Столица. Биссе Навои.
Биссе Навои пребывал в прескверном настроении. Ульве, в неизъяснимом и непонятном чадам своим разумении решил, что остай Биссе Навои вновь должен остаться в лавке один! Он снова владелец своего имущества, правда, совершенно этому не рад. И даже изрядная сумма денег настроения не улучшает. И ведь никому не пожалуешься. Стоит сказать, что почтенного торговца печалит то, что пришлые юноши покинули его лавку, вернув ему право владения (сам-треть), не взяли за это платы, притом пообещав, что продолжат снабжать своими удивительными товарами, да еще он будет получать их первым, как раньше… Да после такого известия любой сочтет почтенного Биссе Навои за скорбного разумом! И, либо призовет ведающих ближайшим домом призрения таковых больных, либо сам попробует позаботиться о «больном».
Ни то, ни другое почтенного торговца не устраивало. Поэтому приходилось маскировать одно недовольство другим. И пояснять многочисленным любопытным, что бывшие владельцы лавки совершенно разорили бедного владельца лавки. Да, представьте! Сначала предложили взять его в компаньоны, затребовали за это непосильную сумму, а потом, представьте, просто взяли и исчезли! Вместе с деньгами!
Да-да, уму непостижимо, что их к этому побудило!
Нет, он совершенно не представляет, куда. Нет, товары остались… Да, и те самые тоже. Да, разумеется, он будет продавать… и НЕТ! Снижать цену он не будет! Наоборот!
..А молодые люди не обидятся. Они сами и посоветовали не говорить о них слишком хорошо. Якобы на всякий случай. Пытались что-то соврать, ах, будто старый Биссе совсем потерял чутье на ложь, данное милостью Ульве! Мальчики кого-то опасались, и Биссе Навои догадывается, кого!
Хлопнула дверь, зазвенел колокольчик. Незнакомый молодой человек как-то по-хозяйски огляделся, поздоровался и попросил позвать помощника. Следом проскользнул второй, смутно знакомый, с нехорошей улыбочкой и повадками куриного вора. Биссе Навои умел видеть покупателя. То, что вошедшие покупать ничего не собираются, было видно так же ясно, как и то, что сегодня задельник, начало пятихи, и что настроение от посещения лавки этим человеком не улучшится.
Поэтому он не стал тратить слова и дважды стукнул кулаком в стену. На условленный сигнал явился помощник. Один из.
Посетитель икнул. Биссе Навои от неожиданности тоже. Вильне Моин, самый крупный из «подкидышей» выглядел замечательно. Рубаха, с распущенными где можно и нельзя шнурками, была продрана на плече, как будто ее владелец только что выбрался из смертного поединка. О том, что поединок был не на жизнь, а на смерть, свидетельствовали и всклокоченные волосы «помощника», и алые пятна на шее и на животе, над фартучком, и, самое главное, топор в руках.
Биссе Навои не нашелся, что сказать на такое эффектное явление. Они договаривались, что на двойной стук выйдет самый крепкий «подкидыш». Но что он выйдет так? Хозяин шевельнул губами, собираясь спросить, что все это значит, но «помощник» успел первым. Он переступил с ноги на ногу, шагнул вперед – посетители шарахнулись – и грубовато вопросил:
— Ну че?!
Биссе Навои снова потерял дар речи от столь оригинальной помощи. Дар, видимо, не пожелал остаться бесприютным – он пометался по лавке и нашел нового хозяина — в лице куриного воришки.
— А где Макс?
Ах, так это знакомые Макса? Хозяин лавки наклонил было голову, собираясь сказать о том, что юноша уехал, но его своеобычный помощник снова вступил в разговор – и снова его участие в беседе было неповторимо и памятно:
— Э-э… — Вильне Моин почесал окровавленной рукой затылок и очень выразительно скосил глаза на топор, — а он че, вам нужен был? Дык это… припоздали вы.
Топор качнулся. С него капнуло. Темно-красная, яркая, тяжелая капля сорвалась с блестящего лезвия и расплескалась по полу многозначительными брызгами. Все четверо уставились на получившееся алое пятно так старательно, словно там заключался секрет вечной жизни.
Тишина в лавке воцарилась такая, что стало слышно, как жужжит на окне первая проснувшаяся муха. Пятно невозмутимо краснело. Гости медленно зеленели.
Дар речи, видимо, оценил воришку как неперспективного владельца и вернулся к прежнему хозяину даже без испытательного срока. Почтенный лавочник ощутил, как его губы без всякого участия разума размыкаются и изрекают что-то вроде:
— Макс уехал.
Он тут же понял, что ему не поверили – слишком фальшивой улыбкой сверкнул ему старший из гостей:
— Мы поняли! Какая жалость, что мы его не застали…
— Может, зайдете в комнаты? — сам не зная зачем предложил хозяин. И понял, что снова ошибся. Формально все было правильно, эта фраза была традиционной формулой гостеприимства (не слишком искреннего, из чистой вежливости). Молодые люди могли принять приглашение и пройти в дом, превращаясь из просто покупателей в гостей, а могли отказаться и уйти, и это не было бы оскорблением.
Но в данной ситуации предложение прозвучало как-то странно.
Гости попятились, стараясь делать это незаметно, но решительно.
— Дык может, того… вы его догоните? – снова подал голос «помощник» с топором.
Это высказывание понравилось непрошеным гостям еще меньше. Они оказались у двери с такой скоростью, словно овладели способностью к перемещению, которая встречается лишь у сильных магов. И несколько мигов ожесточенно терзали дверь, видимо, забыв, в какую сторону она открывается, и мешая друг другу. Дверь оказалась стойкой и открываться не должным образом не собиралась.
— Хозяин, они убегают! Ловить?
Вопрос «помощника» самообладание гостей добил. Некрасиво привизгнув, странные знакомые Макса устремились в дверь разом, и та чудесным образом отворилась, выпуская страждущих выхода. Чудо объяснялось просто – дверь открыл новый посетитель. Неправильные гости не выказали никакой благодарности Ульве за нежданное исполнение их, несомненно, горячего желания, если не считать благодарностью странные выкрики на непонятном наречии, из которых удалось разобрать только «Рвем когти!». Неожиданному помощнику благодарности досталось еще меньше – его просто сшибли с ног и, кажется, на одну ногу наступили. Или на руку? Биссе Навои не успел заметить, и, кажется, такой возможности ему уже и не представится.
Неправильные посетители стремительными скачками достигли поворота на улицу Первоцветов и исчезли за углом.
Совершенно растерянный и изрядно расстроенный хозяин лавки мысленно послал мудрому богу Ульве благодарность за предупреждение: говорило же предчувствие, что от беглых гостей будет больше неприятностей, чем пользы (и сбылось ведь!).
Чей-то голос нарушил его благочестивые размышления.
— … когти?
Ошеломленный хозяин осознал, что его неприятности еще не закончены: на пороге его лавки лежит сбитый с ног покупатель, а он не помогает ему подняться! И это на глазах заинтересовавшихся соседей. Пристыженный, он склонился над несчастным, помогая ему подняться, и даже кликнул помощника, однако посетитель заходить в лавку не торопился:
— Про какие когти он говорил? – нервно осведомился бывший упавший.
— Когти?
— Да! Кто их рвет? Зачем? И… кому?
— Никаких когтей, почтенный! Эти гости, они… Прошу вас, пройдемте в лавку, поговорим, мой помощник нальет вам вкусного взвара, дабы загладить это несчастье…
— Уже несу! — послышался голос в глубине лавки.
Посетитель сдался настойчивым рукам и мягкому голосу, увлекающим его в тепло и уют, позволив завлечь себя красиво обставленное светлое помещение, навстречу обещанному взвару…
Но тут из-за внутренней двери выскользнул второй помощник, симпатичный остроносый юноша… с клещами в руках. Биссе Навои не успел даже спросить, зачем Соли этот инструмент – отбытие второго посетителя случилось еще скорее и невразумительнее, чем первых.
Оглашая округу невразумительными воплями, почтенный немолодой господин попросту удрал через Столярный квартал, проявив немалое знание местных подворотен.
На этот раз отстоять честь лавки в глазах любопытных соседей было сложнее. С каменным лицом Биссе Навои посетовал на то, как не берегут себя некоторые люди. И стоило почтенному господину посетителю так расстраиваться, что спутал улицы и зашел не к ростовщику? Занимать деньги у ростовщика – к еще большему расстройству, примета верная!
Соседи понимающе покивали. Но Навои чувствовал: обсуждение неудач соседа все равно будет. Ах, как же не хватает Макса и Славы…
— Соли! Дитя, ну зачем ты клещи принес? Я же взвар просил.
Юноша расстроено развел руками.
— Простите, остай. Вы сказали взвар, я принес, а потом вспомнил, что мелкого колотого сахару у нас нет, только крупные куски, вот и принес поколоть, и щипчики тоже…
— Понятно.
Перед лицом такого раскаяния и печальных глаз Биссе Навои глубоко вздохнул, ощущая себя не почтенным остаем, а злобным драконом, угнетающим бедных человеков.
— Хорошо. Не огорчайся, ты все сделал правильно, Соли. Не твоя вина, что наш… кхм… словом, этот посетитель неправильный. Выпей взвару сам, и…
Тут хозяин вспомнил о еще кое-ком неправильном.
— А где Вильне?
— Отмывается! – с готовностью поперхнулся взваром мальчишка. – А что?
Биссе Навои хотел было сказать – что. Но тут снова зазвенел колокольчик.
О нет.
Несчастный хозяин обреченно опустил глаза. Сегодня бог Ульве явно отказал своему верному почитателю в благосклонности: на пороге стояла и хищно осматривала лавку главная сплетница округи, милле Шаниса. Макс почему-то называл ее «бабкозаменитель» и неподдельно восхищался. Чем? Биссе Навои этого искренне не понимал. Силами этой достойной дамы (молодость которой была настолько далеко, насколько высока была ее неиссякаемая добропорядочность) ни одна девушка на восемь кварталов в округе не смела выйти из дому в одиночестве, дабы не быть обвиненной в безнравственности. Ни одна дама моложе девяноста пяти не могла заговорить с мужчиной первой, даже если оный спрашивал у нее дорогу. Личности мужского пола вообще были признаны безнадежно безнравственными просто в силу изначально врожденной порочности и шарахались от милле Шанисы, как вельхо от слов «бесплатные услуги». Единственным исключением из этого скопища гнусных личностей был ее муж, совершенно задавленный властной супругой архивист Дорон. Его одного супруга признавала небезнадежным и порой даже хвалила. И, разумеется, сама милле — ее собственная нравственность была абсолютно и несравненно чиста. Настолько чиста, что соседи норовили обходить это воплощение добропорядочности по другой стороне улицы, а желательно и по соседним кварталам. Во избежание.
И вот сейчас это злосчастье стояло на пороге. В строгой шубке (украшения безнравственны по сути своей, ибо искажение природы!), даже без единой модной пуговицы. Зато с корзинкой наперевес (истинно добропорядочные женщины в первую очередь заботятся о домашнем хозяйстве!). На безнадежно стянутых в суровую прическу волосах подчеркнуто мрачная шапочка. И серые глаза уже хищно прищурились, выискивая любое нарушение нравственности или хотя бы намек на оное…
— Остай Биссе Навои! – громогласно «проворковала» достойная дама. – Показывай товар! И зови помощника!
Содрогнувшийся хозяин, вспомнив недавние происшествия, помощника звать отказался. Но, как оказалось, неприятные сюрпризы богов на сегодняшнее утро были еще не исчерпаны — помощник явился сам. На этот раз нарушителем спокойствия хозяйской души оказался Торсти. Улыбчивый мальчишка, к счастью, появился без клещей и прочего инвентаря, и Биссе Навои даже понадеялся, что на этот раз обойдется… Но паренек с первых шагов повел себя странно. Замер у дверей, не отрывая от дамы темно-карих глаз и рассиялся в улыбке, будто узрел не городскую сплетницу, годящуюся ему если не в бабушки, то в матери, а статую богини Живы.
— О! – вырвалось у мальчишки.
«Ох…» — обреченно подумал хозяин.
Не поздоровавшись, даже не склонив голову, несчастный паренек, даже не подозревая, какую страшную ошибку совершает, двинулся прямо к милле Шанисе. Что-то мимоходом взял с подоконника, где выращивались приправы… нет, сорвал. Базилик?!
— Это вам! – восторженно выдохнул он. – Это только цветы, прекрасная милле, но если бы у нас был самый дорогой товар, мы, без сомнения, назвали бы его вашим именем! Вы…
— Торсти! – Биссе Наивои поспешил вмешаться. Если воплощению добропорядочности хватало одного появления мужчины на улице, чтобы обвинить его в порочности и безнравственности, то что она сделает с мальчиком за такое поведение, хозяин лавки предсказать не брался. Что-то страшное, несомненно. Перед мысленным взором даже замаячило сожжение лавки со всеми обитателями… – Больше уважения! Это милле Шаниса!
— О! – мальчишка хлопнул глазами. – Та самая! Возьмите цветок, о прекрасная дама! А что, она не работает? Или понадобились дополнительные ножи?
Тишина на лавку рухнула оглушительная.
Набравшая воздуха в грудь милле озадаченно вспоминала, входит ли работа в понятие добропорядочности и какая именно работа… А злосчастный остай Биссе Навои быстро скосил глаза на руки паренька – ножей там не было. Топора, хвала Пяти, тоже.
Да что с его помощниками сегодня? Нужно будет зайти в их комнату, у глюшь-травы своеобразный запах, ощущается даже через несколько часов после применения. Или паренек головой ударился? То есть парни. Все сразу?!
Никакая тишина не длится вечно, через несколько мигов в Торсти вцепились сразу двое жаждущих понимания, и тайна прояснилась.
Оказывается, муж милле Шанисы решил преподнести супруге сюрприз и купил мясорубку. В специальной упаковке, подарочной, с дополнительной решеткой, и просил жене не сообщать. И теперь Торсти его очень хорошо понимает – такой даме обязательно нужно преподносить подарки! Дорогие подарки. Он очень сожалеет, что испортил сюрприз, готов искупить вину, даже подарит вот эту специальную щеточку – мясорубку чистить… И скидку на вот этот замечательный кружевной воротник. А что она думает вот об шали-паутинке? Такое лицо достойно не менее прекрасного обрамления! Причем обратите внимание, белый цвет! Можно сказать, просто воплощение чистоты и незапятнанности!
Совершенно счастливая дама, упаковавшись в шаль и нежно прижимая к груди щеточку и стебелек базилика, умчалась домой, ждать сюрприза, даже ни разу не намекнув Биссе Навои на безнравственность. Небывалое дело! Более того, женщина назвала Торсти «милым мальчиком» и попросила (!) «дорогого Биссе Навои» (!) разрешить мальчику принять в подарок теплую жилетку, которую она сошьет и пришлет завтра (!!!). А то на улице так холодно, а «нынешняя молодежь совсем себя не бережет». А пока она, Шаниса, купит у него для супруга те самые копчения, о которых все столько говорят. Да, побольше, чтоб поместилось в корзинку. Разумеется, и воротник тоже! Ах, здесь совершенно замечательный товар, и она будет советовать эту лавочку всем знакомым.
Биссе Навои, к собственному огромному изумлению, совершенно не обруганный, а даже похваленный, только кивал, пребывая в полной оторопи. Подумать только, что с женщиной делает одна несчастная мясорубка! Кстати…
— А когда это муж милле Шанисы покупал у нас мясорубку? – озадачился он, когда дверь за достойной дамой наконец захлопнулась.
— А он и не покупал, — улыбнулся Торсти. – Но пусть теперь попробует не купить!
Биссе Навои понял, что у Макса появился достойный ученик.
— Э-э… Надо же ему сказать.
— Конечно. Вильне Моин сейчас сходит. Только переоденется. – Торсти улыбался совершенно безмятежно.
— Вильне? – страхи Биссе Навои тут же ожили и зловеще помахали ему. Топором. – М-м… может, не стоит посылать Вильне? Может, лучше Шиту сходит?
— Сам Шиту дойдет в лучшем случае до первого перекрестка. Вы же знаете…
Увы, старик знал. Мальчик Шиту был тем деревцем на пригорке, которое постоянно притягивает молнии. Если он куда-то шел, именно к нему цеплялись сторожники, именно на его карман нацеливались преступившие, именно его кусал игривый бычок. А уж если он шел один…
— Не бойтесь, хозяин. Эти «знакомые Макса» тут уже появлялись. И Слава попросил нас присмотреться, если «знакомые» появятся без них.
— И вы…
— Мы присмотрелись. Нам они не понравились.
Биссе Навои потер лоб. День только начинался, а он уже как-то устал.
— Кому именно не понравились?
— Сначала Эрно. Потом остальным. Вот мы и подготовились.
— Подготовились… — покивал старик. – Кажется, это будет… хм… интересней, чем я думал. Сложней так уж точно!
Столица.
Макс.
Новый временный дом встретил нас не слишком приветливо. Маленький двухэтажный дом характерной местной застройки – верхний этаж чуть шире нижнего – и хромой полуглухой дед в качестве квартирного хозяина. Сдавали нам здесь не дом, а именно второй этаж, представлявший собой довольно большую по местным меркам комнату – квадратов двадцать навскидку.
Ну, как комнату. Пол в ней был. Стены. Одно окошко. Больше про нее и сказать-то было нечего. Потому что из мебели тут было только сено. Предполагалось, что квартиранты будут спать на нем, что ли? Хотя нет, были еще гвозди – чтоб на них одежду вешать. Стена-гардеробная, ага. Холод зверский, печки нет, жаровни нет, из средств отопления – только труба от печи с первого этажа. Словом, условия — зашибись.
Ко всему этому «великолепию» прилагался угрюмый взгляд хозяина.
Дед отчаянно не хотел пускать на свою территорию чужих, но хотел денег. Знакомо. Ничего, разберемся.
Разбирательство пришлось начать с уборки. Сначала мы сгребли и вынесли сено. Дед попробовал возмущаться, а Славка – доплатить во избежание скандала. Я угомонил обоих и сбегал на рынок. Одним из несомненных достоинств новой квартиры было наличие рядом крупного продовольственного рынка, несказанно оживлявшегося на пятый и десятый дни. Накануне выходных дед обычно и получал свой основной доход – в комнату заселялось на ночевку шесть-восемь человек. Наутро они платили за ночлег и прощались, и хозяин дома как раз успевал успокоиться и к следующему выходному морально приготовиться к новому вторжению на свою территорию. Мы нарушили привычный распорядок, и, похоже, дед не скоро к этому привыкнет…
Ну, извини, старина, не жить же драконам на конюшне?
Первое испытание нервов деда на крепость состоялось, когда я вернулся, нагруженный двумя матрасами и парой досок. Следом прискакал мальчишка-посыльный, приволок белье и набитые шерстью подушки. Славка, успевший добыть свежего сена, аккуратно складывал его валиком вдоль стены и мои покупки встретил одобрительно поднятым пальцем.
— А доски зачем?
— Сейчас увидишь.
Петли в здешнем мире уже были – двери и ставни надо же на что-то вешать? Молоток и кое-какая мелочь были у меня. Две петли на стену, одна дощечка – примерно метр на половину — крепится к стене столешницей. Прикрепить к столешнице две ноги и сделать получившийся столик откидным тоже несложно. Эх, где ты, «Икея»… Повыпендриваться и превратить столик в сложенном виде в полочку не дала ожесточенная ругань на первом этаже. Дед «грузил» следующего посыльного, судя по всему, принесшего табуретки.
Я возвел очи к небесам и отправился на выручку своим покупкам.
К вечеру комната уже отдаленно напоминала комнату. Конечно, развешанные по гвоздям шмотки ее не красили, но, подозреваю, что шкаф мы бы сюда внесли сюда только через труп одного хромоногого склочника. В остальном все вполне симпатично: две постели-матраса на деревянных рамах, две примитивные тумбочки (дед, по-моему, охрип, пока я их сколачивал). Примитивные потому, что кроме полочек в этих ящиках с дверцами ничего и не было. Ну не столяр я, не столяр, спасибо детдомовский трудовик хоть этому выучил. У противоположной стены — откидной столик. Сейчас на нем кувшин с водой и пара кружек. Развешанные чешуйки заливают все мягким светом. Часть комнаты отгораживала занавеска, за которой стыдливо прятались умывальные принадлежности.
— А ничего так, — оценил я.
— Сойдет на первое время, — кивнул Славка. – Но характер хозяина я недооценил. Весь смысл был в том, что мы наймем комнату там, где жильцы постоянно меняются, и потому на них никто не обращает внимания.
— Да уж, хозяин его к нам привлек по полной. Ладно, все равно мы тут долго не задержимся, наверное.
— Шкатулки где?
— В сене. Завтра попробую тайник оборудовать.
— Ну и ладушки. Ладно, ты тут устраивайся, общайся с нашими, а я пошел.
— Все-таки решил сегодня?
Я сделал большие глаза:
— Слав, ты что? Как я могу упустить такой шикарный повод выпить? Да еще с таким понимающим собеседником?!
— Отговаривать бесполезно?
— Абсолютно! – сейчас меня, наверное, не смогла бы отговорить даже небабушка и троица Старших во главе с премудрым Урху. Во мне кипела какая-то странная, шальная радость, словно я уже успел хлебнуть что-то покрепче пива. — Запирайся, не пускай в дом чужих и вообще, будь хорошим мальчиком. А я тебе принесу вкусного… или интересного? Что там приносить положено?
— По шее тебе положено! Ну куда ты опять без подстраховки?
— Не куда, а на чем. На крыльях любви! И я на них уже улетеееееел!
По закону компенсации второй встреченный за эти сутки дед, вельхо Димме, сторож при «свалке», встретил меня как родного. Хотя в таком состоянии он бы обрадовался даже драконам, марсианам и шестилапым крякозубрам с планеты ЖремВсех. Дедушке остро не хватало двух вещей: догнаться градусами и присесть на уши понимающей личности, чтоб его «поуважали». Я удачно совмещал и то, и другое и потому сейчас был для старца родней сына и матери.
Тем более, что сегодня конкурентом деду в похвальбе заслугами и победами я быть никак не мог — по легенде я пил уже не со счастья (за свою новорожденную двойню), а с горя. Что и озвучил, когда первая бутылка благополучно показала дно. Мол, обошли меня по работе, заслуги присвоили, деньги зажилили, так что в горе я и обиде.
— Вот скажи, Димме, ты ж мудрый, ты жил много… давай еще раз за тебя, чтоб и дальше жилось хорошо, а главное долго… Так вот: ты скажи, разве это спрот… справедливо? Работаешь, работаешь, вкалываешь до темноты в глазах, а они? Как клиентов ищешь – так сам, как уговариваешь – тоже сам, а как деньги получить – так начальство тебя этаким пинком в сторону, и что? Сладкий пирожок начальству, а тебе? А тебе только крошки с того пирожка достанутся! Эх. Выпнем? В смысле, выпьем!
— Давай!
— Чтоб им подавиться моими деньгами!
— Поддерживаю!
«Поддержал» дед нехило – его кружка и так была раза в два побольше моей, так свою он еще и наливал доверху.
— А самое обидное знаешь что? Что этому свину жадному меня свои же сдали! Коллеги, друзья вроде как! Неее, когда речь про деньги, друзей побоку… теперь запомню… Ты закусывай давай, эта оно, мясо модное. Как его… Копченое, вот! Все богачи его хотят… Покупал у торговца одного, хотел крупный заработок оформить, эх… коллегам проставиться. Дурак.
— Поддерживаю! Парень, чтоб ты знал: коллеги – те еще крысы! Никому нельзя верить, только разочек слабость проявишь – так они нет чтоб друга прикрыть, сразу доносить, твари! И что? Они там, — многозначительное тыканье пальцем куда-то вверх, — а я? А я тут вот… застрял… Наливай. И это положи, копченое. И впрямь вкусно. Не пробовал еще…
Еще бы тебе вкусно не показалось, проглотина. Ну да ладно, отрабатываем заготовочку… Про то, что все коллеги — неблагодарные сволочи, я тебе напомнил, про твое незавидное положение тоже, желание отомстить подогрел. Ну, теперь крючок закинем…
— Так дорогое оно! Потому как мало делают пока. Это мне сам хозяин со скидкой продал, кто, значит, такое делает…
И я пустился описывать мифического хозяина цеха по изготовлению колбас и копченых изделий. Цех уже существовал, правда, пока крошечный, новый строился усиленными темпами. И описывал я реального человека, правда, за парой исключений: на самом деле двуименный Пиро Икенен не был так уж богат и даже не подозревал о том, что он, оказывается, тайно страстно увлекается старинными редкостями.
— Он этот… придурок… или историк? А все равно придурок. Понимающие люди что покупают? Полезные вещи, вон, мясорубку например. А этот? Представляешь, за одну страницу с портретом какой-то девицы, горелую по краю, он мне пяток монет отвалил! И добро б понимал чего! Вот спроси его, придурка: че за баба нарисована? Что она такого сделала, чтоб ее в книжке прорисовывать? Так не скажет, потому как не знает! «Старина» — и весь сказ! А счас я ему… наливать?
— А?
— Я говорю – наливать?
— А, да… — старикан словно очнулся. – Да. Да, конечно! А сейчас ты ему что принес?
— Кому?
— Придурку!
Я сделал вид, что спохватился:
— Да ничего такого. Тряпки. Платье старинное, чешуйками расшитое. В развалинах выкопал. Только это секрет!
— Ну, ясное дело! – покивал старый алкаш.
Я «поверил». И принялся многословно пояснять:
— Узнает кто – сам понимаешь, вельхо запрещают. А чего запрещают – сами не знают. Ну какой вред от старых тряпок? А у меня жена и дети вон теперь… а на них столько надо, ты не представляешь, Димме, — и я пригорюнился, «забыв» про налитый стакан. И, разумеется, в упор не замечая дедова хищного взгляда. Кажется, мысленно старый алкаш уже превращал содержимое своей «свалки» в длинные ряды бутылок и копченых колбасок…
Ну-ну.
На этот раз удрать от Димме было еще трудней, чем в прошлый раз. Дед упорно приглашал остаться переночевать, предлагал проводить – ночь, мол, в столице, время беспокойное, можно голову сложить. Прорезавшаяся в старом алкаше гуманность объяснялась просто: деду остро занадобился мой адрес или имя семьи. Ну, или имя купца со склонностью к истории. Словом, теперь уже он не желал терять меня из виду. Точней не меня, а возможный дополнительный источник дохода.
Я хихикал и отбрыкивался от «заботы доброго друга», предлагал выпить за то, что есть на свете такие хорошие люди, рассказывал, какие у меня хорошие сын и жены, тьфу ты, жен и сыны… или жена? А дети да, тоже хорошие. И я обязательно должен их кормить и растить, и выпить за их здоровье… эх, выпить нечего, кончилось. В следующий раз принесу побольше, особенно кипяченого мяса…
Дед терпеливо слушал мои бредни, упорно пытаясь выловить из них что-то стоящее. Наконец, мне это надоело, и я с «радостным» воплем извлек из кармана «забытую» фляжку с заряженным пойлом. Ничего такого, просто примешанное снотворное, драконоверий вклад в общее дело. Парни клялись, что опробовано многократно, вырубает, но не убивает.
Самое трудное было не выпить самому (координация у меня уже была так себе, и трюк с обманкой давно не тренировал), при этом не проявляя видимого нежелания пить. Но терпение и труд кого хочешь доведут, было бы желание, и вскоре старый вельхо дрых за столом, мирно положив голову на руки и выглядел мирно и безвредно, как спящая гадюка. Я на всякий случай немножко поныл, что славная ночка так быстро кончилась, зигзагом добрался до дверей и, наконец, вырвался на свободу.
Свобода встретила очередным дождем. Я поднял капюшон.
Зонтик, что ли, выдумать?
Корзинка осталась в плену у деда. Чтоб он не думал, что ему все приснилось. Вот пусть теперь помучается, вспоминая, чем все кончилось, и гадая, приду я в следующий раз или не приду.
Не мне ж одному страдать.
Город Тахко
Советы горожан за долгую зиму заметно изменились. Куда и девалась прежняя чинность? Постепенно и как-то незаметно ушли в прошлое все эти «Возвышенные», «Поднятые», длинные велеречивые формулы и рассаживание по цехам и кварталам. Тратить время на эти мелочи? Некогда и незачем. Маги и драконы комнату вваливались кучей, с гулом, рассаживались как попало, продолжая на ходу обсуждать что-то срочное и переругиваться, если мнения не совпадали (то есть почти всегда). Скидывали полушубки и куртки (Ирина каждый раз улыбалась, видя среди меха знакомые пуговки – как привет от Макса), небрежно вешая на крючки или прямо на спинки стульев. Глотали горячее питье, хватая его с подносов опять-таки не по званиям и рангам, а как удобней; закрывали глаза, радуясь теплу и отдыху после непростого дня. И снова сцеплялись языками, споря и пререкаясь. А порой засыпая прямо среди этого обсуждения…
— ..только шкаф!
— А я все-таки думаю, что «вложения» лучше. Во-первых, там какой вещь вложишь, такой ее и получишь… А в шкафу она помяться может.
— То-то неделю назад ты утром на работу пришел в полушубке, у которого один рукав ниже колена свисал!
— Да я не проснулся просто, когда доставал! Это, кстати, во-вторых, почему вложения. Отрабатывается точность приложений, маги-то пока из нас с тобой так себе…
— Отрабатывать точность надо на полигоне! А шкаф, между прочим, еще и вешалками бывает!
— ..вот и она запуталась! Утром принимала группу — было восемнадцать ребят и пять дракончиков, потом пересчитывает – шестнадцать тех и семь этих, а как пастилу стали раздавать – так двадцать ребят и восемь драконят. Откуда новые взялись – неизвестно, общее количество по-прежнему двадцать три! И пастилу все хотят!
— И что, чем все кончилось?
— Так я ж с этого и начал. Она считала-считала, считала-считала, а потом (я и заметить не успел, как это вышло) хоп – и уже вместо бабы дракон стоит. Или драконша? Хвостом по земле бьет и у детишек ласково так осведомляется: что, мол, за фокусы? Те и раскололись – мол, пастилу в человечьем виде есть лучше, порция больше кажется, вот и меняли облик… а потом им показалось весело – меняться и путать смотрительницу.
— Вот говорил же столяр, что его супружница – дракон, а мы не верили! И что она?
— Да ничего. Приволокла коврик, скомандовала всем побыть людьми, да поделила порции заново.
— Да, побыть людьми – всегда важно. Не только при дележке пастилы…
— ..Слушайте, слушайте, а слыхали, что сегодня вытворил наш Земной?
— Что, у города все-таки будет памятник?
— Будет! Фонтан.
— Это как?
— Дракона спроси.
— Что, получилось?!
— Почти. Он со своим пробным тоннелем в подземный карман угодил. Чароплеты так и не смогли воду остановить. Только и получилось, что закольцевать, чтоб выплескивалась – и сразу обратно в карман стекала.
— Ниче, нам в хозяйстве все пригодится… рыбок напустим, да и для поливу сгодится, если что!
Перечисление, что еще бы пригодилось мятежному городу, было прервано тонким хрустальным звоном – Пало, не слишком заморачиваясь сигналом, просто стукнул стеклянной палочкой по лампе.
Шум смолк.
— Итак, если все собрались и согрелись, то сегодня у нас две темы для обсуждения. И начнем мы с вопроса о пленных. Дело в том, что есть новости. Неоднозначные. И лучше обсудить это вместе. Вида, прошу тебя.
Лицо самого закрытого чароплета из бывшей Руки по-прежнему производило впечатление недавно оттаявшего из вечной мерзлоты. Но уже хоть не морозило окружающих. Пару раз Ирина даже видела, как этот вельхо улыбался. Первый раз глазам не поверила, а сейчас ничего, привыкла. Дети, они многих заставляют оттаять…
Вельхо отставил в сторону кружку, о которую грел руки, и встал. Он устал, они все устали, весна никак не могла определиться, приходить ей или нет, и потому сыпала то дождями, то снежком…
— Как все присутствующие в курсе, у нас в плену находятся двести восемнадцать вельхо. Проживают в специально выделенных домах в бывшем кожевенном квартале, только он был признан достаточно изолированным. Работают над разрушенным во время вторжения. Их возможности ограничены, и до настоящего момента считалось, что ни сбежать, ни навредить они не способны.
— Считалось?
Вида не дрогнул и не ссутулился, и в лице практически не изменился. Но слушатели отчего-то ощутили, что чароплету не по себе. Что он… чувствует себя виноватым? Да.
— Во время первичного осмотра и составления рекомендаций было ошибочно вынесено заключение, что пленные скованы Зароками первого-второго уровня и, соответственно, если дополнить комплекс клятв еще двумя, пленные будут относительно безопасны.
— Относительно? – поднял брови градоправитель.
— Предполагалось, что они не смогут причинить вреда горожанам и не смогут сбежать. Фактически даже мысль об этом должна причинять некоторый дискомфорт. Полной безопасности от вельхо вообще быть не может. Даже комплекс Зароков третьего уровня, полностью подчиняющий волю и блокирующий возможность развития личности, в принципе может быть сломан – если человек достаточно силен духовно, мотивирован и готов заплатить жизнью за нарушение клятвы. Как вы понимаете, таких вельхо среди наших пленных не нашлось…
— Почему? – кто выкрикнул, Ирина не отследила – ей и самой хотелось узнать то же самое.
— Зароки третьего уровня обычно включают комплекс клятв на непричинение вреда, — все так же глядя куда-то в стену, глуховато продолжил вельхо. — Такие просто не могли бы убивать людей – а именно в этом заключалась основная цель вторжения в город. Захватить сколько получится, а остальных убить в назидание.
— И на том спасибо. Так что не так с этими? И, Вида… можно попроще? По-человечески?
Вот теперь лицо Виды дрогнуло…Привычная, тщательно культивированная бесстрастность его покинула, и сразу стало видно, что перед горожанами стоит еще совсем молодой и смертельно усталый мужчина.
— Если по-человечески… хорошо. Если коротко – я ошибся. Проверил, убедился, что Зароки у них первого-второго уровня, система запретов на причинение вреда вышестоящим, и просто вплел туда подчинение нам как вышестоящим. Сложная работа, но я умею, учили… раньше… Я… не учел влияния драконов. Наши собственные Зароки когда-то начали таять под воздействием разозленного дракона и буйства его магии. Именно поэтому мы, Рука, и смогли тогда посмотреть на ситуацию более непредвзято – увидеть все как есть, а не «как положено». И нарушить клятвы на ложь Кругу смогли, ну и еще много на что, по мелочи.
— Так хорошо же сложилось?
— С нами – хорошо! А теперь посмотрите, что мы имеем: два дня назад юноша из пленных, одноименный Горь, нарушил один из запретов. Если совсем попроще – он дал в морду одному из своих. Тот приказал мальчишке отдать свою порцию завтрака. То есть Горь нарушил запрет на подчинение вышестоящим и на нанесение вреда. Приложил основательно, вышестоящему понадобится лечиться не один день. Проверка показала, что Горь находился не в первой линии атаки, и среди наших как минимум еще три десятка тех, кто находился по отношению к Максу и его Единению на таком же расстоянии или еще ближе. — Вида устало обвел глазами слушателей и закончил очень нехарактерными для него словами. — Такие дела…
Так. Погодите-погодите…
После полуминутной тишины вопросы посыпались градом:
— То есть у нас как минимум три десятка вельхо, которых в случае чего никакие клятвы не сдержат?
— А чегой-то у мальца порцию-то отбирали? Не по-человечески!
— Да, действительно, а с чего это у них там командуют всякие вышестоящие? Они нам накомандуют, что одни будут в голоде сидеть, а вторые жир копить!
— А проверить это как-то можно? У кого Зароки работают, а кого и…
— Кого – что? Сами недодумали – а теперь что? Убивать, что ли? Так лично я против!
— Да и я против, не по-человечески!
— Делать теперь что?
Слушая, Ирина отметила две вещи. Во-первых, опасность все осознали быстро. Во-вторых, среди двух вечных вопросов прозвучало только «Что делать». А «Кто виноват?» благополучно похоронен – вместе с несостоявшимися упреками Виде. Ну, а что делать…
— Понятно что, — вздохнула она. – Воспитывать. Кого можно – воспитывать. Кого нельзя – тоже… пробовать.
— Как?
— Сложно. Разделить. Проверить. Поговорить.
— И?
— И еще раз поговорить. И снова. И опять. И заново. Столько, сколько понадобится. Волшебных средств на этот счет нет, придется по старинке. Показывать, рассказывать, повторять, давать возможность проверить информацию и убедиться в ее истинности. И пошли нам Пятеро терпения. Начнем вот с чего: отберите среди многодетных семей…
Интерлюдия
— Значит, большая часть новинок имеет одинаковое происхождение? Зажигалка, мясорубка, эти, как их… копчености?
— Вероятно. И не только.
— Неплохая будет добыча… Это доподлинно известно?
— Похоже, что так. К нам приходил один добрый горожанин, с сообщением. По обычной линии, помощь в установлении порядка, за вознаграждение. Если сообщение интересное, мы перепроверяем и…
— Я знаю порядок! Достоверно ли сообщение и почему ты пришел ко мне, а не действуешь как правильно? Бери их.
— Есть сведения, что эти изобретатели сейчас думают над чем-то новым. Очень и очень доходным…
— Бери! Доходное… Доходное лучше изобретать в подходящих для этого условиях! Дабы от мысли не отвлекало ничего лишнее и не возникало дурных мыслей. И наши подвалы… я хотел сказать, мастерские Нойта-вельхо… Словом, это самое подходящее для размышлений место!
— Будет исполнено…
При старте корабля «Поиск» тело Куция Мерка недвижно лежало в подземном коридоре. Но лужа крови под ним не высыхала, словно пронзенное стилетом сердце продолжало кровоточить. Лишь когда рука Куция Мерка дернулась и, упав на рану, зажала ее, кровь свернулась и перестала течь.
Через очень долгое время Куций Мерк снова шевельнулся, Ни один из многих миллиардов фаэтов не смог бы выжить в его состоянии, ни один… кроме Куция Мерка.
Куций Мерк происходил из семьи круглоголовых, бежавших с континента «высших» после разгрома Восстания Справедливости. Яр Юпи только начинал там «Разгул Крови». Куций был еще маленьким мальчиком без собственного имени. Отец Куция Хром Мерк (от рождения хромой), подозреваемый в сочувствии Учению Справедливости, был намечен Охраной Крови к уничтожению. У бедняков Мерков не было никаких средств, чтобы уплыть на корабле. Они совершили беспримерное путешествие втроем на плоту, сколоченном Хромом Мерком. Пробыв томительные дни в океане, претерпев и бурю, унесшие их скудные запасы, и штиль с нетерпимой жаждой, избежав погони (никому из Охраны Крови не пришло в голову искать в океане плот!), вконец измученные, истощенные, они достигли берега Даньджаба. Но никто не готовил здесь теплой встречи беглецам. Им даже не нашлось работы на полях и в мастерских владельцев, равнодушных ко всему, что не сулило выгоды.
Доведенный нищетой до отчаяния, Хром Мерк отважился на то, что прежде отверг бы с негодованием, – решил зарабатывать на врожденном уродстве сынишки.
У Куция было два сердца. Такое «уродство» встречается исключительно редко. На континенте «высших» родители скрывали ненормальность сына, боясь, что его объявят неполноценным уродом и уничтожат.
Но здесь, на континенте «культурных», все, что могло вызвать даже нездоровое любопытство, способно было принести доход.
Мальчика стали показывать в балаганах. Любопытная толпа валила в них. И каждый считал себя вправе ощупывать раздетого догола, перепуганного «урода». Его бесцеремонно поворачивали, к нему прикладывали холодные трубки то к груди, то к спине или противно прижимались к его коже мягкими ушами. Его заставляли приседать, плясать под общий хохот и гогот, потом снова рассматривали, выслушивали. Зеваки недоуменно качали головами, удивлялись и шли рассказывать, отчаянно привирая, о диковинном чуде, которое сами видели.
Предприимчивый Хром Мерк сумел столько заработать на уродстве сына, что стал владельцем сначала небольшой мастерской, а потом крупных мастерских, где тысячи фаэтов стали трудиться на него.
Куций рос, со стыдом и отвращением вспоминая те дни, когда выставлялось напоказ его «уродство». Впрочем, оно принесло доход не только его отцу. Скоро выяснилось, что мальчик становится не по возрасту сильным и выносливым. По молчаливому согласию между сыном и родителями теперь его два сердца стали семейной тайной, чтобы не привлекать в школе к мальчику тягостного любопытства, И когда юноше в день его совершеннолетия давали новое имя (он назывался Хром Мерк-младший, хотя не был хромым), его назвали Куцием за нескладную фигуру, кстати сказать, ставшую такой из-за того же второго сердца.
Вскоре Куций понял, что может превратить свой недостаток в достоинство. Во время унизительной карьеры «балаганного чудища» Куций Мерк обрел черты характера, определившие его профессию.
Необщительный, хитрый, язвительный, ненавидящий «высших» за океаном, он обладал редкой силой и выносливостью, обратив на себя внимание Особой Службы. Его нашли пригодным для разведывательной деятельности. Безупречное знание нравов и языка «варваров» позволяло ему не раз выполнять опасные поручения, пересекая (уже не на плоту) океан.
Продвигаясь по тайной лестнице, умный и скрытный, расчетливый и решительный, сын владельца, отнюдь не разделявший Учения Справедливости, он стал доверенным лицом крупных владельцев, подбиравших для себя удобных правителей.
Предшественник Добра Мара так страшился войны распада, что готов был уступить диктатору Яру Юпи, и потому стал неугоден владельцам. Куцию Мерку привелось предупредить в ту пору «друга правителя» Добра Мара, на каких условиях тот может стать правителем – первым начать войну распада. Только так мыслили владельцы, входившие в Великий Круг, рассчитаться с владельцами из Совета Крови.
Добр Map, став правителем, искусно лавировал на грани войны. Когда же подошел срок его переизбрания и предстояло сделать предписанный ему шаг, он отослал Куция на авантюрную диверсию, рискуя ради собственных интересов даже жизнью сына, Куций Мерк был настолько видным разведчиком, что мог уклониться от такого задания. Но у него еще с детства были свои счеты с «высшими». Он не прощал им ни «Разгула Крови», ни бедствий своей семьи, ни угнетения круглоголовых. Вот почему Куций Мерк стал «горбатым», таская на спине заряд распада для уничтожения Логова диктатора вместе со всей его техникой, доставшейся ему от недальновидных владельцев из Даньджаба.
Куций Мерк делал рискованную ставку и проиграл, пав от стилета Яра Альта.
Но Яру Альту не могло прийти в голову, когда он выдернул из его сердца стилет, что у горбуна есть еще одно сердце.
Долго, очень долго приходил в себя Куций Мерк. Второе сердце продолжало биться. Только такой необыкновенный организм мог победить. Однако из-за огромной потери крови Куций был слишком слаб.
Придя в себя и поняв, что произошло, он прежде всего снял и осмотрел свой «горб». Он был пробит в нескольких местах, устанавливать на нем взрыватель замедленного действия при состоянии Куция было нельзя. Ему не спастись. Куций Мерк отшвырнул «горб» в сторону.
Жгучий, дурманящий голод погнал его вперед. Надо было хоть как-нибудь выбираться, хотя это и казалось немыслимым. Однако Куций был не таков, чтобы отступить даже в безнадежном положении.
Превозмогая и боль, и спазмы желудка, он пополз по каменному полу, уверенный, что стена преградит ему путь, и не поверил себе, когда увидел в ней щель. После «борьбы биотоков мозга», когда Альт пытался мысленно открыть, а Луа закрыть дверь, никто не дал автоматам приказа задвинуть стену. Так же были открыты и две следующие преграды, через которые пробегал спешивший Альт, а потом проползала умирающая Мать Луа.
На знакомом повороте в дворцовый сад, куда так рассчитывал добраться Куций, оказалась глухая стена. И он пополз по кровавому следу Луа. Он полз, замирал в изнеможении и снова принимался ползти. И все-таки Куций был жив!
За протекшие несколько часов космический корабль «Поиск» уже улетел с Мыса Прощания. Сам же Яр Юпи перешел в глубинный бункер, чтобы начать войну распада, на которую наконец решился.
Дворец опустел. Охранные роботы понесли в глубинное помещение тяжелый шкаф с щелевидными прорезями, выключив при этом энергию, питающую автоматику дворца. И теперь стена перед Куцием чуть дрогнула. Он смог просунуть в щель пальцы и, к величайшему своему удивлению, убедился, что стена подается, уступает ему, раздвинулась настолько, что он смог проползти…
Потом, когда он, сам не зная как, поднялся на ноги и прислонился спиной к стене, она снова дрогнула, двинулась, и Куций упал. (Вновь включилось энергопитание!) Куций лежал и, стиснув зубы, пытался понять, что произошло, И вдруг подумал, что начинается война распада, которую он так и не предотвратил взрывом своего злополучного «горба».
Он заставил себя подняться на ноги, В глазах потемнело, он зажмурился, некоторое время стоял покачиваясь, потом двинулся, держась за отделанные бесценным деревом стены. Они вывели его наконец в сад, благоухавший знаменитыми цветниками диктатора. Куцию очень хотелось лечь здесь и наконец умереть. Он даже перестал думать о еде. Он решил, что война распада, видимо, все-таки еще не началась. Ведь не было слышно взрывов, а значит, надо было жить! И он не позволил себе отлежаться на песке аллеи, снова пополз, пока не поднялся с коленей на ноги. Он хотел добраться до «кровной двери», надеясь, что и она теперь открыта. Он не ошибся и смог выползти в руины часовни. Здесь в знакомой нише можно было дождаться темноты, а ночью добраться до стариков Нептов, друживших еще с родителями Куция. Жили они в хибарке бывшего шахтерского поселка близ города Неги. Младшая их дочь Лада была замужем за круглоголовым, получившим образование в Даньджабе. Вдвоем они улетели на космическую базу Деймо.
Только Куций Мерк с его неистребимой жаждой жизни мог добраться этой ночью до Нептов.
Войдя к ним, он замертво упал у порога.
Суетливые старики, оба полные, рыхлые, седые, похожие друг на друга, что бывает у долго живущих вместе супругов, с трудом перенесли его тяжелое, кровоточащее тело и уложили в угол на подстилку.
Куций Мерк упустил из виду, что оболочка его горба была пробита пулями, и воздух подземелья проникал к запалу. Хотя взрывательное устройство и не было приведено в действие, все равно под влиянием воздуха оно через какое-то время должно было взорваться.
Этого взрыва со страхом ждал правитель Добр Map, уставший прикидывать, когда же он может произойти. Взрыв, разрушив противоторпедную защиту, был бы сигналом к безвозмездному удару ракет с зарядами распада по Властьмании, как того хотели владельцы, давшие Добру Мару власть.
Добр Map на всякий случай укрылся в глубинном бункере, все же надеясь, что Куций Мерк будет убит, не успев взорвать свой «горб», и желанная Великому Кругу владельцев война отодвинется еще на какой-то срок. Правитель Даньджаба готовился к войне, но страшился ее. И больше всего он хотел, чтобы оружие распада осталось на месте и все бы как-нибудь обошлось… хотя бы до новых выборов.
В подземелье во всех мелочах был воспроизведен роскошный правительственный кабинет, круглый, со сводчатым потолком и высоко расположенными овальными окнами, которые здесь никуда не выходили. В нишах под ними помещались экраны связи.
Добр Map изменился. В лице его не было былой твердости, в глазах – проницательности. Он стал говорлив и все время словно оправдывался перед кем-то. И даже сказал одному из военачальников с намерением, чтобы это стало известно многим:
– История не забудет правителя, начавшего войну распада. Не так ли? – И посмотрел мимо собеседника.
Добра Мара тревожил нежданный отлет Аве в космос, но не из-за судьбы сына, а из-за Куция Мерка. Почему тот допустил этот полет? И что с ним самим? Неужели погиб наконец?
Но все произошло не так, как ожидал правитель Добр Map, и не так, как планировал его враг диктатор Яр Юпи. И не так, как рассчитывали владельцы из Великого Круга или из Совета Крови.
Настал миг, когда запал в искусственном горбу Куция Мерка сам собой сработал. Произошел глубинный взрыв распада.
Куций Мерк, сидя на кровати Нептов, почувствовал, как его подбросило. Заколебался пол хибарки, зазвенела посуда на жидких полках, упал со стены портрет диктатора Яра Юпи. Прозрачная пленка в окне разорвалась, и в убогую комнату ворвался шквальный ветер, опрокинул стол. Закружились листки с письменами, над которыми корпел старый Непт, вздумавший на склоне жизни учиться грамоте.
Куций Мерк съежился, ожидая удара. Но потолок не рухнул. Куций заковылял к окну.
Казалось, ничего не случилось. Но не стало видно привычного Куцию черного шпиля Храма Вечности.
Одна бровь Куция Мерка поползла вверх. Он улыбнулся левой половиной лица, правая оставалась настороженной.
Но вдруг лицо Куция Мерка вытянулось, и глаза округлились, он побледнел.
Прямо перед окном огромная цветочная клумба в центре площади приподнялась, и из-под нее стало выползать гладкое цилиндрическое тело с заостренным носом. Оно словно росло на глазах, превратилось в высокую башню. Через мгновение из скрытой под ней шахты повалил черный дым, и башня начала подниматься на огненном столбе. Потом она оторвалась от площади, набирая высоту и ложась на курс в сторону океана. Скоро кормовая часть ракеты превратилась в огненный крест, который становился все меньше, пока не превратился в сверкающую звездочку. Затем и он исчез.
Волосы шевельнулись на голове Куция Мерка, Он уже знал, что не только здесь, а и в тысяче других мест континента, вот так же из глубинных шахт, из-под воды, где-нибудь, может быть, даже из зданий, вырываются страшные ракеты, чтобы смертоносной стаей нестись к Даньджабу.
Куций Мерк был прав. Ракеты действительно, получив приказ автоматов, вырывались из своих укрытий и, заранее нацеленные в жизненные центры Даньджаба, неслись через океан. Одна из таких ракет поднялась из многоэтажного дома, где останавливались Аве с Куцием, а другая должна была взлететь прямо из святилища Храма Вечности, где была замаскирована под одну из колонн. Но Храм рухнул от глубинного взрыва «горба» Куция. Однако расположенный на большой глубине Центральный пульт автоматики защиты не пострадал. А его чуткие приборы, едва уловив излучение, вызванное взрывом распада, тотчас дали сигналы тысячам ракетных установок.
Диктатор Яр Юпи был перепуган сотрясением бункера. О произошедшем взрыве и ответной реакции автоматов он узнал по приборам и понял, что война распада началась раньше, чем он сам решился на это.
Яр Юпи метался по тесному убежищу. Он жаждал действий. Но все уже было сделано без него.
Он был один. Никто не мог его видеть, кроме бездумного шкафа-секретаря, неспособного понять радости и торжества диктатора. Яр Юпи, забыв собственные страхи, потирал руки, хихикал и приплясывал. Сознание того, что через короткое время города и промышленные центры Даньджаба будут уничтожены и десятки, а может быть, сотни миллионов враждебных фаэтов перестанут существовать, наполняло его сладостным волнением. Никогда не испытывал он подобного наслаждения. Раз война началась, пусть развертывается! Он достиг своей цели: повелевать жизнью и смертью (вернее смертью!) на всей планете Фаэна! И он, перекашиваясь от нервного тика, отдернул занавес перед включившимися экранами.
С них на него смотрели вопрошающие и растерянные военачальники. Яр Юпи впился безумным взглядом в подобострастные лица и, осененный вдохновением, крикнул с пеной на губах:
– Что? Не ожидали? Все топтались на месте? Так знайте! Это сделал я! Я! Взорвал и Храм Вечности, и дворец, чтобы сработала автоматика! Что? Трусите?
Он бегал по бункеру и орал, несмотря на то, что экраны один за другим гасли. По-видимому, военачальники не слишком были согласны с владыкой и предпочитали поскорее укрыться в бункерах, подобных диктаторскому. Когда включились тайные экраны членов Совета Крови, то на них виднелись перепуганные лица сбросивших балахоны первых владельцев древнего континента.
Ракеты «варваров» вышли за пределы атмосферы, находясь над океаном. Их приближение сразу же было замечено неусыпными автоматическими наблюдателями вдали от целей, к которым летели ракеты, И без помощи военных или правителя Добра Мара сработала сама собой система ракетной защиты. Стая защитных ракет взвилась с Даньджаба и понеслась навстречу армаде распада. Они сами были начинены зарядами распада, предназначенными для взрывов вблизи летящих им навстречу снарядов.
И в верхних слоях атмосферы, над океаном, один за другим происходили взрывы распада. Взрывные волны сбивали снаряды с курса или просто разрушали их. Изуродованные обломки, а порой и целые торпеды падали в океан, к великому ужасу моряков обоих континентов. Словно дождь метеоритов врезался в океан, поднимая к облачному небу столбы воды, походившие на диковинные деревья внезапно выросшего в море леса.
Более восьмисот снарядов было уничтожено автоматическими стражами Даньджаба. Но более двухсот продолжало свой полет.
В эти первые мгновения войны распада в ней не принимал участия ни один фаэт, если не считать раненого Куция Мерка. Ни один из фаэтов не погиб в этом сражении машин.
Но только в первые мгновения…
Скоро Даньджаб стал содрогаться от взрывов распада в сотнях мест.
Взрыв распада!
Можно ли сравнить его с чем-нибудь?! Разве что со взрывом новых или сверхновых звезд или с загадочными процессами, которые наблюдали звездоведы на светиле Сол, когда огромные языки раскаленного вещества выбрасывались на расстояния, во много раз превышающие диаметр светила.
Распадалось само вещество, часть его переставала быть веществом, уменьшалась его масса. Энергия внутренней связи освобождалась и, переходя по законам природы в тепловую энергию, поднимала тепловой уровень в месте распада в миллионы раз. Все окружающее вещество, оставшись само по себе веществом, тотчас превращалось в рвущийся во все стороны раскаленный газ, сметающий все на своем пути. Но еще быстрее действовало излучение, сопутствующее распаду вещества. Пронизывая живые ткани, оно смертельно поражало их. И даже спустя долгое время после взрыва эти разящие излучения должны были губить всех, кто уцелел от огненного шквала или сокрушающего урагана.
На месте каждого взрыва распада в первый миг возникал огненный шар, неизмеримо более яркий, чем светило Сол. Подобная сила света не была известна на сумеречной планете Фаэне. Этот яркий шар превращался в огненный столб, который становился белым стволом волшебно растущего, взвивающегося к небу исполинского дерева, где оно распускалось клубящимся шатром.
Добр Map, содрогаясь, видел на экранах связи, как росли эти зловещие грибы на месте цветущих городов.
Ужас объял его. Щеки стали дряблыми. Обходя кабинет по кругу, он почувствовал, что его клонит в сторону, колени подогнулись, и он рухнул в кресло, едва успев схватиться за него.
Что же случилось? Как враг опередил его? А Куций?
Что же теперь с фаэтами, которые должны были избирать его на новый срок? Ведь они мертвы, мертвы! Нет тысяч, быть может, миллионов… сотен миллионов?!
Добра Мара стало рвать, едва он подумал об этом.
Вбежавшие в его кабинет военачальники бросились помогать беспомощному старому фаэту с трясущейся головой. Он мычал и дергал левой ногой, правая нога, как и рука, стали мягкими, мертвыми.
Военачальники метались по круглому кабинету, вызывая сестру здоровья. Пытались наливать воды и разбивали стаканы. Никто еще не мог осознать во всей глубине создавшееся положение.
Война распада, когда о ней говорили, казалась чем-то ужасным, но невозможным, вроде давней детской сказки. И даже теперь, когда зловещие грибы виднелись почти на всех экранах бункера, а многие экраны были черны, не работали, суетящимся фаэтам все же не хотелось верить, что там, наверху, все кончено. Это было где-то там, далеко, а здесь близким и зримым были слабость правителя, хлопотавшая около него сестра здоровья, неприятный запах рвоты и лекарств.
Подавленные военачальники не приняли никаких решений, не дали никаких команд.
Команды были даны опять-таки автоматами.
Диктатор Яр Юпи, у которого не было такой тайной связи с вражеским континентом, какая была через круглоголовых у Куция Мерка, не подозревал, что на Даньджабе действует не менее надежная автоматическая «система возмездия», чем у «высших».
Приборы, отметив в воздухе излучение распада, сотрясение почвы Даньджаба от взрывов и тепловые удары, дали стартовые команды несчетным ракетным установкам, тоже замаскированным на дне моря, в глубинных шахтах, в горных ущельях. И теперь уже к Властьмании полетела через океан армада возмездия.
Только Куций Мерк предвидел это. Он успел, едва поднялась на его глазах цветочная клумба, нырнуть в заброшенную шахту, в которой всю жизнь проработал Непт и над которой, когда она истощилась, построил свою хибарку. Куций Мерк укрылся в узком каменном колодце, спустившись по металлическим влажным скобам.
Слабость словно исчезла. Нервное напряжение вернуло Куцию силы.
Теперь он уже ничего не мог видеть, но он слышал и, казалось, ощущал всеми клетками тела страшный взрыв, потрясший местность. Сверху на плечи Куцию посыпались камни, один из них больно ударил в плечо. Но Куций судорожно держался за скобы. Даже сейчас он не сдавался.
– Вот вам мелодии, – увесистая пачка машинописных листов глухо ударилась об стол. – А вот и ритмы, – еще одна кипа бухнулась рядом, – зарубежной, так сказать, эстрады!
– Моща, Григорьев! С тобой приятно иметь дело, – Переплет принялся жадно перебирать листы.
– Иметь дело, Шурик, значит, определить интересы каждого из его участников. До этого мы с тобой еще не дошли. Материалец, – комсомольский вожак похлопал рукой по пачкам, – я приволок тебе для демонстрации возможностей, как это принято у серьезных людей. Теперь хотелось бы выслушать твои предложения.
Акеньтьев поморщился. Этот зеленый номенклатурщик всегда был ему неприятен своим биндюжьим нахрапом на грани откровенного хамства и незакомплексованностью в поведении. Вот и сейчас эта «комса» залетная пытается перехватить инициативу. «Хрена, баба Вера!»
– Дрюня, как ты думаешь, сколько нужно переплавить металлического лома, – он сделал ударение на двойном «л», – чтобы получить тонну приличной стали?
– Это не ко мне, а во Всесоюзную пионерскую организацию имени В. И. Ульянова-Ленина.
Но по тону собеседника стало ясно, что акентьевская контратака заставила противника смешаться.
– Так и эти листы, уважаемый, не более чем металлолом, – он вновь сделал ударение на двойном «л». – И мне предстоит много, очень много напряженной работы, прежде чем, как ты говоришь, «серьезные люди» решат заплатить за нее деньги. Заметь, Дрюня, что и ход к серьезным людям, и их благожелательное отношение зависит от меня. А значит, и деньги, которые ты можешь получить за этот хлам, зависят также от меня. Усек? – Внутренне Переплет гордился собой.
– Усекать тут нечего, твой расклад справедлив и понятен.
– Расклад? Слова-то какие! Видно, ты не зря в идеологах бродишь, держишь руку на пульсе большой жизни! – Единожды показавшего зубы нужно дожимать до конца. Это было железное правило Переплета.
– Ладно трепаться, Саня, давай-ка лучше дернем, коли в этом буржуйском доме что-то найдется.
– «Дергает» пролетариат в подворотне, а мы с тобой, Дрюня, в честь славного начала совместной работы продегустируем за-а-мечательную штуковину! – Акентьев подошел к роялю, приподнял крышку и извлек штофную бутылку в золотых разводах. – «Чивас Ригал» двадцатилетней выдержки! Цени! Для компаньона мне ничего не жалко!
Дегустация изрядно затянулась. После первой же пробы Григорьев стал хохмить и живописать сцены из развлечений командирского состава передового отряда советской молодежи. Его повествование, где скабрезности и уничижительные характеристики комсомольских вожаков перемежались с по-деревенски обстоятельными, хвастливыми гастрономическими описаниями, было занимательным и в бесконечности своей чем-то напоминало Переплету сказки Шахерезады.
По мере иссякания напитка извлекалась следующая, не менее изысканная бутылка с алкоголем. Дегустация окончательно утратила характер джентльменского мальчишника. На родной манер стаканы брались высокие, наливались по полной, а последнее, что отложилось в акентьевской памяти – Дрюнина версия «Декамерона» из жизни Выборгского райкома. Заплетающимся языком Григорьев травил про какую-то сауну, но Переплету хотелось лишь одного – вырубиться, что и произошло.
Следующими отчетливыми и подконтрольными сознанию ощущениями были затрудненное дыхание и ощущение гнета на груди. Первое, что увидел перед собой Акентьев, открыв глаза, были абсолютно круглые, фосфоресцирующие в сумерках летней ночи глаза с кошачьими вертикальными зрачками.
Принадлежали они некоему небольшому, но, судя по ощущению, очень тяжелому существу, покрытому короткой густой шерсткой серого цвета, с четко выделяющимися на голове крохотными небольшими рожками.
– Подем, подем! – мягкая, но удивительно сильная ладонь, тянула Переплета за руку, приглашая куда-то. Состояние ужаса быстро сменилось полной апатией. Александру стало чуть легче дышать, и он скорее просипел, чем сказал: «Пойдем!»
Это было непривычное перемещение в пространстве. Он переходил из одного таинственного измерения в другое, не покидая дедовской квартиры. Акентьев будто плыл, увлекаемый странным созданием, через огромные залы, потолки которых пропадали в темной высоте, или через узкие коридоры, в которых тело само собой принимало горизонтальное положение, а плотный, но несильный встречный ветерок вынуждал закрывать глаза.
– Вотта! Вотта! – Они оказались в зале, где в мерцающих гнилушных огоньках, постоянно хаотично перемещавшихся, периферийная, фоновая темень скрадывала истинные его размеры. Но ощущение, что зал огромен – присутствовало.
Сноп бледно-голубого пламени вспыхнул прямо перед Переплетом и, поднимаясь все выше и выше, вытянулся в огромный световой столб.
В переливах пламенных струй показалась фигура в одеянии, похожем на рясы средневековых монахов, с полностью закрывавшим лицо капюшоном.
– Смотри и запомни! – бесстрастный голос заполнил все пространство, вытянувшаяся навстречу Переплету рука раскрыла ладонь. – Так выглядит перстень, который ты должен найти. Найти и бросить в невскую воду у устья Лебяжьей канавки. Внимательно смотри и запоминай: не сопротивляйся событиям, что станут происходить в твоей жизни. Это и составит твой поиск…
— Лёха, прыгай! Да не ссы, прыгай давай, не так уж тут и высоко, — подначивал рослый темноволосый Матеуш.
Лёха скинул вниз плотно набитый рюкзак. Потом свесил с подоконника тонкие загорелые ноги, все сплошь в комариных укусах, синяках и ссадинах, перевернулся на живот, неуклюже сполз на самый край окна и повис на руках.
— С-сс-сейчас, — прошипел Лёха и задрыгал ногами.
— Лёха, — подал голос Олег, которого все друзья и домашние звали Лега, — не тормози, отпускайся. Тут трава, не расшибешься.
Лёха разжал пальцы и кулем свалился точно в заросли крапивы. Взвыл. Выбрался, потирая обожжённые руки и ноги, и забрал у Матеуша свой рюкзак:
— Ну, что, двинули? — пацаны согласно закивали. — Карта у кого?
— Ну, у меня, — Матеуш пошарил рукой за пазухой, наткнулся на жёсткий квадратик пластика и кивнул. — Только нафига тебе карта сейчас сдалась? До озера и так дойдём, там лодка. На ней до острова. А там уже рукой подать до Хижины, обустроимся и сядем карту смотреть.
— Телефоны все дома оставили? — мальчишки синхронно кивнули. Не хватало ещё, чтобы встревоженные пропажей детей родители начали названивать в самый неподходящий момент. Лёха расстегнул наружный карман рюкзака, убедился, что фонарик, связка свечей и Книга, аккуратно обернутые в целлофановую плёнку — на месте, застегнул карман и закинул рюкзак на плечо.
— Айда, — махнул рукой и первым скрылся в зарослях сирени, окружающих дом.
***
Раньше лес был пронизан дорогами, дорожками, тропами и тропинками. Туда ездили на машинах, ходили гулять компаниями и по двое, дети там выгуливали собак, бабки собирали травы, грибы и ягоды. По лесу можно было дойти до моря, до озера, до мелкой, но очень длинной и вертлявой речки, до гаражей. А ещё в лесу было два старых работающих санатория и ещё один «новый» — заброшенный давным-давно ещё на стадии строительства.
Так было раньше. А сейчас мелкие тропки, плутавшие между деревьями, заросли так, что сложно было даже догадаться о том, что они когда-то здесь были. Остались широкие просеки, по которым подвозили стройматериалы для санаториев, и тропы вдоль ирригационных канав, о которых редко и неохотно, но все же вспоминало нынешнее руководство. Скорее всего, если не очищать канавы, то со временем город, стоявший на осушенных болотах, просто уйдёт в трясину.
Канавы были излюбленным местом для игр. В них водились бобры, водяные крысы, лягушки и даже тритоны. Может быть, в самых глубоких водилась и рыба, но сидеть с удочкой пацаны ходили всё же на озеро.
Робинзоны шли по знакомой дорожке, сбившись в кучку и освещая всё вокруг одиноким фонариком. Когда-то широкая прямая тропа, сейчас густо усыпанная опавшей хвоей и заросшая по краям иван-чаем и ежевичником, была неинтересной и безобидной днём. А вот ночью выглядела совсем другой. Незнакомой, опасной и жуткой.
Стянуть родительский походный фонарик Лёха побоялся, а тот старенький и никому не нужный, который он нашёл в ящике с инструментами, светил совсем слабо. Маленькое пятно света упиралось в подступающую со всех сторон темноту, бестолково тыкалось в неё, пытаясь продавить. И, не справившись, гасло.
Лес не молчал. Стрекотал кузнечиками, вскрикивал, звенел, гудел, ухал и поскрипывал на разные голоса. Казалось, что он незаметно, крохотными шажками, наступает на тропу, оставляя от неё только узкий сплошной коридор с высокими чёрными стенами, по которому можно идти только вперёд. Кроны сосен смыкаются наверху так, что не видно звезд, хотя здесь, вдали от городских фонарей обычно совершенно дикое небо, глубокое, сияющее холодными звёздами и расчерченное царапинами метеоритов.
Луч фонарика скользнул по толстым стволам — коричневым, в серебристых чешуйках отстающей коры, выхватил из темноты чей-то силуэт, дёрнулся… и бестолково заметался из стороны в сторону.
— Ты видел?! Видел? — Матеуш и не знал, что можно, оказывается, кричать шёпотом, да так, чтобы начало саднить сорванное горло. Лёха, в руках которого дрожал фонарик, дробно стучал зубами и кивал.
— Видел, — просипел Лёха.
Олег, самый младший из троицы, юркнул Лёхе за спину и от страха впился пальцами в руку так, что тот взвыл:
— Лега, отцепись, больно же! — но мелкий, как назло, только сильнее сжал пальцы, глядя туда, где только что появилась и снова растворилась в тенях жуткая фигура.
— Волк? — спросил Лёха.
— Угу, — подтвердил Матеуш, бледнея. — Здоровенный. И на нём верхом… кто-то.
— Пошли обратно? Домой, — захныкал Лега.
— И повернуться к этому спиной? Ты серьезно? — прошипел Лёха.
Матеуш нахмурился и прошептал:
— Да какая разница уже, куда повернуться? Думаешь, он тебя со спины не обойдет? Пфф…
Пока они препирались, стоя на тропе и лихорадочно шаря фонариком по стволам старых сосен, зарослям ежевики и иван-чая, лес внезапно затих. В оглушительной тишине на тропу из кустов вышагнул человек. Фигура в просторном плаще с капюшоном была высокой, худой и такой непроницаемо-черной, как будто её просто вырезали ножницами из окружающего мира, и теперь сквозь прореху на людей смотрела изначальная вселенская тьма.
Следом за хозяином из леса, неслышно ступая, вышел волк. Такой огромный, что даже рослый Матеуш мог, не нагибаясь, смотреть ему прямо в глаза.
— Визз-заг-ган, — дробно клацая зубами от ужаса, опознал спешившегося всадника Матеуш, запоем читавший фэнтези.
Где-то на границе слышимости нарастал высокий пронзительный звук, какой иногда издают провода под током, — это Лега тоненько скулил на одной ноте. Лёха молчал.
— Вы зря пришли сегодня в лес, человеки, — голос существа, которое Матеуш назвал визаганом, был похож на тихий шелест листвы в кронах деревьев. — Сегодня лес принадлежит нам. Уходите.
— Нам нужно на остров, — каким-то бесцветным, сырым голосом отозвался Лёха.
— Вам нельзя на остров, — существо сделало шаг вперёд. Волк повторил его движение. Мальчишки дружно отшатнулись.
— Мы знаем про Врата. И можем открыть их, — Лёха смотрел прямо в черноту капюшона, туда, где свет фонарика крохотными колючими точками отражался в глазах. — У нас есть карта. И Книга.
Существо застыло. Потом обернулось к лесу и некоторое время смотрело в темноту, словно ожидая оттуда ответа на незаданный вопрос. Видимо, получив его, повернулось обратно к мальчишкам и покачало головой.
— Это ничего не меняет. Уходите.
— Меняет! — выкрикнул опешивший Лёха. — Это всё меняет! Вам ли не знать. Вся лесная нечисть, — на слове «нечисть» волк, до этого спокойно созерцавший мальчишек, приподнял верхнюю губу, обнажив внушительные клыки, и недовольно заворчал.
Лёха осёкся на мгновение, но продолжил:
— Вся нечисть этого леса пришла оттуда. С острова. Вы пришли к нам через Врата. Я предлагаю вам возможность вернуться домой!
Темнота под капюшоном застонала, заколыхалась, и Леха вдруг понял, что существо смеётся. Смеётся над ним?
— Глупый маленький человек. Мы ушли из дома и пришли сюда, чтобы жить. Чтобы жить здесь. Мы — не путешественники. Мы — беженцы. Изгои. Если открыть Врата, то, от чего мы спасались, придёт сюда.
Лёха опешил. Книга… Книга, которую он собственными силами переводил с эльфийского почти год, которую выучил почти наизусть — врала.
Книга, которая обещала, что, открыв Врата, Лёха сделает доброе дело — спасёт заблудившихся в пространстве и времени странников, вернёт в их родной мир.
И, может быть, сможет что-нибудь попросить за услугу.
Хорошо ещё, что визаган их перехватил до того, как они успели сделать то, ради чего сбежали из дома в ночь солнцеворота.
— Тимуровцы хреновы, — прошептал, словно прочитав Лёхины мысли, Матеуш.
***
Визаган, а точнее принц эль’Эрриэнн из клана Черного дождя, проводил их до опушки. И ещё долго стоял на кромке леса, рассматривая подступающий к древним деревьям спящий город и задумчиво поглаживая жесткую шерсть на волчьем загривке. Маленькие человеки, сами того не зная, разбередили кое-как затянувшуюся за долгие годы рану.
Визаган пролистал Книгу, заполненную четким убористым почерком, поводил пальцем по знакомым символам. Рассмотрел рисунки, поверх которых теперь карандашом были сделаны непонятные пометки.
Между страниц была вложена ветхая карта, сплошь залитая слоем чего-то гибкого, плотного и прозрачного.
Оставляя свой дневник и карту в лачуге на острове, Эрри знал, что, скорее всего, больше никогда их не увидит. Возможно, даже не вспомнит, что они были. Наверняка, нужно было тогда же предать их огню, но уничтожить последнюю память о прошлом просто не поднялась рука.
Новый мир менял своих нечаянных пасынков. Менял так, что многие умирали, теряли память, рассудок, первоначальный облик и превращались в тех, кого Эрри, тот, прошлый Эрри, сам посчитал бы чудовищами. Чудовищами, достойными лишь смерти.
С тех пор прошло много жизней. Эрри научился смотреть на вещи чуть иначе, чем раньше, чуть мягче. Когда ты вдруг становишься чудовищем, пусть даже только внешне, поневоле начинаешь думать, что очень многое вокруг тоже может быть совсем не тем, чем кажется.
Эрри спрятал дневник в складках плаща.
Возможно, там, откуда они бежали, война уже давно закончилась.
Возможно, где-то там ещё существует клан Чёрного дождя.
Возможно…
А ещё более возможно, что, сунься они сейчас в родной Фэрн’а’энн, и стражи Врат, будь они хоть врагами, хоть верными вассалами принца Эрри, ни на секунду не задумываясь, порубят их, «этих проклятых богами чудовищ», в капусту. Кто там будет долго разбираться, когда сквозь врата лезут жуткие, ни на что не похожие существа.
Эрри повернулся спиной к свету фонарей и пошёл по тёмной, густо заросшей иван-чаем и ежевикой тропинке к далёкому озеру. Среди деревьев, сопровождая принца и его волка, скользили тёмные стремительные тени.
Домой хотелось.
***
— Лёха, придурок! — оказавшись в городе, Матеуш разом осмелел. — Ты зачем этому чучелу книгу отдал? Поверил в чушь про вселенское зло, которое полезет из Врат?
— Может, и поверил, а может и нет. В любом случае, в этом году ночь солнцеворота мы уже пропустили.
— Но? — спросил, чувствуя повисшую в воздухе недосказанность, Лега.
— Но будет же следующий год, — безмятежно улыбнулся своим мыслям Лёха.
— Так ведь Книги больше нет…
Лёхина улыбка стала шире.
— Ну, отчего же — нет. Зря мне, что ли, сканер на прошлую днюху подарили.
Это Они делали для нас…
Верно, Рыж, как просто и точно ты сказал.
Я хорошо представлял этих людей. Видел, как широко шагает в сапогах бригадирша Масягина и думает, какие богатырские имена дать близнецам; как лежа курит папиросу за папиросой вертолетчик Андриан, курит и смотрит в темный угол, а видит белый город на излучине и сына Андрейку под березой всего, с головы до ног, в маленьких солнцах; как идет по проводу над голубой водой повар, совсем еще мальчик, как он счастлив оттого, что дурные реки отрезали их участок от всего мира, и он идет по проводу и сочиняет письмо маме, от которой ничего не умеет скрывать. Эти трое и тысячи других, неизвестных мне, мечтали построить новый город — я знаю, даже не читая их писем: ведь города уже стоят на своих местах.
А я? Какой город хотел построить я? Когда родители улетали на Марс, я просил взять меня с собой: я хорошо представил аккуратные домики, покрытые прозрачным; куполом, и один из них — моя школа, к нему ведет песчаная дорожка. Мама, как и я, смотрела печальными, глазами на отца, но он точно знал, что там нет школы с желтой дорожкой. И пока они строили эту школу, я вырос, и теперь мне нужен большой машинный зал, чтоб показать свое умение. Нет, даже не машинный зал, а маленькая комнатка на лунной станции, откуда я буду передавать Симу добытую мной информацию. А если уж говорить совсем откровенно, мне нужно только одно кресло, и больше ничего. Только одно кресло в ракете солнечной экспедиции. Тогда меня не будет грызть совесть, что вот уже восемнадцать, а я так и не построил город.
Они стояли на своих местах — столетние сибирские города — в излучинах рек, на берегах таежных морей, на крутых боках серебряных и железных гор, а людей, которые их строили, уже нет. Не смотри на меня такими грустными глазами, Рыж, это так — жизнь имеет свой финиш. И лучше долбить день и ночь диабаз, жечь его огнем и поливать водой, чем проспать свои годы, надеясь, что кто-то преподнесет тебе бессмертие. Это великий обман, Рыж, ты понимаешь? Жизнь — движение, она без остановок. Пока я не столкнулся с облаком, я вообще не знал, что такое страх; но мой страх — это не страх, а мучительное беспокойство, боль за тебя, за Леху, за Каричку, за всех маленьких и больших детей.
Ты извини меня, Рыж, что я позвал тебя в этот мрачный машинный зал. Уже ночь, и грустно быть одному с бездушными автоматами. Ты только поверь, что я не предатель, я это докажу. Я сознательно путаю ленты и аккуратно записываю все, что делает облако. Доктор Наг, кажется, разгадал мою хитрость, но он не хочет ни во что вмешиваться. Он только бросил на ходу: «Подопытный уже два сеанса без сознания». Когда я начинаю его жалеть этого ни в чем не виноватого Килоу, — я вспоминаю Гришу Сингаевского. Мне кажется, Гриша говорит: «Ты должен передать людям эти записи. Ты должен прийти к финишу первым даже без гравилета». Да, я должен — я это знаю; а потом я вернусь за Сингаевским.
Тебе пора спать, Рыж. Мне осталось перевести записи в маленький блок и спрятать его в карман комбинезона. Пусть тебе приснятся говорящие байкальские рыбы — они мастера рассказывать удивительные истории.
На рассвете в зал заглянул доктор Наг. Увидев, что я сижу за пультом, он вошел.
— Слышали новость? Совет потребовал снять защитное поле.
— Что ответил Гарга?
— Ничего. Заперся в студии и сидит там.
— Совещаются?
— Наверно. Совет объявил, что построенные установки могут разрядить облако.
Я поспешно натянул комбинезон.
— Вы куда? — спросил Наг.
— Предупредить рыбаков, пока они не выехали. Вдруг облако решит снять поле… Лед начнет трескаться!
— Вы славный парень, — сказал Наг.
— Вы мне во многом помогли, доктор. Спасибо.
…Все же я опоздал: рыбаки уехали в море.
Отец Лены, спокойно выслушав меня, позвонил на радиостанцию и приказал вернуть мобили. Не удивился он и моей просьбе.
— Выход с острова есть, — ответил он, подумав. — Пещера в скале. Она проходит под силовым полем. А по сопкам не проберешься, пока не снята блокада.
Он одевался обстоятельно — шерстяные носки, сапоги, меховой жилет, полушубок. Я умолял его глазами: быстрее! Он, кажется, понял и, заказывая дежурный мобиль, сказал:
— Не через десять минут, а сейчас.
Я благодарно кивнул.
Песок скрипел под ногами, как снег, мороз щекотал кончик носа. Первые лучи легонько коснулись крыш, позолотили их. Сейчас проснутся школьники, проснется кап Грамофоныч, проснется Лена. Снегурочка выглянет в окно, засмеется: «Доброе утро!» А я побегу через лес, через зеленое поле, чтобы подлый удар облака не погасил больше ни одной улыбки.
— До станции пятнадцать километров, — сказал инженер. — Из нас никто не ходил — старая охотничья тропа, но по карте пятнадцать и точно на юг. Проводить?
— Не надо. — Я измерил взглядом богатырскую фигуру. — Вы лучше займитесь Гаргой.
— Не волнуйся. Все выясним и поставим на свои места.
Ярко-оранжевый мобиль приподнялся на воздушной струе и легко заскользил над стеклянным щитом. Неслись нам навстречу пестрые ледяные заплаты зеленые, белые, голубые плиты, крепко спаянные морозом, но я смотрел не на них, а на темную, неприкрытую снегом скалу — берег Большой земли.
Вдруг замигала лампочка на щитке, шофер включил радио.
— Мобилю сто двадцать шесть вернуться назад. — Голос четко и властно выговаривал слова.
— Гарга, — узнал я.
— Прыткий старикан, — усмехнулся инженер. — Рано встает.
— Это облако, — догадался я. — Оно предупредило Гаргу.
— Мобилю вернуться назад. Вы приближаетесь к границе поля. Это опасно.
— Давай, Саша, к самой пещере, — скомандовал инженер водителю. — Где у тебя компас и карта?.
Он спокойно начертил мой путь, сам положил карту и компас в мой карман, застегнул пуговицу. А Гарга все требовал. А скала летела навстречу.
— Сейчас возвращаемся, — наконец ответил в микрофон отец Лены.
Мобиль мягко шлепнулся на лед. Распахнулась дверца. Отвесная серая стена, в ней треугольная щель, завешенная длинными сосульками, и такое же отражение на гладком льду. Волшебный дворец.
— Беги! — сказал отец Лены. — Счастливо!
А в спину мне ударило из динамика:
— Март, приказываю тебе вернуться! Иначе облако применит облучение!
Теперь, когда в кармане у меня лежит ключ от облака и какая-то сотня метров осталась до спасительной границы, теперь отступать — ни за что. Мы еще проверим, кто проворней: может быть, я бегу быстрее света.
У самого входа в пещеру ноги мои разъехались, я шлепнулся на живот и так и въехал головой вперед под торжественный ледяной портал. Встал. Ноги какие-то размягченные, идут неохотно. «Только-то и всего! — воскликнул я. — И это называется удар. Благодарю вас, дядя, за родственный тычок!»
В ночь с субботы на воскресенье мы действительно — чем хотите поклянусь! — пьянствовали у Толи Чижика в связи с недавним отъездом его Людмилы на пару дней в санаторий. Собственно, пьянкой это можно было назвать лишь с большой натяжкой — так, мальчишник, посиделки бывших сокурсников. Болтали обо всём на свете, обсуждали мировые проблемы, ну и, как водится, не могли не схватиться по поводу знаменитого нашего земляка, изобретателя хроноскопа Ефима Голокоста. Лёша придерживался версии о жульнической сути его исследований, мы же с Толиком полагали, что он просто ненормальный.
Свалились под утро — скорее от утомления, нежели от выпитого.
Когда на исходе следующего дня я нагрянул к Толику на квартиру, та уже была приведена в исходное состояние и блистала чистотой. Нигде ни единой улики.
— Толик, — сказал я. — Ты не мог бы подтвердить, что мы всю ночь просидели у тебя и никуда не отлучались?
В глазах Толи Чижика засветились разом испуг и нездоровое любопытство.
— С ума сошёл? Людка завтра вернётся — башку оторвёт.
— А иначе нам с Лёшкой башку оторвут.
— А ему-то за что?
— А мне за что?
Толик заморгал.
— Н-ну… я думал, тебя Томка твоя к кому приревновала…
— Никто нас не при… не приревновывал! Алиби обеспечь.
— В полицию? — Толик замер.
— Если бы! Дуеву Дуню знаешь?
Знал ли Толик Дуню Дуеву? Ох, знал… Его Людмила, как, между прочим, и моя Тамарка, работали с ней когда-то в одной фирме (тесен мир) и до сих пор часто перемывали ей косточки. Дура. Прямая, как шпала. Живёт не ради радости, а ради принципа. Если вбила себе что-нибудь в голову — ничем не вышибешь. Потом неизбежно принимались жалеть. Бедняжка. Муж сбежал. От дочери из Питера — эсэмэска раз в полгода. Но, что ни говори, а такие люди необходимы. Она и ответственная по подъезду, она и член дачного правления… Другая бы триста раз плюнула, рукой махнула, а эта — нет, эта не отступит. Да и в конце-то концов, должен же кто-то бороться за справедливость!
В принципе с последним высказыванием я согласен. Кстати, с предыдущими — тоже. Единственная оговорка: пусть себе борется с кем угодно, лишь бы не со мной! Сдаюсь заранее…
Однако признать свою вину в данном случае означало попасть из огня в полымя: заказать нас буржуин, допустим, не закажет, а в суд подать может. Оно нам надо?
Забегая вперёд, скажу: я преклоняюсь перед Толей Чижиком. Сохранить юношеские идеалы до такой степени, чтобы ради старой дружбы, рискуя расположением супруги, во всеуслышание огласить правду, — это, признайтесь, не каждому дано.
Уламывал я его, не скрою, долго, но в итоге уломал.
Назавтра выяснилось, зря я это сделал.
***
Недобрые предчувствия возникли у меня сразу же, стоило переступить порог офиса. Шелестели бумаги, шуршала клавиатура, за окном шла утренняя склока воробьёв. Правдоискательница безмолвствовала — победоносно и загадочно. Наконец разомкнула уста.
— Мне вчера звонил муж Людмилы, — скрипуче объявила она.
Шелест, шорох, чириканье — всё смолкло.
— Надо же! Дружка подговорили, чтобы он их отмазал, — как вам такое понравится?
— Дуня! — хрипло сказал я. — Толя Чижик — честнейший человек.
— Как же честнейший, если врёт? Нагло причём!
Умный Лёша помалкивал. А я сорвался:
— Сколько тебе свидетелей надо? Пять? Десять? А вот запросто! Мы с Лёшей спиртное в угловом магазине брали — знакомых полно…
— Знакомых… — хмыкнула она. — Эти уж точно подтвердят!
— И продавщицы подтвердят! Они нас там в лицо знают!
— Да я думаю…
— И было это перед самым закрытием! Как бы мы оттуда до твоей дачи добирались? Среди ночи! Тридцать километров от города…
— Вы же не знаете, где моя дача находится, — с холодным презрением напомнила она.
— Тогда — не знали! Теперь — знаем!
— Ой!.. — внезапно сказала Лина Эльбрусовна и с ошеломлённым видом взялась кончиками пальцев за крылья своего сайгачьего носа. Влажные чуть выпуклые глаза — выразительны как никогда.
Все повернулись к ней.
— Дуня… — виновато и растерянно призналась она. — А ведь они правду говорят. Я тоже в субботу видела, как они из этого магазина выходили… С покупками… В десятом часу…
Лина Эльбрусовна осеклась, но было поздно. Правдоискательница смотрела на неё с укоризной.
— Значит, и тебя уже обработать успели, — горестно подбила она итог. — Ну Лина… От кого, от кого, а уж от…
Всё-таки удивительное это изобретение — сотовый телефон. Сколько раз он выручал меня в трудные мгновения! Выручил и на этот раз. Услышав знакомую мелодию, сопровождаемую биением в нагрудном кармане, я извинился и поспешно вышел в коридор, чем спасся от грядущей разборки. Зато нарвался на другую. Звонил Толя Чижик, и был он близок к истерике.
— Да идите вы все! — захлёбываясь, кричал этот честнейший человек. — С вашими львами, с вашими… Людка вернулась — разговаривать со мной не хочет!
— Дунька стукнула? — упавшим голосом спросил я.
— А то кто же! Алиби им подавай!
— Господи, что же делать? — проскулил я.
— Что делать, что делать!.. К Голокосту обратись — прошлое он уже наблюдать научился! — жёлчно посоветовал Толик.
***
Избитая фраза «В каждой шутке есть доля шутки» кажется мне излишне заболтанной и нуждается в сокращении. «В каждой шутке есть доля», — так, на мой взгляд, куда короче и точнее.
Доля ты наша, доля…
Дверь нам открыл Ефим Голокост — собственной персоной. Описывать подробно внешность самородка, думаю, не стоит — сами, чай, не раз по телевизору видели. Типичный выходец из Ура халдейского. Правда, был он на сей раз чем-то сильно встревожен: глаза выпучены, шевелюра — дыбом, седеющая борода торчит клочками. Но это даже придавало ему импозантности: учёный-безумец в чистом виде. Или — бери выше! — кто-то из малых пророков.
— Ну я же сказал! — с болью в голосе произнёс он. — К вечеру всё демонтирую…
— Добрый вечер, Ефим Григорьевич…
— Ну хорошо! — вскричал он. — Не к вечеру — к ночи…
— Да мы, собственно…
Взгляд его перекочевал с каменного лица Дуни Дуевой на интеллигентного очкастого Лёшу.
— А! — с облегчением сказал Голокост. — Так вы не из полиции?
— Нет.
— Тогда пошли вон!
— Ефи-им Григорьич!..
Голокост был неумолим. Я хочу сказать, был бы неумолим, не прихвати мы с собой Дуню. Поначалу она собиралась хранить гордое молчание, но, услышав незаслуженное «пошли вон»…
Короче говоря, наш асфальтовый каток медленно развёл пары и двинулся на гениального изобретателя. В течение следующих пяти минут создатель хроноскопа только извинялся и оправдывался, выдавая с перепугу такое, что нам и не снилось. Оказывается, сегодня утром к Голокосту заявилась полиция. Странно, что она не сделала этого раньше.
— Правда, — говорят, — прошлое видишь?
— Правда.
— Дай, — говорят, — посмотреть, кто племянника мэра замочил.
Дал. Посмотрели. Ужаснулись.
— Слышь, — говорят, — мужик! Если не хочешь неприятностей, демонтируй на фиг этот свой прибор — и чтоб никому ни словечка. Всё понял?
Голокост был понятлив от природы. Заверил, будто сегодня же всё демонтирует, а сам, как это свойственно высоким натурам, предался отчаянию.
Дальше ему оправдываться перед нами не пришлось: Дуню Дуеву развернуло на новую цель — и полетели на головы коррумпированных стражей порядка обвинение за обвинением, сопровождаемые точными указаниями, что надо сделать и в какие инстанции обратиться. Вплоть до канцелярии Президента.
Зачарованный гневным Дуниным занудством, Ефим Григорьевич слушал её с приоткрытым ртом. Было в ней, было всегда нечто гипнотическое.
Словом, когда мы изложили нашу просьбу, он беспрекословно провёл нас в свою скинию, где полез под кровать, извлёк оттуда бог весть что, два крупных неопрятных кристалла, этакие, знаете, урим и туммим, каковые и подключил к ноутбуку. Кажется, мы с Толиком ошибались, да и Лёша был не прав — насчёт Голокоста. Судя по тому, что замелькало на мониторе, никакой он не жулик и уж тем более не псих. Ну разве что чуточку, как и подобает гению.
***
Однако вскоре чувство благоговения, с которым я следил за священнодействиями нашего знаменитого земляка, переросло в оторопь, а затем и в панику. Выходит, впервые в жизни по телевизору сказали правду… Опасливо наблюдал я со стороны, как выдающийся человек, следуя подсказкам Дуни Дуевой, определяется с координатами на местности — елозит «мышкой» по всему дачному посёлку. Не по какой-нибудь там компьютерной графике — по живому елозит! Кошмар: радиус действия хроноскопа был даже больше тридцати километров, на которые отстояла от города Дунина дача.
Полезли пугающие мысли о дальнейшей судьбе человечества. Видеть прошлое… Но это же страшно! Этого нельзя делать! Оставьте нам хоть что-нибудь тайное, Ефим Григорьевич, не выворачивайте нас наизнанку… Упаси боже, запустят ваш хроноскоп в производство, станет он обычной бытовой электроникой вроде компьютера — и… Тамарка со мной точно разведётся. А уж о судьбе Толи Чижика и помыслить жутко…
Права полиция! Слышь, мужик! Демонтируй! И чем быстрее, тем лучше… Хотя нет! (Я взял себя в руки.) Сначала пусть покажет, кто нас с Лёшей подставил, а там уже…
Тем временем выбрали точку наблюдения — аккурат напротив буржуинских ворот впритирку к противоположному забору. Изображение было зеленоватое, мерцающее, ночное, иногда разрываемое помехами неизвестного происхождения. Но гениталии обоих львов чернели весьма отчётливо.
К счастью, взгляд мой упал на заранее торжествующую Дуню — и панические мысли схлынули. Пододвинулся поближе к экрану.
Там уже выбирали время. Для начала Голокост кликнул ноль-ноль часов между прошлыми выходными — и причиндалы воссияли. Значит, рано. Назначили час ночи — то же самое. Два часа… Есть! Черны, как смоль. Точнее — как спрей…
Стали ускоренно отматывать назад — и на мониторе обозначилось некое шевеление.
— Стоп! — сипло скомандовал кто-то из нас.
Мы впились глазами в неподвижный ноктюрн (ночь тогда, надо полагать, выдалась безветренная) — и ёкнуло сердчишко. Пригрезилось нечто невероятное, но от этого ничуть не менее ужасное: сейчас на экране, может быть, слева, а может, справа, покажемся, воровато озираясь, мы с Лёшей — и у каждого в руках по баллончику…
Лёша, как он признался позже, ожидал увидеть на экране саму Дуню.
Оба, как водится, промахнулись.
Я же говорил, что мысли у всех совпадают! Какой-то мальчишечка лет одиннадцати, по всему видать, местный Том Сойер, сноровисто обработал сначала одного льва, потом другого — и сгинул.
Несколько секунд все молчали.
— Вот… — с трагической ноткой в голосе промолвил наконец Ефим Григорьевич. — А они говорят: демонтируй…
Мы сдавленно поблагодарили нашего знаменитого земляка и, простившись, вышли в поздний августовский вечер. Горели фонари, шуршали акации, по асфальту гуляли смутные тени. Я украдкой покосился на Дуню Дуеву. В неверном ночном освещении лицо её показалось мне смущённым — и я понял вдруг, чтó она сейчас должна чувствовать. Первое поражение в борьбе за правду… Да это же катастрофа! А тут ещё вспомнилась читанная в интернете мулька о том, как с помощью гипноза вылечили некую тётеньку от склочности, вороватости, клеветничества, а та пошла и утопилась. И что-то стало мне совсем скверно. Не дай бог…
В молчании добрались до перекрёстка. Зажёгся красный. Дуня Дуева очнулась, вздохнула и, словно бы дивясь испорченности нашего мира, покачала крупной своей головой.
— Ну, значит, и прошлое уже подделывать научились… — удручённо сказала она.
Перевод записи допроса был тщательно записан в трех вариантах, сделанных тремя разными переводчиками, – полковник считал, что в данном случае языковые тонкости играют первостепенную роль. Он никогда не думал, что русский язык имеет столько двусмысленных формулировок. Полковник тщательно проанализировал все приведенные Алленом цитаты, но не нашел в них ничего интересного.
Позывной руководителя русской резидентуры не давал почти никакой информации о нем, пьяниц и говорунов в Лондоне было слишком много, чтобы хоть сколько-нибудь сузить круг поисков. По сути, много болтая, Аллен не сказал ничего интересного. Да, он гордился своей страной – как все русские, – и выражал свою гордость с большим удовольствием, но ни разу не снизошел до конкретики, ограничиваясь абстракциями.
Выслушав отчет полковника, директор Бейнс сказал, что игры с Алленом пора заканчивать – МИ5 слишком дорого обходятся его допросы. Шифры сменят, агентов отзовут, а работать на Великобританию Аллен, скорей всего, не станет – так зачем тратить деньги на его содержание в тюрьме? При этом смотрел Бейнс на полковника с презрительной жалостью, или это лишь показалось?
Перед тем как подписать распоряжение о переводе Аллена в Тауэр, полковник решил лично сообщить ему о решении директора Бейнса и о назначенном дне казни – иногда конкретная дата может резко изменить поведение приговоренного. Впрочем, полковник понимал, что его попытки взять над Алленом реванш в самом деле заслуживают лишь презрительной жалости…
***
То ли инъекция, сделанная доктором, имела какие-то лечебные свойства, то ли появившаяся надежда выжить помогла бороться с болезнью, но уже через три дня Тони чувствовал себя значительно лучше: хотя кашель и не давал ему спать по ночам, но не доходил ни до рвоты, ни до удушья. Да, профессор Челленджер не соврал, Тони ощущал иногда боль и тяжесть за грудиной, ломоту в костях – и особенно в ребрах, – но признаки сделанной инъекции скорей радовали его, чем доставляли беспокойство. Он слышал, что инъекция меняет структуру костного мозга, и усмехался про себя: в ребрах мозга нет, а болят они сильней всего.
Его вернули в крыло, где было поуютней, потеплей и повеселее. Тони предполагал, что допрос с применением «болтунчика» не сойдет ему с рук просто так, а потому сидел тише воды ниже травы, чтобы не дать охране повода. Но тюремщики свое дело знали и умели расставлять комбинации – драка во время прогулки не имела к Тони никакого отношения, но случилась слишком близко. Не ответить на удар в лицо было нельзя, после этого здешние уголовники перестанут считать тебя человеком, а это если не смерть, то уже и не жизнь. Понятия о чести в английской тюрьме отличались от русских некоторыми существенными деталями, но принципиальной разницы Тони не увидел: если ты мужчина, воин, тебя уважают и подлостей не делают. Но если ты тряпка, каждый с радостью вытрет о тебя ноги.
Разнимая дерущихся, охрана проявила к Тони особенный и совершенно неадекватный его участию в драке интерес, – наломали дубинками так, что мало не показалось. Расколотили даже гипс, который наложил на сломанную руку доктор W. И, конечно, можно было подать жалобу, тут жалобы не считались зазорными, однако Тони придерживался не только английских, но и собственных понятий о чести.
Даже столь прискорбное событие не ухудшило общего доброго расположения духа. Пожалуй, именно в эти дни Тони в полной мере осознал, как сильно не хотел умирать, – до инъекции он просто старался не думать о смерти, отодвигал мысли о ней подальше. Получив же крепкую надежду на жизнь, пусть и альтернативную, стал задумываться о смерти спокойней, без паники. И понял, что не столько смерти боится, сколько хочет жить. Понял, что есть существенная разница между желанием жить и страхом умереть.
Конечно, оставалась вероятность, что вслед за «болтунчиком» МИ5 перейдет к более эффективным медицинским экспериментам, но и эти мысли уже не вызывали паники: одно дело мучиться перед смертью, и совсем другое – мучиться с надеждой на жизнь, на нормальную честную жизнь. Когда альтернативой повеситься в сортире был расстрел в Тауэре, разница между вариантами ощущалась только в редкие минуты решимости или куража. Но ради того, чтобы остаться жить и вернуться домой, можно было вынести гораздо больше.
Впрочем, эти спокойные размышления сыграли с Тони злую шутку – теперь он боялся, что об инъекции узнают и нейтрализуют ее действие. Теперь ему было что терять.
Полковник явился на следующий день после драки. Разумеется, не случайно, – он старался выбирать именно такие дни, когда Тони чувствовал себя особенно неуверенно. Но тут скверное самочувствие оказалось как нельзя кстати: без него полковник мог разглядеть надежду у Тони на лице и разгадать ее причину.
Может быть, он переиграл. Или, скорей, сыграл неверно, противоречиво. А может, просто переоценил полковника и тот ничего не заметил?
***
Аллен вел себя как всегда. Он ни одним движением не выдал своей боли, хотя полковника предупредили, что, возможно, он вообще не сможет подняться на ноги. Поднялся, и сидел прямо, и смотрел с вызовом, будто говоря: «Ничего у вас, полковник, не вышло». Как мальчишка. Полковник вспомнил вдруг, что в детстве считалось особенной доблестью сказать противнику гордое «а мне и не больно». Предполагалось, что противника это должно уязвить, свести на нет его победу.
Вызов Аллена полковника не уязвил.
– Я пришел сообщить о переводе вас в Тауэр. Назначена дата приведения приговора в исполнение – двадцать третье февраля сего года. Вам осталось жить чуть больше трех недель.
Лицо Аллена осталось неподвижным. Потом он прищурился с полуулыбкой и спросил:
– А… день вы выбрали, чтобы сделать мне приятное? Или наоборот?
Аллен вел себя как всегда. Примерно такой реакции полковнику и следовало ожидать. И все же показалось, что известие о своей скорой смерти человек должен встречать как-то иначе.
– Учитывая, что известная вам информация с каждым днем обесценивается все более, вы должны отдать должное нашему предложению о сотрудничестве, которое пока остается в силе.
– О, я ценю это в полной мере, – покивал Аллен. – И высокое мнение о моих способностях к криптоанализу, и высокую оценку меня как кодера. Мне лестно. Если, конечно, вы всерьез о том, что информация обесценивается.
Разумеется, полковник покривил душой – кроме шифров, явок, имен руководителей, Аллен располагал и другой информацией. Загадка шлемофона Барченко – кто, как не кодер, должен был понимать принцип его работы? Сведения об эликсирах истины, известных русским. Методики подготовки агентов, применяемые на Лубянке. И не только это.
Аллен вел себя как всегда, именно это казалось полковнику подозрительным. И он решил, что не прервет бессмысленного допроса, пока не поймет, почему сообщение о скорой смерти никак не изменило поведения Аллена. Противника надо измотать – тогда он начнет делать ошибки.
Полковник задавал вопрос за вопросом, на некоторые Аллен отвечать отказывался. И, надо сказать, при всей хитрости полковника ни разу не ошибся. Минут через сорок Аллен в самом деле казался Рейсу вымотанным, усталым, но вовсе не от множества вопросов, на которые ему приходилось отвечать, а попросту от того, что он сидел на табуретке без спинки, а держаться все же предпочел прямо.
Что человеку дороже всего на свете? Жизнь. Ну, в случае с Алленом это было не совсем так, на предательство ради жизни он не пошел. Но что если у него появилась возможность остаться в живых, не совершая предательства? Побег? Удовлетворенное прошение о помиловании? Или в дело вмешались другие силы, пообещавшие Аллену жизнь, но в обмен не потребовавшие предательства своих?
Полковник на всякий случай повторил Аллену сообщение о переводе его в Тауэр и дату приведения приговора в исполнение. Может, теперь Рейс обманывал самого себя, но ему показалось, что Аллен лишь обрадовался столь скорому расстрелу, однако, рассуждая здраво, выдвинул и иное предположение: не расстрелу, а окончанию мучительного для него допроса.
***
Мудрый Бернал не бросал слов на ветер, и пребывание О’Нейла в тюрьме (вместо каторги) затянулось изрядно. Уандсворт – огромная тюрьма, к тому же переполненная: рассчитанная на две тысячи заключенных, она вмещала не менее четырех. Тони видел О’Нейла издали однажды во время прогулки, но не стал его подставлять – коммунисту-докеру накануне суда не стоило даже смотреть в сторону русского шпиона, не то что с ним говорить. Или О’Нейл понимал это, или тюремная почта не донесла до него известия о пребывании Тони в соседнем крыле, но за два с лишним месяца они ни разу не встретились.
Потому Тони и удивился, когда накануне его перевода в Тауэр один из уголовных передал ему, что в душевой после ужина с ним хочет встретиться человек из крыла «D». Ходить из крыла в крыло заключенные не имели ни права, ни возможности, но, конечно, за деньги или благодаря связям возможность все же появлялась – в случаях редких, исключительных. Тони не любил посещать душевую, и приглашение туда его насторожило: именно в душевой чаще всего и случались непредвиденные инциденты, которые плохо заканчивались. Однако уголовный, передавший приглашение, был человеком верным, его сотрудничество с администрацией полностью исключалось, потому Тони решил рискнуть.
Там было холодно, тихо и темно. Капала вода, звонко разбиваясь о плитку, ржавую и выщербленную. И Тони хотел вернуться в раздевалку, где, по крайней мере, горел свет, но услышал из темноты знакомый голос:
– Это я, сынок…
Обращение было теплым, а не фамильярным. И, пожалуй, рассказало о целях О’Нейла лучше всех последующих слов.
– Здравствуйте, мистер О’Нейл, – ответил Тони.
– Садись, зря я, что ли, припер из раздевалки скамейку?
Глаза вскоре привыкли к темноте, хотя до скамейки Тони двигался ощупью.
– Я знал, что ты здесь. И за что осужден, – начал О’Нейл, закуривая. – Будешь курить?
– Не, я теперь не курю.
Несмотря на то, что прямого желания курить Тони не испытывал, каждый щелчок спичкой вызывал у него тоску и тягу к папиросам – привычка состояла в зависимости не только телесной, но и психологической. С папиросой легче начать разговор, заполнить паузу, спрятать то, что думаешь и чувствуешь, изобразить равнодушие, презрение, спокойствие, вызов, иронию, дружелюбие.
– Я понял, – кивнул О’Нейл. – Это ты правильно. Мне передали, завтра тебя в Тауэр переводят. Меня скоро отпустят, адвокат говорит, что я уже пересидел свой срок. И если тебе надо что-то передать своим, у меня есть такая возможность.
Тони подумал.
– Нет, мне нечего передать. Все, что мне известно, я давно передал.
– Может, что-нибудь личное?
– Нет. Не надо. Разве что… – Тони поморщился. – Кире… Передайте, что мне… Я дрянь, конечно, не надо было дурить ей голову, но я, честное слово, я любил ее искренне, я ни в чем ее не обманул. Я хочу, чтобы она поскорей меня забыла, но не знаю, как это лучше сделать. Вы ее отец. Пожалуйста, помогите мне – сделайте все так, чтобы ей не было больно, чтобы она не мучилась и не думала хранить мне верность.
О’Нейл вздохнул.
– Поначалу я не хотел, чтоб она с тобой встречалась. Понятно, джентльмен на девчонке из доков не женится. Но я тебя зауважал, когда понял, что ты не из таких. Ну, что попользуют девку и смоются. И что байк ты ей не подарил, а вроде как дал покататься… Я после этого тебя зауважал. Я детей воспитывал не в строгости, а в принципах больше, она бы дорогих подарков от тебя не взяла. И я потом жалел очень, что ты джентльмен и на ней не сможешь жениться, и надеялся в глубине души: а вдруг? Вдруг в самом деле полюбил мою девочку всей душой? Бывает же такое на свете, и неравные браки случаются. У меня, конечно, собственная гордость имеется, и такая партия вроде как меня унижает – болтать бы стали, что по расчету дочу замуж отдаю, а сам коммунист вроде… Но вот честно – нравился ты мне, я б наплевал на свою гордость, лишь бы девочка моя счастливой стала. Теперь что говорить…
– Я не джентльмен вовсе. Мой отец был рабочим, как вы. Он погиб, ему руку станком оторвало. Вы похожи на него очень. А прадеды мои были крепостными, это вроде рабов в Америке.
– Вот как? – О’Нейл искренне удивился, и удивился радостно. – Я иногда думаю: а не сказки ли это – про Советскую Россию? Скажи, там на самом деле так, как в прокламациях написано?
– Мой отец читать не умел, а я математик… И не потому вовсе, что я такой умный или целеустремленный – своим умом и целеустремленностью я только драться научился и воровать. Меня против воли заставили учиться и человеком сделали вроде бы против воли. Но я рад, что стал человеком. А что до правдивости прокламаций… Я ведь умереть готов за то, что там написано. Я не фигурально говорю, не умозрительно. Меня завтра в Тауэр переводят…
О’Нейл тронул Тони за руку.
– Страшно тебе умирать, сынок?
Тони подумалось, что он обманывает О’Нейла, кривит душой, – и даже хотел признаться, что у него есть еще надежда на жизнь, пусть и альтернативную. Но приход О’Нейла могли организовать нарочно, чтобы подслушать их разговор, – в гулкой душевой каждое слово, даже сказанное тихим шепотом, было отчетливо слышно в любом углу.
Мертвяк Кире, наверное, не нужен… Но чем черт не шутит – и в этом случае не нужно решать за нее… Надежда показалась вдруг такой сладкой, что сердце замерло на две долгих секунды и заколотилось потом, как картечница Гатлинга.
– Жить хочется. Никогда не думал, что жить так хорошо. Не надо про это, пожалуйста… Я вам лучше о своей стране расскажу. Не как в прокламациях, а по-честному. Хотите?
– Да.
Нельзя отдаваться надежде – слишком тяжело будет от нее отказаться. Но – легко сказать! Вы, мистер Аллен, легкомысленный оптимист, а они обычно плохо кончают…
декабрь 1693
Шторм настиг их ночью, когда они уже обогнули западную оконечность французской части Эспаньолы. Волны швыряли огромный «Санто-Доминго», как будто он был всего лишь утлой лодчонкой; с палубы стекали пенные потоки, будто жалуясь на свою судьбу, скрипели и стонали снасти. Вскоре адмирал де Эспиноса перестал видеть огни «Сакраменто», в сопровождении которого его флагман вышел из Сантьяго-де-Куба.
К утру шторм утих. Рассвет дон Мигель встретил на юте. В подзорную трубу он разглядывал окружающее их пустынное море, все еще остающееся бурным.
– Какие будут распоряжения насчет курса, сеньор адмирал? – услышал он по-юношески ломкий голос вахтенного офицера. – Должны ли мы начать поиски «Сакраменто» или… того, что от него могло остаться?
– После такого шторма нет смысла рыскать в поисках обломков. Курс на Санто-Доминго, Хорхе. Если «Сакраменто» не пошел ко дну этой ночью, сеньор Ортега сделает то же самое.
Их отнесло далеко на юг и первую половину дня «Санто-Доминго» лавировал против дующего с северо-северо-востока сильного ветра, идя бейдевиндом. После полудня ветер немного ослаб и изменил направление на северное, что тоже не сильно облегчало им задачу. Небо оставалось пасмурным, облака клубились тяжелыми гроздьями, обещая если не повторение ночного шторма, то в любом случае ненастье: хотя сезону ураганов следовало бы уже закончиться, декабрь в этом году выдался особенно дождливым.
К вечеру слева по курсу «Санто-Доминго» появилась точка, превратившаяся по мере приближения к ней корабля сперва в темную полоску, а после принявшая очертания гористого острова: Исла-дель-Дьяболо, чьи черные голые скалы давали приют лишь особо упорным и неприхотливым птицам. Остров пользовался дурной славой из-за своих рифов, некоторые из которых коварно скрывались на глубине, оставаясь при этом опасными для больших кораблей.
Галеон проходил вдоль юго-западного побережья Ислы-дель-Дьяболо, когда слуха дона Мигеля достиг отдаленный пушечный залп. Адмирал вышел из своей каюты и поднялся на ют. К северу от того места, где они находились, вновь послышалась пальба, но остров скрывал от них происходящее.
– Возможно, это «Сакраменто», дон Мигель, – к нему приблизился теньент Васко да Кастро, старший офицер «Санто-Доминго».
– Вполне, теньент. Отдайте распоряжение изменить курс, посмотрим, что там.
«Санто-Доминго» обогнул Ислу-дель-Дьяболо с востока, и взору испанцев открылась драматическая сцена, разыгрывающаяся в какой-то полулиге у них прямо по курсу. Трехмачтовый корабль под английским флагом, явно торговый, отчаянно пытался уйти от преследующих его двадцатипушечного брига и сорокапушечного фрегата.
На обоих преследователях, являющихся, судя по всему, каперами, развевались французские флаги. «Купец», несмотря на резкий, порывистый ветер, поставил почти все паруса, но было очевидно, что каперы, с искусством матерых волков загоняющие свою жертву, настигнут его через весьма непродолжительное время.
Появление нового действующего лица, казалось, ничуть не смутило французов, то ли упоенных погоней, то ли нагло посчитавших, что потрепанный непогодой испанский галеон — а принадлежность «Санто-Доминго» Испании не могла вызвать у них сомнений — не станет вмешиваться. Теньент да Кастро помянул дьявола и всех присных его, и повернулся к дону Мигелю:
– Что прикажете предпринять, сеньор адмирал?
Де Эспиноса с наимрачнейшим выражением на лице молчал. Что касается дьявола со всеми присными, тут он был полностью согласен со своим теньентом, потому как только кознями Врага можно было объяснить столь нежелательную встречу. Проклятые англичане! Снова и снова путаются под ногами!
И если раньше дон Мигель со злорадством проводил бы взглядом незадачливого «купца», то теперь, раз уж Испанию и Англию угораздило стать союзницами, долг требовал от него защитить корабль. Впрочем, к французам он тем более не испытывал любви…
– Хотя сумерки уже сгущаются, – добавил да Кастро, кое-что знавший о непростых отношениях сеньора адмирала с союзниками.
Де Эспиноса посмотрел на небо: облака приобрели свинцовый цвет и набрякли, готовясь пролиться на них очередным дождем.
«Заряды наверняка отсырели», – мелькнувшая мысль отнюдь не способствовала уверенности в благоприятном исходе боя.
Пока он раздумывал, носовые пушки фрегата, идущего в кильватере намеченной жертвы, выстрелили, и на этот раз одно из ядер разбило у «купца» гакаборт. Бриг заходил справа, пытаясь отнять у англичан ветер.
– Мы могли и не заметить… – тихо пробормотал теньент, не глядя на де Эспиносу. – Я вынужден доложить вам, что кое-где в трюмах появилась вода, обшивка разошлась во время шторма. Я поставил матросов к помпам. У нас есть и другие повреждения…
– К бою, сеньор да Кастро, – резко произнес дон Мигель. – Испания не откажется от своих обязательств.
Пропела труба, на «Санто-Доминго» раздались громкие команды офицеров, засуетились матросы. Ветер теперь благоприятствовал испанцам, и галеон выдвинулся наперерез каперам, предупреждающе выстрелив из носовых орудий. Французы, по–видимому, прониклись серьезностью ситуации — тем более, заметив взвившийся на мачте адмиральский штандарт. Однако они не спешили спасаться бегством, уповая на свое превосходство в орудиях над пятидесятишестипушечным «испанцем». К тому же оба каперских корабля обладали лучшей маневренностью по сравнению с тяжелым «Санто-Доминго». А разделавшись с одиноким галеоном, можно было бы попытаться догнать «купца», который тем временем воспользовался выпавшим ему шансом, чтобы удрать.
Французские корабли повернули навстречу «Санто-Доминго», намереваясь зайти с обеих сторон, бриг оказался ближе и приготовился встретить противника бортовым огнем. Но дон Мигель, прикинув, что дальнобойность орудий галеона уже позволяет стрелять, первым отдал приказ. Пушки рявкнули, и палубу заволокло клубами дыма. Почти сразу же прозвучал залп французов, не причинивший, впрочем, особого вреда галеону.
Де Эспиноса сквозь дым рассматривал противника в подзорную трубу, пытаясь определить, в каком тот состоянии. Как он и ожидал, более мощные пушки галеона нанесли немалый урон бригу, и адмирал удовлетворенно хмыкнул, увидев пару крупных пробоин в его корпусе. Но до победы было еще далеко. С противоположной стороны приближался фрегат, и испанцы уже были в пределах досягаемости его орудий. Раздался очередной залп и несколько ядер ударили в фальшборт «Санто-Доминго».
Адмирал де Эспиноса хотел было отдать приказ атаковать фрегат, но, взглянув на небо, замер: с северо-востока на них стремительно катился высокий черно-серый вал облаков.
– Приготовиться к шквалу! – крикнул он. – Убрать паруса!
Ветвистая молния расколола тучи на части, раскатисто громыхнуло. Резко стемнело, донимавший людей своими порывами ветер неожиданно стих, чтобы через несколько мгновений обрушиться на них со всех сторон. Море словно закипело, его поверхность покрылась пеной, и «Санто-Доминго» закрутило, как щепку в бурном потоке.
Де Эспиноса вцепился обеим руками в ограждение юта, оказавшийся рядом теньент да Кастро крикнул что-то, но он не расслышал. Мелькнула и сгинула темная тень кого-то из матросов, не удержавшегося на вантах. Небо и море поменялись местами. В какой-то момент сквозь свист ветра до испанцев донесся ужасающий треск и грохот: одному из французских кораблей явно не повезло. Казалось, в одуряющей круговерти прошла вечность, но вот небо посветлело. Однако не успели люди возрадоваться и перевести дух, как «Санто-Доминго» задрожал, и послышался зловещий скрежет по левому борту: галеон задел подводную скалу. К счастью, касание было совсем поверхностным, и следующая волна увлекла корабль на безопасную глубину.
Сквозь рассеивающиеся облака блеснуло заходящее солнце. Де Эспиноса огляделся и обнаружил, что бриг исчез, на волнах плясали лишь обломки. Но второй противник, успевший как и «Санто-Доминго» убрать паруса, находился не более чем в полукабельтове от галеона. Горниста нигде не было, и дон Мигель крикнул, перегнувшись через перила юта:
– Открыть огонь!
Изрыгающие проклятья канониры спешно перезаряжали пушки. Они вознесли молитвы хоть самому Дьяволу, только бы порох оказался сухим. Но команда фрегата быстрее приходила в себя, и с пороховыми зарядами у них не возникло никаких сложностей. Рявкнули пушки, борт фрегата скрылся за облаком дыма, и в тот же миг «Санто-Доминго» содрогнулся всем корпусом. Вой и крики погибающих людей заглушили треск ломающийхся снастей. Одно из ядер ударило в крюйс-стеньгу, и та рухнула вниз, на ют. Адмирал де Эспиноса краем глаза успел заметить летящее на него перекрестье, затем вспышка ослепляющей боли погрузила его во тьму. Прозвучавший через миг ответный залп галеона снес все с палубы фрегата, но этого адмирал уже не увидел.
Теньент Хорхе Норьега сидел, потирая гудящую голову. Дым разъедал глаза, рядом кто-то вопил от боли, но все звуки были приглушенными, как если бы он заткнул себе уши паклей. Хорхе бросил взгляд на ют и обмер: на том месте, где незадолго до залпа французов он видел их адмирала и Васко да Кастро, была теперь мешанина из обломков рангоута, парусины и клубков оборванного такелажа. Притихшие волны мерно вздымали «Санто-Доминго», у штурвала никого не было. Хорхе побрел на ют, перешагивая через убитых и раненых и оскальзываясь на густо заляпанной темно-красным палубе.
Пробираясь через обломки рей, он едва не споткнулся о тело теньента да Кастро, полуприкрытое парусом. Глаза да Кастро неподвижно смотрели в прояснившееся небо, и кровь уже не текла у него изо рта. Норьега, сокрушенно вздохнув, отвернулся от него и тут только заметил адмирала де Эспиносу, лежавшего у самого борта. С усилием приподняв, теньент сдвинул в сторону часть расколовшейся стеньги, придавившей правое плечо адмирала, и в ужасе уставился на смятую кирасу дона Мигеля. Он наклонился ниже и, уловив слабое дыхание, хрипло закричал:
– Позовите врача! Где сеньор Рамиро?
Неожиданно де Эспиноса открыл глаза, и Хорхе, поразившись его спокойному взгляду, решил, что адмирал не осознает окружающего. Однако тот спросил:
– Что там французы?
– Мы победили, сеньор адмирал, – Норьега взглянул на быстро тонущий фрегат.
Выжившие пираты ухитрились таки спустить шлюпку, которая мелькала среди волн, удаляясь к северу.
– Что же, свой долг я выполнил, – прошептал де Эспиноса.
– Пустите-ка меня, молодой человек, – доктор Рамиро отстранил Хорхе и склонился над раненым.
Теньент кивнул, и пошатнувшись, встал, затем вернулся к да Кастро, с которым успел сдружиться, – оба они были каталонцами.
– Прощай, брат, – пробормотал Хорхе, опускаясь возле Васко на колени и закрывая ему глаза.
Это был первый бой теньента Норьеги, и поначалу он переживал, что держится недостаточно храбро. А сейчас странное отупение охватило его. Норьега встряхнул головой и огляделся. Последние лучи солнца окрашивали все вокруг в багровый цвет, и на миг юному теньенту сам корабль показался окровавленным мертвецом. Но у штурвала встал другой рулевой, на уцелевших реях медленно, будто нехотя распускались паруса – а значит, «Санто-Доминго» продолжал жить.
Ядовитый запах цветка, сковавший сознание Бориса Федоровича, оказал длительное влияние на его организм.
Озеров пришел в себя не сразу.
Несколько часов он находился в полубессознательном состоянии и, словно сквозь сон, чувствовал, что его куда-то несут.
Руки и ноги Озерова были опутаны чем-то гибким, во рту торчал кляп. Несли его быстро, почти бегом, по пересеченной лесистой местности. Над головой мелькали ветви деревьев и перистая листва древовидных папоротников.
Носильщики сменялись, опускали его на мшистый грунт, небрежно переворачивали, словно куль, потом поднимали и снова торопливо шагали, подгоняемые резкими окриками существа, командовавшего группой похитителей.
Невозможность освободиться от пут, закричать, позвать на помощь друзей мучила и угнетала Озерова.
«Как неосторожно я вел себя, — сокрушался он. — Подшучивал над Сергеем, попавшим тогда в плен, а сам…»
Он напрягал мускулы, стремясь разорвать веревки, врезавшиеся в тело, пытался выплюнуть кляп и, обессилев, кляня себя за недопустимую беспечность, снова терял сознание.
Окончательно придя в себя в каком-то тестом помещении, Борис Федорович убедился, что он не только связан, но и опутан густой сеткой из прочной, эластичной материи.
Понатужившись, он попытался разорвать путы. Это не удалось. Тогда, извиваясь, как змея, он подполз к стенке и начал стучать по ней каблуками.
На стук никто не отозвался. Извне долетали только какие-то звуки, напоминавшие дум моторов. По этому прерывистому гулу да по дрожанию стенок Борис Федорович заключил, что находится в трюме корабля.
Очевидно, его везли в ту страну, из которой прилетели желтые карлики, напавшие на «Сириус».
Полет продолжался несколько часов.
Потом гудение моторов оборвалось. Борис Федорович почувствовал, что какая-то сила стремится приподнять его с твердого ложа, и ощутил приступ тошноты.
Стремительное снижение закончилось резким толчком. Послышался скрип тормозов, и корабль замер в неподвижности.
Над головой Бориса Федоровича что-то щелкнуло, в глаза, свыкшиеся с темнотой, ударил свет. Борис Федорович зажмурился. Мгновение спустя, чуть раздвинув веки, он увидел решетку, закрывавшую люк в потолке, а над решеткой, на фоне облачного неба желтые лица с крючковатыми носами.
«Как жучка на дне банки рассматривают, — подумал Борис Федорович. — Положение унизительнее моего трудно вообразить. Не хватает лишь, чтобы они посадили меня в клетку с надписью: «Двуногое существо неизвестного происхождения. Поймано в пуще. Защищаться не умеет».
Раздался свисток. Головы над люком исчезли, а решетка разделилась на два полукруга, принявшие вертикальное положение.
Озерова вытащили наружу и положили на носилки. Носилки эти подхватило какое-то подъемное устройство и, покачивая в воздухе, плавно опустило на шершавые каменные плиты.
Тотчас же возле носилок очутились плечистые пепельно-серые двуногие существа с вьющимися рыжими волосами на голове и широкими, приплюснутыми носами на добродушных скуластых лицах.
Они приподняли носилки и куда-то понесли.
Борис Федорович лежал на спине, и ему не было видно, куда его несут. Но из того, что носилки приняли наклонное положение и голова оказалась выше ног, он заключил, что дорога идет вверх по крутому склону.
По обе стороны ее от порывов ветра, сухого и знойного, раскачивались ветви деревьев. Кроны их имели форму канделябра. Из пучков бледно-розовых, узких, как ланцеты, листьев поднимались усеченные конуса соцветий, усеянные нежно-голубыми бутонами.
Когда аллея кончилась, Борис Федорович заметил стены высоких зданий. Украшенные барельефами темных тонов, мозаикой из зеленых и синих камешков и причудливым орнаментом. Рисунки напоминали те изображения, которые Борис Федорович видел в пещерах на острове Тета.
Поднявшись но ступеням широкой лестницы, носильщики пронесли Бориса Федоровича мимо изваяния черного шипоносного ящера с разинутой зубастой пастью и длинным хвостом. Над глубоко сидящими маленькими глазками его изогнулись рога.
Ящер как бы сторожил вход в широки и коридор с высоким сводчатым потолком и узкими, овальными, напоминающими бойницы, окнами.
В тупике коридора оказалась массивная дверь, тускло отражающая свет угасающего дня. Дверь вела в пятиугольное помещение призматической формы.
В этой темной комнате Бориса Федоровича переложили с носилок на узкую койку. Пепельно-серые слуги вышли из помещения и унесли носилки, а к Борису Федоровичу подошел желтый карлик, освободил пленника от сетки, разрезал ножом путы на ногах и руках и, не произнеся ни звука, исчез. Дверь за ним закрылась.
Растирая затекшие руки и ноги, Борис Федорович осмотрел комнату. Меблировка ее была скудная: длинное ложе, подобие стола, табуретка. Свет сочился через круглое отверстие у потолка, закрытое решеткой странного зигзагообразного рисунка.
Борис Федорович прошел вдоль стен, ощупывая их руками, нажал плечом на дверь. Не обнаружив нигде ничего похожего на тайной ход в стенах или полу, он стал обшаривать карманы комбинезона. В них он отыскал только блокнот, автокарандаш и плоскую металлическую коробочку с космическими таблетками.
Все остальное исчезло.
Впрочем размышлять об этом Озерову долго не пришлось. Крайняя утомленность рождала судорожную зевоту. Он сам не заметил, как опустился на ложе, застланное каким-то эластичным, мягким одеялом. Едва он коснулся его, как погрузился в глубокий, почти летаргический сон.
Его пробудило ощущение нестерпимого холода. Руки и ноги застыли. Ритм сердечных ударов нарушился, виски ломило, а в ушах и на мгновение не прекращался звон — верный признак острого малокровия.
Холоднее всего было почему-то затылку. Его точно обдувало ледяным ветром. Борис Федорович коснулся рукой головы. Пальцы его не ощутили волос — они скользнули по гладкой, тщательно выбритой коже.
Ощупывая неровности черепа, Озеров с удивлением обнаружил на затылке, там, где явственнее всего ощущался сквозняк, овальную пластинку с еле приметными выступами-рожками.
Это озадачило его. Откуда взялась эта волнистая на ощупь пластинка? Неужели ему делали трепанацию черепа, удалили раздробленную при падении или ударе кость и искусно заменили ее металлической пластинкой?
О подобных операциях Озерову приходилось читать в журналах, но тогда он не задумывался над тем, что испытывают лица, в череп которых вставлены такие пластинки-заменители. Он даже не знал, прозрачны они или нет, можно ли увидеть сквозь них пульсацию долек головного мозга, уяснить как влияет на самочувствие «пластинконосителей» изменение температуры воздуха, его влажность или давление.
Сейчас же, и это было вполне естественным в его положении, Борис Федорович сосредоточил внимание на новых своих ощущениях. Не было сомнения в том, что после произведенной ему операции затылочная часть черепа обрела повышенную чувствительность. Она являлась не только «окном» для ощущений тепла или холода, влажности или сухости, но и воспринимала световые лучи.
Борис Федорович видел предметы, находившиеся позади него, обрел второе зрение. Среди этих предметов — смутных, расплывчатых, с зыбкими очертаниями, — выделялся большой радужный шар.
Озеров сделал шаг вперед. Изображение радужного шара отдалилось. Озеров попятился — изображение снова приблизилось; на экваторе полусферы блеснули какие-то светлые точки.
«Что за ерунда? — подумал Борис Федорович. — Неужели я галлюцинирую?»
Он резко повернулся, точно пытаясь захватить врасплох шутника, забавляющегося с зеркалом. То, что он увидел, положило конец сомнениям. У противоположной стены продолговатого помещения на черной подставке был укреплен большой золотистый шар, испещренный разноцветными пятнами. Именно этот шар и видел словно в тумане Озеров, когда смотрел на переднюю стенку помещения. Видел… затылком!
Теперь перед его глазами была подставка с шаром, а за спиной стена, и он видел нормальным, земным зрением шар, а вторым, «затылочным» — смутно, словно сквозь вуаль, различал контуры стены.
Озеров несколько раз повернулся влево и направо. Оба зрительные ощущения не исчезли, а сопутствовали друг другу. Они были слитны, подобно тому как неотделима тень от того предмета, который ее отбрасывает.
Менялись только отчетливость зрительных образов, ясность их. Глазами Озеров видел лучше, чем затылком. То, что находилось за спиной, было окружено радужными кольцами, напоминающими те, которые возникают на пленке нефти.
Сделав два-три поворота, Озеров закрыл глаза. Затылочное изображение стало сразу отчетливее, золотистый шар возник со всеми своими пятнами и немедленно исчез, когда Борис Федорович, не поднимая век, повернулся к нему лицом. Вместо шара в поле зрения была теперь стена, лепные узоры на среднем ее поясе, краснокожий воин, поражающий копьем змею, круглые отверстия у потолочного карниза, расходящийся пучок голубоватого света, проникающего в одно из них. Остальные отверстия казались черными, будто были закрыты извне заслонками.
Несколько освоившись с этой двойственностью зрительных ощущений, одно из которых как бы проступало сквозь другое, Озеров обратил внимание на то, что и желания его стали двойственными. Сквозь одно хилое и слабое пробивалось, нарастая в силе, другое. И это другое, чуждое всему строю мыслей, принуждало Бориса Федоровича выполнять то, о чем он мгновение назад и не думал.
Сила этого второго, навязываемого ему желания, менялась в зависимости от того, стоял ли Озеров лицом к шару или поворачивался к нему спиной.
Чужое желание более властно вторгалось в сознание, когда шар оказывался позади Бориса Федоровича, и ослабевало, если он смотрел на него.
Озерова все плотнее обволакивала какая-то незримая сеть и куда-то влекла.
Поначалу Озеров противился этому воздействию, стремился делать то, что хотелось ему самому, а не то, что ему навязывали, потом сопротивление его было сломлено, он подчинился.
Подталкиваемый какой-то силой, не разрешавшей остановиться, свернуть в сторону или броситься на пол и застыть на нем, закрывая лицо руками, вздрагивая от беззвучных рыданий, Борис Федорович подошел к стене, пошарил по ней пальцами, нащупал какую-то кнопку и нажал ее — подчинился тому, кто властно диктовал программу этих действий.
Послышался звук, отдаленно напоминающий звук быстро разрываемой прочной материи.
Стена раздалась, в ней возник вертикальный разрез. Обе части стены, двигаясь быстро я бесшумно, точно катясь на хорошо смазанных роликах, отошли в стороны, образовав проход.
За стеной оказалось голубоватое пространство. Его пронизывали, скрещиваясь и образуя зыбкие пятна, лиловые и фиолетовые лучи. Помещение, в котором очутился Озеров, было просторное, с высоким сводчатым потолком. Вдоль потолочного карниза протянулись ряды круглых отверстий. Они, точно соты, пронизывали верхнюю треть стены. Некоторые отверстия горели изумрудным, желтым, рубиновым светом, другие казались угольно-черными.
Светящиеся отверстия образовали на стене правильные геометрические фигуры — квадраты, ромбы, равносторонние треугольники, равнобедренные трапеции. Темные отверстия отделяли одну группу фигур от другой тик же как точки отделяют фразу от фразы.
«Неужели эти фигуры эквивалентны каким-то словам?» — подумал Озеров, всматриваясь в расположение треугольников и ромбов.
Это предположение подтвердилось. Цвет отверстий изменился. Рубиновые треугольники стали зелеными, на месте алых квадратов возникли синие. По стене как бы пробежала светящаяся надпись, составленная из разноцветных фигур.
Что означали красные треугольники? Какому земному понятию соответствовал синий ромб? Роковой или благоприятный для него, Озерова, смысл таился в оранжевой трапеции, которая, вспыхнув на мгновение, сменилась голубой?
Борис Федорович не понимал языка светящихся фигур.
После того, как фигуры на стене, меняясь местами, несколько раз вспыхнули, передав кому-то какое-то сообщение, все отверстия потемнели, а внизу, вдоль стены зажглись фонарики, наметившие узкий и прямой проход.
Борис Федорович, словно подчиняясь приказу, пошел между светофорами. Позади его гасли одни огни, впереди вспыхивали другие. Освещенным все время оставался только участок в восемь-девять метров.
Озеров как бы плыл сквозь тьму, не видя того, что его окружает, не зная, куда ведет этот узкий, ограниченный разноцветными огоньками проход, не ведая того, что произойдет с ним в конце его.
Наконец он очутился в комнате с многочисленными плоскими и криволинейными зеркалами, линзами, овальными экранами, металлически поблескивающими приборами. Некоторые напоминали рентгеновские аппараты, другие — энцефалографы, применяемые врачами при изучении патологических процессов в головном мозгу.
Перед одним экраном стояло кресло. Борис Федорович, повинуясь чьему-то приказу, опустился в него. Раздался звонок. Два криволинейных рычага прижали Озерова к изогнутой спинке кресла. На голову его опустился сетчатый колпак, в лоб уперлась холодная металлическая пластинка с двумя овальными прорезями для глаз.
Послышалось потрескивание электрических искр. Что-то загудело. По экрану побежали зеленые и фиолетовые змейки. Они перескакивали одна через другую, расщеплялись на части, сливались в двухцветную вздрагивающую полосу и то меркли, то наливались нестерпимо ярким светом.
Перед глазами мелькали радужные пятна Борис Федорович силился сомкнуть веки и не мог. Его попеременно бросало то в жар, то в холод. Руки и ноги онемели. В висках возникла колющая боль. Казалось, еще минута-другая и череп лопнет, разлетится на куски.
Внезапно экран погас, потрескивание прекратилось, рычаги, сжимавшие грудную клетку, разомкнулись. Озеров, жадно глотнув широко раскрытым ртом воздух, впал в сомнамбулическое состояние.
В течение нескольких следующих дней Озерова не покидало ощущение того, что из него «высасывают» знания подобно тому, как пиявки высасывают кровь.
Ему казалось, что все, годами хранимое памятью, покидает мозговые полушария через пластинку с рожками, выполняющую роль своеобразного насоса.
По- видимому, рожки служили антенной и излучали радиоволны, порожденные биотоками. Токи эти ослабевали, когда Озеров находился в пассивном состояния, и усиливались, как только он погружался в тревожные размышления.
«Они превратили меня в подопытное животное, — думал Озеров, — и экспериментируют со мной так же, как физиологи и врачи с кроликами, морскими свинками, мышами. На тех действуют антибиотиками, им впрыскивают токсины, их периферическую нервную систему подвергают воздействию импульсных ультразвуковых волн. Бедные четвероногие не знают, ради чего им причиняют столько страданий, лишают их возможности свободно резвиться, грызть морковку, лакомиться салатом. Они не подозревают, что мы, люди, ценой жизни тысяч низших организмов победили чуму и холеру, тиф и дифтерит.
Я попал в аналогичное положение. Меня лишили свободы. Однако я не бессловесное существо, могущее только пить, есть и погружаться в безмятежный сон. Мне присуща еще способность МЫСЛИТЬ. И это отягощает мое положение.
Знаю, что стал объектом радиотехнических экспериментов. Как ямуры расшифровывают кривые биотоков моего мозга, мне пока неясно, но я чувствую, что за мной наблюдают зорко, внимательно, неустанно.
Больше того. Они каким-то способом воздействуют на мое психическое состояние и могут заставить возбуждаться и впадать в оцепенение, переживать страх и испытывать гнетущую тоску».
Приступы апатии сменялись периодами, когда Озеров жаждал бурной деятельности.
Бежать! Пока мозг не высох, пока из клеток памяти не извлекли их содержимое, пока ямуры не поняли всего, что они стремятся понять!…
В такие моменты Озеров начинал метаться по камере, быстро ходил из угла в угол, простукивал стены в надежде обнаружить какую-нибудь замаскированную полость или дверь, закрывающую потайной ход.
Бесплодность всех этих попыток доводила его до бешенства, приступы его дорого обходились пленнику: поглощали силы, опустошали сердце, изматывали нервы. Корни, питающие волю и гордый дух человека, расшатывались.
После одного из таких припадков, особенно изнурительного, Борис Федорович решил, что подобные расточительные бунты только ускорят роковую развязку.
«Надо взять себя в руки, — думал Озеров, постепенно успокаиваясь. — Не в моих интересах тратить впустую душевную энергию. Запасы ее на исходе. Самое разумное, что я могу, сделать, — это вооружиться терпением!»
Украсть удалось только любовь, да и то полудохлую, смотреть не на что. Малец не стал бы пачкаться, но Старик хватанул сгоряча что попало, а потом упёрся рогом. Он известный жмот, если к рукам прилипло — домкратом не отдерёшь. И ладно бы ходовое что, цель там или мечта, так нет же! Любовь вообще товар так себе, семь потов сойдёт, пока найдёшь покупателя. Да пойди ему ещё докажи, что краденая, а не самородка, те-то вообще пятачок за пучок.
— Дурак ты, — сказал Старик, когда Малец вслух сомнение выразил. — Это твои уродки ничего не стоят, на пожрать да поспать только и нацеленные. А эта — смотри какая ладненькая! Её отмыть да откормить — само то будет. Пёрышки глянь какие!
Старик растопырил грязными пальцами вялое крылышко. Любовь ощерила мелкие зубки и попыталась цапнуть стариковский палец, но тот отдёрнул, захихикал. Малец пожал плечами и смирился: не с пустыми же руками возвращаться, Ма засмеёт. Старику виднее: раз говорит, что из этого недоразумения можно сделать стоящий товар, значит, так оно и есть…
За ужином Малец убедился в правоте Старика. Отмытая в лохани любовь шустро стучала деревянной ложкой по дну тарелки, уминая вторую порцию каши со шкварками, подложенную «бедной задохличке» сердобольной Ма. Выглядела она, причёсанная, порозовевшая и одетая в детскую пижамку с разрезами на спине (для крыльев) очень даже продажной.
— Неа, — сказал Старик задумчиво. — Не будем мы её продавать. Аппетит хороший, мышцы в тонусе… Самим пригодится!
И послал Мальца в город за боксёрскими перчатками. Пенёк у амбара любви как раз по росту оказался, удары на нём отрабатывать. А нунчаки и кистень Малец ей сам смастерил. К тренировкам Старик его не подпустил, гонял самолично. А Малец проникался. Прав Старик. Ох, прав!
Цель — она ведь что? Плюнуть и растереть. Она ничего не оправдывает, даже потраченных на неё средств. Мечта тем более. Другое дело — любовь. Она оправдает всё. И в нападении незаменима — кто же из вежливых да благородных посмеет ответить на удар, нанесённый любовью? Да последний нищеброд предпочтёт откупиться, лишь бы не ославили потом и пальцем не тыкали! Главное — натаскать как следует, чтобы била наверняка, да нацелить правильно.
Любовь оказалась умненькой и выносливой, крепла стремительно, подлым приёмчикам училась влёт, не капризила. Но Старик её всё равно на цепи держал — так, на всякий. А вот крылья резать не стал.
Чай не варвары!
ссылка на автора
Светлана Тулина https://author.today/u/fannni