15 февраля 78 года до н.э.с. Исподний мир
Мама, мамочка… Это же невозможно больно… Никакой ненависти не хватит, чтобы такое вытерпеть… Неправда, это не крик, даже не стон, это случайно! И не слезы это вовсе – это пот со лба. Ненависть… Ненависть? Нету никакой ненависти. Пожалейте, братцы, век помнить буду! Вы же люди! Ну не надо, не надо сильней! Не крик, нет. Ну да, стон, но это случайно! Это потому что зубы сильней уже не сжать. Зачем же стул качать? И так тошно, а тут еще стул качается… Крутится. Зачем? Это не стул – это голова кружится. Это не стон, это просто вдох, надо же иногда дышать… Черно-то как вокруг! Это факелы погасли? Черно, и больно, и холодно.
– Кому-то нужен ручной змай…
Колдун, старый колдун из Бровиц, он же умер…
– Дурак, это бессмертие! Могущество!
– Сам ты злой дух! Тебя и лошадь поэтому боится!
– Я думаю, тебе не нужно глумиться над Надзирающими. И хотя я помню тебя как человека отважного и благородного, я все равно буду настаивать на своей точке зрения.
– Да вы с ума сошли, я же говорил: только напугать как следует! Кто разрешил применять третью степень вместо второй?
– Какая там третья! Ну, придавили немного запястье – не колено же… Дыба лучше, что ли? Зато напугался – будь здоров.
– Напугать – это не до потери сознания.
– Да он зажался, не дышал толком, поэтому и пяти минут не выдержал.
Вода на лице. Это не слезы, нет, – холодная. Это водой в лицо плеснули. И запах такой знакомый… Мама… Да это же мамина нюхательная соль… Как больно… Мама! Это отпускают, не стягивают… Кто-то платком перед глазами машет. Зачем? От этого нисколько не легче.
– Стойко! Ты слышишь меня?
Знакомый голос. «Грядет новая эпоха: эпоха Добра. Добра, а не мудрости». Интересно, Драго Достославлен тоже умеет творить чудеса?
– Стойко, сейчас, сейчас, погоди… Да снимайте же эти веревки! Ну, открой глаза! Мы тебя везде ищем, Айда весь лес перевернул, а ты здесь…
Давай, Драго Достославлен, сочиняй… Ты мастер сочинять. «И вопьется клинок прямо в сердце в груди Ламиктандра».
– Все кончилось, ты слышишь меня? Теперь тебя никто не тронет, мы позаботимся.
Как не вовремя он появился! Сил нет сказать, куда ему следует пойти со своей заботой, – подбородок трясется. Это от усталости, не от боли, не от страха. Надо открыть глаза и сказать.
– Ну наконец-то! Я уж боялся, что ты и глаз не откроешь. Бледный-то ты какой… Дайте еще раз нюхательной соли. Идти сможешь?
– Я никуда с тобой не пойду. – Голос какой-то странный, чужой. И рука болит – сил нет как болит…
– Не дури, не дури. Это ты еще в себя не пришел.
– Я. Никуда. Не пойду.
– Да тебя никто и не спросит! Поднимайся, поднимайся. Здесь душно. Помогите же ему встать, наконец!
Спаситель явился… Только напугать как следует? Неужели он верит, что Зимич после этого рассыплется в вечной благодарности и тут же захочет превратиться в змея для лучших друзей Драго Достославлена и Айды Очена? Это невозможно, чтобы чудотворы были столь наивны.
И, как назло, нет сил сопротивляться. Рукой страшно даже шевельнуть, вот-вот слезы из глаз покатятся.
– Ты даже не представляешь, какая у меня для тебя есть замечательная радость! Пойдем, ну не надо же нам тащить с собой стражу, это смешно.
Зимич хотел встряхнуть головой: все это было похоже на наваждение, на какой-то странный сон. Драго Достославлен поддерживал его под локоть, потому что Зимича шатало во все стороны, а правой рукой он прижимал к животу левую. Плохо было, тошнило. Каждый шаг отдавался в запястье жуткой, режущей болью. И встряхнуть головой не получилось: страшно было делать резкие движения.
«Зато напугался – будь здоров». Неправда. Не напугался, неправда!
Теперь рассуждать хорошо. Теперь бояться нечего. Нечего? Куда Драго Достославлен его ведет? Пока – из подвала.
– Уф, наверх, на воздух! – как ни в чем не бывало бормотал Драго. – Сегодня замечательный денек, солнце совсем весеннее. И в самом деле поверишь, что в этот день Весна в первый раз угрожает Зиме. Какая это все мерзость, Стойко, ты не находишь?
– Что? Встреча Зимы с Весной? – Голос оставался чужим, натянутым.
– Нет конечно, я об этом отвратительном подвале.
– Да ну? Не ты ли называл университет рассадником вольнодумства?
– Знаешь, я не имел в виду пытки и страшные казни. Вполне хватило бы тех нововведений, что уже сделаны. А остальное – это борьба за власть.
Спорить не хотелось – слишком тяжело было одновременно и идти, и говорить.
– Как вовремя я тебя нашел! Совершенно случайно увидел в списке арестованных твое имя. Тебе надо было сразу сказать Надзирающим, что ты друг Драго Достославлена, и тебя бы никто и пальцем не тронул!
– А я вовсе не друг Драго Достославлена.
Он никогда не будет сочинять хороших стихов и хороших сказок: он не умеет вдохновенно лгать. «Совершенно случайно»! Смешно, честное слово.
– Оставь, оставь! Напридумывал себе неизвестно чего. У меня для тебя такая радость, что ты сейчас все мне простишь.
В тюремном коридоре босиком и в изорванной рубахе Зимич никому не бросился в глаза, но на парадной лестнице Службы дознания Консистории, по которой сновали писари, клерки, гвардейцы, на него стали удивленно оглядываться.
– Оставь, не обращай на них внимания. Нам недалеко идти. Я уже послал за твоими вещами. И бумаги твои я у дознавателя заберу, не переживай. Хорошие стихи пишешь! Если хочешь, я как опытный стихотворец могу дать тебе несколько уроков.
Зимич не стал спрашивать, когда Драго успел прочитать эти стихи, если только что совершенно случайно нашел его имя в списке арестованных. Драго даже не боялся разоблачения своей лжи!
Лестница была удивительно светлой: и стены, выкрашенные в нежно-зеленый цвет, и белый мрамор ступеней, и начищенные медные перила с полированными буковыми поручнями – все сияло на солнце, и даже мутные стекла в свинцовых ромбиках оправы не погасили весенних лучей. После полутьмы подвала свет резал глаза.
Они прошли через длинное восточное крыло Службы дознания и, спустившись на три ступеньки, оказались в крытой галерее, ведущей в соседнюю постройку. С покатой крыши свешивались длинные тяжелые сосульки и капала первая по-настоящему весенняя капель.
– Все храмовые постройки соединены друг с другом переходами, это целый лабиринт, в котором можно плутать несколько дней, если не знаешь дороги. Причем кажется, что стоят дома рядом, а на самом деле от одного до другого идти не меньше четверти часа. Вот смотри, в том здании живут мнихи; удивительные, я тебе скажу, люди. У них свой маленький храм, в нем они проводят почти все время. Просят чудотворов о чудесах.
– И как, чудотворы творят чудеса?
– Ну, конец света еще не наступил, как видишь, – это ли не чудо? Так вот, к чему я о мнихах? Да, нам, чтобы попасть в их жилище, отсюда надо пройти через тридцать шесть построек, включая три трапезных, хлебопекарню, сушильню, архив, два жилых корпуса, три молельни, ну и так далее. Это целый мир, целый город!
– Драго, я тебя очень прошу: заткнись. – Зимич прикрыл глаза. – Мне не надо превращаться в змея, чтобы тебя убить, – я просто выброшу тебя через ограждение на мостовую.
– У тебя ранена рука.
– Я сделаю это одним ударом кулака.
– Ты этого не сделаешь. Потому что заблудишься, станешь бродить в переходах и никогда не увидишь той радости, которую я для тебя приготовил. Так вот, у меня здесь свой домик, маленький скромный домик из восемнадцати только жилых комнат, не считая подсобных помещений. Там тебя никто не потревожит, я выделю тебе целое крыло. Роскошная спальня с альковом, столовая, ванная комната размером с домик Айды Очена, кабинет, письменный стол больше ванной комнаты, любые книги из любой библиотеки мира, любые блюда, которые можно довезти до Млчаны, да что там говорить – я весьма уважаемый человек в этом мире.
– Не вижу в этом радости.
– Это еще не радость, это лишь удобство. Да, и, конечно, лучшие лекари, которые вылечат твою руку за считанные дни!
– Ты думаешь купить меня роскошью? Это же глупо, ты не находишь?
– Купить? Нет, ну что ты. Друзей не покупают и не продают. Я просто делюсь с тобой тем, что имею. Ты не устал? У тебя очень бледное лицо. Если хочешь, передохнем немного.
– Я не устал. – Зимич скрипнул зубами.
Он не устал. Но даже в просторных светлых коридорах и галереях не перестала кружиться голова, и Зимичу все еще казалось, что это происходит не на самом деле. Что он потерял сознание и скоро придет в себя – в темном душном подвале. Слишком абсурдна была речь Драго Достославлена и слишком неправдоподобна перемена. И лучше бы ему очнуться в подвале… Потому что совесть гораздо страшнее палачей. Потому что не разделить участь тех, кто остался в застенке, сродни предательству. И есть только один путь для искупления, оправдания – сделать так, как советовал ректор: обменять свое превращение на университет.
Темная деревянная лестница, холодная (иней на ступенях), спускалась в узкий подземный переход с земляным полом и низким потолком – приходилось пригибать голову. Переход освещали три факела (кто их зажег?), но Зимич все равно раза два оступился – замерзшие ноги не слушались, а Драго не мог поддержать его под локоть.
– Пришли, пришли, – радостно потирал тот руки, – сейчас отогреешься, переоденешься. Но сначала я тебя обрадую.
Переход снова сменился лестницей, тоже холодной и темной, но короткой – не больше десятка ступенек. И закончилась она крепкой дверью, которую Драго открыл ключом.
– Добро пожаловать в Хстовскую резиденцию Драго Достославлена! Заходи-заходи! И сразу – наверх. Может, и одежду твою уже привезли.
Да, изнутри дом был роскошным и более чем просторным. Наборный паркет, теплых и светлых тонов гобелены, хрустальные люстры по сотне свечей каждая, высокие окна с затейливыми орнаментами оправ для стекол. Залу, в которой они оказались, язык не поворачивался назвать ни передней, ни коридором, хотя из нее в стороны расходилось множество дверей и три прохода вели на лестницы: парадную, шириной не меньше десяти локтей, и две – ну, не черных, конечно, просто не таких уж широких – по краям. Было очень тепло, даже жарко. Ни в одной из храмовых построек не было так хорошо натоплено, и Зимичу мгновенно повело голову, едва не свалило с ног.
– Пойдем сюда, – Драго подтолкнул его к боковой лестнице. – Ты как, еще можешь идти? Или…
– Я могу идти.
Не то чтобы Зимич врал – нет, идти он еще мог, но не мог взяться за перила и держать равновесие.
И когда Драго втолкнул его в комнату (верней, залу, огромную залу с шестью окнами), Зимич больше всего боялся упасть, опрокинуться навзничь.
– Ну вот: Стойко-сын-Зимич. Вырван мною из лап палачей, как и было обещано.
У окна стояла Бисерка. И это был удар ниже пояса, потеря последних надежд на хоть сколько-нибудь благополучный исход.
Окна выходили на Дворцовую площадь.
– Ну? Как тебе радость? – улыбка Драго расползлась до ушей. – Признайся, такого ты не ожидал.
– Если с ее головы упадет хоть один волос, я…
– Да нет же, не упадет! Не понимаю, почему ты так плохо обо мне думаешь! И – я пока выйду, чтобы вам не мешать. Я деликатный человек.
Она уже шла ему навстречу, она хотела обнять его, но отдернула руки, и он сглотнул с горечью, потому что сам обнять ее не мог. С ее губ сначала сорвалось короткое «ах», а потом плечи тряхнуло рыданием, и она прижала руки ко рту.
Не прошло нескольких минут, как он очутился в постели. В широченной постели под пологом, в алькове. На шелковом белье. Бисерка сидела рядом и гладила его голову, лоб, щеки.
– Милая, милая… – шептал он.
– Сейчас придет лекарь, сейчас принесут грелки, ты только потерпи еще немного… Этот человек, Драго, он пообещал обо всем позаботиться, он не позволит тебе страдать…
– Я не так сильно страдаю, честное слово. – Зимич улыбнулся горько, натянуто. – Ты знаешь, кто он, этот человек?
– Нет. Но он сказал мне, что он твой друг.
– Он соврал. Он мне вовсе не друг, и даже наоборот. Это чудотвор.
– Как?.. – Она побледнела еще сильней.
– Вот так… Как он нашел тебя? Когда?
– Вчера. Я хотела пробиться в Службу дознания, но он мне не позволил, привел сюда и искал тебя всю ночь. И вот нашел…
– Ты сошла с ума… – Зимич на секунду представил, что было бы, пробейся она в Службу дознания. – Почему дядя не увез тебя? Где он? С ним все хорошо?
– Он хотел меня увезти, но я убежала по дороге и вернулась в Хстов. Не могла же я уехать, когда ты остался здесь! Милый мой, хороший мой, я бы все равно не жила без тебя… – Она легко коснулась губами его щеки. – Я… я бы никогда не догадалась, что это чудотвор. Он показался мне очень хорошим человеком, веселым, добрым… И… что бы там ни было… я рада, что ты здесь, со мной, а не там.
– А я не рад. Меня загнали в тупик, и… Не думаю, что чудотворы тебя отпустят, но я попробую сделать так, чтобы тебе удалось отсюда убежать. – Он выпростал правую руку из-под одеяла и погладил ее лицо, убирая вьющуюся прядь волос со щеки. – Как называется твое поместье?
– Березовая Грива. Я не хочу никуда бежать. Я хочу остаться с тобой, что бы ни случилось.
– Милая, милая… – Зимич улыбнулся и притянул ее голову к своему лицу, целуя мягкие волосы. – Тобой мне свяжут руки. И мне придется делать то, что хотят они, потому что я не могу рисковать тобой.
– А что они хотят? Зачем ты им нужен?
– Я не могу тебе сказать. Не надо, не спрашивай, пожалуйста.
– Но если рядом не будет меня, то… разве не найдут они способов заставить тебя… по-другому?..
– Найдут. Но тогда я смогу поторговаться.
Солнечный, по-весеннему теплый день быстро сменился ясным морозным вечером; лекари (пять беспрестанно споривших между собой стариков) ушли, не принеся раздробленной руке никакого облегчения. Ни кровопускания, ни лед, ни грелки, ни попытки поставить кости на место не сняли расплывшейся черно-синей опухоли; горькие травы вызывали лишь тошноту, не сильно помогая от боли; тугой лубок давил на запястье. И только косынку, перекинутую через шею, Зимич нашел полезной: не надо было поддерживать одну руку другой.
Драго Достославлен смешно, неумело ругался и топал ногами, разглагольствуя о жалобе Государю: Служба дознания не получала разрешения на калечащие пытки, это допрос третьей степени тяжести. Зимич не очень-то хотел думать, что было бы с ним после второй.
Люстры в сотню свечей каждая освещали огромные залы, которые Драго Достославлен упорно именовал комнатами. И свет фонарей под окнами – гораздо более ярких, чем на площади Совы, – зловещим заревом подсвечивал блестевшую чернотой ночь. Вдали сиял освещенными окнами Белый дворец, темные же окна дворца Правосудия, расплывавшиеся в стеклянных разводах, наоборот, отражали то же красно-оранжевое зарево фонарей.
Роскошный ужин подали в большой неуютной столовой: жареный лебедь, фаршированный южным маслянистым фруктом, похожим на грушу; кусочки лосося в молодом вине, начиненные белужьей икрой; жаворонки с шафраном и в заключение – произведение поварского искусства: три угря, так уложенные на блюде, что более всего напоминали трехглавого змея с распростертыми крыльями. Драго Достославлен потемнел, увидев, как два подавальщика вносят серебряное блюдо с рыбами в столовую, – наверное, не ожидал от поваров такой прихотливой выдумки. А Зимича его замешательство неожиданно рассмешило.
– Драго, тебе не кажется, что здесь явно не хватает соловьиных языков?
– Желаешь соловьиных языков? Завтра на обед их подадут непременно.
– Не надо. Терпеть не могу соловьиные языки. Отрежь-ка мне кусочек змеятины. В этом есть что-то от дремучих охотничьих поверий, ты не находишь? – Как Зимич ни старался говорить непринужденно, верхняя губа сама собой ползла вверх, изображая презрительный оскал.
– Ну зачем ты это сказал? – Бисерка наклонилась к его уху. – Про змеятину? Я теперь не смогу есть…
– Да я же пошутил…
Серебряная посуда, хрусталь, расшитая золотыми нитями скатерть… И вино, изысканнейшее южное вино, некогда напитанное горячим солнцем, лучи которого искрами метались внутри вычурных граней кубка.
– Драго, что ты хочешь мне этим сказать? Что ты богат? Что у тебя есть власть, едва ли не граничащая с властью Государя? Зачем все это?
– Я просто делюсь с тобой тем, что имею, я же говорил. – Драго нисколько не смутился. – Я хочу, чтобы тебе было хорошо.
– Мне было хорошо в пивной на площади Совы.
– Как ты не понимаешь: я хочу, чтобы ты стал мне другом и единомышленником. Я приглашаю тебя в круг не людей даже – богов, и ты достоин этого круга. У меня на родине есть литературный памятник (а я, как ты знаешь, литератор) – преданья древнего Афрана. Там боги живут своей жизнью, часто не обращая внимания на людей. Мы подобны богам древней Элании, мир людей – не наш мир. И ты теперь один из нас. Вот и все.
– Я не хочу вступать в ваш круг, и тем более я никогда не стану твоим единомышленником. Ни жареные лебеди, ни роскошные покои не заставят меня думать по-другому.
– Мы поговорим после ужина, возле теплого камина, в котором потрескивают дрова, при свечах, с бокалами красного пьянящего вина… – Драго мечтательно закатил глаза. – И наедине.
– Да ты просто не привык. Ты не привык к легкости бытия. Ты продолжаешь считать себя человеком, чем-то обязанным другим людям, я же уверяю тебя: ты никому ничего не должен, ты свободен, ты выше всех. У тебя прекрасная девушка, у тебя хорошие друзья, ничуть не менее могущественные, чем ты сам. Давай жить сначала! Жить счастливо и свободно! Богато, весело, легкомысленно!
Дрова и вправду трещали в камине – еловые, смолистые. Свет быстро растворялся в темноте за спиной, лишь зарево в окнах бросало красные отсветы на блестящий паркет. И казалось, что в огромной зале кто-то есть, кто-то смотрит в спину, – слишком много было сзади темноты и пространства.
– Я не вижу легкомыслия в действиях чудотворов. Напротив, мне они кажутся чересчур рассудочными.
– Не без этого. Чтобы стать богами, надо приложить некоторые усилия.
– Солнечный мир Добра для некоторых отдельно взятых чудотворов?
– Да ну что ты! Не смеши меня. Солнечный мир Добра – это сказки для дурачков. Не мир Добра, а мир Света мы строим. Мир просвещенных, мир, где солнечные камни станут обыденностью, а не предметом суеверий. И тебе этот мир будет принадлежать так же, как и нам.
– Как ты себе это представляешь? Я не понимаю, какой жизнью ты меня соблазняешь. Как я буду читать книги? Любить женщин? Говорить с людьми? – Зимич осекся. Не в этом дело. Совсем не в этом. Все дело в сказках для дурачков.
– Глупый, тебе не потребуются ни женщины, ни книги. Из нас ты один будешь истинным богом, ты сможешь мыслью проникать в любую книгу, в любую голову. Ты будешь мудрее всех нас. Ты будешь диктовать людям откровения – и они тебя услышат. Ты будешь жить намного дольше каждого из нас, жить в двух мирах. Если бы ты знал, как я завидую тебе!
– Да ну? А почему тогда не ты, а я убил змея?
– Я бы не смог. Это доступно избранным.
Терпкое вино успокоило боль лучше горьких настоек, расслабило, спутало мысли. Равнодушие приходило на смену злости, чувству вины, безнадежности.
– Ты лжешь.
– Нет. Я дам тебе прочитать один древний трактат, написанный в нашем мире. Это редкий документ. В нем собраны откровения змея. Их записал отшельник, проживший возле логова много лет.
– Так может, это откровения отшельника?
– Сомневаюсь. Ты прочтешь и убедишься. Раньше мы думали, что Айда станет твоим «отшельником», а теперь я вижу: нет, рядом с тобой будет жить эта чудесная девушка.
– Да ты сошел с ума… – пролепетал Зимич. – Ты хочешь превратить ее жизнь в бесконечное страдание?
Равнодушие на минуту уступило место отвращению, мороз пробежал по коже, но его расплавил огонь, монотонный и бесстрастный. И даже резкий голос Драго Достославлена перестал раздражать.
– Наоборот, в бесконечное блаженство. Ведь блаженство не только в том, чтобы кувыркаться в постели, существуют и более совершенные его формы. Слияние сознаний может подарить гораздо большее наслаждение, нежели соитие тел. Вы станете одним целым, на долгие годы, а не на жалкие мгновения, которые достижимы обычными влюбленными.
– Ты мне лжешь.
Зимич хорошо видел конец этой сказки: наивный юноша соглашается стать богом и превращается в опасную безмозглую тварь, девушка умирает от отвращения в его… не объятьях, нет… В кольцах его упругого тела, покрытого чешуей…
– Почитай трактат. Разумеется, это копия.
– И что будет, если я не соглашусь?
– Да ничего не будет, – фыркнул Драго. – Просто ничего не будет. Проживешь свою глупую жизнь, будешь сочинять простенькие доморощенные сказочки и пописывать стишата любовницам, пока на любовь будет хватать сил. А потом состаришься и умрешь. Не оставив после себя ничего, кроме бастрюков. Если, конечно, когда-нибудь не превратишься в скудоумное чудовище и не начнешь пожирать детей.