Фаи догнала горе-обнаруженного ещё на этаже, и медленно, но верно, шла за ним.
— Никита, подожди! Ну как ты ночью доберёшься домой?
— Как-нибудь! Утро уже близко!
— Не глупи. «А» — у тебя нет с собой денег, «Б» — ты не знаешь дорогу, так как потерял сознание ещё в квартире, и «В» — Киря требует назад свои вещи.
— И что ты предлагаешь? Учти, я не собираюсь ввязываться во всё это. Мне и собственных проблем хватает.
— Даже если так, мы ведь поможем тебе их решить. Просто подумай об открывающихся возможностях и преимуществах, — девушка мотнула головой и потерла виски, — Вот как я ни пытаюсь, совершенно не понимаю причины твоего отказа!
— И всё же попробуй понять, – хмыкнул Никита, — Ты всё-таки не феечка-волшебница, и мы не в сказке. Если не тащите силой и не ставите ультиматум, значит, подобное не принесёт вам результата. Если напираете на преимущества «единственно верного» для меня пути, значит, найдутся и подводные камни. И значит — от моего решения всё же хоть что-то да зависит. Возможность отказа есть? Отлично. Я ей как раз воспользовался. А вещи… к примеру, возьму в качестве компенсации за потраченные нервы, если никакой другой помощи от вас больше не предвидится.
Парень двинулся к лестнице, девушка мягко удержала за руку.
— Слушай, и правда, как-то неудобно получилось. Я могу довезти тебя. Едем! Но ты… сам-то осознаёшь, чем рискуешь?
Никита предпочёл отмолчаться. Заговорил он лишь в машине, когда городок остался позади далёким скоплением светящихся точек.
— Какова вероятность того, что меня найдут по внешнему облику, скажем, завтра?
— У Астрального Домена обширная картотека, но Кирилл «рылся там три дня». По крайней мере, он сам так сказал, – вздохнула девушка, — Думаю, у СНА время будет затрачено такое же, если…
— Что «если»?
Фаина снова вздохнула.
— … Если среди твоих знакомых не окажется человека, связанного с Сопрой. Они же тоже стараются не раскрыть себя на Земле. Никогда не знаешь, кем является твой друг… или сосед.
Девушка сглотнула.
Ох, как же она не хотела сейчас вспоминать то, что стоило бы рассказать.
— Я надеюсь, ты осознал, насколько всё серьёзно. Так как новички чаще допускают ошибки в конспирации, да и вообще, не успевают приспособиться к новому образу жизни, их гораздо легче вычислить. И легче ликвидировать. Возможно, ты уже под подозрением. Удар может быть нанесен в любое время. И даже на расстоянии. Хотя на Земле почти вся магия блокирована, некоторые способности всё-таки проявляются. Чаще всего одна. Иногда две. И действуют они намного слабее, проходят с большей отдачей… И всё же не позавидуешь тому, кто попадётся…
Диалог прервался, Фаи сбавила скорость. Никита скосил глаза в сторону соседки и успел заметить дорожки слёз, блеснувшие в свете встречных фар.
— Эй, ты чего?
— Я остановлю машину? Ненадолго совсем, иначе врежусь.
Ни всхлипа, ни дрогнувших плеч. И даже голос на удивление ровный, но нет ведь, самым наглым образом подвели глаза. Девушка не поняла, откуда именно сейчас в ней появилась такая сентиментальность к делам давно минувших дней, из каких глубин выплыло это желание рассказать всё и, может, даже больше, чем всё.
«Возможно, это к лучшему», — решила она для себя, — «Возможно, так и парнишке будет проще понять, проще смириться с неизбежным…»
— Фаина?
— По документам я уже давным-давно Алиса. Называй лучше так. – Девушка откинулась на спинку автокресла. – «Фаина» — это только прозвище, хотя когда-то было настоящим именем, я точно знаю. «Фаечка! Быстрее, детка…» Многое стерлось из памяти, но этот крик, похоже, впечатался намертво. Вообще тот день на удивление отчетливо помню. Мама не успела выбежать, а я успела. Сидела у груды обломков из всего того, что было нашим домом, и держала её руку. Сначала тёплую.
Мало что понимала тогда. Народ толпился, шумел, подходить не решался. Наверное, охали, что дом такой старый был, на честном слове и одном гвозде держался, или что «девонька махонькая тапереча одна-одинёшенька осталась». Не знаю. А она… Она жила по соседству и сказала, что позаботится обо всём, ухватила меня, повела прочь, а вторая рука в бинтах. Я как раз обратила внимание.
«Тётенька, — говорю, — Тебе тоже больно?».
Она мне «О чём ты, малыш?», высокая такая, волосы в блонд крашены, под каре обрезаны. А я ей — «Рука завязана. Пораненная?»
Увела к себе домой, как раз через дорогу, переодела в огромный халат, под нос тарелку с едой сунула, а я есть не хочу, спрашиваю, спасут ли маму. Эта зараза, естественно, заверила, что спасут, пошла в другую комнату. И по телефону названивает, потом трубку роняет – пальцы-то плохо держат. Поднимает, ругается, опять названивает.
Сейчас я, конечно, знаю, что на Земле в расплату за создание Воздушного Поля Давления начинает нарушаться кровоснабжение конечностей. Капилляры, там, лопаются, вены вздуваются, в общем, мало хорошего.
Но в тот момент лишь какое-то чудо привлекло к двери, подслушать. Я тогда мысленно рассуждала лишь об одном «Как же там мама?! Эти взрослые никогда ничего не скажут!» Сказали. Обо мне. Дословно сейчас привести не смогу, но дамочка отчитывалась, каким образом подстроила несчастный случай, чтобы ликвидировать меня, пока я маленькая. И спрашивала у собеседника, как именно в новых условиях ей лучше довершить начатое.
Не довершила. Я успела сбежать. Голодала дней пять на какой-то стройке, боясь высунуться. У меня ведь довольно рано прошла первая материализация. Генетический сбой, наверное, обычно она лет в девятнадцать-двадцать бывает, если, конечно, вообще предрасположенность есть. А она, дамочка, эту предрасположенность могла чувствовать, чужие сны подсматривать, многих доменовцев вычислила… С закономерными последствиями для них. Мне не повезло только потому, что я жила рядом. «Попала под раздачу», «подвернулась под руку», не более.
По капоту забарабанил реденький дождь, Фаина перевела взгляд на часы.
— Ну, так как, мы едем дальше? – буднично поинтересовался Никита. Пришлось кивнуть и даже продолжить движение по неровностям автодороги. Девушка окончательно перестала понимать вверенного ей новичка. То убегал-бунтовал-возмущался, то теперь сидит так, будто происходящее его вообще не касается.
— Тебе не интересно, что было потом?
— Интересно. – Без энтузиазма отозвался парень. – Но если захочешь рассказать, так всё равно расскажешь. Не захочешь – спрашивать не буду.
— Ну и не надо…. Эм-м-м… спрашивать. Как сам, наверное, догадываешься, меня всё же нашли. Наши. Во сне. Представляешь, я сначала вообще не поняла разницы. Тут – ночь, новостройка, и там – ночь, новостройка. Только за окнами не темнота с тишиной, а вспышки, взрывы, крики. Была одна из заварушек в Тэтраииро. Есть такой мир. Меня обнаружил отец Киречки, переправил в безопасное место, сначала там, потом и на Земле тоже. Через свои связи документы мне выправил, удочерил. С Кириллом мы одногодки, и как-то сразу затесались в вечные соперники и в то же время напарники. Выручаю его, подстраховываю, но иногда намного проще сделать всё самой. Хотя у Кири принадлежность к Астральному Домену прослеживается уже в шестом поколении, толку от него мало. Даже тебя в курс дела нормально ввести не смог. Ты уж извини его, ладно?…
Никакого согласия на подобные извинения Фаи не услышала, она не заметила даже, кивнул ли собеседник.
— И всё-таки именно Кирилл засёк твое астральное тело на Ирразии и сделал всё возможное, чтобы отыскать тебя на Земле. Он по праву твой Обнаруживший, но и я постараюсь помочь. Ты можешь на меня рассчитывать. – Девушка улыбнулась и потрепала Никиту по макушке, — Не волнуйся. Мы не позволим сопровцам навредить тебе. Будем друзьями?
По-прежнему никакой реакции.
«Ну вот, опять сидит, молчит, себе на уме…» Фаина резко крутанула руль, разворачивая машину.
— Ой, прости, за разговором я пропустила нужный поворот, придётся крюк делать. И заправку искать, а то топлива не хватит…
— Ты специально его пропустила! – Резко, жёстко, как ковш снега за шиворот вбросил фразу Никита. Поймал удивлённый взгляд девушки, и так же холодно продолжил. — Не переживай. Награду ты всё равно получишь!
— Что… — только и произнесла Фаи, ладонь взметнулась к чуть подкрашенным губкам.
— Браво. Разыграно всё было бесподобно. Я даже почти поверил. От душещипательной истории до искренней дружеской поддержки.
— Но… это не просто какая-то история, это произошло со мной на самом деле!
— Да, допускаю. Но у вас с Кирей и корыстный интерес есть.
Глаза в глаза, изучающий холодный блеск на смеси нескрываемого раздражения и затаённого страха, безапелляционный вызов в отчаянном порыве. На этот вызов девушка ничем не смогла ответить.
— Да, я подслушал вас за дверью, сразу после того, как громко ей хлопнул. Не переживай, награду ты действительно получишь, потому что, конечно же, «вернёшь» меня. Ваши поиски, беготню и поездки туда-сюда эта награда, надеюсь, окупит. Ведь я только что изменил своё решение на прямо противоположное.
— А… Но… — только и сказала Фаина-Алиса.
— Поясню: да, я бы хотел отказаться от того, к чему привели мои кошмары. Вот только за всё время вашего, так называемого, введения в курс дела, как и за всю «внеплановую» поездку, я так и не услышал ни о чём, похожем на «стиратель памяти» или, к примеру, «блокиратор способностей на Земле». А значит, вариантов два: такие технологии всё же существуют, но ты планировала воспользоваться ими тайно… либо таких технологий нет и, даже отказавшись сотрудничать с Доменом, я не забуду о произошедшем. И меня по-прежнему будет выносить в другие миры во сне. Второй вариант вам, естественно, не нужен, не выгоден, более того — опасен. Как и моё существование.
Никита отвернулся к окну, подперев щеку рукой. Ветви, избавившиеся за ночь от остатков листвы, всё четче прорисовывались на светлеющем восточном краю небосвода.
«Никому не доверять. Ни во что не ввязываться». Ну почему в жизни так сложно следовать этому, не раз выручавшему и не раз испытанному на собственной шкуре, простому правилу выживания?!
Жизнь будто нарочно не позволяет оставаться в стороне, цепко держит за шиворот старыми и новыми узами, прошлым и настоящим, желаниями, привычками, эмоциями, образом жизни, правами, обязанностями… Долгами, в конце концов. А ещё — не забывает периодически тыкать носом в самое… в то самое. Парень повернулся к астральщице, приглушая в голосе слишком явственный сарказм.
— Наверное, ты удивишься, но я всё же планирую пожить ещё. Не может быть отказа, если выбор так невелик. Одно попрошу – довези меня туда, откуда так оперативно «спасала», я недолго — только попрощаться.
— С той самой Машей, про которую упомянул в гостинице? Она кто? Твоя девушка?
— Н-нет, просто друг. Мне меньше всего хочется подвергать её опасности, но она наверняка всю ночь места себе не находила… — С трудом оторвавшись от всплывшего в памяти милого и столь дорогого сердцу образа, Алыкин продолжил — Ты сама решай, как лучше быть с конспирацией. Если не представится возможности поговорить, хочу хотя бы издали убедиться, что всё в порядке.
— Хорошо. Теперь я, наконец, поняла тебя. И о своем прошлом я тебе ни в чём не солгала, это не какая-то придумка для того, чтобы выбить слезу или убедить примкнуть к нам.
— Так значит, нельзя предугадать, окажется ли среди моих знакомых кто-нибудь из Сопры или нет?… Кстати, в твоей истории, что случилось с той женщиной, умевшей подсматривать чужие сны?
— Ничего. Хорошего. – отвернулась Фаи, — По моим справкам, покончила жизнь самоубийством… Знаешь, у бойцов СНА жизнь не менее тяжелая, чем у нас.
Вдаваться в подробности своего деятельного участия в «самоубийстве» врага девушка не собиралась, и без того немало рассказала. Даже если новичок сначала ни слову не поверил. Комок в горле не планировал проглатываться, слишком многими пришлось пожертвовать, чтобы уничтожить и «объект Найда», и прикрывавший её отряд…
* * *
Никита почти не смотрел себе под ноги, на багряно-желтый ковер листвы, играющий яркими красками даже в такой пасмурный день. «Я действительно только попрощаться. Она достойна кого-то лучше…го…» Взгляд скользнул по оконным стёклам её этажа. Скользнул снова, потому что мозг отказался принять увиденное за действительность. Дрожь пробрала с головы до пят, но парень не смог сдвинуться с места. Черная копоть на стене, осколки в траве, оплавленный пластик рам.
— Не… может… быть! Тот самый удар на расстоянии!
Потом был лишь бешеный стук сердца. Шум крови в висках. Слеза, невыносимо медленно текущая по щеке. Единственная засевшая в памяти фраза из пересудов бабушек на лавочке. «И дверь-ту как заклинило, пожарные сказывали. Не вытащили, не получилось, сгорела…» Осознание, что её больше нет. И не будет. Нигде. Никогда. Руки сами собой сжавшиеся в кулаки.
Обрывающее все надежды слово «Никогда»… Отказываешься принять, но оно вклинивается, вбивается всё глубже в сознание с каждым новым ударом сердца!
Никогда. Боль от врезавшихся в ладонь ногтевых пластин.
Никогда. Хрип дыхания, не способного доставить воздух к легким.
Никогда. Едва способные двигаться ноги.
Девичья рука, мягко направляющая к машине.
«Никогда! Никогда не прощу!»
А Фаина старалась не смотреть парню в глаза, вообще старалась на него не смотреть. В её глазах тоже стояли слёзы. Неужели сочувствие?
«Нет… Я… мы! В квартире же никого не было! Проклятье! Из-за нас… Мы… нет, говорить бессмысленно. Не расскажу. Никогда! Никого же не было… Свидетелей нет!»
И действительно.
Нет.
* * *
Дом Авдеевых в пригороде столицы нашей родины был защищён высоким забором кирпичной кладки. Кроме того, дома и хозяйственные постройки на участках, окружающих его, тоже являли собой элементы единой структуры, подчиненные общей цели. Незаметно для стороннего наблюдателя весь район постепенно превратился в потаённый плацдарм для защиты от вероятного противника. Земельные участки здесь принадлежали Авдееву-старшему и людям, связанным с ним. Все здания со временем были соединены друг с другом подземными коммуникациями, предусматривался резервный склад, оружейный склад, автономное отопление, энергообеспечение, водоснабжение. И даже противоядерный бункер был построен ещё со времен гонки вооружений и холодной войны. Впрочем, он уже несколько устарел и требовал модернизации. Система наблюдения за территорией и несколько постов охраны в штатском, заметных лишь посвящённому в тайну, довершали картину. И дело было не в том, что Павел Леонидович являлся владельцем нескольких прибыльных транспортных фирм и торгово-розничной сети.
Вернее — не только в этом.
Когда Фаина-Алиса наконец-то поставила машину в гараж, зажглись вечерние фонари. В сон девушку клонило неудержимо, а темные круги под глазами уже не маскировала никакая косметика. На заднем сидении Кирилл и Никита точно так же старались не уснуть. Но им всё-таки было несколько проще проследить друг за другом.
— Хорошие новости! – шепнул старенький автомеханик, — На Ирразии всё несколько утихомирилось, план эвакуации проработан, действуем в условленный час по шифру «игрек».
— Ну, наконец-то! – одновременно выдохнули двое астральщиков. Проблематично было бы четвертую ночь подряд удерживаться от материализации на злосчастной планетке. И Фаи, и Кир застряли там из-за учебной экскурсии вместе с другими студентами второй ступени обучения.
Никита лишь тяжко вздохнул, он уже смирился с участью ничего не понимающего новичка. Хорошо, что хотя бы о материализации ему немного рассказали во время поездки.
Условно говоря, все экшн-сны, в которых видишь окрестные миры, это лишь начало, этап подготовки, когда связь с территориями вне Земли выражена слабо, а астральное тело новичка засечь и увидеть могут только свои. Затем, при полной материализации, появляется уже и физическое тело. В большинстве случаев оно идентично земному, чаще всего даже с идентичной одеждой.
Как и почему это работает, никакими исследованиями пока так не выявили. Оправдываются тем, что в обстановке реального боя этим совершенно некогда заниматься. Известно лишь, что у новичка обретенное им физическое тело нестабильно, оно будто бы вновь формируется из структур окружающего мира при каждом последующем появлении. При этом, используя некоторые не совсем земные технологии и домен-повязку, можно провести вторую материализацию не в той точке, откуда новичок возвратился на Землю, а в новой, гораздо более безопасной.
Чем раньше это сделать, тем лучше. Уже на третью-пятую ночь новообретённое физическое тело стабилизируется, и на него начинает влиять так называемый Закон Мирового Порядка, а значит – материализация будет проходить только в ту точку, с которой произошло возвращение на Землю.
На закономерный вопрос, где же находится второе физическое тело всё то время, пока астральщик бодрствует на Земле, Киречка ответил, что резервируется в подпространстве, но ничего не пояснил. А от вопроса, как же и кем же высчитывается именно «та самая» точка, в которую происходит перемещение, доменовец и вовсе отмахнулся. Вот ведь неуч! Сослался на более понятно объясняющих преподавателей, они-де гораздо проще пояснят, как действуют магические связки мира, и как работает узловая система координат с учетом непрерывно движущихся планет, звездных систем и галактик.
* * *
День прошел сумбурно. Один доклад о ходе операции спасения новичка скольких нервов стоил! Но в итоге, так как осталось слишком много не до конца проясненных обстоятельств, седьмым сентября дело не закрыли, передали специалистам. А новоявленного астральщика, за поручительством Павла Леонидовича, решено было пока оставить у Авдеевых.
К вечеру на Кирилла было страшно смотреть – он походил на какую-то жалкую тень себя прежнего: тише воды, ниже травы, взгляд в пол, даже лицо словно посерело. Фаина определила это для себя так: если во время доклада и внесения предложений о дальнейших действиях парень «сгорал со стыда», то сейчас от него остался только «остывающий пепел». Зная о быстрой смене настроения у напарника, девушка была уверена, что такое его состояние долго не продлится.
Наскоро поужинав, Фаи рухнула на кровать поверх покрывала, её ничуть не волновало, как там за стеной распределят спальные места Киречка и Никита. Закономерно решив, что её часть работы по введению новичка в курс дела окончена, девушка сомкнула веки и мгновенно провалилась в сон.
* * *
— Что ж, раз это действительно на всю жизнь, я не против астральной повязки на правом плече в течение… как ты сказал?
— В течение одного года обучения. – Кирилл взбил подушку и отбросил её на диван. Кровать, по неписаным законам гостеприимства, парень выделил Обнаруженному, – Поверь, тебе всё гораздо лучше объяснят в Руубаке. Это мир, где расположены наши основные базы. Единственный мир, куда сопровцы не могут проникнуть. Ты уже начинай потихоньку на него настраиваться, как тебе Фаи объясняла.
— Хорошо, – кивнул понятливый собеседник и нырнул под одеяло с алой повязкой… на левом плече.
— Думаешь, я этого не заметил?! Живо сделай всё как надо!
— Ну мо-о-ожно я хотя бы сегодня не буду никуда перемещаться и просто-напросто нормально высплюсь?
— Нет! И вообще, ты — мой Обнаруженный, так что должен меня слушаться!
В глазах рыженького доменовца вспыхнул опасный огонёк, и Никита, огорчённый неудавшимся манёвром, перевязал ленту по всем правилам. Кирилл не спускал с него глаз.
— Ну всё, понял я, понял, уже настраиваюсь…
Если домен-повязка помогает концентрировать астральное тело, то должно получиться с первого раза. Расслабиться. Мысленно представить себе… черный графитовый обелиск… узор, который Фаи ещё в машине на лобовом стекле пальцем рисовала… восьмиконечная звезда … Нет, не так! Сначала представляем точку. Она увеличивается до квадрата. Его стороны несколько изгибаются внутрь… теперь квадратов два, один на другом. И нижний поворачивается на какие-то сорок пять градусов… Готово!
Сначала показалась одна такая фигура, рядом пристроилась вторая, касаясь её углом. Никита сам себе не поверил, когда вся привычная, «стандартно видимая» при закрытых глазах чернота оказалась заполнена ровными рядами таких звёзд. Узор разрастался перед глазами непреодолимой стеной. Краткий миг – и ощущение полёта, больше похожего на падение. Когда проваливаешься сквозь кровать, сквозь доски пола, сквозь… реальность? Не паниковать! Да, точно, дальше нужно замедлить падение… И как это сделать, интересно?… Затем — приблизиться к обелиску и прикоснуться… Не чувствуя и даже не в состоянии увидеть собственных рук и ног? Бред!
Но с этим бредом всё равно придётся мириться, и вместе с тем — из него всё равно придётся выбираться. Рука касается графитового узора, кажется – правая, и тут же — становится видимой, до кисти, до локтя, до плеча…
Никита суматошно вспоминал, что требуется сделать.
Как только перед глазами начнёт проявляться мир – представить себя, свой облик как можно чётче! И принять его… выбрав одежду попроще, так как времени на её материализацию не так много…
Фух! Свет, ударивший в глаза, в буквальном смысле ослепил парня на несколько секунд. Он стоял на мостовой, касаясь ладонью графитовой поверхности, и пытался проморгаться. Обелиск оказался не таким уж высоким, всего в три-четыре человеческих роста, а впереди, за хлипким на вид навесным мостом через широ-о-окую такую пропасть, виднелись стены и башни самой крупной и защищённой базы Астрального Домена – крепости Астар.
2–4 апреля 422 года от н.э.с. Исподний мир. Продолжение
Дверь приоткрылась бесшумно, Градко оглянулся на Волчка и шагнул через порог, прислушиваясь. Ведро, надо не забыть про ведро… Волчок осторожно пощупал порог носком сапога – ведро действительно стояло прямо на входе, если о нём не знать – сразу натолкнёшься.
Волчок перешагнул через порог чуть в стороне от ведра и замер, подавшись вправо. Муравуш прикрыл за ними дверь. Градко остановился, давая глазам привыкнуть к темноте, и вскоре Волчок разглядел очертания двухъярусных топчанов вдоль стен и посередине – возле одного из них стояла лампа с прикрученным фитилем, света не давала, но огонёк яркой капелькой блестел в темноте.
Колдуны спали, похрапывая, кто-то ворочался во сне – звуков было много. Градко двинулся вперёд, всматриваясь в лица на топчанах, а Волчок не мог оторвать взгляд от камня в его правой руке. Неужели Градко сможет это сделать? Наверное, сможет.
На улице Фонарей такие по два грана за штуку… Некстати вспомнились младенцы с ожогами на лицах. Градко сможет.
Волчок снова зажмурился – напрасно: перед закрытыми глазами вдруг появилось лицо Змая, на секунду искаженное страхом. Какое-то ещё движение почудилось в темноте, когда Волчок резко распахнул глаза, странное и пугающее движение. И тихий, зловещий шорох.
Но Волчок уже не думал об опасности – шагнул в сторону, точно зная, что за этим последует. С грохотом опрокинулось пустое ведро, Градко отпрыгнул назад. Сразу трое колдунов вскочили с постелей, вспыхнула лампа с прикрученным фитилем, и последним, что увидел Волчок в землянке, прежде чем Муравуш выволок его на горку, была большая змея, обвившая стойку топчана – того, к которому в темноте приближался Градко.
Да, переполох поднялся громкий, но никто не успел задержать гвардейцев Особого легиона. С горки сбежали быстро, углубились в лес, путая следы, и уже спокойно, в темноте вернулись к подножью Змеючьего гребня. А когда между ними и Лысой горкой поднялась гряда камней, Муравуш ухватил Волчка за грудки и встряхнул, шипя в лицо:
– Я тебе говорил, что у меня рука тяжёлая?
Но тяжёлую руку Муравуша неожиданно перехватил Градко.
– Пусти его. Не знаю, нарочно или нет, но он мне жизнь спас. Если бы не это ведро, ещё один шаг – и всё.
– Какую жизнь? Чего мелешь? – Муравуш выпустил плащ Волчка и оттолкнул того в сторону.
– Правда про змею. Я её хорошо разглядел – видел таких в Кине. От её укуса умирают за пять минут в страшных мучениях.
– А ты что, змею в темноте увидел? – накинулся на Волчка Муравуш.
– Я увидел, как что-то шевельнулось. И испугался, – ответил Волчок, не моргнув глазом.
– Он мог увидеть, – сказал Градко. – Там лампа стояла притушенная. Он мог и не сообразить, почувствовать просто. В общем… Хорошо, что он испугался.
Огненный Сокол кивнул, выслушав рассказ Градко. Но Волчку показалось, он всё понял. Потому что похлопал Волчка по плечу и сказал:
– Я посмотрю на тебя через год. Когда ты разучишься думать над приказом. И, поверь мне, это будет очень полезно.
Если бы не солнечный рассвет, Волчок, наверное, расплакался бы от обиды.
==19 мая 427 года от н.э.с. Утро==
– Четвёртого апреля четыреста двадцать второго года колдуны обеспечили колоссальный сброс энергии. Эта акция нужна была обоим мирам. И все негативные последствия этой акции – на совести кураторов Млчаны. На вашей совести, Красен. – Инда не хотел никого обвинять, но с каждым словом Красена всё больше и больше ужасался развернувшейся перед ним картине. Это – преддверие краха.
– А я и не снимаю с себя ответственности. Однако не наши недоработки привели к недовольству Храма, а наша стратегия, которую разрабатывают не кураторы, а аналитики.
– Ладно, ладно… Я кинул камень в ваш огород, вы – в мой, – невесело усмехнулся Инда. – Давайте дальше, по порядку.
– Подготовкой к переговорам с Чернокнижником занимался Явлен, он же и принимал участие в самой встрече. В отличие от храмовников, Чернокнижник неплохо представляет себе энергетическую модель двух миров, это один из образованнейших людей своего мира. Я сомневался, что он вообще захочет встретиться с нами, тем более в Хстове, – я бы на его месте подобное приглашение расценил как ловушку. То ли у него есть хороший осведомитель в самых высоких кругах, то ли он просто рискнул и не проиграл.
– Осведомитель в высоких кругах… Это возможно.
– А ещё наши договоренности чуть не сорвались из-за опытов Исида.
– Вы знаете об опытах Исида? – Инда был удивлен. Он сам услышал о них не более двух месяцев назад, а узнал, в чём они состоят, только во время последней поездки.
– Да, Прата Сребрян докладывал об этом и мне, и в Тайничную башню – на праздник четырёх четвёрок из Кины привезли это несчастное существо, которое стало жертвой ламиктандрийских ученых. Не подумайте, что я сентиментален, но и Прата Сребрян, и я, и даже Явлен – мы были поражены жестокостью этих опытов. Мне потом довелось увидеть так называемых «кинских мальчиков», уже в Лицце, и я до сих пор не могу забыть этих существ, у меня и сейчас мороз бежит по коже… И если бы Чернокнижник в ответ на известия из Кины разорвал соглашение с нами, я бы не удивился. Да, мне бы пришлось отдать распоряжение стрелять в колдунов на Лысой горке, но я бы понял их желание отомстить. Кстати, зачастую именно желание мстить приводит к нападениям колдунов на глупых духов.
Инда посмотрел в глаза куратору Млчаны и вдруг подумал, что тот бы не отдал распоряжения стрелять… Нет, Красена нельзя назвать предателем, он хорошо выполняет свою работу, вряд ли он хоть что-нибудь делает в ущерб чудотворам и Обитаемому миру, но…
Он не жалеет людей Исподнего мира – он им сочувствует. Он более защитник Исподнего мира, чем своего собственного. И в свете расчетов сказочника это не так уж плохо…
– Скажите, а как Чернокнижник относится к змеям? – Инда спросил об этом наудачу – и снова угадал.
– Вы что-то слышали о Чернокнижнике? – удивился Красен. – Раньше я считал, что молва напрасно приписывает Чернокнижнику любовь к змеям, но впоследствии убедился, что он сам создает подобные слухи – видимо, для поддержания определённой репутации. Кстати, на переговоры третьего марта он явился с огромной змеёй на шее, которая при ближайшем рассмотрении оказалась безобидным желтобрюхим полозом: змеёй крупной, агрессивной, но неядовитой. Вообще-то змею приручить нельзя, но Явлен сказал, что Чернокнижник обращался с ней мастерски.
Инда прищурился: желтобрюхий полоз на шее самого знатного колдуна Млчаны… Значит, сказочник в самом деле не проходимец.
– Говорят, что Чернокнижник на ночь кладёт в свою постель ядовитую змею, и я бы первый посмеялся над этими слухами, но однажды мне довелось убедиться, что это не просто выдумка. Во время выполнения одной из операций двое гвардейцев в землянке Чернокнижника действительно столкнулись с ядовитой змеей. И, по их описанию, это был вовсе не безобидный желтобрюх, а кинский пёстрый аспид – змея смертельно опасная. Вряд ли хоть один здравомыслящий человек, будь он трижды заклинателем змей, положит аспида себе в постель. Или заснёт в одной комнате с такой тварью, если она не заперта в надежном месте. Значит, и здесь оборотень…
– Может, гвардейцы это выдумали нарочно?
– Нет, одному из этих гвардейцев можно безусловно доверять. Кроме того, Чернокнижник держит в замке гадючий питомник для сбора яда, и эти слухи более похожи на правду, хотя я их не проверял. Змеиный яд – одно из средств, которое лечит колдунов от воздействия солнечных камней. Превратиться в гадюку, чтобы Чернокнижник мог взять у той яд для изготовления лекарства?
Инда несколько секунд обдумывал предположение, а потом не выдержал и расхохотался. И смеялся долго, не в силах остановиться – над самим собой, над нелепым предположением, над тем, кто называет себя богом Исподнего мира… Красен посмотрел на него с недоумением, Инда же не смог выговорить ни слова, стряхивая слезинки с глаз. Это нервы, бессонная ночь, пережитое накануне напряжение…
А мысль шла дальше: кобра – пёстрый аспид. Операция гвардейцев. Нет, вряд ли оборотень служит личным телохранителем у Чернокнижника. Чернокнижнику был предназначен желтобрюхий полоз, бутафория, по сути.
Красен налил воды из графина в стакан и протянул Инде через столик, Инда кивнул и сделал несколько глотков, едва не поперхнувшись.
– Спасибо, – наконец выговорил он. – Не обращайте внимания. А что за операцию выполняли гвардейцы, когда наткнулись на аспида?
– Это сама по себе интересная и заслуживающая вашего внимания история. На празднике четырёх четвёрок мы впервые увидели девочку-колдунью небывалой силы. Ей было лет восемь, но она сумела собрать энергию с десятка мрачунов за один раз…
Инда вскинул глаза: вот оно…
– Скажите, а она случайно не танцевала мрачунам, прежде чем взять их энергию?
– Да, именно. Нас с Явленом это тоже удивило.
– Красен, это действительно очень важно. Не пропускайте ни одной детали. Я должен знать об этой девочке всё, что знаете вы. И даже больше.
– Признаться, когда я увидел её впервые, я уже тогда подумал, что эту девочку Чернокнижник собирается сделать приемником Врага… И время её рождения, и необычайные способности, и тайна, которой она окружена… Но дело в том, что Чернокнижник не верит в Вечного Бродягу.
– Вот как? Я думал, все колдуны Исподнего мира ждут появления Вечного Бродяги…
– Напротив. Легенда о Вечном Бродяге, который прорвёт границу миров и вернет солнце, – не более чем легенда, одна из множества легенд. К ней относятся менее серьёзно, чем у нас к откровению Танграуса. Чернокнижник же учёный больше, чем фантазер. Да и в способностях политика ему отказать нельзя, а ни один политик не будет строить стратегию на сомнительном постулате о некоем спасителе, который придёт и разрубит все узлы разом.
– Но девочка с необычайными способностями всё же существует. Вы что-то сказали о тайне, которая её окружает?
– Да. Она живет в замке уже шесть лет, но Прата Сребрян до сих пор не знает ни её имени, ни места её рождения, ни её родителей. В замке девочку зовут крохой, Чернокнижник сам занимается её обучением, к ней приставлена пожилая нянька, преданная девочке, как собака. Замок девочка покидает только в сопровождении Чернокнижника, хотя… у нас есть основания полагать, что недавно она довольно долгое время прожила в Хстове, но никаких доказательств этому нет.
– Это нужно выяснить, Красен… Место рождения, имена родителей. Вы же понимаете, способности такого рода не появляются случайно, они наследуются. Если возможности Праты Сребряна ограничены и этой информации нельзя получить в замке Чернокнижника, попытайтесь действовать снаружи. Посмотрите на потомков выдающихся колдунов, у вас наверняка они есть на заметке. Это должно быть пересечение двух очень сильных родов, и необязательно в первом поколении.
– Учет рождений и смертей ведётся в крупных городах, на Выморочных землях Храм учитывает только «дымы» – объекты налогообложения.
– Пошлите шпионов в деревни Выморочных земель. Пусть собирают сплетни.
– Что ж, это возможно… Но потребует времени. На Выморочных землях не любят чужаков.
Инда задумался ненадолго.
– Скажите, Красен, а почему вы до сих пор этого не сделали? Неужели никого из ваших начальников это не интересовало?
– Отчего же. Я докладывал о девочке в Тайничную башню, еще в 422 году. Правда, с некоторым опозданием – недели через две после праздника на Лысой горке.
– И что?
– Мне мягко дали понять, что овчинка не стоит выделки, и намекнули, чтобы я интересовался не девочками-колдуньями, а Государем и храмовниками.
– И кто же, простите, конкретно делал эти намеки? – насторожился Инда.
– Куратор службы здоровья, член капитула и центумвирата.
– Вотан? – Инда почему-то не удивился.
А в голове защёлкали события и даты. Через две недели после праздника… Именно тогда Вотан подписал отчёт чудотворов о посещении Йоки Йелена. Пожалуй, перехватить кураторство над Йокой – не главная цель мозговеда… А что тогда?
– Рассказывайте о девочке, Красен. Всё, что вам известно, – вздохнул Инда.
2–4 апреля 422 года от н.э.с. Исподний мир. Продолжение
Костры пылали по всей Лысой горке, освещая лица колдунов, – там было светло как днём.
– Арбалеты на предохранители, – вполголоса скомандовал Огненный Сокол. – За случайный выстрел сотню горячих всыплю, живы не будете.
Он стоял неподалеку от Волчка, шагах в пяти. Гвардейцы выстроились вдоль гряды камней и сомкнулись с цепью армейских стрелков. До крайних костров было не больше пятисот локтей, для тяжелого арбалета – нормальное расстояние.
Да и никаких доспехов на колдунах не было, даже безрукавок кожаных, – все они переоделись в серые рубахи с хитрой вышивкой. И Волчку вдруг подумалось, что не много будет геройства из темноты стрелять по безоружным… Чем дольше он смотрел на праздник колдунов через прицел арбалета, тем с большим ужасом ждал приказа стрелять. И малодушно решил, что будет целиться мимо.
Между тем на Лысой горке все стихло и к большому костру вышли трое мальчишек – лет десяти, наверное. Колдуны замерли, стало слышно, как шуршит дождь и хлопает огонь в кострах. И один из мальчишек запел – резкий его голос словно ножом разрезал тишину, толкнулся в камень гребня и унесся в туман болота. И сердце зашлось, затрепыхалось – то ли от тоски, то ли от горечи. «Татка, принеси мне солнца», – пел он.
Песню подхватила крикливая дудка, и двое других мальчишек запели вместе с первым. «Татка, принеси мне солнца»… Тихим шорохом зазвенели бубенцы, а потом одиноко и гулко ударил барабан. Мальчишки пели о ледяном дожде и о голодной зиме. Но вовсе не жалостливой была эта песня – злой и отчаянной.
«Если сегодня ты не разгонишь тучи, я на год раньше умру». Всё громче и быстрей пели мальчишки, всё звонче бряцали бубенцы, надрывалась дудка, и грозой грохотали барабаны. И уже не горько – страшно становилось от этой песни: она выворачивала нутро, от неё скрипели зубы.
Как и от сказок, которые Волчок спрятал в оклад Доброй книги… Дрогнула рука под ложем арбалета: а вдруг придётся стрелять в детей? И тут Волчок увидел кроху… Прямо в прицеле.
Она неожиданно выкатилась на вершину горки, под ноги поющим мальчишкам – в рубахе, как у всех вокруг, с рассыпавшимися по плечам волосами, мокрыми от дождя. Она танцевала, и танец её был диким и злым, под стать песне.
Тянулись к небу растопыренные ладони, выгибалась спина – так, что волосы касались земли, – били по грязи босые пятки, разбрызгивая её по сторонам. Какая-то осязаемая сила витала над Лысой горкой. Не Зло, а злость. Песня смолкла, а кроха продолжала танцевать в полной тишине, под шорох дождя.
И колдуны начали расходиться в стороны, оттащили за собой мальчишек, словно ждали чего-то страшного.
– Началось, – услышал Волчок тихий голос господина Красена. – Она в межмирье.
– Девочка – колдунья? – так же тихо переспросил Огненный Сокол.
– Да. И очень сильная. Запомни её. А вообще, мне бы хотелось взглянуть на неё поближе.
Колдуны расступались и расступались, а танец крохи кончился так же внезапно, как и начался. Она остановилась, встряхнула головой и огляделась.
– Смотри внимательно, – сказал господин Красен. – Это будет нечто невиданное.
– Она не нарушила соглашения?
– Нет, она брала силу только у мрачунов… У добрых духов.
А кроха вдруг закружилась на месте – и подняла ветер. Захлопало пламя костров, колдуны локтями прикрыли лица, завертелись в воздухе прошлогодние листья и капли дождя: мутный вихрь окутал девочку со всех сторон и взвился в небо.
Ветер коснулся лица, брызнул в глаза дождём, завыл меж камней, шевельнул верхушки елей – мокрый лес зашумел над головой мрачно и натужно.
– Смотри, на небо смотри… – шепнул господин Красен капитану.
Волчок поднял глаза: чёрное ночное небо вдруг чуть посветлело, стали видны облака, которых коснулась воронка вихря, – они летели по кругу зловещими тенями, рвались, истончались, и края их светились радужным блеском. А потом появилась луна. Посеребрила облака и туман над болотом. Дождь перестал, а круг чистого неба становился всё шире и шире…
А потом грохотали барабаны, и колдуны один за одним выходили на середину Лысой горки, взвивая вокруг себя вихри, – только уже не такие огромные. Колдунов было много, вихри вились и на склонах, и у лесочка под горкой. На небе не осталось ни одной тучки, луна светила в полную силу, и туман серебрился над болотом до самого горизонта.
Руку, придерживавшую арбалет, ломило от усталости, палец дрожал на спусковом крючке.
– Так… – протянул вдруг господин Явлен.
– Приготовиться! – тут же скомандовал капитан. – Не расслабляться!
– Нет, пока всё в порядке, – сказал дертский. – Вот того парня запомни. Чернявого, стоит справа от большого костра, сейчас начнет силу отдавать. Молодой, кровь играет…
– Это хорошо, что молодой, – ответил Огненный Сокол.
И не раз ещё Волчок, стоявший близко к капитану, слышал, как незнакомец из Дерта просит запомнить кого-то из колдунов.
Давно перевалило за полночь, луна переползла на запад и спустилась к горизонту. Всё реже поднимались с Лысой горки вихри, гасли костры, но задымили печные трубы землянок, разбросанных по склону, и в лунном свете Волчок разглядел шалаши, сложенные у леса. И чем ближе был рассвет, тем мрачней становились мысли.
Ведь разошлись тучи на небе, и не было сомнений – это сделали колдуны. Но не может же Зло нести людям солнце, Зло – это тучи и дождь! И где колдуны берут силу для того, чтобы разгонять облака? У добрых духов, – так сказал чужак из Дерта. А злые духи приходят в этот мир, чтобы отнимать у людей сердца…
И уже стало понятно, что приказа стрелять не будет. Тогда зачем надо было сюда идти? Или капитан хочет дождаться, когда колдуны заснут?
– Градко, собери наших, – велел Огненный Сокол. – Пора начинать.
Жутко стало от этих слов. Неужели… Ведь колдуны очистили небо! Даже если они служат Злу, это доброе дело. Цепь стрелков осталась на месте, держа на прицеле Лысую горку, только бригада Огненного Сокола отошла чуть в сторону.
И Волчок совсем не ожидал приглашения, но Муравуш, проходя мимо, похлопал его по плечу и шепнул:
– Давай с нами, Знатуш и тебя велел взять.
Волчок едва не выронил арбалет, не зная, радоваться ему или огорчаться.
Бригада Огненного Сокола собралась в лесу, на поваленных деревьях, уложенных в квадрат. Господин Красен остался у гряды камней, а вот господин Явлен тоже присоединился к гвардейцам Особого легиона.
– Ничего без луны не видно… – проворчал Градко, склонившись над белым листом бумаги. – У меня всё нарисовано, кого брать и из какого шалаша. Но не видно же здесь ничего!
– Это я могу поправить, если остальные поближе подойдут, – сказал чужак из Дерта, положив руку в карман. – Я же волшебник, умею творить чудеса.
Злые духи, которые называют себя волшебниками, умеющими творить чудеса… Волчок обмер – словно ледяной водой из ушата окатило. И не успел он приблизиться к Градко вместе со всеми, как в руке господина Явлена вспыхнул солнечный камень. Не очень ярко, только чтобы осветить бумагу в руках Градко…
– О, Предвечный… – пролепетал Волчок.
– Да ладно, – Муравуш подтолкнул его в бок. – Ты что, солнечного камня никогда не видел?
Видел. И не только в храме. Видел Волчок солнечный камень на верхнем ярусе башни Правосудия, повешенным на волосатой веревке… И крылатую колесницу Айды Очена видел там же.
И снова Волчка бросало то в жар, то в холод, как от сказок, подаренных Змаем. Он плохо прислушивался к тому, что говорит Градко, но понял, что колдунов, отмеченных чужаком из Дерта (верней, вовсе не из Дерта), собираются арестовать и отправить в Хстов. И это даже не показалось ему несправедливым: по словам чужака, все они нарушили какое-то соглашение.
– А девочка ночует в землянке, и не просто в землянке, а у самого Милуша Чернокнижника, – закончил Градко, и Волчок словно пришел в себя.
Девочка? Кроха? Чужак говорил, что хочет посмотреть на неё вблизи.
– Говорят, Чернокнижник спит в постели вместе с большущей ядовитой змеей… – шепнул кто-то. – Чтобы никто не смог напасть на него спящего. Эту змею привезли ему из Кины.
– Ерунду говорят, – усмехнулся Огненный Сокол. – Кто возьмётся? Пробраться в землянку Чернокнижника и вытащить оттуда дитя?
– Я возьмусь, – ответил Муравуш. – Мне нужно два помощника.
– Никакой змеи у Милуша в постели, конечно, нет, но есть привычка ставить пустое ведро возле порога, – сказал капитан. – В помощники возьмёшь Градко и… пусть будет Волче. Он же за подвигами сюда шёл – пусть получает свой подвиг.
Огненный Сокол всё замечал, всё понимал по глазам. Не заметил только одного – не такого подвига хотел Волчок. И… кроха не нарушала соглашения, так сказал господин Красен – злой дух, умеющий творить чудеса…
Но Волчок ошибся – Огненный Сокол понял и это. Потому, что, когда его бригада, получив задания, начала расходиться, он опустил руку на плечо Волчка и тихо сказал:
– Это война, парень. И неважно, кто в ней прав, а кто виноват. Важно, на чьей стороне ты воюешь. Я бы на твоем месте выбрал сторону Добра. А пробраться незамеченным в землянку Чернокнижника – в самом деле подвиг. Получится – возьму тебя в свою бригаду. Мне такие нужны – чтоб не за страх, а за совесть.
И Волчок совсем растерялся. Напрасно он не рассказал капитану всё сразу: и о сказках, и о Змае, и о предложении стать предателем. Наверное, Огненный Сокол смог бы ему все объяснить. И очень хотелось служить в бригаде Особого легиона, и люди тут были совсем не такие, каких Волчок обычно встречал среди гвардейцев.
Муравуш подтолкнул Волчка вперёд.
– Пошли. Но если что-нибудь сделаешь не так – у меня рука тяжёлая.
Прежде чем подниматься на Лысую горку, обошли её со стороны лесочка и притаились в овраге неподалеку от шалашей. Бесшумными тенями гвардейцы скользили по лагерю колдунов, их не замечали даже оставленные у гаснувших костров часовые.
Луна совсем опустилась, размазанным красноватым пятном висела над болотом и не давала света.
– Умеешь тихо чихать? – спросил вдруг Градко.
– Как это: тихо чихать? – удивился Волчок.
Градко усмехнулся в ответ на глупый вопрос Волчка.
– А ветры пускать без шума?
Волчок зажал рот рукой, чтобы не засмеяться. Но оказалось, что и то, и другое делается очень просто. И ходить бесшумно тоже не так сложно – нужно ступать с носка на пятку, а не с пятки на носок.
– А ещё надо иметь глаза на затылке и чувствовать чужой взгляд, – сказал Градко.
– И не тогда, когда он буравит тебе спину, а за секунду до того, как он повернётся в твою сторону, – добавил Муравуш.
Двое гвардейцев появились возле оврага, словно выросли из-под земли. Один из них нёс на плече что-то тяжелое, похожее на большой мешок.
– Один есть, – шепнул Градко.
– Это колдун? – переспросил Волчок.
– Кто же ещё?
– А почему он молчит? Его убили?
– Да нет, конечно. Оглушили, чтоб шума не наделал, – усмехнулся Муравуш.
– Его сожгут? – Волчок попытался в темноте рассмотреть лицо колдуна.
– Нет. Пятерых Знатуш продаст в замок Белого Быка, а остальных в Храмовоздвиженскую лавру отвезут – там совсем поля сырые стали, в прошлом году вся рожь на корню сгнила, – объяснил Муравуш.
– Как это «продаст»? – удивился Волчок.
– Кончайте болтать, – цыкнул на него Градко. – А как вы младенцев попрошайкам продаете? Только молодой колдун дорого стоит. Белому Быку в этом году только на пятерых золота хватает.
– Но зачем?.. – обронил Волчок.
– Чтобы летом на поля солнце светило, а не дождь лил, для чего же ещё…
Вот как… Но… Солнце – это добро, зло – это дождь и сырость… И если встать на сторону Добра, то какая это будет сторона?
Оглушённых колдунов стаскивали в овраг, четыре пары гвардейцев волокли их в обход Лысой горки к Змеючьему гребню, а Муравуш всё ждал подходящей минуты, чтобы двинуться к землянке.
– Давай, Муравуш, пора, – поторопил его Градко.
– Погоди немного. Колдуны крепче всего спят на рассвете, – ответил Муравуш.
– Они же полуночники.
– До рассвета мы ждать не будем.
– Не будем, не будем. Но если что-то пойдёт не так, тут такой шум поднимется, что Храмовоздвиженская лавра останется без колдунов. Подождем ещё чуть-чуть.
План проникновения в землянку Волчку уже давно рассказали. Его задача была простой – прикрыть отход Градко, если колдуны в землянке проснутся, поэтому Волчок должен был встать справа от двери, внутри, и выйти вслед за Градко. Двери открывал и закрывал Муравуш, он же брался открыть засов, задвинутый изнутри.
– Не забудь про ведро у порога, – напомнил Волчку Муравуш, прежде чем выбраться из оврага.
Лагерь миновали благополучно – Муравуш умел выбирать правильную дорогу, всегда оставаясь в тени. А по склону Лысой горки, где всё было на виду, прошли не таясь, хоть и тихо, но открыто. Даже если бы часовой и разглядел в темноте троих, то никогда бы не подумал, что это чужие.
И только когда Муравуш, смазав маслом дверные петли, принялся отодвигать засов, Волчок увидел камень в руках Градко. И понял, для чего камень предназначен, – оглушить девочку.
Волчок еле-еле сдержал скрежет зубов и крепко зажмурился. Пусть она колдунья, пусть… Но она же такая маленькая, такая беззащитная… Настоящая сказочная царевна. Разве можно ударить дитя камнем по голове?
Градко завернул камень в полу плаща, но это ничего не меняло. Если всё пройдет гладко, Огненный Сокол возьмет Волчка в свою бригаду. А если нет? Наверное, не возьмёт.
Эти сны всегда начинаются одинаково: Роне идет по галерее, которой нет. В смысле, нет наяву. Но которая есть в этих снах, там она есть всегда, и именно в ней все и начинается.
Всегда!
Не в одной из башен, и не так уж важно, Рассвета или Заката. Хотя в Рассветной было бы куда логичнее, и даже не потому, что там с Даймом все было дольше и ярче всего, и подушка до сих пор пахнет морем и соснами… Просто это башня Роне. Привычная. Повседневная. Его личная, Роне, и немножечко…
Впрочем, под Закатную тоже легко подтянуть логичный обоснуй — это же башня Шу, сумрачной, страшной, прекрасной и непредсказуемой… и даже нет, не так, не самой Шу — ее Линзы. Еще куда более прекрасной и еще более непредсказуемой. Еще более сумрачной. Какие вам логические обоснования для магической аномалии высшего порядка, в радиусе действия которой не работают даже законы физики? Не то что логики.
Но возвращаясь к снам…
Темный магистр в черном плаще с кровавым подбоем идет по галерее, которой нет. Галерея темна и пуста, несмотря на распахнутые окна, за которыми тоже клубится тьма. Темный магистр мрачен и грозен, и волны его ярости ощущают даже бездарные, и стараются побыстрее убраться с его дороги. Он идет, мрачно печатая шаг, неукротимый и неостановимый, словно сорвавшаяся со склона лавина, с ноги открывая редкие двери и раскатывая ярость перед собой черно-алой ковровой дорожкой.
Он отлично знает, куда идет — в Третью башню. Не Рассвета и не Заката, она так и называется — Третья, здесь, во сне, он всегда знает это. Наяву ее нет, как и этой странной то ли галереи, то ли анфилады со множеством окон и дверей, которые никто и не думает закрывать. Но в снах она есть, Роне знает. Более того, она не просто есть в данный конкретный момент, она еще и была.
Всегда.
Башня, принадлежащая Дамиену светлому шеру Дюбрайну…
А еще Роне очень не хочется туда идти, просто до отвращения не хочется, до мерзкого щекотного ощущения в коленях. Но не идти нельзя, он это тоже знает. Всегда.
И от этого ярость его лишь усиливается.
Он почти хочет, чтобы на пути попался кто-нибудь… ну хоть кто-нибудь, на ком можно было бы сорвать хотя бы часть… Но дворцовые подхалимы отлично вымуштрованы и обладают развитым инстинктом самосохранения. Во всяком случае, в этих снах оно именно так и работает — ему никогда никто не попадается на пути. Предпочитают юркнуть в боковые проходы, раствориться в воздухе, всосаться в стены, притвориться мебелью, исчезнуть каким угодно образом — лишь бы не встретиться с ужасом, летящим в ночи на шелковых черных крыльях по галерее, которой нет.
Галерея пуста. У дверей в Третью башню нет даже охраны, хотя он почему-то всегда уверен, что она там должна быть.
Эту дверь — тяжелую, целиком выточенную из каменного дерева, — он тоже распахивает с ноги. Всегда.
Мощно, ярко и яростно, чтобы от ее удара о стену содрогнулась вся башня, от плоской крыши до самого основания. Чтобы посыпалась с полок разная дребедень и панически заверещали сторожевые сигналки.
И замирает на пороге, раздувая ноздри и прожигая тяжелым взглядом единственного обитателя башни, в первый миг даже не видя его толком, ничего вообще не видя, так ослепительна ярость. Но зная, что он улыбается — он всегда улыбается, шисов светлый ублюдок! И это бесит.
Всегда.
И всегда очень хочется спросить — почему? Почему, Дайм?!
Почему ты никогда не приходишь сам? Ни разу. Почему тебе всегда надо, чтобы пришел именно я? Тебе так нравится чувство власти? Так нравится издеваться? Унижать? Ждать, когда же я доведу себя до ручки, сломаюсь и все-таки приползу выклянчивать очередную подачку? Почему ты всегда…
— Роне! — Дайм вскакивает ему навстречу, с ног до головы окатив теплым ласковым светом. — Ну наконец-то!
Он улыбается, и улыбка эта так ослепительна, что куда там самой ослепительной ярости — ярости самое время отойти в сторонку и нервно заняться кальяном.
— Почему ты опять так долго, Роне…
Ох… Точно.
Дайм же не может выйти из этой башни. Роне сам его тут запер. Надежно.
Почему? Потому что это самое безопасное место. Тут Дайма не достанет никто, ни Светлейший с Темнейшим, ни даже сам император. Пусть ищут себе других цепных песиков. Роне и сам старается доставать его не слишком часто, хотя хочется совсем иного, хочется постоянно, чтобы рядом, чтобы всегда…
Там, снаружи, об этом никто не знает, Роне и сам всегда забывает об этом — там, снаружи. Стоит переступить порог. Забывает. И начинает ждать. И злиться. Как же глупо! Почему он всегда забывает?
А. Ну да.
Он сам так решил. Иначе не выдерживал бы гораздо раньше. И припирался бы тоже раньше. Но так, изредка — все же лучше, чем однажды понять, что надоел…
Ярость уходит, словно и не было, уступает место неловкости. Роне отводит взгляд, пытается шагнуть вперед, спотыкается. Почему он всегда спотыкается?!
Неверный вопрос, вот в чем дело! Не почему, а зачем.
Наверное, лишь затем, чтобы метнувшийся навстречу Дайм его подхватил. Для чего же еще?
У Дайма горячие руки и хрипловатый смех, он тоже возбужден, Роне и раньше это чувствовал по завихрениям света и взвинченности энергопотоков, но теперь ощущает и телом, и собственная жажда накладывается на чужую, отражается, удваивается, окончательно продувая чердак и заставляя впиваться в теплые податливые губы, стонать, прикусывая, пить чужую боль и кровь пополам с удовольствием и содрогаться в острейшем пароксизме наслаждения от укусов светлого… О, он умеет кусаться, как никто, этот шисов светлый ублюдок!
— Тише, тише, вот же нетерпеливый!
Дайм смеется, выпутывая Роне из плаща. Почему-то в этой башне (или этом сне?) Роне напрочь забывает о возможности раздеться при помощи дара. Может быть, дар просто не действует тут, в этих снах или этой башне.
А при помощи рук раздеваться сложно, если руки эти крепко связаны за спиной. От запястий до локтей.
Роне всегда их связывает перед сном, если хочет… ну, если. Хочет. Не то чтобы слишком часто, нет. Старается не злоупотреблять. Но иногда, если очень надо… тут главное — связать понадежнее, без всякой жалости к себе, жалость только мешает. Крепко. На совесть. Чтобы точно не развязаться самому.
Потому что тогда на помощь приходит Дайм.
Дайм, он ведь такой, он понимает… и всегда успевает вовремя, не давая упасть.
Всегда.
Диомидов смотрел на Мухортова. Старый аптекарь сидел перед ним и витиевато рассказывал о Беклемишеве. Полковник смотрел на него, а думал о другом. Наконец он сказал:
— Печально. — И потер подбородок. Торопясь на самолет, он забыл бритву и теперь досадовал, что придется идти в парикмахерскую. Он не любил бриться в парикмахерских и терпеть не мог запаха одеколона. — Печально, — повторил он. — Мне казалось, что вы знаете больше.
Мухортов уныло пощипал бородку и развел руками.
— Сергей Сергеевич был скрытным человеком, — сказал он. — Его очень тяготило непризнание. И потом эта несчастная любовь.
— К нему никто никогда не приезжал? На вашей памяти?
— Нет. Только Анна Павловна. И я никогда не видел, чтобы он кому-нибудь писал, кроме нее. Я уже говорил об этом. Еще тогда.
— Помню, — сказал Диомидов. Он подумал, что пора, пожалуй, кончать разговор. Надежда, что Мухортов вспомнит что-нибудь новое о Беклемишеве и его связях, не оправдалась. Ниточка, потянувшаяся было в Сосенск, обрывалась в самом начале. Напрасно Диомидов торопился сюда, напрасно изводил аптекаря вопросами, на которые тот не мог ответить.
Накануне отъезда в Сосенск Диомидов получил письмо от Курта Мейера. Оно, в сущности, не проливало света на беклемишевское дело. Оно только подтвердило то, о чем знал уже или догадывался полковник. Правда, одно имя заинтересовало полковника. Курту удалось узнать, что босс, субсидировавший опыты Хенгенау, перекупил в свое время секретаря профессора Зигфрида Вернера. Курт Мейер нашел Хозе Марчелло. И за небольшую сумму контрабандист продал ему эти сведения. Про Зигфрида Хозе ничего определенного сказать не мог. Выздоровев, тот в один прекрасный день исчез из дома. Авантюра с изумрудами, на которую рассчитывал контрабандист, сорвалась. И он рассказал Курту все, что Зигфрид Вернер выболтал в бреду. Его брата Отто в 1944 году забросили в Россию, с документами на имя Ридашева. Однако при этом произошла путаница. Настоящий Ридашев сумел бежать из концлагеря. Зигфриду удалось узнать об этом в последний момент перед заброской Отто в Россию. Любящий братец предупредил Отто и Хенгенау. Последний сумел так сделать, что Отто отправился в Россию, имея двойную возможность. Он мог выступать и как Ридашев, и как кто-то другой. А два года назад Зигфрида припер к стене босс, и тот продал ему Отто. Но главное скрыл. Вот почему и ошибся босс, посылая Бергсона к Ридашеву.
Письмо Курта Мейера разрешило и еще одну загадку. Диомидов увидел наконец женщину, звонившую ему в управление. Она оказалась женой Иоганна Крейцера, друга Курта Мейера. Жанна, так ее звали, приехала в Советский Союз в группе западногерманских туристов. Курт воспользовался случаем и попросил ее передать письмо лично Диомидову. Почте он не решился его доверить.
— Курт просил меня, — сказала она, — узнать у вас, как ему поступить. Он дал кое-какой материал газетам, но хотел бы выступить в печати с более серьезными разоблачениями.
Диомидов пожал плечами. В конце концов это дело самого Курта Мейера. Если он считает нужным выступать с разоблачениями, пусть выступает.
На этом, собственно, и закончился их короткий разговор. По совету генерала Диомидов передал письмо Курта Лагутину, ибо в нем содержался не только рассказ о встрече с контрабандистом, а приводились выдержки из записной книжки Хенгенау, найденной на месте гибели профессора. Сам полковник вылетел в Сосенск, поручив Ромашову и Беркутову заняться архивами музея.
Диомидов считал, что сосенский аптекарь мог расширить сферу следствия. Мухортов очень давно знал Беклемишева. На это обстоятельство и полагался полковник, начиная разговор с ним.
Аптекарь знал, во сколько часов вставал Беклемишев и во сколько ложился спать. Он знал, что Сергей Сергеевич не любил парного молока. Но он ничего не мог вспомнить о связях Беклемишева, о его знакомствах и привязанностях.
— Анахорет, отшельник, — говорил Мухортов. — Он любил часами рассуждать о литературе и никогда — о живых людях. Неразделенная любовь выжгла из него все. Щепка в океане жизни…
Мухортов любил высокопарные фразы. «Щепка» ему, видимо, понравилась, и он со вкусом повторил про «щепку». Диомидов кивнул, как будто соглашаясь. Аптекарь вдохновился и стал развивать свою мысль дальше. Из этого развития вытекало что-то мистическое и туманное, что-то в духе сочинений Владимира Соловьева и госпожи Крыжановской.
— Эк вас! — только и смог вымолвить Диомидов.
Аптекарь пощипал бородку и заметил, что после многих раздумий он понял, что ошибся в Беклемишеве. Этот человек был далеко не простым орешком. Печать тайны, которую он нес на себе после поездки в Южную Америку, отдалила его от людей. Он (тут аптекарь заговорил шепотом) не просто отдалился от общества, он ставил себя выше людей, выше их интересов и страстей. Он знал нечто такое, что никому знать не дано.
«Хлынди-мынди», — подумал Диомидов и стал вспоминать, от кого он услышал эти слова. Из глубины памяти всплыла физиономия капитана Семушкина. Капитан употреблял также «сюсюканье и абракадабра». Эти словеса удивительно подходили к ситуации, и Диомидов усмехнулся.
Абракадабры в деле было достаточно и без высказываний Мухортова. Аптекарь привносил в него еще и сюсюканье. Пора было или кончать затянувшуюся беседу, или поворачивать ее на сто восемьдесят градусов. Полковник предпочел последнее. И тут из-за поворота вдруг показалась провинциальная богиня с улыбкой Клеопатры и шеей Нефертити. Богиня кивнула головой и обрела реальные земные черты. Аптекарь назвал имя Нины Михайловны Струмилиной.
— Как? — изумился Диомидов. — Она жива?
— По-моему, она сейчас в Москве, — сказал аптекарь.
— Почему же вы не говорили об этом раньше?
Теперь пришла очередь аптекаря изумляться.
— Я говорил, — сказал он.
— Но вы не называли имени.
— Товарищ Ромашов не спрашивал его у меня.
«Ну конечно, — подумал Диомидов. — Мне тоже не пришло это в голову».
— Беклемишев писал ей? — спросил он.
— По-видимому, нет. Но он знал, что она живет в Москве. Она ведь уроженка Сосенска. Сейчас ей лет восемьдесят — восемьдесят пять. У нее есть дочь, которая изредка навещает родные места. Собственно, от дочери я и услышал историю несчастной любви Беклемишева. Сам он об этом никогда не говорил.
«Черт знает что, — подумал Диомидов. — Все это маловероятно. Но нельзя же пренебрегать и такой ничтожной зацепкой. Десятки лет. А вдруг он писал ей? Или оставлял ее адрес кому-нибудь в Южной Америке?»
— Вы не можете приблизительно назвать дату ее отъезда в Москву? — спросил он.
— Нет, — сказал аптекарь. — Впрочем, это можно прикинуть. Зинаида Ивановна, ее дочь, говорила, что они уехали из Сосенска, когда ей было года два. Сейчас ей около шестидесяти. Значит, где-то в 1912 году.
— Так, — сказал Диомидов, делая в уме несложный подсчет. Дневники Беклемишева датированы 1914 годом. К этому времени Струмилина была уже в Москве. Есть, пожалуй, смысл заглянуть в прошлое этой дамы.
А Лагутин в это время читал Маше письмо Курта Мейера.
«Многоуважаемый господин Диомидов!
В свое время я поделился с Вами некоторыми сомнениями относительно человека, носящего фамилию Бергсон. Я никогда не считал себя хорошим физиономистом, но выражение лица, с которым Вы выслушали мое сообщение, навело меня на размышления о том, что Вы мне просто не поверили. Может быть, я ошибся. Во всяком случае, я пишу об этом не для того, чтобы упрекнуть Вас. Отнюдь. Моя информация носила слишком отвлеченный характер, чтобы ею можно было воспользоваться. Ее можно было расценивать только как побуждение человека, испытывающего добрые чувства к народу страны, в которой этому человеку довелось побывать. Расставшись с Вами, я еще раз продумал наш разговор и пришел к мысли о необходимости принятия какого-то решения. Единственно правильным мне показалось довершить начатое. Осуществить это можно было только одним путем — поехать на Амазонку и разыскать ту таинственную лабораторию, которая, по-моему, имела отношение к событиям, взволновавшим мир.
Это оказалось трудным предприятием, но не невозможным. Конечно, один я ничего бы не сделал и не нашел. Помогли друзья, которые разделили со мной тяготы путешествия к эпицентру катастрофы.
Не буду вдаваться в детали. И без того письмо получается достаточно длинным. Скажу только, что мы оказались не одиноки на этом пути: появилось обстоятельство, послужившее к усугублению трудностей, но одновременно позволившее кое-что прояснить. Именно это «кое-что» и заставило меня взяться за перо, чтобы написать Вам. Именно это «кое-что» удерживает меня пока от публичных выступлений с разоблачениями. Однако постараюсь быть последовательным».
— Он, наверное, скучный человек, этот Мейер, — вдруг сказала Маша.
— С чего ты это взяла?
— Да так, слог у него тягучий.
Лагутин пробежал взглядом по нескольким страницам и стал читать сразу четвертую.
«На берегу ничто не напоминало о гекатомбе, свершившейся здесь когда-то. Сельва уничтожила все следы преступления. Зеленый полумрак царил в лесу, в который мы вступили, распрощавшись с командой парохода. Зеленый полумрак, наполненный птичьим гомоном, был нашим спутником во время многомильного перехода до лаборатории Хенгенау. Да, теперь мы знаем, что так звали профессора-изверга. Впрочем, я об этом расскажу позднее.
Первую ночь мы провели на месте. Мне эта ночь была нужна для того, чтобы определить направление дальнейшего пути. Да, я помнил расположение звезд в ту давнюю ночь. Сделав поправки на время года, мы сориентировались и утром двинулись туда, куда, как я предполагал, ушли танки с обезьянами. Простите, господин Диомидов. Я все время пытаюсь избежать длиннот, но у меня это плохо получается. Еще немного, и я перейду к сути дела. Вы поймете меня, когда узнаете о тех странных вещах, с которыми нам пришлось столкнуться. Многое из того, что мы увидели, пока не поддается объяснению. И я опасаюсь, что человечество долго еще будет находиться в неведении относительно целого ряда фактов. Так думаю не только я, но и мои друзья, один из которых физик, а другой — археолог».
— Когда же он к делу перейдет? — поинтересовалась Маша.
— Подожди, — махнул рукой Лагутин. — Вот оно.
«Я еще не сказал Вам, что мы сбились с пути. Незначительная ошибка в расчетах отклонила нас на несколько десятков миль в сторону. Мы поняли это, когда увидели пирамиду в лесу. Мой друг, археолог Иоганн Крейцер, утверждает, что эта находка выходит из ряда вон, что ее значение трудно переоценить и что она, несомненно, прольет новый свет на установившиеся взгляды относительно происхождения индейцев Латинской Америки. Он так заинтересовался горельефами на стенах у входа в храм и статуей Бога в верхнем зале, что не хотел уходить до тех пор, пока не сфотографирует и не опишет все увиденное. Мы оставили его и занялись осмотром внутренних помещений.
В одной из отдаленных комнат (я употребляю это слово, хотя правильнее было бы назвать помещение склепом), так вот, в одной из отдаленных комнат мы нашли следы недавнего пребывания человека. Постелью ему, вероятно, служила легкая надувная лодка. В ней лежал портативный радиоприемник, слегка прикрытый одеялом. В углу комнаты-склепа были аккуратно сложены пакеты и банки с продуктами. Снаружи у входа валялись канистра из-под воды и разорванная пополам записнаякнижка.»
— Знаешь что, — сказал Лагутин. — Я, пожалуй, пропущу еще несколько страниц. Эта обстоятельность может свести с ума. Диомидов говорил мне, что в письме есть вещи, которые должны нас заинтересовать, но пока я что-то их не вижу.
— Самое интересное должно быть в конце, — сказала Маша.
— Да, да. «Конечно, первой нашей мыслью было проверить»… Не то… Не то… «Мы занялись детальным осмотром помещения». Так… «Что удалось при этом обнаружить, я Вам уже написал». Да, длинно умеют писать люди… Ага, вот, кажется, что-то интересное…
«Конечно, мы обратились к записной книжке. Мы считали, что она поможет если не разгадать тайну, то хотя бы подыскать ключ к ней.
Это была добротная коричневая кожаная записная книжка. Чтобы разорвать ее на две части, требовалась, вероятно, немалая сила. Потому что линия разрыва шла поперек книжки. Попробуйте проделать подобный опыт, и Вы убедитесь в том, что нормальному человеку сделать это не удастся.
Установить имя владельца книжки не составляло труда. «Людвиг Хенгенау» — эти слова были вытиснены на обложке. А характер записей позволял сделать вывод, что они предназначались только для хозяина, который, по всей видимости, никогда не предполагал, что они могут стать известны кому-либо, кроме него.
Когда я поднимал обрывки книжки с пола, из кармашка на обложке выпала часть фотографии. Вторая часть нашлась в другом куске. Да, это был он — тот самый профессор-эсэсовец. Я не мог забыть его лица, как не забыл лица сопровождавшего его Бергсона. Такое не забывается.
Но я не буду отвлекаться, а перейду непосредственно к записям. Они очень отрывочны, бессистемны и на первый взгляд лишены логической последовательности. Хенгенау, видимо, записывал мысли, приходившие ему в голову во время работы. Даты отсутствуют. В то же время складывается впечатление, что в этих записях есть некая путеводная нить, центральная, стержневая мысль. Впрочем, судите сами. Я воспроизвожу то, что мы прочитали».
— Наконец-то, — сказала Маша.
— Да. — Лагутин перевернул страницу. — Это, кажется, то самое.
«Сегодня Луиза в припадке какой-то бешеной откровенности призналась мне, что она не арийка. Она вообразила, что сообщает мне новость. А я знал это, еще когда нанимал ее в помощницы. Луиза — хороший врач. И она мне нужна. Разве имеет значение то обстоятельство, что в ее жилах есть капли цыганской крови?.. «Доноси», — сказала она. Я пожал плечами. «Ты могла бы этого не говорить», — сказал я ей. «Ненавижу», — заявила она. «Кого?» — равнодушно спросил я. «Тебя», — сказала она. Как глупо! Мы уже давно охладели друг к другу, я знаю, что она любит Гюнтера, и не мешаю им. Работа! Только работа нужна мне! Луиза же ведет себя как последняя идиотка…»
«…Снова сцена. Странная вещь. Скандалит она всегда в одни и те же часы. День проходит нормально, Луиза тиха, как кролик. В пять часов вдруг она преображается: в глазах вспыхивает ненависть, и она начинает беситься. Вчера разбила штатив с колбой. Сегодня бросилась на меня с кулаками. Может быть, она сходит с ума? Но проходит минут пять, и все возвращается к норме…»
«Ничего не понимаю. Новая мания? Я обследовал Луизу. Реакции обычные. Никаких отклонений. И все-таки что-то с ней происходит. Наша работа? Конечно, все то, что мы делаем, не для впечатлительных людей. Однако откуда этот ритм?..»
«Пять часов. Почему именно пять? Что происходит в лаборатории в это время? Я скрупулезно изучаю весь цикл наших опытов и не нахожу ничего. Смущает меня и другое. Если причина припадков Луизы внешняя, то почему ни Гюнтер, ни я не испытываем никаких ощущений? Сегодня незадолго до пяти попросил Луизу проводить меня в город. Наблюдал за ней внимательно и не заметил никаких изменений в поведении…»
«Что же происходит в лаборатории? Эта мысль не дает мне покоя. Неужели я накануне открытия? Неужели Луиза — тот случай, которого я жду так давно? А все наши опыты не стоят ломаного гроша…»
«Новое. Ровно в пять Луиза начала бредить. Она смотрела на нас с Гюнтером горящими глазами и рассказывала, что видит свою мать. В ее поведении наступила перемена. Припадки раздражения сменились галлюцинациями. Я перелистал гору книг, но аналогов этой мании не нашел. К ясновидению я всегда относился критически. Да это и не похоже на ясновидение. Хотя упоминания о подобных прецедентах в литературе имеются. Граф Сен-Жермен, например. Человек, который заявлял иногда, что он явственно видит картины далекого прошлого, причем так, будто сам являлся участником событий. Но граф — лжец, авантюрист и выдумщик. А что же делается с Луизой?»
«Гулял по лагерю и думал. Возле нашей лаборатории построили новую газовую камеру. И в голову пришла странная мысль: нет ли тут связи? Установил число, когда в камеру была загружена первая партия заключенных. Именно в тот день у Луизы началось это. И час совпал. Камера, оказывается, загружается ежедневно в пять часов. У меня похолодела спина: вот оно, открытие…»
«Подвожу итоги. С Луизой покончено. Я застрелил ее собственноручно, ибо другого выхода не было. Гюнтер погиб. Такая дикая смерть. Как хорошо, что я ношу с собой пистолет.
Да, я сделал открытие. Когда-нибудь это назовут «полем Хенгенау». Я для себя называю его «полем смерти». Оно возникает, когда одновременно гибнет толпа людей. Природа поля пока неясна, однако характер его воздействия мне удалось проследить. Только почему одна Луиза? Этот вопрос не дает мне спокойно спать. Мы с Гюнтером находились в одних условиях с ней. Может, секрет в том, что мы арийцы? И прав фюрер, который считает нас высшей расой? Но фюрер уверен, что человечество живет внутри шара, а не на его поверхности. Фюрер исповедует какую-то дикую веру, он приносит в жертву своему божеству целые дивизии. И хочет принести все человечество. «Поле смерти» придется ему по душе. А у меня будут деньги».
«Случай. Я всегда в него верил. И он принес мне открытие. После того как я понял, что происходит с Луизой, я стал наблюдать за ней более внимательно и заметил, что ее кожа с каждым днем меняет цвет, приобретая какой-то лиловый оттенок. Она это тоже заметила и однажды заявила, что больна. Но я не мог отпустить ее. Я должен был довести эксперимент до конца. И довел. Изо дня в день Луиза подвергалась воздействию поля. А в ее организме происходила какая-то перестройка. Я изолировал ее от Гюнтера. Она теперь не выходила из лаборатории. Гюнтер был недоволен, но он считал, что так нужно, ибо видел, что Луиза больна. Он верил, что мы ее лечим. Да и сама она, пожалуй, тоже верила в это. А потом произошел взрыв…
Как всегда, в пять часов у Луизы начались галлюцинации. Мы с Гюнтером были около нее. Вдруг взгляд ее потускнел, она как-то странно изогнулась, вскрикнула и кинулась к Гюнтеру. Он подхватил ее на руки, но тут же отпустил, издав дикий вопль, и упал на пол. Луиза бросилась ко мне. Еще плохо соображая, в чем дело, я выхватил пистолет. С Луизой было покончено. Я взглянул на Гюнтера. Его руки и лицо приобрели густо-фиолетовый оттенок, взгляд потускнел и не выражал ничего. Минуты две его тело еще корчилось, потом замерло.
Трупы опасности не представляли. Я убедился в этом, позвав санитаров и попросив их перенести тела моих бывших помощников в прозекторскую. Мне нужно было исследовать мозг Луизы и Гюнтера…»
«Сделан доклад фюреру. Принято решение переправить лабораторию в Южную Америку. Сыворотка из вытяжек мозга Луизы приготовлена и испытана. Эксперименты на животных не дают никакого результата. Но на всякий случай я забираю в сельву с десяток шимпанзе. Благословляю войну, которая дает мне человеческий материал…»
«Попрощался с Отто. Теперь у меня остаются два организатора — Бергсон и Зигфрид. Первый — продажная тварь. Второй — верен, как овчарка. А из Германии надо удирать».
«С отправкой Отто получается какая-то путаница. Кремировали не того, кого надо. Так вчера мне доложил Зигфрид. В конце концов это меня не касается. Я не разведчик, а ученый…»
«Называю это «Маугли». Достаточно темно и достаточно прозрачно…»
«Привезли «этих». Их мало, очень мало. Странная вещь. Сыворотка действует избирательно. Девяносто процентов гибнет. А поле все еще недосягаемо для меня».
«Конечно, мозг «этих» несет в себе неведомое пока «поле смерти». Странный мозг, по-видимому лишенный всякой информации. Поле убивает ее, но организм живет. Примитивные инстинкты не исчезают. Они хотят есть, пить, размножаться. Первое поколение, правда, быстро вымерло. Сколько же лет я вожусь с «этими»? Семь? Восемь?»
«Бергсон был у Дирксена. Субсидии на опыты будут. Но Дирксен хитер. Ему мало того, что Бергсон шпионит за мной, он еще и Зигфрида заставляет работать на себя. Все словно сговорились против меня. Однако Зигфрид верен по-прежнему. Когда Дирксен заговорил об Отто, Зигфрид доложил мне об этой беседе. Я посоветовал сохранить Отто. «Как?» — спросил Зигфрид. «Предупредить Отто, — сказал я. — Пусть джентльмены думают, что условия связи с ним прежние…»
«Поле! Я понял, как его усилить!..»
«Нет, это не «поле смерти». Я открыл нечто странное и страшное. Эволюция необратима, как я думал раньше… «Маугли» — это часть чего-то, причем очень малая. Да, организм человека можно мгновенно перестроить. Да, можно превратить половину человечества в «этих», а другую уничтожить. Но за «этими» что-то стоит. Я узнал это сегодня, когда втолкнул индейца в камеру усилителя поля…»
«Приносящий жертву». Смерть. И странный жезл в руках Бога. Вот когда мне пригодится Отто. Я словно чувствовал, что он понадобится. Опять Случай».
«На «Маугли» пора поставить точку. С джентльменами мы как-нибудь поладим. А мой верный Зигфрид знает слишком много. Придется с ним расстаться…»
«И снова я подвожу итог перед очередным прыжком. Через жертвы, через смерть я иду вперед, к своему торжеству. Я все-таки назову это «эффектом Хенгенау» или «парадоксом Хенгенау». Так будет даже лучше. Через смерть! Я иду к этому через смерть».
Несколько дней спустя над непроходимыми, дремучими лесами центральной части острова Тета летели на север реактивные дирижабли венерян.
На верхней застекленной палубе флагмана и мягких, пружинящих креслах сидели Олег и Сергей. С грустью смотрели они на проплывающие под ними тропические заросли.
Длительные и тщательные поиски Бориса Федоровича оказались безрезультатными. Он словно в воду канул: пошел в лес и не вернулся…
Тщетно то Сергей, то Олег вместе с Ноэллой и ее соплеменниками осматривали заросли, примыкавшие к месту посадки «Сириуса», пересекали равнину на вездеходе, пролетали над ущельями на авиэле. Ни живого Озерова, ни трупа его они не нашли.
Ноэлла была убеждена, что Озерова взяли в плен ямуры, уцелевшие после гибели их корабля.
Подобные похищения были не редкость на Венере. Ямурские лазутчики время от времени проникали в Аэрию, нападали ночью на ее жителей и увозили их в Ямурию, где пленные и пленниц охотно покупали богачи.
Когда астронавты убедились, что Бориса Федоровича на острове нет, Ноэлле удалось уговорить их отправиться вместе с ней в Аэрию. Она опасалась, что напряженные отношения между ямурами и ее соплеменниками могут привести к войне, и тогда остров Тета превратится в арену ожесточенных, кровопролитных сражений. Остров находился на полпути между Ямурией и Аэрией и мог быть использован в качестве военно-морской и военно-воздушной базы.
Аэры не допустят, чтобы островом овладели ямуры. Последние всячески будут противодействовать тому, чтобы на нем утвердились их противники.
Доводы Ноэллы были вески. С ними пришлось согласиться. Предложение посетить ее родину двое пассажиров «Сириуса» приняли.
И вот они летят на воздушном лайнере в Аэрию, тая в глубине души надежду на то, что при содействии правительства северян им удастся вступить в переговоры с императором ямуров и добиться освобождения Озерова.
Воздушное путешествие оказалось занимательным. Взорам астронавтов открывались все новые и новые картины. Трудно было не поддаться своеобразному очарованию ландшафтов дикой, сильно пересеченной местности, над которой пролетал воздушный корабль.
Давно скрылся из виду Город Мертвых. Оставив позади долину Голубой реки, корабли приближались к океанскому побережью.
Скалистые кряжи сменились узкими лентами лесистых впадин, горные склоны пересекались извилистыми ущельями, далеко внизу змеились глубокие трещины вулканического плато. И все дальше на северо-запад уходила двугорбая вулканическая гора с огромным, похожем на крону пинии, облаком над главным кратером.
Наконец суша кончилась.
Взорам открылся океанский простор. Берег, изрезанный и расчлененный на части множеством глубоких бухт, затянула голубая дымка.
Корабли снизились. Они летели на высоте ста-ста двадцати метров. Под их округлыми днищами по голубой водной равнине нескончаемой вереницей бежали волны с причудливыми пенистыми гребнями, похожими на сугробы.
Океан напоминал пустыню. Только изредка в отдалении возникали странные для земного глаза силуэты судов, шедших группами или в одиночку.
Перед заходом солнца на севере стали вырисовываться очертания гористого материка.
Розовые от вечерней зари горы волнистыми грядами спускались к берегу. Два мыса, похожие на огромных ящеров, отделяли от океана бухту, глубоко врезавшуюся в сушу.
На берегу бухты раскинулся город.
Дома с плоскими крышами чередовались с куполообразными постройками, увенчанными башнями и шпилями.
В центре города выделялось величественное здание с крышей в форме молочно-белой полусферы. Тонкая, серебристая игла на его маковке уходила под облака.
Перед зданием простиралась площадь. К ней примыкал парк с бассейнами и фонтанами, рассеченный широкими аллеями на прямоугольные, ромбические и полукруглые участки.
Рассматривая белые, бледно-голубые, светло-сизые, темно-зеленые и розовые строения, облицованные полированными плитами, астронавты не заметили, как к ним подошла Ноэлла.
Встречный ветер, врывавшийся в окна, шевелил ее волосы, надувал легкое кремовое платье, перехваченное пояском из перламутровых пластинок, скрепленных витыми шнурками. Лицо, шея, обнаженные руки венерянки казались отлдтыми из какого-то светло-оливкового металла.
— Это Аоон, наша столица, — сказала она.
Уже погрузилось в океан солнце, поблекли вершины хребта, потускнели, стали однотонными тучи, когда воздушные корабли пошли на посадку.
Мириады огоньков переливались под ними. Вдоль улиц, оград парков, набережных, мостов тянулись световые пунктиры. На крышах ступенчатых зданий перемигивались цветные сигналы, вспыхивали, гасли, бежали куда-то пурпуровые треугольники, фиолетовые квадраты, зеленые ромбы.
То приподнимался, то опускался волнистый шлейф радужного искусственного сияния, пронизываемого пучком голубых лучей прожекторов, установленных на высоких башнях.
Население Аоона встретило астронавтов дружелюбно. Площадь, примыкавшую к аэропорту, заполнили тысячи нарядно одетых венерян. Яркие, легкие, колышущиеся на ветру одежды делали их похожими на живые цветы.
Толпа издавала возбужденный, радостный гул. Слышались веселые возгласы, смех, звуки музыкальных инструментов. Издали долетали отрывки песен — это спешили на площадь новые группы жителей Аоона.
Когда приготовления были окончены, на трибуну, воздвигнутую в центре площади, поднялись старейшины города в светло-зеленых складчатых одеяниях и причудливых головных уборах светлых тонов.
Толпа замерла.
Умолкли голоса, перестали звучать музыкальные инструменты. Даже ветер угомонился — знамена и полотнища транспарантов едва колыхались от его легких дуновений.
Один из старейшин, смуглый, узколицый мужчина с остроконечной черной бородкой, поднял руку и заговорил громко и властно.
Астронавты узнали потом, что он приветствовал их от имени правительства северного полушария Венеры и поздравлял с благополучным завершением трудного и опасного межпланетного перелета.
Сказав, что жители Аоона издавна славятся своим гостеприимством, оратор выразил надежду, что прибытие гостей с Земли будет началом новой эры в развитии цивилизации на обеих планетах.
— Земля и Венера, — говорил он, — сестры, общность их происхождения и близкое соседство должны способствовать развитию дружественных отношений между населением обеих планет. Обмен знаниями позволит нам успешнее вести борьбу со стихиями. Действуя рука об руку, мы сможем выполнить инженерные работы грандиозных масштабов и превратить в явь то, что веками оставалось мечтой…
Он говорил минут пять. Потом заиграли оркестры, в воздух полетели цветы и легкие светящиеся шарики.
Толпа, подчиняясь чьей-то команде, раздалась. Образовался широкий проход. Между плотными рядами неподвижных, как бы застывших венерян к трапу корабля подъехала открытая сигарообразная золотистая машина — электромобиль.
Астронавты по знаку Ноэллы, не отходившей от них, сошли на площадь и заняли задние места в кузове машины. Ноэлла устроилась рядом с ними.
Опять заиграла музыка, и послышалось пение. Электромобиль медленно двинулся в сторону города, туда, где у подножия холмов искрились и переливались разноцветные, призывно мерцающие огни.
Астронавтов радостно встречали на всем пути их следования. В машину бросали цветы, венерянки приветственно размахивали лиловыми и голубыми шарфами, венеряне что-то кричали вслед посланцам Земли.
Постепенно Сергей и Олег подпали под власть того благодушного, приподнятого настроения, которое было, казалось, разлито вокруг. Радовало сознание, что они смогут без помех и спешки познакомиться с бытом, нравами и культурой обитателей Венеры.
Одно лишь омрачало их настроение и облачками грусти затуманивало взоры — тревога за судьбу Бориса Федоровича.
В особенности нервничал Сергей.
Будучи менее сдержанным, чем Олег, в проявлении своих чувств и легче, чем он, подпадая под власть настроений, Сергей, как только их привели в просторную комфортабельную комнату на втором этаже загородного дома Ин Сена, заявил, что они завтра же должны послать ноту протеста правителям Ямурии и предъявить им ультиматум.
— Пусть, — горячился он, быстро расхаживая по комнате, — они немедленно освободят Бориса Федоровича. В противном случае мы будем бороться с ямурами совместно с аэрами.
— Не пори чушь, — спокойно сказал Олег, раскладывая на столике свое немногочисленное имущество. — Никому мы не должны грозить. Язык ультиматумов — не наш язык. Не забывай о том, что до вооруженного столкновения между южанами и северянами дело еще не дошло. Вероятно, им удастся разрешить свои споры мирным путем. И нам не следует подливать масло в огонь.
— Неужели ты готов примириться с тем, что Озеров останется у ямуров?! — воскликнул, воинственно сверкая глазами, Сергей. — Это по меньшей мере не по-товарищески. Я был лучшего мнения о тебе.
Сергей отвернулся. Губы его дрожали. Пальцы нервно теребили ворот комбинезона. Казалось, ему не хватает воздуха. Он почти задыхался от возмущения.
— Пожертвовать таким человеком, — шептал Сергей. — Его, быть может, истязают, а ты…Ноэлла, собиравшаяся пожелать астронавтам спокойной ночи, растерянно смотрела на них. Ее познания русского языка были еще явно недостаточны… О чем они спорят? О какой жертве говорит Сергей? Почему Олег прикрикнул на него?
Странные эти земные гости!… Надо ложиться спать, отдохнуть после утомительного перелета, а они стоят друг против друга с таким видом, будто собираются вступить в драку.
Сердцем она была на стороне пылкого, темпераментного Сергея, мечущего гневные взгляды, но тон голоса Олега казался ей авторитетнее, увереннее. Сергей волновался, жестикулировал, а Олег говорил спокойно, неторопливо, взвешивая слова, как взрослый с ребенком.
— Ну, успокойся, возьми себя в руки, — убеждал он. — Нельзя быть рабом настроения. Ты — мужчина.
Олег вздохнул и, чуть усмехнувшись, приблизился к Сергею. Лицо того еще пылало негодованием.
— Не надо городить чепухи, — сказал Олег, кладя руку на плечо Сергея.
Тот, отвернувшись, смотрел куда-то вниз. Очевидно, он начал понимать всю нелепость своих заявлений и уже стыдился детской своей вспышки.
— Нельзя терять самообладания и поддаваться эмоциям, — продолжал Олег. — Никто жертвовать Борисом Федоровичем не собирается. Он мне так же близок и дорог, как и тебе. И все-таки даже ради опасения его нельзя разжигать войну… Хватит с нас той стычки… И потом мы пока ничего толком не знаем. Где сейчас Борис Федорович? С какой целью его похитили? Что намерены с ним делать? Все это надо выяснить и лишь тогда принимать какие-то меры… Неужели ты сам этого не понимаешь?…
Они долго не могли успокоиться и заснуть в эту ночь, первую из длинного ряда тех, которые посланцы Земли провели в столице Аэрии.
Неугомонный Сергей, ворочаясь в постели, заводил разговор то об одном, то о другом.
Наконец Олег, рассердившись, призвал его к порядку:
— Хватит! Во всем должна быть мера. Так мы всю ночь напролет проболтаем.
— Больше не буду, — пообещал Сергий и, тяжело вздохнув, стал умащиваться поудобнее. — Сухарь ты академический, — изрек он напоследок.
Олег пропустил мимо ушей эту реплику. И в комнате стало тихо. Шелестела за окном листва, да доносился со стороны океана гул прибоя.
Селеста д’Ожерон широко раскрыла глаза, когда Мартин Чандос вошел в библиотеку губернаторского особняка под руку с Лиззи Холлистер. Сначала она посмотрела на Мартина вопросительно, стиснув руки, а потом уже более пристально – на Лиззи Холлистер..
На Лиззи Холлистер было платье из белого атласа, украшенное голубыми бантами с оборками и незабудками. Синие перчатки облегали ее предплечья, скрываясь под оборчатыми рукавами. Теперь она походила не на пиратку, а на знатную даму с гордо поднятым подбородком и фиалковыми глазами, бросающими вызов изумленной француженке.
Селеста д’Ожерон отвернулась от Лиззи и посмотрела на отца. Он стоял рядом с ее креслом, крепко держась рукой за высокую спинку, его лицо потемнело, брови сошлись над переносицей..
За спиной ее отца стоял виконт де Пирси, держа руку на галстуке, и его темные глаза засияли, когда до него дошла волна чувств, переполнявших эту парочку. Его твердый рот дрогнул и изогнулся в неуверенной улыбке.
Бертран д’Ожерон тоже не упустил смысл переплетенных пальцев.
— Ну что, Мартин? — сказал он. — Я слышал о вашем предприятии. Как вы освободили людей в шахтах. Как убили дона Карлоса на дуэли. Как вам в руки свалилось самое огромное сокровище, какое когда-либо приносили на Тортугу. А теперь…
Мартин Чандос почувствовал, как сердце бешено колотится в груди.Язык его внезапно сделался толстым и неповоротливым, и он чувствовал, как дрожат пальцы Лиззи.
— Мсье д’Ожерон, вас правильно информировали. Но я пришел сообщить вам самую важную новость.
Селеста д’Ожерон остановила движение веера. Поверх кружевного ободка она с удивлением смотрела на Лиззи Холлистер.
Мартин Чандос глубоко вздохнул.
— Я имею честь жениться на Элизабет Холлистер сегодня вечером у себя дома. Я приглашаю вас и мадемуазель Селесту на церемонию.
— Жениться на Лиззи! — воскликнул Бертран д’Ожерон. — Жениться на Лиззи! Но ты помолвлен с Селестой! Матерь Божья! Я не могу осмыслить это, в голове не укладывается… не могу поверить…
Дальше он не сумел ничего сказать. Селеста поднялась со стула и встала с широко раскрытыми глазами. Она тихо прошептала:
— Благодарю вас! Вы сделали меня счастливейшей женщиной на свете!
Мартин Чандос уставился на нее с отвисшей челюстью.
— Счастливейшей? — удивленно переспросил он.
Виконт прошел мимо губернатора, протягивая руку ирландцу.
— Примите мои поздравления, мсье. Нужно мужество, чтобы сделать то, что вы сделали. Возможно, больше мужества, чем взять корабль в бою. Мужество, которое я хотел бы видеть и в себе.
Губернатор прервал эти поздравления, свирепо зарычав.
— Вы оскорбляете мою семью, Мартин Чандос. Чтобы мою дочь презирали…
Мартин Чандос встряхнулся. Нервозность, которая была в нем, когда он готовился к встрече с Селестой д’Ожерон, исчезла, смытая ее очевидным восторгом. Он не нервничал, когда повернулся к ее отцу. Чувство вины и смущение сменились гневом.
— Фаш, как вы можете такое говорить, когда ваша дочь плачет от радости? Если она скажет, что я оскорбил ее, я сделаю что-нибудь, чтобы загладить свою вину.
Селеста промокнула глаза шелковым платком.
— Оскорбили меня? Вы освободили меня! Теперь я могу выйти замуж за кого захочу! Теперь я свободна и могу игнорировать протесты моего отца, видящего во мне только движимое имущество, которое можно продать самому богатому человеку в округе!
Она глубоко вздохнула и повернулась лицом к мрачно нахмурившемуся губернатору. Ее голова откинулась назад, а голубые глаза вспыхнули.
— Да, я была пленницей, Расскажи им, дорогой папа, как ты держал меня в моей комнате, пока Мартин Чандос был на Тортуге после потопления «Виктуара» и «Потаскушки»! Как ты доставлял цветы, которые он посылал мне каждый день, с лекцией о правах отцов и послушании, с которым хорошая правильная дочь должна выйти замуж за человека, выбранного ее отцом. Я никого не видела. С таким же успехом я могла бы оказаться в Бастилии! Выходи замуж за этого Мартина Чандоса и будь богата! Увези его во Францию! Иначе он и его корабли вытеснят Испанию из Карибского моря и уничтожат полулегальную торговлю, которая делает богатым меня! Он всегда думает только о своем кошельке, мой папа.
Виконт подошел к ней и обнял за талию. Его темные глаза светились мужеством, которое он черпал из примера капитана буканьера.
— Скажите им, мсье, — тихо произнес он. — Расскажите им, как вы закрыли для меня свой дом, запретили видеть женщину, которую я люблю. И которая любит меня! Вы хотели сломить ее волю, волю моей Селесты! Вы почти сделали это, потому что она согласилась выйти замуж за Мартина.
Селеста подняла глаза на высокого дворянина, стоявшего рядом с ней. Она сжала его руку, чтобы подбодрить. Она сказала, что да, я готова выйти за него замуж, после того как Рауль Сан-Эспуар и Лиззи вернулись из своего рокового путешествия, когда Мартин поцеловал ее в ухо.
— Это была решающая капля. Я подумала о моем дорогом Пьере, которого любила, и потеряла голову. Я разозлилась на вас, дорогой Мартин, и отправила обратно в море. И снова отец заключил меня в тюрьму, пока я не сломалась. Когда вы вернулись и попросили моей руки, я согласилась. Но сколько раз я плакала по ночам в подушку и не могла заснуть!
Мартин Чандос сердито посмотрел на Бертрана д’Ожерона.
— Я был слепым дураком. И не только по отношению к Лиззи, но и в другом. Лиззи не проявила бы такого терпения, узнав, что я отправляюсь в море, не женившись на ней. Она бы вышла за меня замуж и поехала со мной.
Селеста резко обернулась.
— Мартин, я не могла не радоваться, когда вы сами отложили наш брак. А теперь, папа, ты не будешь возражать, если я первым же кораблем вернусь во Францию и выйду замуж за моего Пьера.
Губернатор пожал плечами.
— Что тут можно сказать? Если Мартин женится на Лиззи, весь мир узнает, что Селесту бросили, и как тогда я найду ей богатого мужа? Ладно, ладно, выходи замуж за своего Пьера!
Виконт ахнул, и его рука крепче сжала податливую талию Селесты.
— Дорогая, ты слышала?
Селеста сморгнула внезапные слезы, свидетельства французской эмоциональности. Она шагнула в объятия отца. Он похлопал ее по плечу, криво улыбаясь.
— Во всяком случае, мне пора возвращаться во Францию, — сказал он. — Я стану дряхлым стариком, буду сидеть на солнышке и играть с внуками.
Он протянул виконту руку, и тот крепко пожал ее.
Мартин Чандос ухмыльнулся.
— В этом нет необходимости. Мы с Лиззи здесь не останемся. Мы плывем на север, в Нью-Амстердам, с Редскаром Хадсоном и моей старой командой с «Фортрайта». Они хотят поселиться там и стать фермерами или торговцами, и я сделаю то же самое. Англичане захватили это место, и я слышал, что они подумывают назвать его Нью-Йорком. Новое название для старого города, хорошее предзнаменование для мужчины и женщины, которые собираются начать новую жизнь!
***
Над головой хлопали паруса, и под ногами, обутыми в сапоги, он чувствовал, как движется вперед черный «Мститель», скользящий по вздымающимся волнам Атлантики. Впереди был Новый Амстердам и новая жизнь. Позади осталась его карьера пирата.
Позади осталась его свадьба с Лиззи Холлистер в доме на склоне Тортуги и последовавшая за ней вечеринка. Он улизнул с той вечеринки вместе с Лиззи в ее свадебном платье, чтобы найти убежище на опустевшем «Мстителе».
Улыбка тронула его губы, когда он вспомнил ту ночь. Его жена была ведьмой в лунном свете, заливавшем пустынные палубы, она бежала впереди него, сбрасывая на бегу туфли.
Ее смех был теплым и возбуждающим. В дверях каюты он остановился в изумлении, потому что Лиззи сняла платье и стояла перед ним в рваной рубашке и узких черных бриджах, которые она надела под него, босиком, ее блестящие черные волосы были распущены и ниспадали на плечи.
— В последний раз я твоя пиратская девка, Мартин! В новой роли жены я оставляю все это позади. Но сегодня я — Лиззи!
Его губы изогнулись в слабой улыбке. Ах, она была дразнящей чертовой девчонкой, его хойден, смеющейся соблазнительницей. В серебристом лунном свете, просачивающемся сквозь окна кормовой каюты, она прижималась к нему и плакала от счастья, а Мартин Чандос чувствовал себя словно заново рожденным.
Стоя у перил, он услышал шаги и обернулся. К нему шла Лиззи — нет, не Лиззи, а Элизабет, госпожа Чандос, в накрахмаленном сером платье с голландской льняной лентой на талии. На ее черных волосах был льняной чепец, а под подолом длинной юбки виднелись удобные прогулочные туфли.
Ветер развевал подол ее платья, она подошла и встала рядом с ним. Он обнял ее за талию и притянул к себе. Вместе они смотрели поверх волн на новую жизнь, которая лежала перед ними.
— Новый Амстердам, — прошептала она, сверкая глазами. — Он там, Мартин, он ждет нас!
КОНЕЦ
Хуан Сантана обговорил последние детали с доном Мигелем и объявил Беатрис, что свадьба назначена на тридцатое декабря. Он также дал ей понять, что до этого дня она не увидит своего будущего супруга.
«И так скоропалительная женитьба дона Мигеля взбудоражила весь город»
Беатрис украдкой вздохнула. Она впервые за свою жизнь не чувствовала под ногами надежной опоры, и оказывается, ей не хватало насмешливого взгляда и уверенного тона дона Мигеля, словно это могло дать ей ту поддержку, в которой она сейчас отчаянно нуждалась.
«Церемония состоится в кафедральном соборе Санто-Доминго, так решил сеньор де Эспиноса. Мы обязательно прогуляемся, и ты сможешь увидеть собор. Он очень красив», – в заключение добавил сеньор Сантана.
***
Сложенный из золотистого камня собор Санта-Мария-ла-Менор сочетал в себе строгость и изящество линий. Он был старейшим в Санто-Доминго — и во всем Новом Свете. Беатрис вместе с отцом, сестрой и Родриго де Колоном посетила Рождественскую мессу и пришла в восхищение от великолепного убранства храма, его искусно вырезанных из дерева статуй и серебряного алтаря.
За три дня до назначенного срока дон Мигель прислал свадебный наряд – богато расшитое золотыми нитями платье из алого бархата, с узким лифом, украшенным тончайшим кружевом. Инесс с увлечением рассматривала затейливую вышивку и тормошила натянуто улыбающуюся сестру, недоумевая, почему та не разделяет ее восторгов.
Неумолимое время ни на миг не останавливало свой бег, и вот первые лучи солнца, знаменующие наступление такого важного для Беатрис дня, упали на высокую Торре-дель-Оменахе. Девушка почти не спала эту ночь, бесконечно спрашивая себя, верным ли был ее выбор, пытаясь представить свою жизнь в качестве жены сиятельного гранда и осознавая, что любые ее измышления скорее всего окажутся далекими от реальности.
Суета началась в доме Родриго де Колона с раннего утра. В комнату Беатрис притащили большую лохань, служанки сновали с кувшинами воды, наполняя ее. Наконец ванна была готова, и Беатрис опустилась в горячую воду. Лусия, смахивая пальцами слезы, занялась ее волосами, бережно перебирая длинные густые пряди.
– А сейчас-то о чем твои слезы? – спросила Беатрис. – Все устроилось, как нельзя лучше, и дон Мигель не возражает, если ты останешься со мной. Или ты хочешь вернуться?
– Я вас не оставлю госпожа… Как вы будете, совсем одна?
– Ты как будто не рада за меня?
– Мало ли что… Всегда хорошо, если есть на кого положиться, – уклончиво ответила служанка.
Беатрис не стала допытываться у нее о причинах внезапной смены настроения, ей хватало собственных сомнений и опасений. Единственное, в чем она была уверена — это то, что любовь к Мигелю де Эспиноса заполняет ее сердце и становится все горячей.
Но все шло так странно… А тут еще слова Инес про то, что неминуемо будет ожидать Беатрис после свадьбы… Она почувствовала, как щеки вновь потеплели: ее смутные догадки о том, что происходит на брачном ложе, не вполне отвечали беззастенчивым откровениям Инес. Это вызывало безотчетный страх и вместе с тем сладкое предвкушение: младшая сестра не выглядела несчастной – напротив, она со смущенной и лукавой улыбкой призналась, что не избегает объятий мужа. Однако дон Мигель весьма отличался от Родриго де Колона…
***
В черном с серебром камзоле, гордо вскинув голову, де Эспиноса стоял у алтаря в заполненном людьми храме. Беатрис, которую под руку вел по длинному проходу отец, не сводила взгляда с лица своего нареченного. К своему огорчению, в темных глазах дона Мигеля она не видела ни теплоты, ни радости, а его рот был твердо сжат.
Сама церемония прошла для девушки как в тумане. Ошеломленная всем происходящим, она едва расслышала обращенные к ней слова священника, и ее ставшие чужими губы с трудом выговорили брачную клятву. В руках де Эспиносы появились тринадцать освященных золотых монет, которые он по древнему ритуалу преподнес Беатрис. Та подставила ладони, принимая дар, и, запинаясь, ответила словами о безграничном доверии супругу. Тот коснулся холодными губами ее губ, затем священник объявил их мужем и женой.
Дон Мигель подал ей руку, и Беатрис оперлась о нее. На выходе она на мгновение споткнулась, по привычке направившись в сторону отцовской кареты, но дон Мигель слегка сжал ее пальцы.
– Не туда, донья Беатрис. Прошу вас, – и он указал на свой великолепный выезд.
В карете он чуть улыбнулся ей и сказал суховато, но дружелюбно:
– Во время свадебного пира вам придется столкутся со множеством незнакомых людей, многие из которых раздуются от важности при виде провинциалки. Не слишком придавайте этому значения. До сих пор вы хорошо держались, продолжайте в таком духе.
Беатрис недоверчиво посмотрела не него: уж не изволит ли шутить сеньор муж, ей самой казалось, что ее увлекает неистовый ураган…
Свадебный пир запомнился ей яркими вспышками: блеск золота и драгоценных камней, украшавших одежды гостей, незнакомые лица, сливающиеся в пестрый хоровод. Растерянный отец и веселая сестра мелькнули и пропали в толпе.
Стемнело, и слуги зажгли свечи в канделябрах. Беатрис казалось, что празднество никогда не закончиться. Она не отрывала взгляда от блюда, стоящего перед ней, и от волнения не могла проглотить ни кусочка из тех изысканных яств, от которых ломился стол. Ей было жарко, тесный лиф стеснял дыхание, и больше всего ей хотелось остаться одной, но она понимала, что этому желанию не суждено исполниться. Дон Мигель сидел рядом с ней, его темная фигура одновременно притягивала и внушала страх.
В какой-то момент Беатрис подняла голову и встретилась глазами с пристальным и неприязненным взглядом дона Эстебана де Эспиносы. Она вздрогнула от неожиданности: в Ла-Романе тот не обращал на нее никакого внимания, чем же она могла вызвать его немилость? Неужели тем, что вышла за его дядю? И было в этом взгляде нечто такое, чего она не могла понять, но ей стало не по себе.
– Донья Беатрис, – негромко сказал дон Мигель, – я пригласил актеров позабавить гостей. Сейчас начнется представление, а вам самое время удалится, не привлекая излишнего внимания. Мерседес и Лусия проводят вас.
Беатрис только кивнула, не в силах издать ни звука.
***
Мерседес оказалась худощавой женщиной средних лет с неулыбчивым лицом. Она сноровисто принялась освобождать Беатрис от красивого, но такого неудобного платья, и та поняла, что опыта новой служанке не занимать. Нарядно одетая Лусия тоже чувствовала себя неуютно рядом со строгой Мерседес, которая не поддержала начатого ею шутливого разговора. Лусия виновато посмотрела на Беатрис и начала вытягивать шпильки, распуская тяжелые густые волосы своей госпожи.
Беатрис разглядывала себя в зеркало, борясь с неуверенностью и время от времени кидая опасливые взгляды на широкую кровать под балдахином.
«Большинство женщин проходят через это и даже остаются живы, – напомнила она себе. – А некоторые — подумать только – еще и довольны жизнью. Вот взять Инес…»
Однако пример сестры служил лишь слабым утешением.
Лусия взяла приготовленную рубашку и помогла Беатрис надеть ее, затем заплела ее волосы в косу. Затем обе служанки поклонились сеньоре де Эспиноса и пожелали той доброй ночи. Беатрис осталась одна и нерешительно присела на краешек кровати. На изящном трехногом столике был поднос с фруктами. Рядом с подносом стояли графин с вином и два небольших бокала. Пламя свечей зажигало в темном вине рубиновые блики и мягко высвечивало детали богатой обстановки, придавая таинственность полутемной спальне.
Беатрис помедлила немного и легла. Натянув на себя шелковое покрывало, она попыталась собраться с мыслями. Она чувствовала замешательство: дон Мигель был так сдержан, даже холоден. Как знать, не представлял ли он на месте Беатрис ту самую донью Арабеллу и не сожалел ли о своем поспешном предложении? Кроме того, она не могла не думать о том, что в любую минуту дверь откроется и ее муж войдет в спальню. Ее страшило то, что должно случиться этой ночью. Все же постепенно она успокоилась и даже задремала, утомленная волнениями дня.
Беатрис проснулась, как от толчка. Она открыла глаза, и ее сердце бешено забилось: дон Мигель, сменивший черный камзол на черный же халат, надетый поверх рубахи, стоял в изножье кровати и молча разглядывал жену. Его отрешенный вид окончательно лишил Беатрис присутствия духа.
«Твой будущий муж вспыльчив и жесток…» — голос сестры прозвучал так явственно, как будто бы она в этот миг вошла в спальню.
Дрожа как от озноба, Беатрис натянула покрывало до самого подбородка.
Дон Мигель скинул халат и опустился рядом с ней на постель.
– Донья Беатрис, готовы ли вы принять меня? – услышала Беатрис его равнодушный голос, и ее страх перерос в ужас.
Мысли мелькали вспугнутыми чайками:
«Вспыльчив и жесток… Он здесь только для испольнения супружеского долга… Я совсем безразлична ему…»
Она облизнула пересохшие губы и зажмурилась. Муж осторожно стянул покрывало, потом Беатрис почувствовала его руку на своем колене. Он медленно провел по ее бедру и тяжело навалился сверху. Всхлипнув, она судорожно вцепилась в подол сорочки и стиснула ноги. Несколько мгновений ничего не происходило, потом де Эспиноса вздохнул и снял с нее свой вес.
– Мы вполне можем обойтись и без этого, – вдруг сказал он глухо, – К тому же я дал слово не докучать вам.
Глаза Беатрис изумленно распахнулись. Криво усмехаясь, дон Мигель сидел рядом с ней, и в его глазах была тоска.
– А как же доказательство? — неожиданно для самой себя пролепетала она.
– Какое еще доказательство?
Беатрис отхватили растерянность и стыд, отчаянно краснея, она ответила:
– Свершения брака…
– Хм, и в самом деле. И доказательство вашей добродетели тоже, – кажется, к дону Мигелю вернулась его ирония: – Дело решаемое.
Он встал с кровати и подошел к столику.
– Не вполне подходит, но согласитесь, было бы странно отправиться в спальню к молодой жене с кинжалом или шпагой, – проговорил он, беря с подноса небольшой нож с закругленным лезвием: – Обычно все ножи в моем доме отменно заточены..
– Что… что вы собираетесь сделать? – недоуменно спросила Беатрис.
– Позаботиться о вашей репутации, дорогая жена. И о моей тоже.
Де Эспиноса полоснул себя по предплечью, бормоча:
– Никогда бы не подумал… Теперь это уже даже не фарс, а пьеска, достойная балагана на деревенской ярмарке…
Из пореза обильно выступила кровь, и он стряхнул несколько тяжелых капель на простыню.
– Думаю, достаточно. А теперь спите.
– А вы? – Беатрис была совсем сбита с толку таким поведением супруга, одновременно ощущая облегчение, благодарность и… разочарование.
– Придется побыть еще немного в вашем очаровательном обществе, донья Беатрис, – добродушно ответил дон Мигель, устраиваясь на кровати поодаль от Беатрис: – Надо же блюсти… репутацию.
***
– Доброе утро, донья Беатрис.
Беатрис казалось, чтоона лишь на миг закрыла глаза однако шторы были отдернуты, и яркое солнце позднего утра заглядывало в комнату. Возле кровати стояла Мерседес с куском полотна, перекинутым через плечо, и глубокой миской в руках.
– Мерседес? Зачем ты принесла это?
Служанка окинула ее скептическим взглядом и терпеливо, будто втолковывая неразумному ребенку, ответила:
– Я обмою вас. Кроме того, я должна забрать простыню, что бы вывесить ее в знак того, что ваш брак свершился.
«И увидеть, что кровь есть только на простыне» – в панике подумала Беатрис.
Она была неприхотлива и не предполагала, что служанка явится помочь ей в столь деликатном деле. Тем временем, Мерседес поставила миску на столик и повернулась к новоиспеченной сеньоре де Эспиноса, ожидая когда та изволит выбраться из-под покрывала. Но Беатрис еще тщательнее завернулась в плотную ткань, постаравшись придать голосу как можно больше уверенности, сказала:
– Позови Лусию. Она все сделает.
Мерседес пожала плечами и удалилась столь величественно, словно это она была здесь госпожой. А Беатрис осталась лежать, чувствуя, как слезы вскипают на глазах. На смену страху пришли обида и горечь. После разговоров с сестрой она робко надеялась, что дон Мигель проявит немного нежности и будет добр с ней. Но все пошло совсем по-другому, его надменная суровость напугала ее, и она не смогла справиться с собой… Неужели она настолько непривлекательна для своего супруга, что тот предпочел оставить ее в покое? Зачем же тогда дон Мигель женился на ней?
– Донья Беатрис! О, вы плачете? Вам больно? – прозвенел над ней встревоженный голос Лусии.
Беатрис вытерла слезы и с отчаянием посмотрела на служанку, вызывая у той еще большую тревогу.
– Прикажете приготовить укрепляющий отвар?
– Не нужно, Лусия, – Беатрис встала с кровати и, кутаясь в покрывало, устроилась в стоящем в углу кресле.
– Той мегере срочно понадобилась простыня, – неодобрительно сказала Лусия.
– Ну так отдай ей.
– Подождет, сперва я поухаживаю за вами.
– Ничего не было. Дон Мигель не притронулся ко мне.
– Но как же… – Лусия покосилась на разворошенную постель.
Беатрис закусила губу и отвернулась.
– Я мигом, – пробормотала служанка и, сдернув простынь со злополучным доказательством «свершения брака», метнулась к двери.
– Это моя вина, – с горечью проговорила Беатрис, когда Лусия вернулась. – Я не совладала со своим страхом.
Служанка покачала головой:
– Ох, донья Беатрис! Простите, что говорю вам такое и вроде откуда мне знать, но слуги сведущи в делах господ – даже самых сокровенных, намного больше, чем те полагают. Такого мужчину, как ваш супруг, не остановили бы ни ваши слезы, ни ваш страх. Я успела кое-что услышать о нем, знайте, что до сих пор он вел жизнь, далекую от праведности, и не чурался женщин.
Беатрис хотела было возмутиться, но, глядя на расстроенную девушку, передумала. Лусия не раз доказывала свою преданность, и их отношения давно переросли рамки, установленные для госпожи и служанки.
– Значит, я совсем не вызываю у него желания…
– Возможно, дон Мигель не до конца оправился после ранения, – осторожно сказала Лусия.
– Возможно, – вздохнула Беатрис. – Ты не знаешь, где мой муж?
– Я видела дона Мигеля утром, он давал распоряжения управляющему Фернандо. Кажется, он отправлялся в гавань и не был намерен возвращаться сегодня.
– Вот как? – у Беатрис снова защипало в глазах.
Она встала и подошла к окнам: оказывается, отсюда были видны море и гавань с лесом корабельных мачт. Где-то там находился ее супруг, занимаясь тем, к чему его сердце лежало гораздо больше, чем к общению с молодой женой.
«А ну-ка хватит разводить сырость! Я ведь и раньше знала, что он женится без любви. И никто не мешает мне почитать его… как отца. А теперь пора встряхнуться и приняться за дела: вряд ли у сеньоры де Эспиноса их меньше, чем у сеньориты Сантана».
***
Думая о муже, Беатрис не могла бы и вообразить, чем он на самом деле занимался в тот миг: закрывшись в своей каюте на «Санто-Доминго», дон Мигель основательно и со знанием дела напивался.
…Та доверчивость, с которой заснула жена, свернувшись клубочком под покрывалом, тронула его. Некоторое время он смотрел на нее, борясь с искушением поправить прядь волос, упавшую ей на щеку. Не стоит ее будить.
Вздохнув, де Эспиноса поднялся с кровати, решив отправиться к себе и тоже немного поспать. Какого дьявола ему потребовалось связывать себя узами брака, да при этом обещать не беспокоить жену? Впрочем, тогда понятно, почему Беатрис перепугалась до полусмерти, увидев его в своей спальне. Что же, он сделал то, что сделал, что проку сожалеть? Кроме того, он продолжал ощущать, что Беатрис странным образом нужна ему.
Пусть прекрасная сеньора де Эспиноса привыкает к новой роскошной жизни. Надо сказать Фернандо, пусть не препятствует ей совершать прогулки, только подберет пару толковых парней для ее сопровождения. И послать записку отцу Кристиану в госпиталь Святого Николаса – на тот случай, если Беатрис возжелает и здесь проявлять чудеса милосердия. А у него – неужто мало других забот? Не без труда ему удалось сохранить свое положение – не в последнюю очередь благодаря особому расположению его величества, которое тот по необъяснимой прихоти до сих пор питал к роду де Эспиноса. И еще тому, что на сезон дождей традиционно приходится перерыв в военных действиях, и эскадра продолжала стоять в Санто-Доминго — даже если погода в этому году была благоприятная. Однако пришло время потревожить их французских соседей: такое решение было принято на последнем совете, состоявшемся у королевского наместника. Эскадра выйдет в море послезавтра, а он, пожалуй, отправится на свой галеон с самого утра. Да, несколько недель в море — то, что ему нужно сейчас.
Вахтенные «Санто-Доминго» наверняка удивились, увидев дона Мигеля, о неожиданной женитьбе которого не слышал разве что глухой, появившегося на корабле ранним утром. Но они невозмутимо отсалютовали ему – им-то что, раз уж сеньору адмиралу не лежится на ложе с молодой женой.
Дон Мигель выслушал рапорты своих офицеров и отдал распоряжения, назначив выход кораблей в море на следующий день. Затем он уединился в своей каюте, велев не беспокоить его по пустякам.
Вопреки чаяниям, привычная обстановка не приносила ему облегчения. Он перестал понимать себя и продолжал размышлять, пытаясь выпутаться из лабиринта извилистых тропок, по которым блуждал, и вновь найти верный путь.
Де Эспиноса подошел к шкафчику и достал бутылку той самой малаги, которой угощал донью Арабеллу. Налил вино в бокал и залпом осушил его, затем наполнил вновь. Его люди испытали бы еще большее удивление, узнав, что адмирал пьет драгоценное вино, как простое пойло, отгоняя от себя упорно не желающие покидать его воспоминания о гладкой шелковистой коже жены под его ладонями, очертаниях бедер и пышной высокой груди под тонкой тканью сорочки.
Он отнюдь не пренебрегал женщинами и предавался сладкому греху с неистовством, отвечающем его пылкой натуре, за что не раз подвергался порицанию отца Амброзио. Но по большому счету, прелестницы не играли важной роли в его жизни. Он ценил то наслаждение, которое они могли дать, но без сожалений расставался с ними. Истинной его любовью всегда оставалось только море. Так было всегда. Однако в дочери алькальда Сантаны дон Мигель почуял нечто, что притягивало его — как далекий огонь, мерцающий в ночи, манит припозднившегося путника. При этом он даже не мог бы сказать, что воспылал к ней страстью!
Однако свадебная церемония принесла ему больше душевных волнений, чем он ожидал. Это вызывало досаду и недоумение. А ужас, плеснувший в глазах жены при его появлении в спальне тем более не располагал к улучшению далеко не радужного настроения. С другой стороны — кто обратит внимание на страхи новобрачной в первую ночь? Так что же помешало ему настойчиво воспользоваться своим супружеским правом? Совсем недавно он и не подумал бы сдерживать себя, а опыт любовных утех позволил бы ему добиться от Беатрис отклика. Впрочем, отклик вовсе не обязателен: от жены на ложе требуется благочестие и покорность мужу и только. А плотские радости подарит любовница. Но прошедшей ночью, глядя в лицо Беатрис с отчаянно закушенными губами, он вдруг ощутил, как его охватывает тягучая тоска, наполняет сердце горечью, а тело — тошнотворной слабостью…
Де Эспиноса встряхнул головой и усмехнулся: он дал обещание жене и следовало бы выполнять обещанное.
…Драгоценное вино быстро закончилось, однако смятение, царившее в мыслях адмирала Испании, никуда не делось. Он и не подозревал, что так изменился за столь короткое время. Не иначе как донья Арабелла тому виной. Встреча с ней прошлась бешеным ураганом по его душе, вывернув ее наизнанку… В голове бродили мысли о неудавшейся мести и невозможной любви. Будь ты проклят, Педро Сангре!
«Пришла очередь пойла», – подумал дон Мигель и, кликнув Хосе, велел подать ром.
Тот опешил: никогда доселе сеньор адмирал не снисходил до столь презренного напитка. Впрочем, слуге было не привыкать к причудам хозяина.
…Солнце наполовину опустилось за горизонт, одна бутылка рома пуста, во второй осталась едва ли четверть, а блаженное отупение все не наступает. Вот только кто подмигивает ему багровым оком из угла каюты, где сгустилась тьма? Дьявол пришел по его душу? Давно пора. А рядом чья тень?
– И ты здесь, брат, – едва слышно шепчут губы де Эспиносы. – Что, нет тебе покоя? Прости меня… если сможешь.
— Маскируются, твари, — Мишка утер колючей варежкой нос и, пригибаясь как можно ниже, побежал к кустам шиповника. Рядом треснула ветка, он вздрогнул и обернулся. На Мишку лениво глядел седой кот, распушившийся от холода.
— Брысь, — прошептал Мишка, но кот лишь дернул хвостом.
— Черт с тобой, — процедил Мишка, падая на пузо и заползая под кусты. Шиповник выделялся на фоне белого снега, словно штрих коричневого карандаша на листе бумаги. Шипы тут же вцепились в шарф. Что-то кольнуло щеку. Мишка, стиснув зубы, продолжил ползти.
В какой-то момент ему показалось, что за ближайшим сугробом мелькнула белая шубка Лизки. Мишка вжался в снег как можно глубже и затаил дыхание. Но нет, показалось. Серое небо, наклонённое низко, сыпало бледной крупой. Щеки щипало от мороза. Мишка попытался поправить шарф, но только зачерпнул еще больше снега. Оглянувшись, он снова увидел седого кота. Тот сидел рядом с ним, обернув лапы хвостом.
— Тепло тебе, мохнатый, — завистливо прошептал Мишка. Его знобило, снег начал таять и стекать по шее. Он вспомнил, как с утра рвался на улицу. Скучно сидеть дома, в новой квартире, в чужом городе. Родители ученые, приехали сюда и рады новой работе, а ему что делать? В окошко глядеть? А там солнышко светит, снег свежий, красота. Потом еще ребята местные позвали, выходи, поиграем. Вышел! После первой же считалки Мишка остался в галильщиках, а Митя объявил, что, теперь если кого найдешь, то не ты его, а он тебя заляпывает и придумывает тебе наказание. Мишка вздохнул, его сегодня уже успели закопать в сугроб, заставили влезть на дерево, прокукарекать десять раз и даже спросить время у пьяного Виктырыча. А потом Мишка решил бежать, но не тут-то было, за спасительным поворотом к подъезду его окружили. Рыжий Санек криво ухмылялся, Галочка приглаживала челку, Лизка отряхивала шубку. Митя показал внушительный кулак и отправил бедного Мишку галить заново. И вот теперь Мишка пробирался через колючки, только бы уйти подальше от игры. Хватит, наигрался. Где-то залаяла собака. Пришлый кот повел ухом, но не сбежал.
— Че не бежишь? — Мишке стало интересно, — Вот появится эта шавка и порвет тебя.
Кот демонстративно зевнул, мол, чепуха. Мишка шмыгнул носом, пора было действовать, а то скоро будут искать его, а если найдут, то, чего доброго, побьют. Сделав рывок, он услыхал противный треск. Связанный бабушкой бордовый шарф все же зацепился за куст. «Теперь еще и дома влетит,» — уныло подумал Мишка, но отступать было поздно, в несколько рывков он преодолел полосу терний и, встав на четвереньки, махнул к звездам. Ну, то есть пополз через пустое пространство к будке, надеясь за ней отсидеться. Будка была расписана неизвестным художником, и красивые рисунки лихо переплетались с плохими словами. Мишка прижался к раскрашенной стене и замер. Будка гудела, словно внутри нее жил огромный рой пчел.
— Ничего, — шептал себе Мишка, — Главное никого не найти. Нашли дурака, пятый раз подряд галить.
Он уже наметил путь. От будки добежать до арки, затем обогнуть дом и забежать в подъезд со стороны мусорки. До арки оставалось немного, никого из ребят видно не было, только пьяный Виктырыч переместился со скамейки под качели и теперь лежал под ними, раскинув руки, разглядывая тщедушное небо. Мишка заставив себя не бояться, рванул к арке. Он уже почти достиг её, когда из темноты ему навстречу выскочили Галочка и Рыжий.
— Ляпа! — закричали они, хватая Мишку, — Он нас нашел!
Лизочка и Митя подошли к ребятам. Митя улыбнулся:
— Мы уж думали, сбежать решил, а ты хитрый, искал просто долго. Или я ошибаюсь?
Мишка замотал головой.
— Молодец, — похвалил его Митя, — А теперь желание. Иди, — он глядел двор и увидел лежащего на земле Виктырыча. – О, иди и плюнь ему на рожу. Или слабо?
Митя уставился своими маленькими глазками-буравчиками на загнанного в угол Мишку.
— А если не пойду? — сипло спросил тот.
— Не пойду, — передразнил его Митя, — А тогда мы с тебя штаны стащим, и можешь хоть куда идти, хоть домой, хоть в сугроб! – видимо, эта идея так ему понравилась, что Митя передумал.
— Слушай, че ждать, давайте сразу так, а?
— Нет уж, — внезапно огрызнулся Мишка, — Первое слово дороже второго.
– Скууучно, — разочарованно протянула Лизочка.
— Ничего, — пообещал Рыжий, — Сейчас ему Викторыч оплеух навешает, веселее будет. Иди уже! — он подтолкнул Мишку в спину.
Мишка шел на площадку и чувствовал, как ноги становятся ватными. Он совсем не хотел плевать в этого человека, и оплеух не хотел. Но, конечно, меньше всего ему хотелось остаться без штанов. Качели выросли перед Мишкой неожиданно быстро. Пьянчужка так и не пошевелился, лежал себе, разглядывая облака. Мишка облизнул пересохшие губы и оглянулся. Ребята стояли неподалёку, ожидая представления. Мишка замешкался, в этот момент на площадке появился уже знакомый ему седой кот. Он шел не спеша, словно весь этот дурацкий мир принадлежал только ему. Дойдя до горки, кот огляделся, из–за будки, за которой еще недавно прятался Мишка, выскочила псина. Не маленькая дрожалка, из тех что, хватай и беги. Кожистая свиномордия, бультерьер. Холеный, домашний, злой. Гавкнув так, что зазвенело в воздухе, пес огляделся и, увидев кота, пошел в атаку.
— Брысь, дурак, — заорал коту Мишка, позабыв про все на свете, — Беги отсюда! Съедят! Сам Мишка ужасно боялся собак и всех, кто был сильнее него. Мишка боялся, а кот нет. Бультерьер, захлебываясь лаем, налетел на кота, белый снег окрасили алые капли. Воздух наполнился визгом. Мишка зажмурился, а когда рискнул открыть глаза, то увидел прижимающегося к земле бультерьера, и кота, который вылизывал шерсть. Рядом валялось оторванное собачье ухо.
Мишку замутило, во рту стало гадко и кисло, он сплюнул в снег. А кот, переступил через поверженного пса и подойдя к Мишке, потерся о валенки, словно приободряя его.
— Эй, ты че, уснул? — напомнил о себе Митя. Мишка отрицательно мотнул головой, подошел к лежащему Виктырочу, наклонился и протянул ему руку.
— Вставайте, а то замерзнете, — произнёс он. Во взгляде мужчины всколыхнулось удивление, уцепившись за мальчика, он с трудом встал.
– Зима, чтоб ее, — не то произнес, не то прокашлял Викторыч, — Во что играете? — спросил он у Мишки.
— В поддюдюлину, — ответил тот, — Только я, кажется, наигрался. Вы идите домой, и я пойду. Проходя мимо, Мишка взглянул на ребят. Лизочка повертела пальцем у виска, остальные молча пялились на него, как на самоубийцу.
Митя, насупившись, шагнул вперед и толкнул Мишку в плечо.
— Ты чего это задумал, мы так не договаривались, — процедил он.
Мишка взглянул на кота, который шел рядом, и, улыбнувшись, ответил.
— Тебе какое ухо не жалко?
Юлия Гладкая https://vk.com/bardellstih
Телеграмма была от доктора W. – вряд ли Тони поверил бы какому-нибудь другому ветерану. И пришла она как раз тогда, когда он сидел в пабе на Белл-лейн. Доктор предлагал по ночам не оставлять Кейт в одиночестве – видимо, именно ночью силы зла властвуют безраздельно. И полковник, и доктор предполагали, что днем Звереныш напасть на Кейт не может, и не было никакого смысла гнать байк на полной скорости, не обращая внимания на семафоры. Но… Тони понимал, что спешит вовсе не на помощь Кейт, а хочет побыстрей убедиться, что она жива, что Звереныш не успел добраться до нее этой ночью и будет ждать следующей. Он хотел выдумать какой-нибудь обет, который поможет обмануть судьбу, но в голову ничего не приходило…
Тони оставил Кейт одну в четыре утра – до рассвета оставалось больше трех часов. Дагерротипическая память услужливо показывала изгрызенное зубами лицо мальчика в подвале Спиталфилдского рынка.
Никакого шума возле дома Кейт не было. Ни полиции, ни любопытных. Но… Ведь она жила одна, и если Звереныш напал нынешней ночью, этого могли пока и не заметить.
Лифт полз с последнего этажа слишком медленно, и Тони не стал ждать – побежал наверх по лестнице. Длинный, слишком длинный (и слишком узкий), хорошо освещенный коридор, в нем негде спрятаться. Ни ветерану, ни агенту МИ5.
На звонок в квартиру Кейт никто не ответил. И Тони собирался ломать дверь, примеривался, куда и как лучше ударить – в совершенном отчаянье, холодея от ужаса и обмирая от чувства вины. Но она неожиданно оказалась открыта…
В квартире никого не было – не было и коляски с Урсулой. Кейт снова ушла гулять? И Звереныш напал на нее не здесь? Потому и нет никакого шума? Тони приостановился на пороге, решая, в какую сторону бежать.
– Она в прачечную пошла, – неожиданно сказала толстая тетка, проходившая по коридору мимо. – Пеленки стирать.
Тони снова не стал дожидаться лифта, скатился по лестнице вниз, к душевым и прачечной – место было темное и в этот час безлюдное… Вполне подходящее и для нападения Звереныша, и для зачистки с помощью паяльной лампы.
Надо сказать, он на секунду замер в нерешительности перед дверью с надписью «Прачечная» – слишком хорошо представил забрызганный кровью пол и изуродованное лицо Кейт…
В прачечной никого не было (и пол был чистым), а из сушилки сквозь шорох мощного вентилятора доносился тихий голос, напевавший простенькую колыбельную.
Тони выдохнул с облегчением – коленки едва не подогнулись. Он прошел мимо стиральных машин, одна из которых работала, – никак не мог отдышаться, отделаться от дрожи в коленях и поверить, что на этот раз все кончилось хорошо.
Кейт, в окружении сохших простыней, пеленок и рубах, сидела на скамеечке, с которой обычно вешают белье на верхние веревки, и качала Урсулу на руках. Глаза Кейт закрывались, колыбельная на секунду оборвалась, она уронила голову на грудь, но от этого проснулась, встряхнулась и продолжила петь.
В целом мире нет сильней
Для тебя защиты.
Сто дорог, сто путей
Для тебя открыты.
Девочка с упоением сосала грудь – более мирной и жизнеутверждающей картинки Тони выдумать не смог.
Он кашлянул, и Кейт приложила палец к губам, улыбнулась, с умилением взглянув на дочь. И в этот миг в коляске захныкал ребенок… Она протянула руку и качнула коляску.
Только тут Тони обратил внимание, что дитя на руках у Кейт не спеленато, а просто завернуто в простыню. И… явно крупней, чем Урсула.
У них в доме еще три кормящие матери, они помогают друг другу. Наверное, на попечение Кейт оставили чужого малыша. Тони подошел ближе, и тут младенец, сосавший грудь, повернулся в его сторону и оскалился… Показал два передних резца…
– Тише, маленький, – шепнула Кейт. – Не бойся, это дядя Тони, он тебя не обидит.
Если бы она не держала его на руках, если бы его передние резцы не были так близко к ее груди (и к горлу), Тони бы непременно с этим поспорил. А тут побоялся шевельнуться – наверняка спровоцировать агрессию монстра можно одним неосторожным движением.
– Бедный малыш… – сказала Кейт и поцеловала младенца в макушку, – он был такой голодный, такой грязный и так замерз… Здесь сухое тепло и чистый воздух, и я пока боюсь нести его наверх. Ты поможешь мне его искупать?
Надо выйти и набрать миорелаксант в шприц… Потом незаметно подобраться сзади…
Младенец будто прочитал мысли Тони и снова показал зубы.
– Нет-нет, маленький! – Кейт погладила ребенка. – Дядя Тони выбросит из головы свои глупые мысли. Он добрый, просто боится за нас с Урсулой. Он не причинит тебе вреда.
– Кейт… – хрипло выдавил Тони и кашлянул. – Ты понимаешь, что делаешь?
– Разумеется.
– Ты не видела мальчика со съеденным лицом.
– Если из винтовки убивают человека, нам не приходит в голову винить в этом винтовку. Это ребенок, Тони. Очень сильный, очень опасный – и совершенно несчастный ребенок. Он не может оторваться от груди уже больше часа. Он очень хочет спать, но никак не насытится.
– Потому что его надо кормить не только молоком, но и мясом.
– Разумеется. Мы его искупаем, и ты пойдешь в лавку за мясом. И, мне кажется, кровь подойдет лучше – у него всего два зубика.
– Меня сейчас стошнит…
– В прачечной есть раковина.
– Кейт, это монстр. Он может напасть на Урсулу, едва ты отвернешься.
– Не выдумывай. Он не причинит вреда ни мне, ни Урсуле.
– Ты в этом так уверена?
– Я в этом уверена полностью. Я ведь не сумасшедшая, чтобы рисковать жизнью дочери. Он милый, ласковый малыш. Как все малыши на свете. И как все малыши на свете, он чувствует любовь и нелюбовь. Если ты сейчас протянешь к нему руку, он тяпнет тебя за палец и будет прав. А потому посмотри на него хорошенько и перестань про себя называть его Зверенышем. Это ребенок Лейберов, а не Звереныш, не Потрошитель, не монстр и не отродье. Это малыш. Сирота. Он потерял родителей в ту же минуту, когда я потеряла мужа.
– Да, кстати… На твои крики должен явиться ветеран. А когда… хм… малыш перегрызет тебе горло, ветеран уничтожит его при помощи паяльной лампы. В идеале я должен оказаться поблизости, чтобы под шумок меня тоже можно было убрать.
– Вот и не шуми. Ветераны никогда не догадаются, что у меня в коляске два ребенка.
– А если они заплачут хором?
– Он не плачет. Верней, он плачет – но молча. Это… Знаешь, меня это потрясло больше всего. Когда я взяла его на руки, у него из глаз покатились слезы. Беззвучно. От радости, что его взяли на руки. Ты не знаешь, как его назвали родители? Мне бы хотелось называть его по имени.
– Люшес Фердинанд Лейбер… – проворчал Тони.
– Люк, – улыбнулась Кейт. – Пусть будет Люк – похоже на лучик света.
Купание монстрика стало для Тони серьезным испытанием. С одной стороны, Звереныш ничем не отличался от других голеньких младенцев и казался таким же беззащитным. С другой – Тони не мог отделаться от воспоминаний о мертвом мальчике со съеденным лицом. А еще он все время ждал, что его сейчас тяпнут за палец. Собственно, купала ребенка Кейт, Тони было поручено держать наготове сухую пеленку и ждать, когда ему в руки положат маленькое чудовище…
Но Звереныш не проявил агрессивности – умело прикинулся обычным ребенком. Отправляясь в мясную лавку, Тони несколько раз возвращался – подозревал, что хитрый пацан только и ждет его ухода.
Насчет крови Кейт перебдела – Тони в самом деле едва не стошнило, когда дитя человеческое схрумкало кусок сырой говядины и не подавилось. Ну как кролик хрумкает морковку… После этого спеленатый монстрик уснул в одной кроватке с накормленной Урсулой, и Кейт нашла, что рядом с ним Урсула спит крепче и спокойней.
– Кое-чего явно не хватает… – проворчал Тони, взглянув на часы: среда, одиннадцать тридцать пополуночи… Может, и к лучшему.
– Да? Чего же? – спросила Кейт, с умилением глядя на обоих младенцев.
– Голубой ленты с надписью «Кайзеру Адольфу от правительства Великобритании».
Уехать домой было бы верхом беспечности и безответственности.
***
Добрая женщина очень добрая. У нее много белой еды. Она трогает и говорит слова. От нее хорошо. Можно спать, и не надо спать внимательно. И еще тепло и мягко сразу. Ее маленькая женщина совсем маленькая и очень слабая, не умеет тихо. Маленькую женщину очень надо доброй женщине, ей от нее хорошо. И совсем легко можно сделать плохо, и найти легко, потому что маленькая женщина не умеет тихо и очень слабая. И иногда надо внимательно, потому что злых много.
Большой мужчина не весь злой. Но его уже не страшно, потому что ему страшно. Ему страшно, если доброй женщине плохо или маленькой женщине плохо. Еще ему страшно светло и горячо, как делали злые маленьким теплым нелю́дям. Он приносит красную еду, и ему опять страшно, непонятно чего. Большой мужчина большой, а ему всего страшно. А если злые, и ему страшно злых, а не плохо доброй женщине? Надо все-таки внимательно, потому что злых много.
***
– Ты помнишь, что завтра утром мы должны крестить Урсулу? – спросила Кейт уже поздним вечером.
Ветераны не особенно скрывали свое присутствие возле ее дома – Тони время от времени поглядывал в окно через бинокль, приоткрывая плотно задернутую штору, и замечал поблизости подозрительных людей с недоразвитой мимикой. И пока они ходили под окном, а не под дверью, была надежда на то, что они не знают о том, что Звереныш лежит в одной кроватке с Урсулой. Или стеснялись применить паяльную лампу в многоквартирном доме? Это не дом Лейберов – картонные перегородки вспыхнут мгновенно, по коридору пожар разнесется со скоростью гоночного паромобиля. Седьмой этаж – многочисленные соседи Кейт не смогут спастись, даже выпрыгивая в окна. И это не дорогие квартиры для среднего класса, вроде той, что снимал Тони, – в этом доме в каждой крохотной квартирке живет по три, а то и по пять человек. Муравейник, коридорная система. Впрочем, почему бы Джону Паяльной Лампе не вооружиться и углекислотным огнетушителем? Наверное, потому, что зажигательную смесь, которую он использует, нельзя потушить и при помощи углекислоты – она горит без доступа кислорода снаружи. А хорошо было бы раздобыть образец их зажигательной смеси… Оружие против супероружия.
– Думаешь, они уже знают, что Люк у нас? – спросила Кейт, когда Тони задернул занавеску.
После сообщения о голубой ленте Тони разыскал установленный в квартире Кейт фонограф и выбросил его в мусорный ящик во дворе. На всякий случай: противно, когда каждое твое слово подвергают тщательному анализу внештатных психологов МИ5.
– Не знаю. Но мне кажется, они не осмелятся применить паяльную лампу в многоквартирном доме. А потому я бы не стал выходить отсюда без особенной нужды.
– Знаешь, чтобы справиться с нами, необязательно использовать паяльную лампу – кухонного ножа вполне достаточно, – усмехнулась Кейт. – Ты же не Дэвид Лейбер.
– Чем это я хуже Дэвида Лейбера?
– Тебя можно убить ударом ножа в сердце.
– Я однажды дрался с Джоном Паяльной Лампой. Целых три секунды. – Тони тронул щеку перевязанной правой рукой. Воспоминание о том, с какой легкостью ветеран выворачивал пальцы из суставов, до сих пор вызывало короткий, но яркий импульс страха – будто вспышку перед глазами, будто ожог.
– Да-да, примерно об этом я и говорю. Трех секунд ветерану будет вполне достаточно, чтобы убить и тебя, и меня. Дэвид Лейбер, несомненно, был более совершенной моделью, нежели ветераны, потому им и требовалось мощное оружие против него. А Люк слишком мал, чтобы оказать сопротивление. Предполагается, что с ним и ты сможешь справиться.
– Очень сильный, но легкий…
– Если мы не поедем крестить Урсулу, это вызовет подозрения.
– Чьи? Они могут рассудить, что мы опасаемся Звереныша, потому не выходим на улицу.
– Тебя же предупредили: ночью. Детям необходимо гулять. Потому мы отправимся в церковь пешком, с коляской. Это будет полезная прогулка и развеет их сомнения. В наше отсутствие они обязательно обыщут квартиру и убедятся, что Люка здесь нет.
Тони спорил с ней только потому, что имел веские причины побывать в Сент-Мэри-ле-Боу: во-первых, еще раз хорошенько рассмотреть, что за механизм управляет колоколами, во-вторых, встретиться с Кирой, а в-третьих, надеялся по дороге в церковь накуриться вволю, потому что детям вредил запах дыма и курить приходилось стоя на стуле перед вентиляционной отдушиной, упираясь головой в потолок.
– Я дам Кире телеграмму… – сказал он, вздохнув. – Завтра на рассвете, она с шести утра разносит утренние газеты.
– Тони… Ты понимаешь, что теперь тебе придется с ней расстаться? – спросила Кейт деликатно. – В ближайшие дни и навсегда?
– Да.
– Может, тогда не стоит с нею встречаться? Исчезни из ее жизни по-английски. Она помучается и забудет тебя.
– Да, – сказал Тони и посмотрел в потолок.
– Что «да»?
– Я исчезну. Но… я бы хотел в последний раз… Ну, попрощаться, что ли… В ресторан ее сводить…
– Если ты решишь на прощание уложить ее в постель, я буду считать тебя подонком.
– А что? Была бы хорошая легенда: негодяй получил, что хотел, и тут же исчез в неизвестном направлении… Все просто, мать объяснит ей, что это закономерный итог и все мужчины сволочи, даже джентльмены.
– Ты серьезно? Ты готов совершить подлость, разрушить веру девочки в любовь только ради удобной легенды?
– Если честно, то нет. Но так было бы правильно. Понимаешь, если я сволочь, она быстрей меня забудет. Злость в таких случаях помогает. Через это проходят тысячи брошенных девушек.
– А сколько из них после этого оказываются на панели или на дне Темзы? Ты подумал?
– Кира не такая, топиться она точно не пойдет.
– А если она забеременеет? Если родители выгонят ее из дома? Или она решится на аборт и умрет от заражения крови? Я видела, в каких условиях здесь делают криминальные аборты.
Это, пожалуй, стало веским аргументом. Кира не пойдет топиться, родители не выгонят ее из дома, но если Тони сволочь и она от него забеременеет, то точно побежит делать аборт. От злости.
– Да ладно, я все равно не собирался. Ну честно. Я… не могу ее обидеть. Я понимаю, сходить с ней в ресторан – это блажь… Мне не стоит оставлять тебя одну с этим… С Люком, я хотел сказать.
– Сходи. Если ветераны поймут, что Люк у меня, совершенно все равно, будешь ты рядом или нет. И лучше бы тебя рядом не было. А Люка можешь не опасаться. Или ты считаешь, что я попала в разведку за день до заброски? Между прочим, в разведшколе я была первой в своей группе по рукопашному бою.
Тони кашлянул и посмотрел на ее мягкие белые руки.
– Не веришь? – Она рассмеялась. – Проверять не будем, тебя и так в последние дни били все кому не лень.
– Не все, а только ветераны.
Проверить бы все равно не вышло – Тони не мог ударить женщину. Даже для самозащиты. Когда-то, когда ему было почти четырнадцать и он чувствовал себя настоящим волком, а не щенком, когда носил финский нож за голенищем ботинка (пусть подошва на нем и была подвязана веревкой, чтобы не отвалилась), когда он уже умел ходить бесшумно, бегать очень быстро, а драться отчаянно и победоносно, после четырех побегов из приемников для детей-правонарушителей, – именно тогда его, помнится, довели до слез две малолетние шалавы, промышлявшие на вокзале древнейшим для женщин способом. Самое обидное, им было не больше чем по двенадцать лет.
Тони уже не клянчил жратву и лазал не по карманам на рынке, а по форточкам, и долю получал марафетом, который умел выгодно сдать.
Помнится, было раннее темное утро, мела метель и он шагал через пути от привокзальных складов, где только что закончился дележ добычи. Девки шли ему навстречу – наверняка где-то там они и ночевали. Верней, дневали.
– Эй, шкет, угости марафетиком, – вроде бы пошутила одна – в цветастом льняном платке, надетом явно не по погоде.
Откуда девки узнали, что у него есть марафет? Может, кто и навел.
– Отвали, – ответил Тони, не останавливаясь.
– Да погоди! – расхохоталась вторая. – Чего законфузился? Хошь любви по-французски?
Тони из разговоров знал, что такое любовь по-французски, но на себе ее пока не испытывал (как и вообще любовь), да и не жаждал особо, маловат был. Разве что для форсу… Чтобы бахвалиться потом – папиросы он курил, спирт пил, марафетом баловался, а вот с девочками пока не получалось. И тут сразу – по-французски. Не всяк таким похвастается…
Он остановился и неуверенно сказал:
– Так холодина ж…
– А мы в подвале. Но, чур, сначала марафетик!
В общем, немного марафета они нюхнули, остальное взяли посмотреть и не отдали, поглумились немного и вытолкали Тони из подвала на мороз ни с чем – весело смеясь. Любой на его месте обеих оставил бы без зубов (чтобы сподручней было любить по-французски) только за попытку отобрать марафет. А Тони даже пригрозить им не посмел, не то что ударить. И хотел, и мог – но как только собирался с духом, внутри все переворачивалось и решимость сходила на нет. Ему почему-то сразу мать представлялась, когда умирала уже, – лицо белей подушки и черные провалы глаз. Тронь – и растает.
А девки сразу смекнули, что он ничего им не сделает, – как моро-суки, учуяли издалека.
Пугать девок он потом научился, а ударить так ни разу в жизни и не посмел.
***
Операция «Резон» шла к завершению. Аллен пока вполне оправдывал доверие МИ5 и своих руководителей из рейха. Все складывалось как нельзя лучше, особенно с миссис Кинг, которая станет самым лучшим прикрытием для вывоза Звереныша на континент. Опять же, нельзя не порадоваться, что такой ценный агент, как внештатный кодер МИ6, имеющий доступ к засекреченной информации, внедренный с такими ухищрениями и благополучно работавший на германскую разведку более четырех лет, наконец-то выбывает из игры. Он обошелся немцам гораздо дороже, чем русским завербованные «кроты» из Комнаты 40. Конечно, его агентура останется – ее подхватят те, кто придет ему на смену. Но часть агентов отвалится сама собой, личность вербовщика иногда много значит, а Аллен был человеком приятным, располагающим к себе, – даже моро с их чутьем поддавались его обаянию.
Все складывалось как нельзя лучше… Именно потому полковник и не мог успокоиться. Визит к Аллену развеял некоторые его заблуждения. Упавший под ноги моноциклетный шлем. Халат под столом в кухне. Непрочитанные телеграммы. Впрочем, английские кодеры имели примерно такую же репутацию, как свободные художники парижского Монпарнаса, и Аллен мог запросто нахвататься дурных привычек в Кембридже, чтобы как можно лучше играть свою роль, но все-таки… Одно дело играть роль, и совсем другое – не прочесть пришедшие за день телеграммы.
После увиденного (и услышанного) полковник начал опасаться, что разгильдяйство и легкомысленность Аллена (в сочетании с авантюризмом) может сорвать операцию, чему послужит, например, чрезмерное его увлечение девицей О’Нейл. Сейчас, когда Звереныш находится в его руках, коммунистов (даже глупых девчонок из их числа) нельзя подпускать близко к себе – все коммунисты, а тем более докеры, работают под диктовку Москвы. И если девица О’Нейл что-нибудь пронюхает о Звереныше, то об этом запросто станет известно резиденту с позывным «Кузнечик».
Аллен не так глуп, чтобы взять девицу в рейх («расовый экзамен» О’Нейл провалит, рыжие волосы – признак «потерянных немецких корней»), но погулять с нею напоследок он захочет обязательно.