— Да не верю я в любовь, Ссеубех! Просто не верю. Чего непонятного?
— Ха, не верит он! Может, ты и в Двуединых не веришь?
— Близнецы мне даны в ощущениях. В них невозможно верить или не верить, они просто существуют. А любовь невозможно увидеть, потрогать, проанализировать. Покажи мне хоть один пример, но доказательный!
— Примеры ему доказательные, понимаешь… тоже мне, Фома выискался… Да хотя бы Ману Одноглазый с его Джеттой! Об их любви, способной свернуть горы, не случайно до сих пор помнят и баллады слагают!
— Ха, так то баллады! В балладах можно много чего напеть.
— Если бы между ними не было настоящей любви, у них не получилось бы Единения.
— Ой, да кто там сейчас помнит, что там и как было? Единение… Может, и не было никакого Единения.
— Кое-кто помнит.
Ссеубех даже страницами шелестеть умудрялся многозначительно и с намеком, а уж думать… Роне пожал плечами, признавая его частичную правоту и право помнить события полутысячелетней давности, но ничуть не усомнившийся в своих собственных утверждениях.
— Ну ладно, может кто-то и помнит. Но даже если и помнит, то ведь со стороны, а чужая душа потемки. Что там между ними было, кто теперь разберет? Была там какая любовь, не была… Может, они просто уважали друг друга и были друг другу взаимно нужны и выгодны, это куда более прочная база для взаимного же доверия, чем разные мифические штучки. Они оказались друг другу очень полезны, это нормально и правильно, это понятно.
— Интересно, ты хоть во что-нибудь веришь?
Почему-то в голосе древнего некроманта Роне послышалась горечь. И очень хотелось ответить правду — да, Ссеубех. Верю. Только вот к любви это не имеет ни малейшего отношения.
Роне отвел глаза.
Да, Ссеубех.
Роне никогда не скажет этого вслух, Роне старается даже не думать об этом и уже неоднократно называл себя идиотом, но он знал, что верит. С некоторых пор твердо знал.
Верит пяти коротким словам одного шисова светлого ублюдка, таким привычным, таким правильным и превратившимся уже почти в ритуал. Ежевечерний ритуал:
— До завтра, мой темный шер!
И сердце не пропускает удар, и ты просто киваешь в ответ, улыбаясь. Или касаешься ладонью зеркала — там, где со своей стороны на стекло опирается Дайм. И стекло под ладонью оказывается мягким и почти горячим, словно вовсе это не стекло, словно и нет там вовсе никакого стекла…
И начинаешь ждать этого завтра.
И не надо делать вид, что не помнишь и не ждешь, но ты все равно будешь его делать, как и притворяться, что вовсе и не торопишься, пытаясь сделать все дела задолго до вечера, чтобы ничто не отвлекло и никто не отвлек, если все-таки вдруг… нет, не если — когда. Не надо. Но ты все равно будешь. По старой привычке, хотя и не надо.
И прятать радость, боясь, что будешь неправильно (вернее, слишком правильно) понят. И садиться спиной к зеркалу, старательно делая вид, что просто записываешь в рабочий журнал очередные наблюдения и вовсе даже ничего такого не ждешь. И так же старательно медлить, прежде чем обернуться на такое знакомое, теплое и ставшее за последние дни уже родным: «Мой темный шер…» И делать вид, что удивлен (опять!), что совершенно не ждал и даже успел забыть, что кто-то что-то там вчера обещал, что это вовсе не твое сердце готово выпрыгнуть из горла: «Ну надо же, мой светлый шер! Не ждал тебя так рано… или лучше сказать: так поздно?»
К хорошему привыкаешь быстро…
— Ну сам подумай, Ссеубех: кто ее видел, эту любовь?
— Ну да, ну да… Не желающий видеть нежелаемое слеп куда более истинного слепца… Помнишь, кто это сказал?
— Наверняка какой-нибудь заплесневелый мудрец из твоих любимчиков, слишком уж звучит пафосно.
— И от этого не перестает быть истиной.
— Ну и чего я такого не вижу?
— Зефриду. И ее истинную любовь. К мужу.
— Он был условным шером! Почти бездарностью! Такие не стоят того. чтобы их замечать.
— И все-таки Зефрида его любила. Его. Не тебя.
— Пытаешься ударить по самому больному? Зря ты так.
— Надо же как-то приводить тебя в чувство.
— Не смешно. Зефрида была прекрасна. А знаешь, что в ней самое прекрасное?
— И что?
— Что она осталась в прошлом. Мне уже не больно, понимаешь? Совсем. Любопытное ощущение. Приятное такое. Надо будет обязательно проанализировать поподробнее…
— Рад за тебя, Ястреб, но стесняюсь спросить… Ты ведь, надеюсь, догадываешься о причинах подобной перемены в собственных ощущениях?
— Конечно.
— Ну-ка, ну-ка, с этого места можно поподробнее?
— Я поумнел.
— А еще подробнее?
— Я поумнел и теперь отлично понимаю, что Зефрида была абсолютно права, отказав мне тогда. У нас бы с ней ничего не вышло.
— Знаешь, Ястреб… иногда ты меня пугаешь и в хорошую сторону. Такой прогресс в умственном развитии — и в такой короткий срок…
— Ну не такой уж и короткий, все-таки прошло больше пятнадцати лет. А Зефрида…
— Я вообще-то имел в виду последние несколько дней.
— …Зефрида была абсолютно права: я ничего не смог бы тогда ей дать. Ничего из того, что было ей действительно нужно. И даже не пытался понять, что ей на самом деле важно и нужно, не то что этим важным завладеть и получить возможность ей его дать, стать нужным для нее. У меня тогда, по сути, не было ничего, что я мог бы ей предложить, связываться со мной ей было просто невыгодно. Так что исход логичен.
Пауза.
— Ссеубех? Хм… Ты молчишь. Но вряд ли это тот случай, когда молчание есть знак согласия. Ты видишь в моих рассуждениях изъян?
— Нет. В рассуждениях — нет.
— Тогда почему мне кажется, что ты молчишь как-то… осуждающе?
— Да нет. Если я и осуждаю, то только себя.
— Да? Это любопытно. И за что же?
— За то, что поторопился с выводами.