12 мая 427 года от н.э.с.
Йоку разбудил чужой человек, который сразу показался ему неприятным. У незнакомца были маленькие глаза, сжатые в нитку губы и густые, недовольно сдвинутые брови. Высокий, широкий в плечах, он почему-то напоминал слугу. Верней, того, кто прикидывается слугой. Потому что в черных глазах его сверкала властность, а чуть согнутые плечи демонстрировали привычку к подобострастию.
– С добрым утром, Йока, – сказал человек, зажигая солнечный камень: за окном снова шел дождь, и в комнате было сумрачно.
Йока приподнялся на локте и смерил того взглядом, не зная, что ответить. Он не ожидал никого увидеть в столь ранний час и нашел появление незнакомца бестактным.
– Что вам угодно?
– Меня назначили твоим… в некотором роде… наставником. Инда Хладан приехал на станцию по делу, он не может все время проводить с тобой. Надеюсь, мы поладим. Можешь называть меня профессор Мечен.
– А вы… профессор? – усомнился Йока.
– Да, я профессор, – что-то металлическое прозвучало в голосе «наставника». – Меня пригласили сюда специально для того, чтобы рядом с тобой был квалифицированный оккультист.
– Квалифицированный, простите, кто? – Йока еще раз скользнул глазами по фигуре профессора.
– Оккультист. Я доктор прикладного оккультизма, профессор закрытого Брезенского университета. Я, как и ты, мрачун.
Йока проглотил эту информацию невозмутимо, но переспросил:
– А вы не сомневаетесь в том, что я мрачун?
– Нет, я в этом не сомневаюсь. Это очевидно.
Он посмотрел на Йоку сверху вниз, его тонкие губы дрогнули и презрительно изогнулись. Он еще больше не понравился Йоке: с таким надо держать ухо востро, такой подомнет под себя так быстро, что оглянуться не успеешь…
– Может быть, вы позволите мне одеться? Я не люблю этого делать на глазах у посторонних.
– Ты плохо начинаешь, сынок, – ответил профессор. – Тебе надо будет многое понять. И я попробую кое-что из этого многого тебе объяснить. Для твоего же блага.
– Я не люблю появляться в нижнем белье перед посторонними, – повторил Йока жестко, чувствуя за собой правоту и неуязвимость своей позиции. – И я не ваш сынок.
– Я знаю распорядок дня Славленской академической школы, – усмехнулся Мечен, – мальчику, воспитанному в этой школе, смешно стесняться нижнего белья. Перестань ломаться, делай, что тебе говорят. Это нужно тебе, а не мне.
– Вы мне пока ничего не говорили. А я всего лишь попросил дать мне возможность одеться, чтобы выслушать то, что вы хотите мне сказать. Право, мне неудобно слушать вас лежа в постели.
На секунду глаза профессора вспыхнули гневом, но лишь на секунду. Йоке показалось, что тот сейчас закричит или ударит его. Но профессор справился с собой и подошел к окну, повернувшись к Йоке спиной.
– В этом мире, мальчик, мрачуны – это опасные животные. И относятся к ним соответственно. Ты должен понять свое место в этом мире и испытывать благодарность за то, что тебе позволили жить. В частности, благодарность за то, что я приехал сюда и говорю с тобой. Подростки склонны преувеличивать собственную исключительность и важность, моя задача – избавить тебя от столь опасных заблуждений.
– То, что вы говорите, – полная чушь. Инда Хладан все мне объяснил. Он друг нашей семьи, он знает меня с младенчества.
– Не сомневаюсь. Но сегодня ночью на станции появился призрак. И как бы Инда Хладан тебя ни любил, его задача – оградить людей от опасности, которая исходит от каждого мрачуна. А от тебя исходит опасность, и ты должен это понимать.
– Если призрак появился на станции, то при чем тут я? Кстати, у меня в комнате не было ночника, призрак мог прийти из-за этого.
– Ты действительно столь наивен? Мрачунам не нужны ночники, это смешно. А призрак приходил в эту комнату вовсе не потому, что здесь нет ночника. Девочка, совсем юная, но очень талантливая в своем роде. Выброс энергии был огромен, и она ее приняла.
– Девочка? Разве девочка может быть призраком?
Мысль о том, что танцующая девочка – это призрак, показалась ему оскорбительной, бросающей тень на прекрасный образ из снов.
– Почему же нет? Хотя чаще призраки бывают мужчинами.
– Никаких девочек-призраков я не видел.
– Ты лжешь. А лгать нельзя. Ты должен это понимать. Ты должен приложить все усилия, чтобы не причинить вреда окружающим. Ты должен научиться самоконтролю. А если ты будешь отнекиваться, ты сделаешь хуже не только самому себе. Из-за твоего упрямства могут пострадать люди, ты поставишь Инду Хладана в неудобное положение – ведь он поручается за тебя. Так что забудь о своей гордости, и давай начнем учиться.
– Но я действительно не видел никаких призраков! – выкрикнул Йока и сел на постели.
– Мрачун видит призрака так называемым «объемным зрением», или «зрением четвертого измерения». Мрачун способен так настроить фокусировку своего взгляда, что на плоскости появляется новое измерение, не имеющее ничего общего с третьим измерением, лежащим за плоскостью и перед ней. Лучше всего в этом помогает повторяющийся рисунок на этой плоскости, но опытному мрачуну он не требуется. Большинство мрачунов в первый раз видят призрака, созерцая рисунки на обоях. В книге, которая лежит у тебя на столе, это тоже написано. Итак, ты в первый раз увидел девочку-призрака в собственной комнате, разглядывая обои?
– Это был не призрак. Призрак не может… – Йока осекся и стиснул зубы, понимая, что неправ.
– Тебя разве никто этому не учил?
– Нет. Меня никто не учил.
– И снова ты лжешь. Для того чтобы увидеть призрака, мрачуну нужна инициация, толчок, который разбудит его способности. Я понимаю твое нежелание выдавать своего учителя, но повторю еще раз: лгать нельзя.
– Профессор Важан ничему меня не учил, только истории! А все почему-то его подозревают! И потом, он вовсе не мрачун!
– Йока, ты только что проговорился, – голос Мечена был сколь сладок, столь и фальшив. – Говоря об учителе, я вовсе не имел в виду профессора Важана. Я говорил об абстрактном учителе, который провел твою инициацию. Почему тебе пришло в голову, что я говорю о нем?
Йока прикусил язык. Действительно, почему он решил, что речь о Важане? Теперь, что бы он ни сказал, ему никто не поверит. Важан говорил, что лгать надо так, чтобы тебе поверили. Оказывается, и правду надо говорить так, чтобы тебе поверили…
– Я подумал о профессоре, во-первых, потому, что он мой учитель, во-вторых, его все в чем-то подозревают, а в третьих, это он дал мне книгу о мрачунах. Так вот, это не запрещенная книга, запрещенных книг нет у профессора Важана.
– Запрещенные книги есть у всех, кто сколько-нибудь интересуется наукой. И твое заявление снова похоже на ложь, и похоже больше, чем на искреннее заблуждение.
– Даже если у Важана есть запрещенные книги, он не дает их подросткам, – проворчал Йока.
– Это уже ближе к искреннему заблуждению. Умывайся, одевайся, и мы пойдем завтракать. Я покажу тебе станцию и лабораторию.
Профессор Мечен скорым тяжелым шагом направился к выходу.
Йока посмотрел ему вслед и подумал, что этот мрачун либо всей душой ненавидит чудотворов, либо всей душой ненавидит других мрачунов. После войны с Важаном в школе профессор Мечен не показался ему опасным противником. И вообще, он вызывал отвращение, а не страх.
Столовая на станции напоминала скорей хороший ресторан в Славлене и нисколько не походила на школьную столовую: столики на четверых, белоснежные скатерти, живые цветы в вазах и солнечные камни, затемненные матерчатыми абажурами разных цветов. Йока уже привык к легким подземным толчкам и даже находил в них некоторое удовольствие, а в столовой каждый такой толчок сопровождался мелодичным перезвоном хрусталя и постукиванием фарфора.
Завтрак давно закончился – Йока проснулся довольно поздно, – поэтому в столовой было пусто. Приветливый официант предложил на выбор множество блюд, но Йока выбрал яйцо всмятку, гречу с домашней колбасой и стакан молока. А вот профессор, напротив, заказал рулетики из ананасов с форелью, какой-то замысловатый паштет и огромное блюдо разнообразных канапе. Пил он кофе по-восточному, с пряностями и перцем. Гурмана Мечен не напоминал, и Йока решил, что в своем закрытом Брезенском университете профессор питается баландой из брюквы.
– А вот и я, господа! – раздался голос над головой, когда Йока покончил с яйцом и придвинул к себе тарелку с кашей. Он сидел спиной ко входу и не заметил приближения Инды.
– Инда! – Йока и не думал, что так обрадуется.
– Здравствуйте, доктор Хладан, – Мечен встал и кивнул – словно поклонился.
Инда ничего не ответил на это приветствие и сел за столик, сделав знак официанту; тот не заставил себя ждать.
– Будь любезен, стаканчик мангового сока и фруктовый салат, – велел Инда и повернулся к Йоке: – Я вижу, профессор Мечен тебе уже представился.
– Мы почти подружились, – вместо Йоки ответил «наставник» с широкой фальшивой улыбкой.
– Я рад, – холодно кивнул ему Инда. – Йока, я в самом деле не могу все время проводить с тобой. Профессор Мечен – один из самых квалифицированных наставников такого рода. Мне кажется, он расскажет тебе много интересного. Но как только представится возможность, я попытаюсь взять тебя за пределы свода. Думаю, это будет самое главное твое впечатление от нашей поездки. А?
– Конечно, – сладко ответил за Йоку профессор, – какой же мальчик не мечтает побывать за пределами свода?
Йока посмотрел на Мечена, сдерживая усмешку, и промолчал.
– А кем ты хочешь быть, Йока? – спросил профессор, снова растягивая рот в улыбке.
– Я точно знаю, кем быть не хочу, – фыркнул тот, – профессором Брезенского университета.
– Напрасно, – Инда взялся за ложку, – Брезенский университет дает отличные возможности для занятий наукой. И не только. Кстати, в Брезене есть закрытый лицей для старших школьников. И я бы на твоем месте расспросил профессора, как туда можно поступить.
– А профессор Мечен там преподает?
– Нет, он ведет научную работу в университете, а преподает в другой школе, рангом пониже. Для детей-сирот. Это самоотверженная и неблагодарная работа, но она дает множество фактов для развития прикладного оккультизма.
Йока вспомнил слова Стриженого Песочника о школах для мрачунов-сирот. Интересно, Мечен преподает тем, кому прямая дорога на виселицу?
– Очень интересно, – Йока сделал умное лицо, – наверное, тяжело быть сиротой с самого рождения, не иметь даже воспоминаний о родителях…
– Большинство моих воспитанников осиротели в сознательном возрасте, – покачал головой Мечен, – но, мне думается, это еще тяжелей. Тому, кто никогда не видел родителей, не с чем сравнивать. Я же своей основной задачей вижу создание для моих подопечных доброй, семейной атмосферы.
– И у вас получается? Кем становятся ваши выпускники? – Йока изобразил искреннюю заинтересованность. – Я слышал, воспитанники приютов часто сворачивают на кривую дорожку. Моя мама входит в попечительский совет одного из славленских приютов, мы жертвуем на приюты много денег.
– В моей работе, как и во всякой другой, бывают неудачи. Ко мне в колонию попадают именно трудные дети, с тяжелой судьбой. Но некоторыми я могу гордиться. Ты слышал о Горе Празане?
– Да, конечно. Я даже читал в журнале его статьи о вулканах.
– Это мой выпускник. Между прочим, далекий потомок Тубы Празана, знаменитого архитектора. Ему удалось из нашей колонии перейти в Брезенский лицей, а потом закончить университет.
– Это здорово, – Йока серьезно кивнул. Профессор Мечен даже не догадывается, что над ним смеются. «Добрая семейная атмосфера» для детей мрачунов… К детям мрачунов Йока не испытывал ни жалости, ни неприязни, но принял на веру слова Стриженого Песочника о школах за колючей проволокой. Если все они ненавидят чудотворов – туда им и дорога. Но зачем изображать из себя воспитателя, если твое призвание – тюремщик?
* * *
Инда Хладан садился в вездеход, переваривая собственные сомнения. Откуда мозговед Вотан выкопал этого Мечена? Надо было самому взглянуть на эксперта, прежде чем доверить ему наставничество. Вместо того чтобы испытывать тревогу и страх, обещанные Вотаном, мальчик выставил шипы во все стороны. Этого, конечно, стоило ожидать – будь проклято воспитание Йеры Йелена, – но изначально Инда надеялся, что Мечен победит. У кого еще такой богатый опыт работы со строптивыми подростками? Во всяком случае, Вотан ручался за это. За завтраком Инда сделал однозначный вывод: Мечен не только не победит, Мечен испортит все дело. Он не умеет играть и притворяться, его фальшь очевидна даже для ребенка. Он не сможет всерьез напугать.
Вряд ли мозговед так плохо разбирался в людях. Он, конечно, доктор нейрофизиологии, а не психологии, но, насколько Инде было известно, Вотан изучал и способности к внушению (довольно узкая и почти забытая чудотворами тема), а это предполагает знание тонкостей человеческой психики.
Но если Вотан хороший психолог, то зачем он предложил Йоке в наставники этого откровенного лизоблюда? Инда вдруг по-другому взглянул на свою ничем не обоснованную неприязнь к Вотану: что если это снова его пресловутая интуиция, чутье? Мечен, чего доброго, оттолкнет Йоку от чудотворов. И даже скорей всего оттолкнет. Но зачем это мозговеду? Чего он добивается?
Нет, во многом Инда был с ним согласен. Подростки редко испытывают страх, но смешно надеяться на одну только добрую волю. Добрая воля – переменчивая штука: восторженный подросток может искренне верить в свою любовь к чудотворам, но его любовь способна с легкостью превратиться в ненависть. Что помешает ему завтра обидеться на весь мир? Что помешает ему сделать свои наивные выводы о несправедливом устройстве мира? Он еще не понимает, что «справедливого» мира быть не может, а долго дурить ему голову сказками не получится.
Но… зачем же с первых шагов выставлять мрачунов на службе чудотворов в столь неприглядном свете? Нет, что бы ни говорил Вотан, а Мечена надо убирать. Теперь это будет не так просто: найти подходящего человека и доставить его на метеостанцию можно дня за три-четыре, не раньше. Пусть Мечен покрутится рядом еще немного, а потом его следует убрать так, чтобы мальчику стало ясно: чудотворы не одобряют таких профессоров. Хоть какая-то будет польза.
Простая мысль вдруг пришла в голову: а что если Вотан хочет перехватить кураторство над Йокой у него, Инды? Глупая была мысль, но не глупей предположения об оборотничестве чудовища. Так к чему выдумывать сложности?
Вездеход переваливался с боку на бок, Инда держался за поручень и смотрел в узкое окошко, забранное толстым огнеупорным стеклом, по которому стекали дождевые струи. Во что превратили они этот мир? Почему именно его поколению выпало исправлять фатальные ошибки предков? Исправлять последствия прошлых – чужих – решений? Впрочем, еще сто лет назад знания чудотворов не позволяли смотреть на мир в комплексе, теоретический мистицизм не имел четкой энергетической модели двух миров. И сейчас она далека от совершенства.
Какой загадочный парадокс: развитие науки идет по экспоненциальной кривой, но и напряжение за пределами свода растет по экспоненте. Кто кого? Наука победит Внерубежье, или Внерубежье сотрет с лица земли людей вместе с их наукой? По оценочным расчетам, лет сто у науки в запасе есть, но Инда сильно сомневался в этих расчетах.
– Может, не стоит так близко подъезжать к самой трещине? – спросил сидевший за рулем метеоролог, старый знакомец Инды. – Снимем показания датчиков и вернемся?
– Я хочу посмотреть, – ответил Инда. – Иногда нужно опираться на собственное чутье, а не на показания датчиков.
Эта трещина стала поводом для ввода должности Инды – щелевидный вулкан в опасной близости от свода лучше счетчиков, датчиков и сейсмографов свидетельствовал об активизации Внерубежья. Еще в Афране, рассматривая трещину на карте, Инда обратил внимание на то, что она, будто стрелка, указывает прямо на Славлену. У него тогда, помнится, холодок пробежал по спине, настолько это совпадение казалось пророчеством, предупреждением.
– Но расчеты все равно надо делать не на основании чутья.
– Расчеты… Что толку в расчетах, если все построено на предположениях и допущениях?
– Мое мнение – надо сдвигать свод.
– А я как раз придерживаюсь противоположного, – сказал Инда, – но я еще не видел трещины. Я видел только расчеты геологов, которые дают три равные вероятности для дальнейшего разлома. Или под свод, или вдоль свода, или мимо свода. Если трещина пойдет под свод, никакой его сдвиг нас не спасет. Если мимо – сдвиг нам не нужен.
– Разлом пойдет по кромке, – ответил метеоролог, – я уверен. Надо только усилить поле, и оно направит разлом в нужную сторону.
– Я как раз и приехал, чтобы оценить энергозатраты на усиление поля. Или нам легче позволить трещине пойти под свод, а потом возить туда туристов – любоваться потоками лавы в Беспросветном лесу.
– Ты шутишь?
– Да, конечно…
Вездеход полез в гору, цепляясь восьмью колесами за грунт, магнитные камни мотора взвыли от напряжения, и метеоролог замолчал, сосредоточившись на дороге, а Инда покрепче взялся за поручень. В прорези окна появились клубы пара, и Инда усомнился в том, что они смогут разглядеть трещину сверху.
– Приехали, – сказал метеоролог, остановив вездеход.
– Не оползет?
– Нет. Не должен.
Инда надел брезентовый дождевик, плотно затянув завязки под подбородком. Влажная жара кислым запахом дохнула в люк.
Вездеход стоял чуть накренившись и держался шипастыми колесами за пористый разогретый камень. Метеоролог выбрал отличную смотровую площадку: трещина разверзлась будто прямо под ногами, хотя на самом деле расстояние до нее было вполне безопасным. Ядовитые зловонные пары, рвущиеся на поверхность, клубились с разных сторон, но на площадке воздух оставался достаточно чистым.
Над туннелем, проторенным лавой, лопнула земная кора, и казалось, что огненная река медленно катится меж отвесных берегов. Опасная иллюзия: Инда знал, что под ним тоже течет лава, совсем неглубоко, – всего несколько локтей отделяют подошвы ботинок от расплавленного камня. От громадной топки шел жар – на лбу выступала испарина и струйки пота побежали по телу. Капли дождя таяли, не долетая до поверхности огненного потока и пропитывая воздух паром.
Инда не успел как следует осмотреться, как вдруг метеоролог воскликнул:
– Вот это да!
– Что тебя так удивило? – Инда скептически хмыкнул: метеоролог видел трещину каждый день.
– За одну ночь – больше двадцати локтей! Меньше чем за сутки! Она приблизилась к своду на двадцать локтей!
– Это можно как-то объяснить? – Инда спросил об этом вовсе не для того, чтобы получить ответ. Он знал, как это объяснить. Он ради этого приехал из Афрана.
– Пока нет. Сейчас снимем показания датчиков…
Ветер дует из области высокого давления в область низкого. Молния с неба находит самый короткий путь на землю. Энергия, зажигающая солнечные камни, создает сферические поля – природа вещей всегда ищет минимум. Внерубежье ищет лазейку, область низкого давления, кратчайшее расстояние… до Исподнего мира. Как же велика должна быть сила мрачуна, которого «чует» Внерубежье? Впрочем, любой ученый посчитал бы Инду сумасшедшим, расскажи тот о своей догадке.
Инда прошел вдоль трещины, всматриваясь в ее края. Она не только приблизилась к своду – она повернула. Еще вчера ее «острие» указывало на Славлену, а сегодня – на метеостанцию. Незаметный поворот не более чем на два градуса…
Метеоролог записывал в блокнот показания датчиков и отрывал широкие ленты с графопостроителей, перескакивая с камня на камень, а Инда смотрел на реку текучего камня, подернутую сверху черными корочками, и слушал шорох дождя по капюшону. Как вдруг… Конечно, это только показалось, послышалось… Шорох дождя сложился в отчетливый зловещий шепот: «Я иду».
Инда ощутил, как холодеет спина, несмотря на жар, шедший от вулкана. Внерубежье не может говорить, посылать сигналы, предупреждения… Но оно в самом деле идет. Наступает. И если раньше свод только расширялся, то теперь пришло время его сужать. Инда хорошо представлял себе, к чему приведет политика «уступок»: когда-нибудь Обитаемый мир сузится до крохотных пятачков, защищенных силовыми полями, за которыми люди будут не жить, а выживать. Пока Внерубежье не раздавит скорлупу защитных полей.
«Хлынет огонь в леса…» Откуда Танграус узнал все это? А если и не Танграус, то его современник? Он никогда в жизни не видел ни землетрясения, ни извержения вулкана. Как он мог догадаться о вулканическом пепле, который смерчи понесут над землей? Вот она, вздыбленная, треснувшая земная твердь, у Инды под ногами – как о ней стало известно пятьсот лет назад? Откуда Танграус мог узнать о красных лучах фотонного усилителя? О своде, наконец!
Инда не верил в пророчества. Все пророчества – или случайные совпадения, или чья-то злая воля, или чрезмерно разыгравшаяся фантазия, толкующая предсказания так, как удобно. Но, наверное, никто в Обитаемом мире лучше него не видел, что второе Откровение сбывается с невероятной точностью.
И если, выезжая из Славлены, Инда сомневался в необходимости осмотра вверенной ему части свода, то теперь понял: надо пройти на вездеходе по кромке Внерубежья до границы с Исидом. И, кстати, неплохо выяснить, что за методы переброса энергии там придумали и не пора ли ими воспользоваться здесь, на Севере. Конечно, об опытах Исида Афран можно было запросить и телеграфом, но Инда хотел взглянуть, как Внерубежье реагирует на эти опыты: последнее извержение вулкана, силу которого еле-еле удержал свод, давало пищу для размышлений.
Поездка займет не более четырех-пяти дней, Йока Йелен побудет с Меченом.
13 февраля 78 года до н.э.с. Исподний мир
Студенты, ободренные столь головокружительным успехом, по дороге к пивной шумно обсуждали представление и хохотали, позабыв о своей ненависти и злости. Было уже поздно, и Зимич проводил Бисерку домой. Она с порога начала рассказывать дяде, как понравились всем пьесы Зимича и как здорово удалось представление. Он не остался пить чай – уговорился с колдуном о завтрашней встрече и направился на площадь Совы, чувствуя себя усталым, в чем-то даже счастливым, но… Нет на свете такой ненависти, которая заставит его предать свои убеждения. Никогда, никогда ему не захочется явиться людям чудовищем. Даже ради выпавшего ему высокого жребия. Могущество – оно не в том, чтобы метать молнии. Оно в том, чтобы делать людей лучше. В этом его жребий, его призвание, судьба. Которую кто-то стер с его ладоней…
Он засыпал долго, то погружаясь в забытье, где чадили факелы и хохотали люди, то возвращаясь к яви темной комнаты и словам колдуна: «Им чужды страсти, они не считаются с моралью, у них нет слабых мест. Они истинные хозяева мира». Только под утро, когда за окном уже скребли мостовую лопаты и стучали копыта лошадей, пришел наконец глубокий и спокойный сон.
Его разбудил громкий хлопок двери и шумные шаги – внизу, на лестнице, в комнате.
– Стойко-сын-Зимич Горькомшинский из рода Огненной Лисицы!
Шапки с белыми кокардами, много, только в комнате – не меньше шести человек, а еще за дверью… Спросонья думалось плохо и даже мелькнула мысль бежать через окно, но в нижнем белье и босиком?
– Я уполномочен препроводить вас в Службу дознания Консистории.
Под окном храпели кони. Кто-то зажег лампу, долго щелкая кресалом, а потом и свечи – все свечи, что были в комнате. Кто-то выдвигал ящики письменного стола, кто-то полез в сундук с вещами. Зимич сел и огляделся: ничего общего с пьяным сбродом, которым до этого представлялась ему гвардия Храма. Все как один конные – сапоги со шпорами, сабли в дорогих ножнах.
– Ну здравствуй, Стойко-сын-Зимич!
Голос показался знакомым, но Зимич не сразу узнал зятя, протолкнувшегося в комнату.
– И тебе не болеть…
– Я знал, что ты плохо кончишь. Извини, но помочь ничем не могу: не марают себя гвардейцы Храма кумовством.
Он говорил на публику – открещивался от родственника.
Сапоги надеть не позволили, вообще не позволили ничего надеть, кроме штанов, – и на том спасибо. Кто-то из гвардейцев, перебиравших бумаги на столе, уже читал вслух стихи Зимича, написанные Бисерке. Нехорошо читал, глумился, хотел из себя вывести. Зимич не поддался на провокацию, да и не разозлило его это вовсе.
Ходить босиком было привычно, даже по снегу, но как-то… в общем, это и уязвляло, и делало уязвимым. И он уже искал в этом глубокую, особенную хитрость храмовников, сродни аресту на рассвете, пока не догадался: если и сумеешь убежать, далеко не убежишь.
Сон выветрился за те несколько шагов, которые пришлось пройти от пивной до кареты – темной, закрытой, с решеткой на окнах. Хорошо, что не телега: в одной батистовой рубахе трудно не замерзнуть. Впрочем, в карете тоже было нежарко, и к концу пути зуб на зуб не попадал.
И еще не уложилось в голове, не пришло осознание происходящего, еще не нашлось правдоподобного объяснения случившемуся (это спросонья, от холода, от неожиданности), как снаружи появился свет факелов, крики возниц, стук копыт множества коней, скрип колес, звон шпор и бряцание оружия: карета прибыла на площадь Храма и толкалась среди десятка других, проезжавших во внутренний двор через стрельчатую арку ворот.
Зимич никогда не бывал во внутреннем дворе главного хстовского храма и поразился, как долго ехала карета, прежде чем остановиться.
Это был целый городок внутри города, со множеством построек, как каменных, так и деревянных, как жилых, так и служебных. И назначение здания, возле которого дверь в карету распахнулась, не вызывало сомнений: тюрьма. Она мало походила на хстовскую тюрьму из красного кирпича с маленькими забранными решеткой окнами, окруженную рвом, который соединялся с Лодной. Верхней частью эта тюрьма больше напоминала городскую канцелярию, где широкие окна позволяли беречь свечи, а книзу ее стены утолщались, окна уменьшались, и в полуподвальных помещениях не окошки уже, а узкие каналы-отдушины служили источниками света. На них не было решеток: в такую отдушину мог бы протиснуться кот, но некрупный, а вот крысы наверняка лазали тут беспрепятственно.
Кареты, телеги, крытые повозки толпились перед входом в Службу дознания, факелы шумели и хлопали на ветру, лошади дергали головами и перебирали копытами. Арестантов (а их было множество) сопровождали гвардейцы – как пешие, так и конные. Зимич разглядел профессора логики, которого грубо подтолкнули в спину у самой двери, старого ритора и его молодого товарища, неловко вылезавших из высокой повозки, студентов из числа актеров – целую стайку на телеге, со связанными руками… Здесь были все, все до единого «лучшие люди» университета, и в толпе гвардейцев мелькнула лохматая голова Борчи, и бывший декан философского факультета прошествовал мимо, гордо развернув плечи – насколько позволяли связанные руки.
Не будет никакого представления, не будет никакой Весны на крылатой колеснице… Чего и следовало ожидать: зачем проводить арест после праздника, когда можно провести его до? И Зимичу уже казалось, что он давно это знал, подозревал, догадывался, потому что невозможно было не догадаться, не предвидеть этого, не просчитать.
Часы на высокой Оленьей башне показывали всего пять утра.
Широкий прямой коридор в полуподвале вел вдоль дверей, обитых железом. Камер было много, разных размеров, но Зимич видел, что большинство арестантов ведут в одну общую камеру, дверь в которую была раскрыта настежь. Только бывшего декана повели дальше. Зимич не сомневался, что окажется вместе со всеми, но ошибся: его провели мимо, вслед за философом, и вскоре коридор свернул в сторону – к широкой лестничной площадке. Но не вверх вела эта лестница, а вниз, еще ниже полуподвала – под землю. И нехороший холодок пробежал по спине при виде этого спуска.
Узкий проход (настолько узкий, что двое могли разойтись в нем лишь боком) от лестницы поворачивал налево, к одиночным камерам, столь маленьким, что дверные косяки касались друг друга. И Зимич не сразу понял, за что удостоился столь высокой «чести» и что общего между ним и бывшим деканом, пока не оглянулся и не увидел сзади одного из студентов-актеров по имени Вереско. Нет, не из-за опасности для Храма и не из-за тяжести преступлений всех троих разместили в одиночных камерах – из-за знатности происхождения. Мальчишка, хоть и не выделялся среди других студентов, принадлежал к роду Белой Совы – весьма богатому, обласканному Государем.
Камера оказалась на удивление чистой, насколько чистым может быть голый камень. И крошечной: не более четырех локтей в длину и меньше трех в ширину. На полу валялся плотный пук соломы, у дверей стояло ведро – все, больше ничего не было. Отдушина под потолком света почти не давала, и не только выглянуть в нее – даже дотянуться рукой Зимич не мог. Кверху камера расширялась: стена внизу была на локоть толще, чем у потолка.
Декана провели по коридору гораздо дальше, а вот Вереско оказался Зимичу соседом.
Дверь захлопнулась, факелы остались по другую ее сторону, и несколько минут Зимич стоял, приглядываясь к темноте. После обжигавшей пятки мостовой пол казался во всяком случае не ледяным, и, видно, внутри наружной стены проходил дымоход, худо-бедно отапливавший камеры. Холодно было, но не морозно.
Еще несколько раз лязгнули двери одиночек: не так мало знати нашлось среди «лучших людей» университета.
Зимич сел на солому, обхватив колени руками. Нет, обольщался колдун, когда говорил, что Бисерка будет с ним в безопасности. Зачем чудотворам увещевания и его добровольное сотрудничество, если при Храме есть надежный механизм принуждения? И теперь главное, чтобы они не догадались использовать для этого принуждения Бисерку. Неправ был колдун, и трагедией может обернуться его ошибка.
Или… может, правая рука Храма не знает, что делает левая? Может, он сюда попал только из-за собраний и подготовки к празднику? Как и все остальные? И никто не знает, что он в любую минуту способен обернуться змеем?
Неизвестно, что лучше. Главное, чтобы с Бисеркой все было хорошо, чтобы колдун догадался уйти из Хстова и забрать ее с собой. А он догадается, как только узнает об арестах, он умный. Если только его не арестовали одновременно со всеми…
Но ни одной арестованной девушки Зимич пока не увидел. И вряд ли храмовники посчитают разумным добиваться от них признаний в заблуждениях только потому, что девушки имели неосторожность встречаться со студентами на заднем дворе пивной.
Это не успокоило. Ничего нет хуже неизвестности. И одиночества. Сомнительная это привилегия – попасть в одиночную камеру.
Когда в отдушине забрезжил свет, Зимичу казалось, что прошло несколько дней, а не часов. И ноги давно пришлось подтянуть на солому: ступни от холода выворачивало судорогой. Он попытался уснуть, свернувшись в клубок, – ведь почти не спал ночью. Но холод помешал: трудно уснуть под стук собственных зубов, да еще если каждая мысль, что приходит в голову, обжигает то ужасом, то злостью, то горечью. На это и расчет: сперва ошеломить, выдернув из теплой постели, потом вымотать холодом и страхом перед неизвестностью, чтобы после этого…
Главное, чтобы Бисерка была в безопасности, все остальное – не страшно, не страшно, не страшно! Чего бояться человеку, в одиночку убившему змея?
Страшно, конечно, и еще как, но преодолимо. И надо уснуть, успокоиться, набраться сил. И перестать дрожать!
Он, конечно, уснул, человек не может долго не спать. Но это случилось уже после обеда, состоявшего из вполне сытной кукурузной похлебки на утиных потрохах и куска ржаного хлеба. Может быть, такая еда и напугала бы кого-то из знатных арестантов, но в Лесу Зимичу случалось хлебать и не такое. Да и студенческая его жизнь временами была скудной до неприличия.
Разбудил его металлический стук засова, открывшего дверь в соседнюю камеру. Уже стемнело, и понять, сколько времени прошло, он не сумел. Может, долгая зимняя ночь только начиналась, а может, наоборот, близился рассвет.
Шаги по коридору слышались отчетливо, а вот голосов было не разобрать: охрана переговаривалась вполголоса. Похоже, из соседней камеры вывели Вереско, но Зимич не был в этом уверен. Наверное, скоро и его черед? Он снова сел: тело затекло и послушалось не сразу.
Шло время, снова принесли еду (завтрак или ужин?). Дверей не открывали, ставили миску на откидную створку «глазка». Есть не хотелось вовсе, но было глупо не есть. На этот раз в миске было плохо проваренное пшено, сдобренное горчичным маслом. Видно, масло давно прогоркло, и спасали его долгим кипячением, отчего в остывшей каше оно свернулось сгустками. Ничего, не отрава… Пшено омерзительно скрипело на зубах.
«Глазок» оставался открытым, когда в соседнюю камеру вернули Вереско. Нарочно вернули тогда, когда все арестанты могли как следует расслышать его рыдания, беспомощные причитания и стоны. Мальчишке, хлипкому и тонкокостному, на вид едва ли можно было дать больше семнадцати лет. Он играл хитрого и веселого портняжку в двух пьесках, словно бросал вызов своему происхождению.
Доесть пшено Зимич не смог, потихоньку поставил миску на створку «глазка» и забился в угол, обхватив руками виски. А кто-то не удержался, швырнул миску в коридор – она звякнула о стену напротив и шумно прокатилась по полу.
Вой студента за стенкой был слышен и тогда, когда «глазок» захлопнулся. Ненависть? Нет, жалость и страх, горечь бессилия – но не злость. Вчера (или уже позавчера?) этот мальчишка хохотал, обсуждая с друзьями удачное представление. Вчера казалось, что счастье возможно, победа возможна – не оружием, так словом. И… смешно вспоминать о крылатой колеснице, до слез. Разбитые воздушные замки не самая страшная трагедия из тех, что предстоит пережить.
За что? Понятно, бывший декан призывал ни много ни мало к вооруженному сопротивлению, сам Зимич причислял себя вовсе не к заблужденцам, а к самым что ни на есть опасным врагам Храма, но за что мальчишку? За то, что хотел повеселить народ? Или за то, что по глупости своей и неопытности не боялся говорить то, что думает?
Неверное это было рассуждение, от сердца, а не от ума. И вопрос неверный: не «за что?», а «зачем?». Все, что делают храмовники, они делают не от злости или жестокости, не по убеждениям, нет. Прав колдун: все, что они делают, – рационально. Их действия подчинены холодному рассудку, вне понятий добра и зла, вне морали, вне человеческих представлений о справедливости или несправедливости. Они всего лишь добиваются поставленных целей, и средства, которые выбирают, мерят не совестью, а вещами конкретными, измеримыми линейкой или весами. Для них важно лишь выглядеть справедливыми, но быть ими совсем необязательно. Не уверенность в своей правоте движет ими, а целесообразность.
И вот за это их стоит ненавидеть.