, и щекотно гладит по бедрам, по самой чувствительной внутренней стороне, отчего тебя просто выкручивает… попробуй тут насадись под единственно верным углом да на правильную глубину!
Другого кого Роне убил бы и за меньшее, но Дайм… Дайм не любой, Дайм даже смеяться умел как-то… не обидно, что ли. Вроде бы и над Роне же ржет, вот как сейчас, вроде бы и издевательски же… А убивать все равно не хочется. Вот не хочется, и все тут!
Потому что свет, мягкий, теплый, обволакивающий, проникающий в самые глубокие и мрачные закоулки, куда ты и сам давно не заглядывал и никогда не заглянул бы по собственной воле, и уж тем более не хотел бы никому никогда показать, что за мерзости там спрятаны… А свет проникает, просачивается, вытаскивает на себя… И вот они уже выставлены под ним, ярким и безжалостным, напоказ и на ужас…
Страшно.
В первый момент так даже очень. Страшно, неловко, неправильно, хочется снова спрятаться, свернуться, сжаться в комок, стать незаметным мелким ничтожеством. Выживают лишь незаметные, и ты выживешь лишь в том случае, если спрячешься сам и мерзости свои как следует спрячешь…
Да только вот обласканные и пронизанные теплой бирюзой с перламутровыми искрами эти тайные мерзости больше не выглядят такими уж страшными и тошнотворными. Как это ни странно, они становятся даже как-то где-то красивыми… впрочем, чего же тут странного? Разве может быть некрасивой перламутровая бирюза, так остро и сладко пахнущая морем и соснами? А она теперь всюду. И в тебе тоже.
Трахаться при свете и без личин тоже оказалось для Роне настолько новым и неожиданно острым опытом, что наверняка окончательно продуло бы чердак… оставайся на том чердаке еще хоть что-то невыдутое напрочь еще в таверне “Полкабана”. А может быть, даже и до нее. И сейчас в голове у Роне не было ничего, только приятная легкость и странная щемяще-щекотная пустота.
А еще у Роне не было шрамов.
Вот уже сутки как не было, и левая рука двигалась свободно, и не болели ребра, и ключица не ныла при резких движениях, и голень тоже не простреливало острой болью, и колени… Потрясающе сладкое ощущение, когда ничего не болит, свое собственное и казалось бы давно знакомое тело начинает ощущаться совершенно иначе.
Все, что происходило за последние сутки с его телом, было просто восхитительно и одуряюще прекрасно. Только вот сутки отсутствия шрамов — ничтожно малый срок, если сравнивать их даже с десятком лет, что уж говорить о пяти десятках, в течение которых те шрамы — были. А потому привыкнуть к их отсутствию Роне пока еще так и не успел.
То есть разумом знал, что их больше нет, но вот по ощущениям и эмоциональным реакциям тела они словно все еще оставались на своих местах. Ограничивали движения, доставляли вязкую боль, клеймили, всем показывая, что он за тварь дрожащая…
И поэтому он почти возненавидел Дайма, щелчком пальцев раздевшего их обоих на той поляне — ненавидеть было привычней и проще. Ненависть вообще очень удобная штука, за ней легко может быть спрятано все, что ты не хочешь показывать. Например, смущение. Неловкость. Отчаяние оттого, что Дайм слишком сильный менталист, он не бездарная Ристана, для которой достаточно поверхностной легкой иллюзии, чтобы считать Роне безупречно прекрасным и сложенным как Хисс в его лучшие годы. Шрамы? Разрывы? Какие шрамы, Ристана видит лишь идеально гладкую кожу. И видит, и ощущает, и могла бы даже лизнуть, если бы…
Дайм не Ристана.
Дайм — шер второго уровня, на него не сработает даже самая плотная личина: он просто ее не заметит, словно и не было. Просто посмотрит сквозь нее и увидит…
И не увидит.
Потому что шрамов больше нет. Зато есть Дайм. И его:
— Как же ты прекрасен, мой темный шер… Просто чудовищно прекрасен!
И лихорадочный свет сплетается с дрожащей горячечной тьмой, туже, глубже, ох… И перламутровые искры покалывают кожу стремительно и остро, и расплавленная бирюза растекается под кожей, заставляя ее покрываться мурашками, а пальцы поджиматься от предвкушения… И ты еле-еле успеваешь накинуть на вашу поляну купол отвлечения внимания, потому что Дайм, похоже, вообще обо всем забыл.
Нет, не обо всем…
Ох… Его губы… Злые боги… добрые боги… любые боги! Его губы…
Ристане никогда не приходило в голову приласкать Роне губами… Ну, в смысле, тамприласкать. И самому Роне тоже… не приходило в голову попросить. Вообще не приходило… в голову… что это может быть так… Хорошо.
Хорошо, что не приходило… Хорошо, что только Дайм…
— Да-а-айм!!!
Смешок — горячим выдохом в промежность, а острое наслаждение стягивается в одну точку и балансирует на грани, готовое вот-вот вырваться за пределы твоего тела, стиснутое сладко и горячо где-то глубоко в даймовском горле, хорошо-то как, ох… Хорошо…
— Да-ми-а-а-а…
Хорошо…
А потом лежать, чувствуя, как бьется о твои ребра чужое сердце, так близко, так сладко, так быстро… постепенно замедляясь, но от этого еще более близко и сладко. И пот потихоньку высыхает на горячей коже… и не только пот. Хорошо. И горячая тяжесть, навалившаяся слева и облапившая поперек живота так, словно это в порядке вещей, словно самое естественное и иначе быть и не может — тоже внезапно хорошо.
Наверное, на траве было бы жестковато, да и какая там трава, сколько ее, той травы… Но Дайм позаботился о воздушной подушке, мягкой, упругой, ласковой и ласкающей. Про купол забыл, а о подушке для Роне позаботился. И от этого тоже почему-то было как-то странно тепло.
А потом, когда дыхание Дайма стало совсем размеренным и замерло на грани между заинтересованностью и засыпанием, Роне чуть шевельнул бедрами, смещая вектор к первому «за», и многозначительно мурлыкнул на ухо:
— Пора приступать к горячему, мой свет…
Вот тогда-то Дайм и расхохотался так, что аж задыхаться начал. И обозвал его ненасытным.
Но в голосе его не было осуждения или недовольства — только удовлетворенное восхищение. И еще что-то, очень похожее на гордость.