Не стоило ходить на этот спектакль. Авторы, конечно, постарались сделать из мелодрамы социально ориентированную пьесу с твердым идеологическим фундаментом, в том числе о давних дружеских связях между русскими и испанцами. Русские суда героически преодолели путь от Аляски до Калифорнии, где помогли коммунистически настроенным испанцам в борьбе с жадным и богатым губернатором Сан-Франциско. Но Рязанова, изгнанного из России на Аляску за левизну и безбожие, угораздило влюбиться в восемнадцатилетнюю дочь означенного губернатора. Влюбленные были тайно помолвлены, но силы реакции взяли верх, и русские были вынуждены отправиться обратно на Аляску. Рязанов умер на каторге в Сибири, а его возлюбленная верно ждала его до самой своей смерти.
Несмотря на твердый идеологический фундамент, мелодрама пробила себе дорогу наверх, и прочие сюжетные линии померкли на ее фоне. Может, благодаря актерской игре – а актеры явно отдавали предпочтение любовной линии пьесы, но скорей из-за музыки – песни о любви были очевидно сильней, чем песни на революционные темы.
Если бы Тони не собирался расстаться с Кирой в ближайшие дни и навсегда, он бы, наверное, лишь посмеялся над ее чистыми слезами. А тут вдруг история чужой любви больно дернула натянутые в душе струны – будто включила акустический резонатор на особенно чувствительной частоте.
И, обнимая Киру за плечо, Тони думал: «Эх, крысенок… Я не расскажу тебе о России, я не буду посвящать тебя в любовь, но я никогда тебя не увижу. Ты не разбудишь меня на рассвете и не выйдешь меня проводить – ты даже не узнаешь, что я уехал. И лучше бы тебе поскорее забыть обо мне, потому что ты тоже никогда меня не увидишь…»
Глупые мысли о третьем билете на лайнер «Граф Цеппелин» снова появились в голове, и отбросить их было непросто.
Выходя из зала, Кира всхлипывала и утирала слезы (как и прочие особы женского пола, посмотревшие мюзикл), и Тони (назло своим глупым мыслям) постарался ее развеселить.
– А ты говорила – никакой агитации… Сплошная агитация. Во-первых, намекают, что Россия имеет кой-какие права на Аляску и Калифорнию. Во-вторых, как плохо хорошим людям жилось при царе. В-третьих, налицо антирелигиозная пропаганда, но это меня не раздражает. Опять же, все русские – герои, а богатеи – идиоты.
– Ну и чё? – всхлипнула Кира.
Иностранка испуганных лет…
– Да я уверен, что на самом деле все было иначе: русские, как всегда, много пили, били морды испанцам и воровали их барахло, Рязанов по пьяни или на пари соблазнил дочку губернатора и, чтобы замять скандальчик, согласился на помолвку, но их все равно выдворили из Фриско.
– Ну и пусь. Какая, к чертям, разница? Главное, он ее полюбил и она его полюбила. Если б ты был русский и уехал, я б тож тя всю жизнь ба ждала.
– А если не русский, то не ждала бы?
– Да не, я в другом смысле, что если б уехал вот так вот. Или ба в Испанию. Ваще.
– Нет, а вот если бы я был не русский, а, к примеру, немец…
– Ну ты ж не немец. И потом же немцы тож разные-заразные, бывают же немецкие коммунисты, как товарищ Тельман.
– А если бы я был наци?
– Какой же ж ты к чертям собачьим наци? Я б с нацистом ба и по одной улице ходить-бродить побрезгала б. – Кира скорчила рожицу, изобразив отвращение, но в глазах ее вдруг появились тоска и страх. – Да ну нет же… Какой же ты наци… Ну скажи же, что нет!
– Этот твой Рязанов – просто сволочь. Огулял невинную девочку и благополучно смотал удочки. Да еще и повязал этой помолвкой.
– Да ну тя к чертям собачьим… Ты не понимаешь. Она его одного полюбила и больше никого. Она б ни за кого больше замуж не пошла.
– Крысенок, это сказки. В жизни так не бывает. Вот честное слово, на самом деле она бы помучилась месяц-другой, а потом вышла бы за своего Фредерико или как его там… Или за кого-нибудь еще. Ну честно.
– Ни за кого б она не вышла, – упрямо пробормотала Кира и насупилась.
– Ну хорошо, хорошо. Не вышла. – Тони прижал ее к себе покрепче и зажмурился. Не надо было ходить на этот мюзикл. Не надо.
Он отвез ее домой на такси – торопился вернуться к Кейт, потому что злоупотреблять любезностью доктора W. не следовало. Наступали сумерки, и прощаться с Кирой в это время было непривычно, обычно они расставались поздно ночью, когда вокруг никого не было.
– Так у тя синячище и не проходит. – Она вздохнула и прижалась к его плечу щекой. – Сильно болит?
– Да нет, – ответил Тони, поглаживая ее по спине.
– Знаешь, если б ты вот так вот уехал, я б просто умерла.
– Глупости не выдумывай.
Ну с чего она взяла, что он собирается уехать?
– Честно. От тоски.
Она никогда не спрашивала его о будущих встречах. И теперь не спросила.
***
Опять был не очень злой, который пахнет неедой. Он не очень злой, но с ним надо тихо и не видно. Он не хочет плохо доброй женщине и не хочет плохо маленькой женщине, и не надо внимательно, только тихо и не видно. Потом был злой, который большой мужчина и пахнет красной едой. Он злой и хочет плохо маленькой женщине. Он хочет так же, как злые, которые пахнут неедой, и как не очень злой, но хочет неправильно и маленькой женщине. Он глупый. Но его все равно страшно, потому что он большой мужчина и злой. И если он будет плохо маленькой женщине, все равно его страшно. Большому мужчине, который боится, его не страшно. Он боится много, но не боится большого и злого. И внимательно надо, когда нет большого, который боится. Страшно большого и злого. Очень страшно большого и злого.
***
На следующее утро, заметив из окна прогуливавшегося неподалеку доктора W., Тони с чистым сердцем отправился к себе домой, где довольно быстро зарисовал алгоритм программы, помеченной литерой «М» из четырех перекрещенных сабель – в двух экземплярах. На его счастье, Бернал был в Лондоне и любезно принял предложение Тони о встрече. Если учесть, чем закончилась их предыдущая встреча, это было в самом деле весьма любезно с его стороны – только на этот раз Мудрый Бернал предложил увидеться в клубе Левой книги, где не наливали спиртного.
Он не был разочарован встречей – рассказ Тони и алгоритм программы чрезвычайно его заинтересовали. Бернал знал физику лучше Тони, но не считал себя специалистом в области акустики – занимался преимущественно термоядерными котлами, – однако подтвердил, что создание таких резонаторов принципиально возможно, тем более что церковные колокола имеют множество обертонов, в том числе за пределами слышимости. А колокола Сент-Мэри-ле-Боу в этом отношении уникальны, недаром считается, что их звон слышен за пять миль от церкви. И недаром именно эти колокола были восстановлены сразу после Великой войны – возможно, с дальним прицелом.
Если доктор W. по причине своей полной лояльности к правительству не захочет дать ход этому делу, то Бернал точно не оставит колокола Сент-Мэри в покое…
Тони немного подумал и решил, что ему нечего терять…
– Ты слышал об аресте русского артиста? – спросил он у Бернала, собираясь прощаться.
– Разумеется. Мы организуем еще один протест – на этот раз с привлечением солидных и уважаемых людей, юристов в том числе. Серию статей в левых газетах мы уже запустили, но, возможно, удастся пробиться и в «Таймс», и в «Дейли Телеграф».
– Я располагаю некоторой информацией по этому делу. Разумеется, я ничем не могу ее подтвердить и плюну тебе в лицо, если ты попробуешь сослаться на меня как на ее источник…
Бернал понимающе кивнул. Тони полез за пазуху и достал пачку перфокарт, нарезанных его автоматоном.
– Это копии тех перфокарт, которые нашли у русского артиста. Здесь простеньким шифром уровня развлечений студентов-первокурсников зашифрован «Интернационал», текст полностью соответствует тексту из национальной Британской библиотеки. При актере не было никакой информации, составляющей государственную тайну.
– Ты хочешь сказать, что ему нельзя предъявить обвинения в шпионаже?
Тони кивнул.
– Это очень ценная информация. Спасибо. Я понимаю, что доказать это будет нелегко, но знать – уже козырь в наших руках. Понятно, на тебя я ссылаться не буду, но… Ты не боишься, что наши последующие действия будут стоить тебе работы?
– Не боюсь. Военное министерство не бросается гениальными кодерами.
– Ты странный человек, Тони… Я никогда не мог тебя разгадать. Вот и теперь ты рискуешь местом ради совершенно незнакомого человека, убеждений которого не разделяешь.
– Моей подружке понравился мюзикл, где этот актер сыграл главную роль. Разве недостаточно?
– Думаю, этого маловато, – хитро прищурился Мудрый Бернал.
– В таком случае, я действую из обостренного чувства справедливости.
О Чудо-малыше он Берналу рассказывать не стал. Как и о том, что место внештатного кодера МИ6 уже, можно сказать, вакантно…
– Между прочим, – заметил Бернал, – для русских этот артист во всех отношениях символ победы социалистического строя. Ты не видел его спектаклей?
– Неа.
– Архетипическая внешность, эдакий богатырь русского героического эпоса. С него лепили их знаменитую статую «Рабочий и колхозница»…
– Что, и колхозницу? – пошутил Тони, чтобы немного охладить пафос Бернала.
– Нет, только рабочего, – рассмеялся шутке Бернал.
– Я знавал актеров – форма редко соответствует содержанию.
– На этот раз ты ошибаешься. Я встречался с ним, это по-настоящему сильный, волевой человек. Он из крестьян, дитя неграмотных родителей, своими силами и талантом поднявшийся на самую вершину славы. Его успех доказывает торжество социалистического строя, работу социальных лифтов. Было бы несправедливо погубить такого человека по прихоти Секьюрити Сервис.
Может, волевой человек не сдаст Чудо-малыша МИ5? И тот благополучно продолжит дарить секреты Великой Британии ее врагам…
Тони уже хотел попрощаться, но в последнюю минуту Бернал его остановил.
– Послушай… Я не хотел тебе говорить: не люблю прислушиваться к сплетням… Но, мне кажется, тебе стоит об этом узнать. Блэр, едва кто-нибудь в его присутствии произносит твое имя, с возмущением кричит, что ты нацист и шпион кайзера.
– Не может быть… – осклабился Тони.
– Я понимаю всю абсурдность его заявления, но некоторые ему верят.
– Да бога ради! – Тони придушил смешок.
– Меня смущает только то, что он внештатный сотрудник МИ5…
– Бернал, я кодер Сикрет Сервис. Неужели ты думаешь, что контрразведку интересует мнение какого-то дятла на мой счет?
***
Тони расстался с Берналом около часа пополудни, до темноты оставалось слишком много времени, а доктор W. был так любезен… Тони поборолся с собой и проиграл – поехал к Кире, не мог поставить точку на тех словах, которые вчера от нее услышал.
Кейт советовала с Кирой больше не встречаться. И категорически высказалась против идеи подарить ей что-нибудь на память. Кейт не читала трудов доктора Фрейда, но объяснила свое мнение в точности как заправский психоаналитик: если хочешь, чтобы девушка тебя забыла, какого черта оставлять ей что-то на память о себе? И добавила, что все мужчины одинаковые и мечтают о том, чтобы их помнили и ждали всю жизнь. Тони в целом был с нею согласен. К тому же у Киры (на память) оставался его байк, хоть это и не виделось ему слишком романтичным. Он отказался от идеи подарить ей сережки или брошку, не говоря о колечке. А вот «левая книга» из одноименного клуба ни к чему не обязывала и Кире была бы весьма полезна, потому Тони (с самого начала подозревая, что борьбу с самим собой ему не выиграть) прихватил из дома «Дорогу в жизнь». И не оставил на ней никаких памятных надписей.
Он снова ждал ее в почтовом отделении на Вапинг-лейн, заранее отправив туда телеграмму, – в обществе штатного ловца крыс. Предложение сходить-таки в ресторан Кира приняла скептически, но не отказалась, конечно. И пожелала зайти домой переодеться – сама догадалась, Тони ничего такого от нее не требовал.
Девушка в пальто, платье и туфлях, сидящая на заднем сиденье байка, вызывала гораздо более сильные чувства, нежели та же девушка, но в штанах и ботинках. Сколько Тони ни убеждал себя в том, что Кира дорога ему в любой одежде.
Ну и пусть она не умела красиво и правильно пользоваться ножом и вилкой. Ну и пусть говорила громче, чем требовали приличия. Все равно в ресторане не нашлось леди прекрасней ее.
Официант, положивший на стол меню, попытался глянуть на Киру скептически, и Тони едва не дал ему в зубы, но удержался в последний миг и холодно спросил:
– У вас есть девушки-официантки?
– Да, сэр, – смиренно ответил тот.
– Сделай так, чтобы я больше тебя не видел. И пусть наш столик обслуживает девушка.
Девушки обычно умилялись, глядя на Тони и Киру, – наверное, представляли себя на ее месте. Вот и теперь официантка с милой улыбкой поставила на столик свечу и розу в невысокой вазе – официант до такого не додумался, хотя наверняка имел на то распоряжение хозяев.
Кира изучала меню внимательно, облизывая губы, – и будь оно написано языком Морзе, у нее было бы больше шансов с ним разобраться. Наплевав на приличия, Тони сел рядом с нею и, перекинув руку через ее плечо, водил пальцем по крупным буквам с названиями блюд – Кира уверенно читала только цены.
– Не, супы – это неинтересно, – сказала она, когда Тони объяснил ей, что такое «первые блюда». – Салат я тожа не хочу.
– А что же тебе интересно?
– Морожное.
– Здесь не подают мороженое, это приличное заведение. Значит, сразу переходим в раздел «Десерт»?
– Чего-чего?
– Сладкое.
Кейт оказалась права – лишней была эта встреча. Слишком тяжело она Тони давалась – трогательностью своей, близостью. Прикосновением щекой к щеке. Если бы он не думал каждую секунду о том, что видит Киру в последний раз, это была бы одна из самых счастливых с нею встреч. Или от боли счастье ощущалось так остро? Или от счастья такой острой казалась боль?
Официантка подскочила к столику, едва Тони начал искать ее глазами, – в этот час посетителей было не много. Она, конечно, слегка удивилась заказу из трех сладких блюд и шампанского, но Тони пояснил:
– Сейчас девушка покушает сладкого и захочет бифштекс, тогда я к ней и присоединюсь. Мы не торопимся.
– Сэр, я должна предупредить… На пять часов у нас заказано сразу восемь столиков…
– Мы должны уйти раньше?
– Нет-нет, просто будет шумно и… совсем не та обстановка… – Официантка нагнулась и прошептала, будто по секрету: – У нас собираются русские эмигранты, они всегда сдвигают столы, напиваются пьяными и поют хором…
Куда ни плюнь – везде русские. То артисты, то педагоги, то эмигранты. Будто сговорились.
– Ничего, пока они напиваются пьяными, мы успеем поесть.
В ту ли минуту Тони в первый раз посетило нехорошее предчувствие? Или еще при встрече с Берналом? Эх, доктор Фрейд занимался ерундой, вместо того чтобы помочь человеку распознать знаки судьбы, получить ответы от своего подсознания – интуиции…
Нет, в первый раз оно появилось гораздо раньше – на остановке сапвея «Воксхолл-гарденс», когда Тони побоялся сразу зайти в лифт. Вскоре после того, как узнал о гибели Эрни. И нет в этом предчувствии ничего сверхъестественного: вероятность умереть вместе со Зверенышем от рук ветерана вовсе не мала. И трудно представить себе более глупую смерть… Бесполезную, бессмысленную.
– А я тебе книжку принес. Русского педагога. О детской коммуне, – сказал Тони, пока они ждали десертов.
Слово «коммуна» произвело на Киру должное действие, и она пообещала книжку читать. Именно читать, а не прочесть. Что говорить, Манифест коммунистической партии выгодно отличался от «Дороги в жизнь» небольшим объемом. Наверное, для начала надо было подарить ей «Алису в стране чудес» с картинками, а еще лучше – какой-нибудь комикс, но комиксов на коммунистические темы Тони не встречал.
Он остро пожалел о том, что у него нет возможности исправить эту оплошность.
Насчет бифштекса он угадал.
В пять часов начали собираться русские – в самом деле стало шумно. Они пользовались тем, что никто не понимает их речи, и говорили довольно громко, с грохотом двигали столы и стулья, смеялись, звенели бутылками с водкой, выставляя их на столы… С ними пришли и цыгане, двое мужчин с гитарами и девушка-танцовщица – видимо, празднество намечалось нешуточное.
К половине шестого собрались не все – пунктуальностью русские никогда не отличались. И в гардеробе толклись трое, когда Тони забирал куртку и Кирино пальто.
– Так. Погоди, – велел он Кире, пытаясь подать ей пальто. – Просто стой, не надо отодвигать руки за спину. И пихать их в рукава тоже не надо. Все гораздо проще.
– Не, а как ты моими руками в рукава-то тада попадешь?
– Очень легко попаду. Как вчера попал.
Вчера после трогательного спектакля она даже не заметила, что Тони подал ей пальто.
Один из эмигрантов, высокий старик со сросшимися бровями, глянул на них с высоты своего дворянского происхождения, но тут же смешался, когда Тони недвусмысленно уставился на потертые локти его сюртука.
Они уже собирались выйти из ресторана, как вдруг за спиной тихим перезвоном заиграли две гитары, – Тони приостановился в дверях и оглянулся.
Девочка с белой косой старательно выводила тонюсеньким голоском:
В лунном сиянье снег серебрится,
Вдоль по дороге троечка мчится.
«Динь-динь-динь» – колокольчиком звенел юный голосок, «динь-динь-динь» – отвечали гитарные струны. Девочка правильно произносила русское «р», но как ни старалась, а английский акцент спрятать не могла. Наверняка она родилась здесь и никогда не видела России, но умела передать светлую грусть простенькой песенки. Эмигранты за сдвинутыми столами глядели на нее, смахивая с глаз слезы.
Предчувствие кольнуло вдруг остро и коротко, а потом растеклось в груди холодной, волчьей, зимней тоской. Стукнуло в голову странное слово «никогда»…
– Те их жалко? – тихо спросила Кира.
– Нисколько, – жестко ответил Тони и направился к выходу.
– Почему? Они здесь жуть как скучают. Все русские скучают по России.
– Их никто не заставлял уезжать из России. И воевать против России их тоже никто не заставлял.
– А чё тада у тя такое лицо?
– У меня? Тебе показалось. Пошли.
– Я знаю, те все равно их жалко… Ты всех жалеешь, я знаю.
– Ты же смотрела спектакль «Парнишка». Старики за этим столом как раз из тех, кто расстрелял Орленка.
– Чё, правда? Вот те самые?
– Может, не те самые, но такие же.
Возле барака их ждали: два старших брата Киры, Боб, Харлей и Студент сидели на лавочке перед входом и, едва завидели байк, поднялись на ноги, как по команде. Тони, как всегда, красиво остановился напротив них и удивился, что никто не выразил восхищения его мастерством. И взгляды их были недоверчивыми и настороженными, будто братья Киры узнали, что Тони соблазнил их сестру и теперь собирается ее бросить. Ну и позвали друзей, чтобы с ним разобраться.
Не угадал.
Едва Кира слезла с байка, один из братьев ухватил ее за руку и перетянул в сторону своей компании – выглядело это нарочито, будто Тони мог чем-нибудь Киру заразить. И получилось так, что теперь их шестеро и между ними и Тони лежит непреодолимая полоса пространства шириной ярда в два. Кира, ничего не понимая, крутила головой, пытаясь заглянуть в их лица, но не сопротивлялась.
– Аллен, это правда? – хмуро, с угрозой спросил Боб.
Он, как всегда, сам не понял, насколько трудно ответить на его вопрос.
– Э-э-э… – протянул Тони. – Что я болен сифилисом? Нет, не правда.
– При чем тут сифилис? – Боб не понял шутки и пришел в раздражение от того, что пафос происходящего резко упал. – Это правда, что ты нацист?
Нет, ну здорово… Осталось повесить на шею деревянную табличку: «Агент немецкой разведки», чтобы в Лондоне точно не осталось ни одного человека, который об этом не знает. От слова «нацист» Кира вздрогнула и снова попыталась заглянуть Бобу в лицо, теперь с испугом.
– А что, похож? – спросил Тони с вызовом.
– Ты на вопрос отвечай, – угрюмо сказал Кирин брат.
И можно было, конечно, объяснить им, что отвечать он вовсе не обязан, а можно было гордо развернуться и уйти с видом оскорбленной добродетели. Впрочем, было много других интересных развязок этого бездарного фарса, в том числе – убедить докеров в том, что Тони оболгали. Но он подумал вдруг, что Кира не захочет любить и помнить нациста. Что это повод исчезнуть из ее жизни по ее инициативе, а не подленько уехать, ничего ей не сказав. Как бы ни хотелось в глубине души, чтобы она вспоминала его с романтической грустью и рассказывала внукам «а вот ухаживал за мной один жентельмен…» – а на самом деле, если быть до конца откровенным, чтобы она помнила его и ждала…
– Какого черта? – Тони оглядел их мрачные лица.
– Не, погодь! – вдруг вмешалась Кира. – Вы чё, ваще? Какой он к чертям собачьим нацист?
– Эт ты погодь, сестренка… Все точно. Нам на ячейке сёдня предупредили, что Аллен казеровский шпиён. Он потому с тобой и крутится, а потом на коммунистов доносит.
– Кайзеру, что ли? – едва не рассмеялся Тони. – Очень кайзера волнуют докеры-коммунисты…
– Не кайзеру, а сэру Освальду, – пояснил Боб. – У него списки коммунистов, которых чернорубашечники будут в Пекло бросать.
Нет, ну какую же чушь «им предупредили» на ячейке… Интересно, чья это работа? Вряд ли полковника Рейса с его романтическими историями любви… Должно быть, сплетни Эрика Блэра добрались и до доков. Впрочем, без разницы и очень вовремя…
– Да не… Вы чё… – Кира растерянно оглядывалась по сторонам. – Он же ж с нами был на Кабл-стрит…
– Прикидвался. В доверие втирался, – пояснил Боб. – В доках опять интербригаду собирают, разные люди записываются. Вот один парень и открыл нам глаза. И доказал – на ячейке дал запись с фонографа послушать, где Аллен гварит, что наци. Аллен, отвечай, это правда?
Вот дятел! И сюда настучал! Наверняка это запись из операционной доктора Сальватора…
– Тебе непременно нужно мое признание? По-моему, у тебя нет никаких сомнений. На ячейке предупредили, первый встречный не соврет…
– Мне признания твои иметь через семь гробов с присвистом. И так ясен хрен. И парень тот ни в одном глазу не первый встречный – он в Испанию едет с фашистами драться. А ты нет. Потому ему я верю, а тебе нет. Но ты не мне, ты деушке правду отвечай. Мозги ей перепачкал, мне она, зуб даю, не поверит.
– А если я скажу «нет»? Бить будете, пока не признаюсь, что ли?
– Аллен, я руки об тебя марать не стану, – очень гордо сказал Боб. – Но если ты мужик, а не сучья гадина, ты мои слова подтвердишь и отвалишь с миром. Но если еще хоть раз здесь появишься…
– Не появлюсь, не надейся.
– Значит, подтверждаешь? – обрадовался Кирин брат. – Ты слыхала, сестренка? Он подтвердил.
Ну, ничего такого Тони не подтверждал, но если им достаточно…
– Ты… чё?.. – Кира посмотрела ему в глаза – с ужасом. Не с болью, не с отчаяньем и даже не со злостью. – Ты чё, правда? Немец? Наци?
Так смотрят на большую ядовитую змею – не столько с отвращением, сколько со страхом.
– А что, немцы не люди? Мне казалось, коммунисты всех людей считают братьями… – усмехнулся Тони.
– Людей считают, – ответил вместо Киры подкованный Студент. – Но нацисты – они не люди.
– Очень удобно, – кивнул Тони. – Нацисты не люди, консерваторы не люди, либералы не люди, а там, глядишь, и лейбористы не люди. Получится в итоге, что люди – только коммунисты, остальные не́люди.
– Не передергивай. Будто ты не знаешь, чем наци отличаются от лейбористов. Лейбористы не кормят моро человеческим мясом и сумочек из человеческой кожи не делают, – продолжил дискуссию Студент. – И не бомбят мирные испанские города.
Пока они обменивались мнениями, Кира достала из сумки «Дорогу в жизнь» и швырнула Тони в лицо – со страхом и отвращением, как в голову большой ядовитой змее. В лицо она не попала, левая книга ударилась ему в грудь и, раскрывшись, шлепнулась в угольную грязь под ногами.
– То есть если я добропорядочный английский джентльмен, ты меня любишь. Если бы я был русским, ты бы меня всю жизнь ждала. А если я немец, то могу катиться ко всем чертям? Правильно я понял твой выразительный жест?
У нее в глазах не было слез. Потом, дня через три, они появятся – Тони не сомневался. Потом (он вдруг догадался) это станет для нее настоящим горем, и позором ничуть не меньшим, чем потеря невинности (если не большим). Потом появятся сомнения, и отчаянье, и боль, и тоска – но первыми ее чувствами стали отвращение и страх. Может, лучше было уехать не прощаясь? Кейт была чертовски права – сегодняшняя встреча оказалась лишней.
– Ты снова передергиваешь. – Студент как бы невзначай прикрыл Киру одним плечом. – Ты же понимаешь, что Кира не сможет тебе ответить. И дело не в том, что ты немец, а в том, что ты нацист. Да еще и под чужой личиной. Доносчик и шпион.
– Вали отсюдова… – тихо сказала Кира, качая головой. – Сейчас же, немедленно убирайся ко всем чертям!
– Как скажешь. – Тони пожал плечами и нагнулся, чтобы поднять «Дорогу в жизнь». Не торопясь расправил страницы, размазав по ним жирную лондонскую грязь угольных выхлопов. И, садясь на моноциклет, положил левую книгу на лавочку.
Хорошо, что она не вспомнила про второй байк, который остался стоять позади барака.
***
Связь Аллена с Джоном Уотсоном вызывала у полковника все больше и больше опасений. До завершения операции «Резон» оставалось совсем немного времени, и ветераны, без сомнений, готовы были сорвать ее любой ценой.
Полковник всегда слыл перестраховщиком, но на завершающем этапе его «паранойю» поддержал неожиданно и директор Бейнс.
Они просидели в Темз-хаус до двух часов ночи, перебирая возможные варианты провала операции, включая самые невероятные. Впрочем, самой вероятной причине провала – уничтожению Звереныша ветеранами – МИ5 ничего противопоставить не мог.
Даже самые нелепые предположения (вроде того, что Аллен японский шпион, а не немецкий, и собирается переправить Звереныша в Токио) – и те были тщательно проанализированы, на каждый случай был разработан свой вариант действий и противодействий, включая уничтожение Звереныша военными, буде он попадет не в те руки. Особенные опасения вызывали французы как участники Версаля, напрямую заинтересованные в срыве переговоров Лондона и Берлина. Американцы, конечно, хотели бы получить Звереныша, но вряд ли стали бы срывать переговоры англичан. Коминтерн имел желание сорвать переговоры, как и Советская Россия, под диктовку которой он работал, и если Коминтерну Звереныш был не нужен, то в Москве такой подарок приняли бы с распростертыми объятьями.
Лучшие люди Бейнса взяли предложенные варианты в разработку, и лучшим из лучших была поручена защита Звереныша от ветеранов.