На груде поленьев из какого-то южного соснового дерева, пряно пахнущих сыростью и лесом, сидел Льюис Керол, в прошлом — весёлый компаньон неунывающего Коля Вудро, а теперь — почти штатный клоун, несломленного Рене Ампла. Удобно разместив зад, он наблюдал за двумя кряжистыми матросами — нынешними пленниками тропиков. Их спутанные волосы лохмами висели на лице, скрывая небритые подбородки. Сняв с себя всю одежду, за исключением похожих на старые тряпки набедренных повязок, они увлечённо жарили на вертеле небольшого крокодила, время от времени, сбрызгивая его водой из реки.
Белое огненное светило и красный блеск углей заставляли тушу шипеть и истекать жиром, а мускулистые тела арестантов, лоснящиеся от жары и пота, крутили вертел…
Резкий аромат мяса и мускуса распространился по округе, и Льюис, недавно похлебавший ухи и не голодный, не выдержал. Он встал, подошёл к костру и, отобрав у поваров нож, одним ударом отсек короткую конечность рептилии. Моряки одобрительно хмыкнули и проделали аналогичную работу, став обладателями двух зажаренных задних ног. После чего, радостно расхохотавшись, запустили зубы в пропахшую костром крокодилью мякоть.
Вся местность хорошо просматривалась с излучины реки, и разморенная троица ещё издалека увидела стремительно приближавшуюся кавалькаду. Спешно залив костёр, и, обжигаясь, они завернув тушу в собственные обноски, да припустили к ближайшим кустам.
Устроив там наблюдательный пункт, моряки быстро рассмотрели, как деловито снуют по двору бойцы Милвертона. Где-то через час ворота пронзительно заскрипели, и перед глазами оторопевших поваров предстала жуткая картина: на открытой створке, они увидели привязанного и распятого моряка, которого увечил сам полковник…
Наконец, ему это надоело и, бросив хлыст одному из стражников, он пошёл внутрь.
В этот момент, под стон и вой истязаемого, Рене, стоявший всё это время рядом, наконец понял, к кому и куда он попал… Герцог принял решение. Он догадывался, что пытаться аккуратно что-то узнать у Джона Милвертона — это как своровать луну из реки. Но необходимо было вернуться в Нью Дели и попробовать уничтожить самозванца. В противном случае, он уничтожит всех сам! И, конечно, ни одно его раскрытое дело о шпионаже против Империи, не шло в сравнение с этой дикой ситуацией, в которую он так опрометчиво, по собственной глупости и упрямству, попал…
— Ну, мой герцог, как тебе это… Состязание.. В моей силе и ловкости? Не хочешь поучаствовать, морячок-то живучий! — подошедший к нему полковник смотрел доброжелательно, даже радостно, на бледное до синевы лицо Рене Ампла.
— И что я буду иметь с этого участия? — грубовато и с любопытством в голосе поинтересовался герцог.
Лицо полковника удлинилось, брови поднялись и наморщили лоб.
— Тебе не жалко морячка? Или ты надеешься, что мы снимем эту тушку живой?! — истерично захохотал он. — Ни в коем случае! Мы будем метать дротики! Кажется, они не глубоко входят в тело, а закат ещё не скоро…
Герцог сделал глубокий вдох и протянул руку:
— Ну, дай мне! Или ты боишься гвоздя в деревяшке?
Хмыкнувший садист оценил фразу и передал сразу два, приготовившись смотреть комедию.
Рене прицелился и без замаха пустил дротик в полёт. Тело дернулось в последний раз, и распятый человек, наконец, закрыл чёрные от боли глаза.
— Надо же, — услышал полковник фразу охранника. — Ловко! Прямо в сердце!
Герцог подошёл и, обняв губернатора за плечи, ровным голосом произнёс:
— Пойдёмте, мой дорогой, я удовлетворён спектаклем. Посмотрим бумаги, которые вы нам привезли.
Заночевав среди тех же смоляных брёвен, Льюис и его два молчаливых друга, утром увидели возвращающуюся кавалькаду. На запасной лошади сидел привязанный за руки к седлу герцог. Следом, скованные по одному, за ноги, брели моряки.
Поднявшись на холм, и, торопливо похоронив друга, троица, собрала оставшийся скарб и побрела в сторону города.
***
Ароматный пар вился горячими струями над синими и зелёными изразцами. Боб с удовольствием вынырнул из неглубокого бассейна и облокотился руками на шершавые керамические плитки, повиснув в воде.
Волшебное здание хамама приятно удивляло. В отличие от остальных домов на улице, выглядевших если не обшарпанными, то, по меньшей мере, не ухоженными, или по-просту старыми — здесь было чисто и по-домашнему уютно. Рядом с ним суетились две семнадцати-восемнадцатилетние девочки, с веселым хихиканьем, раздевшие его час назад.
Одна из них — сероглазая пышка, с закрученными в узел светлыми густыми волосами, сейчас усердно таскала воду в огромную мраморную лохань, приглашая боцмана мерно качающимися бедрами; другая зеленоглазая и худенькая, искоса поглядывала на плавающего на спине моряка и старательно принимала разные волнующие его позы.
Азиатский юг рождал таких женщин, созданных, казалось, с рождения — для любви.
«На Полину похожа», – чуть не вырвалось у Боба.
Он, обозлившись, отвернулся и, стараясь не смотреть на голые, повторно зовущие к себе его плоть тела, начал торопливо одеваться, в глубине души матеря себя последними словами.
— Понравилось? — весело поинтересовался встреченный им на пороге чайного помещения кок. — Что-то ты быстро?
— А сам-то? — хмуро отозвался Акула.
— Старею, — в тон ему ответил кок. Потом одышливо вздохнул и, с хрипотцой в голосе, добавил, — Полинку-то с «Мозгоеда» не выпускай!
***
Грозный и не совсем трезвый Теодор Гризли судьёй восседал на кресле. Рядом с ним присяжными заседателями расположились графиня и Ден. Охрану допросного помещения осуществляли: одетый в клетчатую рубаху и трусы, совершивший полный оборот, Рамзес и, застывший фикусом, Маас.
Судья не знал многих обстоятельств дела, но подозревал, что, возможно, подсудимый и не совсем виновен. Показания его были неполными и отрывистыми, а совершенный разбой, слегка попахивал уборной.
Поэтому, грустно посмотрев на последний глоток анисовки в стакане, он постановил обречь подсудимого ещё лет на пятьдесят страданий и оставить его на ночь в этой твердыне несправедливости.
Бурый подозревал, что между судьёй и графиней существовал сговор и, не будучи комнатной собакой, всю ночь ждал, когда же за ним придут. Оставленный в гостиной, он, с удивлением, слушал трехтональный храп и удивлялся их беспечному спокойствию.
Только под утро, совершенно измучившись, он, к своему удивлению, задремал. Бурому приснился незнакомый лес. Неслышными шагами он охотился за пугливой ланью, понимая, как важно застать её врасплох. Наконец, его тело взвилось в воздух, и челюсти сомкнулись на шее, уронив добычу навзничь. Они опрокинулись и полетели в темноту, откуда доносились хрипы и стоны. Все эти звуки на миг замерли, а потом окружили его вновь. Оборотень слышал, как вокруг кто-то мучительно ловит ртом утекающий с жизнью воздух. Потом кто-то словно лизнул его тёплым языком, и в ответ на эту ласку, Бурый тихо зарычал в ответ…
— Ты уже умер, — услышал он.
— Ну, это ещё надо посмотреть, — заявил кто-то другой.
— У него нет шансов…
— У него есть… Один, на тысячу…
Первые солнечные лучи побороли вязкий сон.
— Что же ты так скулишь, бедолага? — спросил его рыжий парень.
Ден ещё никогда не слышал, чтобы не изнеженный цивилизацией потомок северных волков рыдал во сне. По сравнению с этим матёрым оборотнем из лесной глуши, Рамзес казался маленьким хрупким и слабым. Лес наградил Бурого железным духом и телом, но, попав в этот приют какой-то сказочной надёжности, как прибившийся из другой стаи щенок, он не мог понять своего состояния и всячески сопротивлялся любым проблескам надежды на новую лучшую жизнь.
Сквозь туман сна оборотень опять бегал по живому лесу…
Утром, увеличившаяся на одну особь, процессия решила направиться на завтрак. У Бурого появилось ощущение, что вокруг него резвится стая хорошо упитанных щенков, и тёплое чувство покоя поселилось внутри. Косые улыбки смутили его, и он, почувствовав былую неловкость, начал отказываться от похода в столовую. С громким хохотом, компания окружила его и, бесстрашно подхватив за лапы, потащила…