Телеграмма была от доктора W. – вряд ли Тони поверил бы какому-нибудь другому ветерану. И пришла она как раз тогда, когда он сидел в пабе на Белл-лейн. Доктор предлагал по ночам не оставлять Кейт в одиночестве – видимо, именно ночью силы зла властвуют безраздельно. И полковник, и доктор предполагали, что днем Звереныш напасть на Кейт не может, и не было никакого смысла гнать байк на полной скорости, не обращая внимания на семафоры. Но… Тони понимал, что спешит вовсе не на помощь Кейт, а хочет побыстрей убедиться, что она жива, что Звереныш не успел добраться до нее этой ночью и будет ждать следующей. Он хотел выдумать какой-нибудь обет, который поможет обмануть судьбу, но в голову ничего не приходило…
Тони оставил Кейт одну в четыре утра – до рассвета оставалось больше трех часов. Дагерротипическая память услужливо показывала изгрызенное зубами лицо мальчика в подвале Спиталфилдского рынка.
Никакого шума возле дома Кейт не было. Ни полиции, ни любопытных. Но… Ведь она жила одна, и если Звереныш напал нынешней ночью, этого могли пока и не заметить.
Лифт полз с последнего этажа слишком медленно, и Тони не стал ждать – побежал наверх по лестнице. Длинный, слишком длинный (и слишком узкий), хорошо освещенный коридор, в нем негде спрятаться. Ни ветерану, ни агенту МИ5.
На звонок в квартиру Кейт никто не ответил. И Тони собирался ломать дверь, примеривался, куда и как лучше ударить – в совершенном отчаянье, холодея от ужаса и обмирая от чувства вины. Но она неожиданно оказалась открыта…
В квартире никого не было – не было и коляски с Урсулой. Кейт снова ушла гулять? И Звереныш напал на нее не здесь? Потому и нет никакого шума? Тони приостановился на пороге, решая, в какую сторону бежать.
– Она в прачечную пошла, – неожиданно сказала толстая тетка, проходившая по коридору мимо. – Пеленки стирать.
Тони снова не стал дожидаться лифта, скатился по лестнице вниз, к душевым и прачечной – место было темное и в этот час безлюдное… Вполне подходящее и для нападения Звереныша, и для зачистки с помощью паяльной лампы.
Надо сказать, он на секунду замер в нерешительности перед дверью с надписью «Прачечная» – слишком хорошо представил забрызганный кровью пол и изуродованное лицо Кейт…
В прачечной никого не было (и пол был чистым), а из сушилки сквозь шорох мощного вентилятора доносился тихий голос, напевавший простенькую колыбельную.
Тони выдохнул с облегчением – коленки едва не подогнулись. Он прошел мимо стиральных машин, одна из которых работала, – никак не мог отдышаться, отделаться от дрожи в коленях и поверить, что на этот раз все кончилось хорошо.
Кейт, в окружении сохших простыней, пеленок и рубах, сидела на скамеечке, с которой обычно вешают белье на верхние веревки, и качала Урсулу на руках. Глаза Кейт закрывались, колыбельная на секунду оборвалась, она уронила голову на грудь, но от этого проснулась, встряхнулась и продолжила петь.
В целом мире нет сильней
Для тебя защиты.
Сто дорог, сто путей
Для тебя открыты.
Девочка с упоением сосала грудь – более мирной и жизнеутверждающей картинки Тони выдумать не смог.
Он кашлянул, и Кейт приложила палец к губам, улыбнулась, с умилением взглянув на дочь. И в этот миг в коляске захныкал ребенок… Она протянула руку и качнула коляску.
Только тут Тони обратил внимание, что дитя на руках у Кейт не спеленато, а просто завернуто в простыню. И… явно крупней, чем Урсула.
У них в доме еще три кормящие матери, они помогают друг другу. Наверное, на попечение Кейт оставили чужого малыша. Тони подошел ближе, и тут младенец, сосавший грудь, повернулся в его сторону и оскалился… Показал два передних резца…
– Тише, маленький, – шепнула Кейт. – Не бойся, это дядя Тони, он тебя не обидит.
Если бы она не держала его на руках, если бы его передние резцы не были так близко к ее груди (и к горлу), Тони бы непременно с этим поспорил. А тут побоялся шевельнуться – наверняка спровоцировать агрессию монстра можно одним неосторожным движением.
– Бедный малыш… – сказала Кейт и поцеловала младенца в макушку, – он был такой голодный, такой грязный и так замерз… Здесь сухое тепло и чистый воздух, и я пока боюсь нести его наверх. Ты поможешь мне его искупать?
Надо выйти и набрать миорелаксант в шприц… Потом незаметно подобраться сзади…
Младенец будто прочитал мысли Тони и снова показал зубы.
– Нет-нет, маленький! – Кейт погладила ребенка. – Дядя Тони выбросит из головы свои глупые мысли. Он добрый, просто боится за нас с Урсулой. Он не причинит тебе вреда.
– Кейт… – хрипло выдавил Тони и кашлянул. – Ты понимаешь, что делаешь?
– Разумеется.
– Ты не видела мальчика со съеденным лицом.
– Если из винтовки убивают человека, нам не приходит в голову винить в этом винтовку. Это ребенок, Тони. Очень сильный, очень опасный – и совершенно несчастный ребенок. Он не может оторваться от груди уже больше часа. Он очень хочет спать, но никак не насытится.
– Потому что его надо кормить не только молоком, но и мясом.
– Разумеется. Мы его искупаем, и ты пойдешь в лавку за мясом. И, мне кажется, кровь подойдет лучше – у него всего два зубика.
– Меня сейчас стошнит…
– В прачечной есть раковина.
– Кейт, это монстр. Он может напасть на Урсулу, едва ты отвернешься.
– Не выдумывай. Он не причинит вреда ни мне, ни Урсуле.
– Ты в этом так уверена?
– Я в этом уверена полностью. Я ведь не сумасшедшая, чтобы рисковать жизнью дочери. Он милый, ласковый малыш. Как все малыши на свете. И как все малыши на свете, он чувствует любовь и нелюбовь. Если ты сейчас протянешь к нему руку, он тяпнет тебя за палец и будет прав. А потому посмотри на него хорошенько и перестань про себя называть его Зверенышем. Это ребенок Лейберов, а не Звереныш, не Потрошитель, не монстр и не отродье. Это малыш. Сирота. Он потерял родителей в ту же минуту, когда я потеряла мужа.
– Да, кстати… На твои крики должен явиться ветеран. А когда… хм… малыш перегрызет тебе горло, ветеран уничтожит его при помощи паяльной лампы. В идеале я должен оказаться поблизости, чтобы под шумок меня тоже можно было убрать.
– Вот и не шуми. Ветераны никогда не догадаются, что у меня в коляске два ребенка.
– А если они заплачут хором?
– Он не плачет. Верней, он плачет – но молча. Это… Знаешь, меня это потрясло больше всего. Когда я взяла его на руки, у него из глаз покатились слезы. Беззвучно. От радости, что его взяли на руки. Ты не знаешь, как его назвали родители? Мне бы хотелось называть его по имени.
– Люшес Фердинанд Лейбер… – проворчал Тони.
– Люк, – улыбнулась Кейт. – Пусть будет Люк – похоже на лучик света.
Купание монстрика стало для Тони серьезным испытанием. С одной стороны, Звереныш ничем не отличался от других голеньких младенцев и казался таким же беззащитным. С другой – Тони не мог отделаться от воспоминаний о мертвом мальчике со съеденным лицом. А еще он все время ждал, что его сейчас тяпнут за палец. Собственно, купала ребенка Кейт, Тони было поручено держать наготове сухую пеленку и ждать, когда ему в руки положат маленькое чудовище…
Но Звереныш не проявил агрессивности – умело прикинулся обычным ребенком. Отправляясь в мясную лавку, Тони несколько раз возвращался – подозревал, что хитрый пацан только и ждет его ухода.
Насчет крови Кейт перебдела – Тони в самом деле едва не стошнило, когда дитя человеческое схрумкало кусок сырой говядины и не подавилось. Ну как кролик хрумкает морковку… После этого спеленатый монстрик уснул в одной кроватке с накормленной Урсулой, и Кейт нашла, что рядом с ним Урсула спит крепче и спокойней.
– Кое-чего явно не хватает… – проворчал Тони, взглянув на часы: среда, одиннадцать тридцать пополуночи… Может, и к лучшему.
– Да? Чего же? – спросила Кейт, с умилением глядя на обоих младенцев.
– Голубой ленты с надписью «Кайзеру Адольфу от правительства Великобритании».
Уехать домой было бы верхом беспечности и безответственности.
***
Добрая женщина очень добрая. У нее много белой еды. Она трогает и говорит слова. От нее хорошо. Можно спать, и не надо спать внимательно. И еще тепло и мягко сразу. Ее маленькая женщина совсем маленькая и очень слабая, не умеет тихо. Маленькую женщину очень надо доброй женщине, ей от нее хорошо. И совсем легко можно сделать плохо, и найти легко, потому что маленькая женщина не умеет тихо и очень слабая. И иногда надо внимательно, потому что злых много.
Большой мужчина не весь злой. Но его уже не страшно, потому что ему страшно. Ему страшно, если доброй женщине плохо или маленькой женщине плохо. Еще ему страшно светло и горячо, как делали злые маленьким теплым нелю́дям. Он приносит красную еду, и ему опять страшно, непонятно чего. Большой мужчина большой, а ему всего страшно. А если злые, и ему страшно злых, а не плохо доброй женщине? Надо все-таки внимательно, потому что злых много.
***
– Ты помнишь, что завтра утром мы должны крестить Урсулу? – спросила Кейт уже поздним вечером.
Ветераны не особенно скрывали свое присутствие возле ее дома – Тони время от времени поглядывал в окно через бинокль, приоткрывая плотно задернутую штору, и замечал поблизости подозрительных людей с недоразвитой мимикой. И пока они ходили под окном, а не под дверью, была надежда на то, что они не знают о том, что Звереныш лежит в одной кроватке с Урсулой. Или стеснялись применить паяльную лампу в многоквартирном доме? Это не дом Лейберов – картонные перегородки вспыхнут мгновенно, по коридору пожар разнесется со скоростью гоночного паромобиля. Седьмой этаж – многочисленные соседи Кейт не смогут спастись, даже выпрыгивая в окна. И это не дорогие квартиры для среднего класса, вроде той, что снимал Тони, – в этом доме в каждой крохотной квартирке живет по три, а то и по пять человек. Муравейник, коридорная система. Впрочем, почему бы Джону Паяльной Лампе не вооружиться и углекислотным огнетушителем? Наверное, потому, что зажигательную смесь, которую он использует, нельзя потушить и при помощи углекислоты – она горит без доступа кислорода снаружи. А хорошо было бы раздобыть образец их зажигательной смеси… Оружие против супероружия.
– Думаешь, они уже знают, что Люк у нас? – спросила Кейт, когда Тони задернул занавеску.
После сообщения о голубой ленте Тони разыскал установленный в квартире Кейт фонограф и выбросил его в мусорный ящик во дворе. На всякий случай: противно, когда каждое твое слово подвергают тщательному анализу внештатных психологов МИ5.
– Не знаю. Но мне кажется, они не осмелятся применить паяльную лампу в многоквартирном доме. А потому я бы не стал выходить отсюда без особенной нужды.
– Знаешь, чтобы справиться с нами, необязательно использовать паяльную лампу – кухонного ножа вполне достаточно, – усмехнулась Кейт. – Ты же не Дэвид Лейбер.
– Чем это я хуже Дэвида Лейбера?
– Тебя можно убить ударом ножа в сердце.
– Я однажды дрался с Джоном Паяльной Лампой. Целых три секунды. – Тони тронул щеку перевязанной правой рукой. Воспоминание о том, с какой легкостью ветеран выворачивал пальцы из суставов, до сих пор вызывало короткий, но яркий импульс страха – будто вспышку перед глазами, будто ожог.
– Да-да, примерно об этом я и говорю. Трех секунд ветерану будет вполне достаточно, чтобы убить и тебя, и меня. Дэвид Лейбер, несомненно, был более совершенной моделью, нежели ветераны, потому им и требовалось мощное оружие против него. А Люк слишком мал, чтобы оказать сопротивление. Предполагается, что с ним и ты сможешь справиться.
– Очень сильный, но легкий…
– Если мы не поедем крестить Урсулу, это вызовет подозрения.
– Чьи? Они могут рассудить, что мы опасаемся Звереныша, потому не выходим на улицу.
– Тебя же предупредили: ночью. Детям необходимо гулять. Потому мы отправимся в церковь пешком, с коляской. Это будет полезная прогулка и развеет их сомнения. В наше отсутствие они обязательно обыщут квартиру и убедятся, что Люка здесь нет.
Тони спорил с ней только потому, что имел веские причины побывать в Сент-Мэри-ле-Боу: во-первых, еще раз хорошенько рассмотреть, что за механизм управляет колоколами, во-вторых, встретиться с Кирой, а в-третьих, надеялся по дороге в церковь накуриться вволю, потому что детям вредил запах дыма и курить приходилось стоя на стуле перед вентиляционной отдушиной, упираясь головой в потолок.
– Я дам Кире телеграмму… – сказал он, вздохнув. – Завтра на рассвете, она с шести утра разносит утренние газеты.
– Тони… Ты понимаешь, что теперь тебе придется с ней расстаться? – спросила Кейт деликатно. – В ближайшие дни и навсегда?
– Да.
– Может, тогда не стоит с нею встречаться? Исчезни из ее жизни по-английски. Она помучается и забудет тебя.
– Да, – сказал Тони и посмотрел в потолок.
– Что «да»?
– Я исчезну. Но… я бы хотел в последний раз… Ну, попрощаться, что ли… В ресторан ее сводить…
– Если ты решишь на прощание уложить ее в постель, я буду считать тебя подонком.
– А что? Была бы хорошая легенда: негодяй получил, что хотел, и тут же исчез в неизвестном направлении… Все просто, мать объяснит ей, что это закономерный итог и все мужчины сволочи, даже джентльмены.
– Ты серьезно? Ты готов совершить подлость, разрушить веру девочки в любовь только ради удобной легенды?
– Если честно, то нет. Но так было бы правильно. Понимаешь, если я сволочь, она быстрей меня забудет. Злость в таких случаях помогает. Через это проходят тысячи брошенных девушек.
– А сколько из них после этого оказываются на панели или на дне Темзы? Ты подумал?
– Кира не такая, топиться она точно не пойдет.
– А если она забеременеет? Если родители выгонят ее из дома? Или она решится на аборт и умрет от заражения крови? Я видела, в каких условиях здесь делают криминальные аборты.
Это, пожалуй, стало веским аргументом. Кира не пойдет топиться, родители не выгонят ее из дома, но если Тони сволочь и она от него забеременеет, то точно побежит делать аборт. От злости.
– Да ладно, я все равно не собирался. Ну честно. Я… не могу ее обидеть. Я понимаю, сходить с ней в ресторан – это блажь… Мне не стоит оставлять тебя одну с этим… С Люком, я хотел сказать.
– Сходи. Если ветераны поймут, что Люк у меня, совершенно все равно, будешь ты рядом или нет. И лучше бы тебя рядом не было. А Люка можешь не опасаться. Или ты считаешь, что я попала в разведку за день до заброски? Между прочим, в разведшколе я была первой в своей группе по рукопашному бою.
Тони кашлянул и посмотрел на ее мягкие белые руки.
– Не веришь? – Она рассмеялась. – Проверять не будем, тебя и так в последние дни били все кому не лень.
– Не все, а только ветераны.
Проверить бы все равно не вышло – Тони не мог ударить женщину. Даже для самозащиты. Когда-то, когда ему было почти четырнадцать и он чувствовал себя настоящим волком, а не щенком, когда носил финский нож за голенищем ботинка (пусть подошва на нем и была подвязана веревкой, чтобы не отвалилась), когда он уже умел ходить бесшумно, бегать очень быстро, а драться отчаянно и победоносно, после четырех побегов из приемников для детей-правонарушителей, – именно тогда его, помнится, довели до слез две малолетние шалавы, промышлявшие на вокзале древнейшим для женщин способом. Самое обидное, им было не больше чем по двенадцать лет.
Тони уже не клянчил жратву и лазал не по карманам на рынке, а по форточкам, и долю получал марафетом, который умел выгодно сдать.
Помнится, было раннее темное утро, мела метель и он шагал через пути от привокзальных складов, где только что закончился дележ добычи. Девки шли ему навстречу – наверняка где-то там они и ночевали. Верней, дневали.
– Эй, шкет, угости марафетиком, – вроде бы пошутила одна – в цветастом льняном платке, надетом явно не по погоде.
Откуда девки узнали, что у него есть марафет? Может, кто и навел.
– Отвали, – ответил Тони, не останавливаясь.
– Да погоди! – расхохоталась вторая. – Чего законфузился? Хошь любви по-французски?
Тони из разговоров знал, что такое любовь по-французски, но на себе ее пока не испытывал (как и вообще любовь), да и не жаждал особо, маловат был. Разве что для форсу… Чтобы бахвалиться потом – папиросы он курил, спирт пил, марафетом баловался, а вот с девочками пока не получалось. И тут сразу – по-французски. Не всяк таким похвастается…
Он остановился и неуверенно сказал:
– Так холодина ж…
– А мы в подвале. Но, чур, сначала марафетик!
В общем, немного марафета они нюхнули, остальное взяли посмотреть и не отдали, поглумились немного и вытолкали Тони из подвала на мороз ни с чем – весело смеясь. Любой на его месте обеих оставил бы без зубов (чтобы сподручней было любить по-французски) только за попытку отобрать марафет. А Тони даже пригрозить им не посмел, не то что ударить. И хотел, и мог – но как только собирался с духом, внутри все переворачивалось и решимость сходила на нет. Ему почему-то сразу мать представлялась, когда умирала уже, – лицо белей подушки и черные провалы глаз. Тронь – и растает.
А девки сразу смекнули, что он ничего им не сделает, – как моро-суки, учуяли издалека.
Пугать девок он потом научился, а ударить так ни разу в жизни и не посмел.
***
Операция «Резон» шла к завершению. Аллен пока вполне оправдывал доверие МИ5 и своих руководителей из рейха. Все складывалось как нельзя лучше, особенно с миссис Кинг, которая станет самым лучшим прикрытием для вывоза Звереныша на континент. Опять же, нельзя не порадоваться, что такой ценный агент, как внештатный кодер МИ6, имеющий доступ к засекреченной информации, внедренный с такими ухищрениями и благополучно работавший на германскую разведку более четырех лет, наконец-то выбывает из игры. Он обошелся немцам гораздо дороже, чем русским завербованные «кроты» из Комнаты 40. Конечно, его агентура останется – ее подхватят те, кто придет ему на смену. Но часть агентов отвалится сама собой, личность вербовщика иногда много значит, а Аллен был человеком приятным, располагающим к себе, – даже моро с их чутьем поддавались его обаянию.
Все складывалось как нельзя лучше… Именно потому полковник и не мог успокоиться. Визит к Аллену развеял некоторые его заблуждения. Упавший под ноги моноциклетный шлем. Халат под столом в кухне. Непрочитанные телеграммы. Впрочем, английские кодеры имели примерно такую же репутацию, как свободные художники парижского Монпарнаса, и Аллен мог запросто нахвататься дурных привычек в Кембридже, чтобы как можно лучше играть свою роль, но все-таки… Одно дело играть роль, и совсем другое – не прочесть пришедшие за день телеграммы.
После увиденного (и услышанного) полковник начал опасаться, что разгильдяйство и легкомысленность Аллена (в сочетании с авантюризмом) может сорвать операцию, чему послужит, например, чрезмерное его увлечение девицей О’Нейл. Сейчас, когда Звереныш находится в его руках, коммунистов (даже глупых девчонок из их числа) нельзя подпускать близко к себе – все коммунисты, а тем более докеры, работают под диктовку Москвы. И если девица О’Нейл что-нибудь пронюхает о Звереныше, то об этом запросто станет известно резиденту с позывным «Кузнечик».
Аллен не так глуп, чтобы взять девицу в рейх («расовый экзамен» О’Нейл провалит, рыжие волосы – признак «потерянных немецких корней»), но погулять с нею напоследок он захочет обязательно.