Дайм поднимает голову — и упирается взглядом в Бастерхази. В который уже раз? Он не помнит. В очередной. Ну и ладно.
Главное, что очень удобно.
Потому что сразу понятно: это сон. Наяву так не бывает. И быть не может.
Почему? Да много почему.
Потому что наяву Бастерхази не смог бы войти в его кабинет незамеченным. Потому что наяву Бастерхази вообще нечего делать в его кабинете на шестом этаже левого крыла Магбезопасности. Потому что…
Потому что наяву Бастерхази никогда не пришел бы сам.
Да. Наверное, это самое главное: Бастерхази… Роне. Роне никогда не делает первого шага. И не сделает, Дайм знает. Дайму приходится все самому, а этот… Нет. Никогда. Не позеркалит. Не напишет. Не позовет. И уж тем более не придет.
Это же Бастерхази!
Вот и сейчас он стоит на самом пороге, придерживаясь левой рукой за косяк и привычно пряча правую за спиной. Точно на пороге. И ни шагу далее. Опять. Смотрит нагло, с кривой ухмылочкой, как только он один и умеет, выбешивая уже одним тем, что просто стоит и смотрит. Впрочем, нет, не просто смотрит — разглядывает. С головы до ног и обратно. Словно товар на рынке. Изучает. Приценивается.
В этот раз он рассматривает Дайма как-то особенно долго. Словно бы никуда и не торопится. Словно бы это не он пришел, а Дайм долго напрашивался на аудиенцию, и вот до него наконец снизошли, но до сих пор не очень уверены: стоило ли? Застывший в величественной и монументальной неподвижности, словно памятник самому себе, и только тьма взвихряется вокруг черно-огненными спиралями, свивается в жгуты, оплетает, хлещет, словно хвост разъяренной кошки. И еще эта дерганая ухмылка, ломающая губы.
И это все тоже выбешивает.
Почему-то в этот раз наиболее сильно, словно предчувствием. Словно память о будущем. Словно… Да зачем придумывать лишние поводы? Причина одна, и имя ей: Бастерхази.
В глаза он смотрит уже потом. Ну, обычно. И поебстись предлагает тоже уже потом. Грубо, нагло, словно специально напрашиваясь на отказ, словно провоцируя… Впрочем, почему словно? Это же Бастерхази!
И, наверное, все это вместе и каждое по отдельности когда-нибудь выбесило бы Дайма окончательно, заставив сорваться — если бы не тщательно запрятанное напряжение под всей этой огненной тьмой и наглым выпендрежем, если бы не ощущение перетянутой до звона струны, которую не то что тронуть — взглянуть лишний раз опасно… Если бы не еле заметная дрожь облегчения — потом — и что-то смутное в лавовом разломе черно-алых глаз, в самой их глубине… что-то, очень похожее на благодарность. Неловкую, смущенную, неуверенную такую… и очень горячую. Каждый раз.
Словно в первый.
И от всего этого каждый раз сладко тает внутри. Каждый раз. Словно в первый…
Роне всегда реагирует именно так, во всяком случае если не наяву. Словно никаких предыдущих снов вовсе и не было, словно он ничего не помнит. Словно действительно впервые пришел и еще ни в чем не уверен. Словно и на самом деле на грани паники и верит, что Дайм может ему отказать.
Ага!
Словно Дайм на самом деле такой придурок, словно Дайма не крутит ничуть не меньше, словно голодный свет не рвется наружу, навстречу жадной ласковой тьме, не плачет: «Дай! Мое!», словно… Да к шису лысому и всем его лысым дыссам! Сколько можно издеваться-то?!
— Дайм… — выдыхает наконец Роне почти беззвучно и плотно смыкает губы. И Дайма обдает жаром: он знает, что будет дальше. Знает еще до того, как Роне выводит из-за спины правую руку и протягивает вперед… Не ее. То, что в ней.
Сон.
Конечно же, это просто сон.
Потому что наяву ни одному темному не хватило бы наглости и безрассудства прийти в кабинет Имперского Палача вот так, и ладно бы просто без стука и даже без приглашения, но ведь еще и с кнутом. Наперевес. Нормальным таким кнутом. Точь в точь как те, что используют для ритуальной казни одаренных.
Наяву ни один темный не посмел бы покачивать этим кнутом так хищно, так нагло… так, что у Дайма мгновенно пересыхает во рту. Ни один. Даже…
— Хочешь меня выпороть, Рональд темный шер Бастерхази? — спрашивает Дайм насмешливо. И старается не обращать внимания, что голос внезапно охрип. — Ну-ну. Похвальное желание, похвальное. Только я ведь это…. знаешь ли… возражать буду. Действием. И довольно активно…
Улыбка у Дайма такая же хищная, как и движения кнута. Почти оскал. И слова хлещут наотмашь, бьют точно в цель — ему даже слышится свист рассекаемого воздуха. Роне вздрагивает всем телом, словно его действительно ударили. Губы его смыкаются в суровую нитку, сухие шершавые губы, он опять успел их обгрызть… В черных глазах разгорается злая алая бездна, выплескивается на скулы. Пальцы на рукоятке кнута сжимаются так, что кажется: вот-вот сломают.
Дайм отлично знает, чего на самом деле хочет Роне и зачем он пришел. Вернее — за чем. Но не может отказать себе в маленьком удовольствии лишний раз полюбоваться, как вспыхивает и гаснет на гордом горбоносом лице яркий румянец, как стыд и гнев, борются с такой же острой обреченностью в черно-алых зрачках… и как медленно и неотвратимо их все заливает алой лавой желания.