Сначала Никимир откровенно скучал, посматривая со скамьи на одноступенников, на напряженные лица и взмахи руками. Порой он замечал, что меж их ладоней дрожит воздух, но каким образом в мишенях на дальнем краю полянки появляются рваные отверстия, парень не успевал заметить. Щуплый преподаватель в очках многозначительно хмыкнул что-то об окончании разминки и переходе к предметному этапу.
К ладоням черноволосой соседки с мелкими кудряшками в пышном хвостике самостоятельно поднялись с пола мелкие камешки, но что и как конкретно их двигало? У светловолосого и плечистого парня, которого Никимир ещё с первой лекции запомнил, по пальцам проскочила искра, а длинные до лопаток пряди приподнялись, наэлектризовано не соприкасаясь с одеждой.
Но затем для первоступенника мир будто поблёк, контуры начали размываться. Новичок даже проморгался для верности, но былая яркость не вернулась. Он почесал затылок, осознавая, что «поверх» и в то же время «сквозь» воздух наброшена до прозрачности мелкая сеть… да скорее уже трехмерная координатная сетка из каждой точки пространства вокруг. И трёхмерная ли?
Ники попробовал вычленить направления: вверх-вниз, влево-вправо, вперед-назад, а ещё куда? Вот тут уже парень запутался, он не мог дать названия как минимум ещё двум направленностям. Он помотал головой, закрыл глаза, но «сетка» никуда не делась! Пришло лишь осознание того, что видел-то он это не глазами! Просто мозг постарался привязать происходящее к более понятному, как бы «зримому» образу. Даже поднесённые к лицу руки получились совсем не такими, какими должны были бы быть. Полупрозрачная «сетка» их тоже пересекала, но несколько изменялась, преломлялась что ли, устраивала завихрения и слабое свечение вокруг. Открыть глаза, опять закрыть — так значит и вокруг скамьи есть завихрения и едва заметное свечение? И вокруг отдельно взятого свитка на ней? И вокруг томика по фехтованию тоже? Как? Одновременно простираясь «по прямой» в несколько измерений и дополнительно закручиваясь вокруг себя?
— Блин! На этот раз попаду! — отвлёк возглас черноволосой, запустившей третий кряду камешек в мишень. Два уже отщёлкнули от обода кольца.
— Тьян, опять ты вектор не можешь настроить… — подсказал товарищ, не торопясь высвобождать заряд.
Именно сейчас, через «сетку» Никимиру стало заметно, как именно висят в воздухе и двигаются вышеупомянутые камешки. Никак не сами по себе, а поддерживаемые равномерными колебаниями по одному из направлений и редкими, но резкими – по-другому. Сами линии сетки словно натягивались вокруг объекта, а затем — пружинили. И «натягивались» ведь не сами по себе, а за счёт ярких, заметных завихрений вокруг ладони девушки. Закономерно.
— Готово? — аккуратно коснулась студентка своего соседа свободной от камешков рукой.
— Да, теперь твой вектор подходящий. Добавь ещё чуток энергии и отпускай!
Никимир аккуратно, по стеночке, придвинулся ближе, заметил завихрения вокруг напряжённой возле плеча атакующей руки — и понял направление предполагаемого «выброса» — туда, куда ведет самая по его восприятию яркая, «струной натянутая», нить всей координатной сетки.
Девушка взмахнула рукой и все державшиеся в воздухе камешки со свистом полетели в сторону мишени. Щелчки множественного попадания — и Тьян с довольным возгласом победно вскидывает сжатый кулак вверх. Видимое лишь на уровне «сетки» свечение вокруг кистей девушки выровнялось.
— Мне кажется, ты могла бы и лучше. — Студент отошел на полшага назад, прищурился. – Рискну предположить, что ты сам жест не очень правильно подобрала. Да, чтобы поднять объекты в воздух и «подвесить» их там, движение открытой ладонью снизу вверх подходит. Но — взмах, чтобы запустить? Понятно, почему камни чуть не кувыркаться начали. Сама себе же и сбиваешь направление движения в пространстве. Смотри, как я построение упрощаю…
И жест — действительно будто целится из лука. И энергия — всё ещё накапливается. Или нет? Уже не нить, практически «верёвка» или тонкая полая трубка, доходящая не до цели, а несколько дальше её.
Шарах! Узкая и даже не ветвистая молния пробила от точки в воздухе меж ладоней до точки за целью, разнося чувствительную мембрану в кольце. Вот отчего пришлось задействовать всё пространство по траектории «выстрела». Разница потенциалов и коридор прохождения заряда!
— Ничего себе наука… — присвистнул Ники, внимательно присматриваясь к «сетке» вокруг своих ладоней.
«А у меня так получится?» — задался он вопросом, пробуя «наощупь» легкие завихрения.
— Шестое и седьмое чувства, значит… Ауросенс и резонанс. Аура — эти непонятные пока завихрения, колебания то бишь. Связи — воспринимаемые теперь линии «сетки». Зацепить одним другое и по определенному алгоритму передать воздействие! Так какая тут действительно «магия», если всё логично, обосновано научно. Просто название осталось. По первой привычке, так? А если сделать вот что…
Никимир Киннер и не заметил даже, как и когда начал озвучивать шепотом свои мысли.
— Эй, новенький, ты в порядке? — помахал рукой перед его глазами тот самый светловолосый парень в тканой безрукавке с квадратным вырезом горловины. При этом, на первый взгляд, он перемешал все «направления», а на второй взгляд… даже никак на них не воздействовал, все условные точки и линии остались на своих одновременно статичных и динамичных местах. — Сам с собой разговариваешь уже. Хорошо хоть, что осмысленно.
— А… да, я в порядке. А эту серость как-то убрать можно? Или она теперь так всегда будет? Мельтешить? Как раньше было, уже не посмотришь? — задал самые важные на данный момент вопросы Никимир. Он уже реально устал от такого новооткрытого способа обзора.
— Хмм, первый раз выскочил на высшее восприятие? Ясно с тобой, сноровки пока не хватает, — плечистый присел на корточки напротив, как заправский гопник. Благо, что широкие, с вместительными карманами по внешней стороне голени, штаны шафранного цвета и вовсе позволили бы ему хоть на шпагат сесть, — Давай так. Расслабься, выдохни, я щелкну пальцами, и ты вернёшься на пять нормальных чувств, да?
— А ну стоп! Ты же не препод, откуда я знаю, что всё получится?! — отшатнулся Никимир.
— Во-первых, я староста группы. Щёлкну — вернёшься. А во-вторых… — и парень звонко щелкнул пальцами прямо перед носом новичка.
— А? — проморгался тот, заново привыкая к яркости и насыщенности, — А что ты такое сделал?
— Это даже не воздействие. Простой психологический приём, мы все через него прошли, — ответил парень, поднимаясь, — Ты же и сам начал задумываться о способе «отключения» новой видимости? Так? А твой мозг, от такого обилия «необычности» вокруг, уже не мог выбрать, за что зацепиться. А я, сторонний человек, чётко проговорил последовательность событий. Щёлкну — вернёшься. Вот и нашёлся «выход».
И он протянул руку.
— Станмир Орнер. Можно просто Стан.
— Никимир Киннер. Ники.
Делегация из Звёздного вернулась почти в десять вечера. Нина уже устала ждать, но по присылаемым киборгами видеозаписям она уже знала, что по пути по желанию волхва они зашли к Пасечнику и долго сидели у него в гостях за чаем.
— Мы всё-таки уговорили его строить дом! — радостно говорил Велимысл в столовой за поздним ужином, куда Нина пригласила всех вернувшихся из поездки, — у него сейчас четыре киборга, а земли неосвоенной столько, что можно поселить ещё с десяток или больше даже. Триша только «за»… Кстати, он уже не Триша. Я провёл обряд имянаречения и теперь он Лучесвет… то есть, он как луч света для старика. Пасечник официально усыновил его и Макара. А Лиза теперь Заряница. Так вот о доме…
Как оказалось, волхв уговорил друга строить такой большой дом, чтобы хватило места поселить всех живущих на хуторе киборгов, а для этого в нём должно быть не менее двух этажей с мансардой и со скотным двором. Кроме полусотни ульев, у Пасечника уже были две коровы, четыре нетели, полсотни овец и около трехсот кур — и кормов силами киборгов было заготовлено достаточно, чтобы прокормить их зимой.
— Надо им как-то помочь… он уже получил лицензию? — спросила Нина.
— Пока нет, но это вопрос времени. За неделю… или дней за десять возможно всё оформить. Важно, что он принял такое решение. Он согласился, что живые киборги лучше, чем вся его коллекция фарфора… и мы уговорили продать коллекцию музею и на вырученные деньги строить дом. И потому… — волхв встал и, оглядев сидящих в зале столовой людей и киборгов, торжественно сообщил:
— Пятнадцатого октября, в среду, объявляю помочи. Скоро зима и одному человеку с четырьмя киборгами, один из которых девушка, с постановкой фундамента дома не справиться. И потому мы все… то есть, все, кто может улететь отсюда на весь световой день без ущерба для работы… или на полдня… летим на хутор помогать ставить фундамент для дома.
— Так ведь нужны стройматериалы и техника… в смысле, тракторы, — удивился капитан галаполиции О’Нил, — вы миллионеры? Или у вас есть готовые кирпичи или что там ещё нужно? А Звёздный нас впечатлил… достойный город и отличная идея…
Нина уже знала, что на зиму строители улетели по своим домам, и что в это лето только поставлены свайные фундаменты (чтобы в следующее лето ставить настоящие жилые дома и основные административные здания, пока до пяти этажей), модули птицефабрики и рыбозавода, а также несколько жилых модулей, и что осталось жить полсотни людей-специалистов и почти сотня киборгов… и полные склады техники… но не забирать же стройматериалы оттуда!
— …и отличная погода! А какое море! Кстати, нам понравилось, — продолжал говорить офицер, — отдел полиции новому городу нужен… но сначала надо сдать дела в своём отделении… и что-то порешать с городской квартирой. А через пару месяцев оформлю пенсию, уволюсь… и перееду в Звёздный. Остальные из нашей группы прилетят чуть позже, к местной весне.
— Так я ещё по деревням объявлю, привезут и трактора, и экскаватор. От дирекции заповедника будет инженер с киборгами наверняка, из сёл и деревень мужики с инструментами будут. Наши ребята… тоже. Чем можем — поможем. Проект я уже заказал… будет вовремя, то есть, через неделю, плюс пара дней на оформление разрешения на дом именно таких размеров, а внутреннюю отделку закажу Варе, она у нас гениальный дизайнер.
На этом и договорились. Гости с Новой Каледонии решили остаться ещё на пару дней и осмотреть острова, пока капитан ищет груз в обратную дорогу, но жить решили в транспортнике, чтобы не перетаскивать туда-обратно свои вещи.
***
Почти все однокурсники Миры жили в общежитии, некоторые снимали квартиры — и только Мира с бабушкой Змея и киборгами жила в доме в пригороде.
Своего флайера у неё всё ещё не было и, хотя Платон купил ей и её киборгам по самокату, она без проблем ходила пешком от дома Нины до института — всего-то чуть больше получаса спокойным шагом, в деревне дольше ходила. К тому же вместе с ней каждый раз шли три киборга, одетые так, что никто с первого взгляда не признал бы их техникой. Да и со второго тоже.
Алёна с первого же дня села рядом с Мирой, обеспечивая её безопасность — и декан звонил Нине, возмущаясь присутствием на занятиях киборгов. Но Нина тогда совершенно спокойно ответила, что три киборга у такой девушки — форменное безобразие! — она уже завтра сможет прислать ещё троих DEX’ов для сопровождения и охраны Миры, так как статус девушки в общине достаточно высок и она вправе иметь даже десяток сопровождающих.
Шокированный этим декан согласился на имеющихся троих киборгов, но с оформлением документов о том, что они не будут угрожать срыву учебного процесса. Через неделю Платон был вынужден заплатить за обучение Алёны, иначе её перестанут впускать в здание, так как она постоянно находится рядом со Славомирой. Оплатить сразу за весь период обучения не хватало денег, и потому Платон внёс сумму за первые полгода, а за второе полугодие Алёна обещала заработать и оплатить сама. Платон возражать не стал, но открыл на её имя накопительный счёт в банке, куда Алёна могла вносить заработанные деньги.
А зарабатывала Алёна очень неплохо: в паре с Грантом, который учился в том же вузе, занималась переводами статей классиков социальной психологии на интерлингву и альфианский и отправкой их студентам. Но, в отличие от Гранта, курсовые за деньги она не писала никому принципиально, так как в мире более, чем достаточно безграмотных специалистов в разных сферах жизни, пусть студенты сами пишут и отращивают мозги.
Так что Мира радостно ходила на занятиями в сопровождении Зимы, а Сэм сопровождал Алёну — и они всегда ходили вчетвером. Любице ходила с Деяном и все они время от времени встречались в коридорах института.
Однокурсники предлагали Мире сходить на дискотеку, но она недели две упорно отказывалась, говоря, что занята. Но однажды Алёна уговорила её сходить — просто хотя бы для того, чтобы Мира знала, что это такое. Мира пошла в привычном ей длинном платье, Зима по настоянию Алёны надела специально купленный джинсовый комбинезон, серо-голубую рубашку и прочные кроссовки. Но Мира с киборгами дошла только до входа в здание студенческого кафе, где проводилась дискотека, так как на входе охранники потребовали оставить киборгов в камере хранения и значки сотрудников ОЗК никак на них не повлияли. Мира развернулась и пошла обратно к дому — увиденного ей хватило: громкая непонятная музыка, шум, сверкающие лампочки и толпы не совсем трезвых парней её напугали. В деревне всё было не так!
Учиться ей нравилось, но однокурсники относились к ней сначала немного настороженно — не каждый студент может ходить на занятия даже с одним киборгом, а у неё аж трое — но постепенно она сдружилась с двумя деревенскими девушками из соседней области, хотя домой их пока не приглашала. Для этого нужно было разрешение Нины Павловны, как хозяйки дома, иначе Радж не впустит, а для этого их надо было сначала познакомить с ней, а потом приглашать.
Мира с Алёной вечерами дома вместе учили уроки и занимались рукоделием, а два раза в неделю Мира с друзьями и бабушкой ходила в ОЗК, где учила киборгов вышивать и плести кружева.
Конечно, поплясать хотелось — но идти на дискотеку было страшновато, да и надо было готовить на свадьбу наряд, и потому вечерами после приготовления домашнего задания Мира садилась за вышивку. Но выход из положения нашёлся сам, когда Мира с киборгами и бабушкой стала летать домой на выходные. Вот там можно было поплясать и вволю побегать с подружками по охраняемому киборгами участку леса — и уже не имело значения, что подружки когда-то считались тупой техникой и продавались, как вещи. Зима и Ирма оказались поумнее некоторых людей и уже научились соизмерять свою силу и скорость с возможностями Миры.
Вечером девятого октября бабушка спросила у Миры, любит ли она Змея или собирается за него только потому, что так предсказано. Мира покраснела, долго молчала, потом тихо сказала:
— Он хороший… и меня любит. Так, что на других девушек даже не смотрит. Только на меня…
— Я спросила, любишь ли ты его?
— Люблю ли? — Мира замолчала, думая, надо ли вообще говорить об этом. О любви не говорят посторонним, любовь проявляется в действии, в уважении и защите того, кого любишь, а не только в словах. Но… Зарина Баженовна теперь бабушка Змея и, наверно, имеет право знать… и Мира всё же начала говорить:
— Он был первым из не-братьев, кто сделал мне подарок… В том году он появился неожиданно и очень долго почти ни с кем не общался… только с Лютым, который отвозил ему продукты и привозил от него рыбу. Его тогда звали Слава и он работал егерем на островах, а дом содержал киборг по имени Ворон. Больше полугода никто в деревне не знал, что он киборг! Понимаешь, он был совсем как человек… с братьями общался, но только на озере и только по делу… и с Лютым, который ему продукты отвозил… а мне привозил его голографии… иногда. А я всё думала об этом предсказании… я говорила тебе о нём… что встречу суженого в воде и он будет не-человек. А Слава мне уже тогда нравился, уже тогда я думала: «Вот бы заслал сватов года через три… и предсказание бы не сбылось…». Но дома тоже помнили о словах бабушки и тоже хотели, чтобы оно не сбылось… ведь его считали человеком. И в день, когда мне исполнилось пятнадцать, Доброхот решил…
— Стать умнее Макоши? — с улыбкой спросила бабушка и сама ответила: — Нам неведомы замыслы богов… ведь в тот день тебе уже встретились несколько не-человек в воде… твой брат Дробот решил так пошутить и друзей подговорил подать тебе по ложке в стакане воды.
— Я не поняла этого… глупые они были. Брату ягод вроде как захотелось прошлогодних… в кладовку за ягодами сходить даже в голову не пришло! Сама взяла лодку и… Слава вытащил меня из воды, перевязал подвёрнутую ногу, принёс в свой дом… и подарил гребень… тогда уже Злата с ними жила. Она мне помогла вымыться в бане и дала одежду. А утром оказалось, что Слава киборг. Не-человек… и встретила я его в воде. Он мне предсказан. И предсказание сбылось.
— Я спрашивала, любишь ли ты его, а не про предсказание. Предсказания можно избежать, если отказать ему при сватовстве… может, тебе другой парень больше нравится?
— Нет… когда оказалось, что Слава киборг и его имя Змей Горынович, и что у него есть приёмная мать, я поняла, что это судьба. Я не смотрела на других парней, смотрела только на него, только с ним гуляла и только от него принимала подарки. У нас так принято… что жениха девушка выбирает задолго до совершеннолетия… а потом ждёт его, вышивает ему рубашки, смотрит, как он пляшет и как работает… да, я люблю его. И готова пойти за ним на край света.
— Значит, когда он придет свататься, ты ответишь согласием?
— Да… ни у кого такого мужа не будет, только у меня. Свой дом на острове, его братья и сёстры… приёмные, но тоже хорошо… помогать будут. Завтра утром дам требу Макоши… и буду ждать сватов.
***
В этот же день — в пятницу десятого октября — вечером Нине позвонил весьма странный молодой человек, представившийся заместителем директора банка по работе с клиентами. Банк был известным и именно в нём Нина хранила свои сбережения, к тому же именно ему принадлежали найденные на дне озера части флайера, шкатулка с карточками и сейф — и именно поэтому решила узнать, что нужно этому человеку. Он поздоровался и заговорил о возможности открытия на островах отделения этого банка.
— Но это бессмысленно, — ответила Нина, собираясь отключиться и вернуться к статье о культе Макоши, над которой работала, — мы не берём кредитов… — и вдруг неожиданно для себя вспомнила слова волхва о вероятном звонке банкира, удивилась его предвидению… и добавила в звонок Платона, который показывал Августу и Юлии коровник.
— Да, конечно, — уверенно заявил Платон, выслушав банкира, — отделение банка нам не помешает. Ребята получают зарплату, расходовать её почти некуда… кроме как в магазине или для заказов товаров с дроном. А так и вам, и нам хорошо. Будем вместе обучать киборгов финансовый грамотности. Снимем обучающие видеофильмы.
— Отлично! — обрадовался банкир, — в понедельник прилечу сам и вместе обсудим подробности сделки. Нужно помещение и охранники тоже не помешают. И… мы, конечно, благодарны вам за подъём нашего затонувшего флайера, сейфа и банковских карт… но не могли бы вы поискать в том же месте ещё раз? В том флайере были три человека и DEX… и ещё два сейфа, в которых перевозили слитки серебра и технические алмазы… и не только они… мы согласились принять их на хранение, но флайер неожиданно изменил маршрут следования и исчез. Это было четыре с половиной года тому назад. Возможно, они лежат глубже… мы готовы оплатить работу.
— Хорошо, посмотрим. Это всё? Тогда до встречи! — и Платон отключился. После него отключила видеосвязь и Нина.
Когда через полчаса Платон вернулся в квартиру, она спросила:
— И зачем нам ещё и банк? Кредитов мы не берём, в долги не залезаем… но ты у нас экономист, тебе виднее.
— Пора учить ребят обращаться с деньгами не только при покупках в магазине. Снимем несколько обучающих видео для сайта, банкир обещал заплатить за поиски… уговорю и на это.
— Ребята же там всё осмотрели… раз не нашли, значит, нет там ничего больше.
— Они просто доставали всё подряд, не зная, что там было. Теперь мы знаем и поищем уже целенаправленно. В понедельник он прилетит и договоримся.
— Хорошо, тебе виднее, — успокоилась Нина.
— Кстати, уговорил этих ребят работать на ферме. Теперь у нас есть два специалиста по искусственному осеменению животных… Август и Юлия.
19 мая 427 года от н.э.с. Вечер. Исподний мир
Бригада штрафников не вернулась в Хстов – осталась на строительстве гати, ведущей вглубь болот. И, конечно, гвардейцам пояснили, что гать строят для того, чтобы освоить пустующие земли вдоль Северного тракта, но и ребёнку было ясно, что новая гать прямиком ведет к замку Чернокнижника.
Кроме штрафников на строительство нагнали сотни три трудников из окрестных лавр, и гвардейцы больше присматривали за порядком, чем работали сами.
На границе земель Чернокнижника осушали болото, из окрестностей Волгорода везли лес. Не было нужды сообщать об этом в замок – всякий проезжавший по тракту видел, что происходит. И почти каждый понимал, что готовится осада.
А весна в самом деле хлынула на землю – светило солнце, и болото цвело, подсыхало, зеленело травой. Каждое утро, просыпаясь на заставе от окрика «Подъём!», Волчок видел сквозь приоткрытую дверь кусочек голубого неба. Наверное, нет более яркого, более сочного цвета – и более радостного, разгоняющего сон, заставляющего вскакивать на ноги, не сожалея о теплой постели.
Гвардейцы строились во дворе заставы, жмурясь от солнца и с улыбками подставляя ему лица. И как-то раз девка, которая работала на кухне (и не только), всплеснула руками, увидев Волчка за обедом:
– Ой, Волче, у тебя же веснушки! А я-то думала, веснушки только у рыжих бывают. Да чего ты испугался? Ты с ними такой пригоженький!
Гвардейцы, сидевшие рядом, посмеялись.
– Тебе все пригоженькие… – проворчал Волчок.
Девка была весёлой и ласковой, денег за любовь не брала – только подарки – и каждый день появлялась то в новых бусах, то с новыми серёжками. Волчок подарил ей серебряную булавку с жемчужиной.
– А ты что, ревнуешь?
– Я – нет, все остальные ревнуют, – усмехнулся Волчок, и гвардейцы рассмеялись снова.
Веснушки появились не только у Волчка. Каждое утро он боялся, проснувшись увидеть серое небо, но шла к концу третья неделя после праздника колдунов, а солнце всё светило над заставой. И Волчок думал, что каждый вечер Спаска выходит на болото и гонит тучи прочь.
Иногда ему хотелось добраться ночью до замка и взглянуть на неё хотя бы одним глазком, но он боялся, что его выследят. Да и заблудиться в темноте без проводника ничего не стоило.
Волчок, не желая того, часто мучительно и подолгу думал о юноше по имени Славуш. Счастливец, который живет рядом со Спаской и может не смущаясь положить руку ей на плечо. И тот обидный толчок пять лет назад теперь вспоминался с горькой усмешкой…
А вообще-то за эти три недели на болоте Волчок хорошо отдохнул и совсем было расслабился: отпала необходимость думать над каждым словом, следить за выражением лица, прислушиваться и приглядываться. Кормили, правда, скверно, да и от казармы Волчок отвык, но солнечные дни окупали все неудобства.
В тот день ничто не предвещало неприятностей: на заставу вернулись задолго до заката, вечер был удивительно тёплым, прозрачным, расцвеченным яркими красками, и после ужина Волчок ушел на задний двор – посидеть на завалинке позади кухни, погреться в последних солнечных лучах.
Вместе с ним сидели еще трое гвардейцев и тоже счастливо жмурились, глядя на солнце. Говорить ни о чём не хотелось, и Волчок едва не задремал, когда над самым ухом раздался окрик:
– Волче! Тебя капитан ищет!
Волчок тряхнул головой, разгоняя сон. Что могло понадобиться капитану в этот час?
– Он в комендантской, иди быстрей! – Молоденький гвардеец, которого прислали за Волчком, обладал пронзительно-звонким голосом.
Волчок не спеша поднялся, потянулся и в последний раз взглянул на заходящее солнце: завтра его может и не быть.
– Быстрей же! Ну? – Парнишка топнул ногой.
– Цыц, – сказал Волчок. – Успеется.
И поплелся в комендантскую, не ожидая ничего хорошего. Однако настолько нехорошего он и предположить не мог: за широким столом рядом с капитаном сидел господин Красен. Волчок звонко щелкнул каблуком, прикрыв за собой дверь, и нехотя вытянулся по стойке «смирно». Чудотвор поднялся ему навстречу.
– Мне было трудно найти гвардейца по имени Волче Зелёный Налим, – сказал он без улыбки.
Волчок сначала не понял, о чем речь, и только потом вспомнил шутку Огненного Сокола.
– Во имя Добра… – пробормотал он, не найдя слов поумнее.
– Мне нужно задать тебе несколько вопросов. Волче Желтый Линь. – Глаза чудотвора, яркие и пронзительные, смотрели на Волчка в упор – не столько с угрозой, сколько с уверенностью.
– Я не буду вам мешать, – вздохнул капитан и поднялся.
– Нет, сиди. Мы пройдемся. – Господин Красен встал, направился к двери и по дороге кивнул Волчку:
– Пошли.
Волчок распахнул дверь, пропуская чудотвора вперёд, и вышел следом. По спине бегали мурашки.
– Даже болото не так отвратительно, когда светит солнце, не правда ли? – оглянулся тот.
– Правда, – согласился Волчок, мучительно соображая, о чем стоит говорить чудотвору, а о чем нет.
– Любишь хорошую погоду?
– А кто её не любит?
– А откуда она берется, знаешь? – Чудотвор снова спрашивал без улыбки.
– Да уж догадался… – хмыкнул Волчок.
Господин Красен вышел со двора заставы и направился к строящейся гати.
– Это хорошо, что ты такой догадливый. Проще будет говорить.
Вокруг никого не было, и незаметно подобраться к новой широкой дороге никто не мог. Трудники собрали инструмент, но бросили в беспорядке приготовленные брёвна, заточенные колья, отпиленные коротыши, вязанки сучьев.
Чудотвор сам отыскал два чурбака, поставил их друг напротив друга и усадил Волчка лицом на закат. И хотя солнце опустилось к самому горизонту, стало большим и красным – всё равно резало глаза, и лицо чудотвора Волчок видел плохо.
– Одного моего слова достаточно, чтобы Государь продолжил расследование о передаче колдунов в Предобролюбовскую лавру. Тебе этого хочется?
– Мне всё равно, – ответил Волчок.
– Меня обманывать бессмысленно. Я знаю, что ты солгал на допросе. Мы не стали настаивать на разбирательстве только потому, что нам оно было не нужно. Но в любую минуту мы можем вернуться к этому делу. Так как? Стоит ли к нему возвращаться?
Впереди снова забрезжило золото и капитанская кокарда, но Волчок предпочел бы обойтись без них.
– Что вам от меня нужно? Признание в том, что я солгал?
– Оставь его себе. Мне нужно знать, что́ ты видел в ночь на второе мая у стен Цитадели.
Волчок пожал плечами и усмехнулся:
– Я уже всё рассказал. Вы же первый надо мной и посмеялись.
– Мне нужны подробности. Все, до единого слова.
Волчок похолодел: поверили. Что-то там произошло, и чудотвор поверил в то, что Змай превратился в Змея. А может, он верил в это с самого начала, только не хотел показать этого Огненному Соколу?
Тогда, второго мая, они смеялись над Муравушем и интересовались, не брал ли он с собой напитка храбрости. Припомнил Огненный Сокол и тех змей, что мерещились Волчку на допросе. Впрочем, Волчок единственный из всех троих высказал сомнение в столь волшебном превращении, да и Муравуш под конец засомневался – только Градко стоял на своём и обижался, что ему не верят.
А ведь Змай говорил, что чудотворы будут искать его слабые места. Долго же они ждали… Поедет или не поедет господин Красен в Хстов, допрашивать Муравуша и Градко?
Солнце слепило глаза, отвлекало, и рассмотреть лицо чудотвора не получалось. Пожалуй, ещё ни разу Волчок не стоял перед такой сложной задачей – не зная, что известно Красену, ответить на его вопросы, не выдать Змая, даже случайно не обнаружить перед чудотворами его слабое место. Если допросить Муравуша и Градко, сразу станет ясно, что Волчок лжет… Но… Рискнуть? Красен не Огненный Сокол, всех проверять не будет.
– Вообще-то время прошло. Я всего могу не вспомнить. – Волчок пожал плечами.
Чудотвор поморщился и посмотрел на Волчка укоризненно:
– Не надо делать из меня дурачка. Никогда Огненный Сокол не будет полагаться на человека, который может что-нибудь забыть или пропустить.
– Огненный Сокол послал меня туда только для того, чтобы я не мозолил вам глаза, – проворчал Волчок.
– Вот именно. А это означает, что ты работал на него и раньше. К тому же я не вижу ни одной причины, по которой тебе следовало бы от меня что-то скрывать.
– Я не собираюсь ничего скрывать. Мне никто не отдавал приказа молчать об увиденном: у вас тоже нет причин меня запугивать.
– Ничего, тебе полезно помнить своё место. – Чудотвор усмехнулся. – Чтобы зря не тратить время, я буду задавать вопросы, а ты – подробно на них отвечать. Первый вопрос: с кем к Цитадели пришла девочка-колдунья?
Не было времени задумываться – Красен бы заметил замешательство.
– Она уже была там, когда мы подобрались к костру. Мне показалось, что трое вооруженных людей приставлены именно к ней.
– Это точно? Она не пришла вместе с Чернокнижником?
Волчок покачал головой и постарался сглотнуть незаметно. И как бы невзначай положил ладони на колени – за столом бы этот трюк не прошел, а на чурбачке должен был выглядеть безобидно.
– Вместе с Чернокнижником пришел юноша с луком.
– Вот как? – неожиданно удивился Красен. – Опиши его как следует.
– Вы его видели. Пять лет назад, помните? Когда он кинул в меня невидимый камень, а вы велели… – Волчок похолодел. Он сейчас сказал что-то такое, чего не следовало говорить. – …его отпустить.
– И он пришел к Цитадели вместе с Чернокнижником? Ты не обознался?
– Всё может быть. Пять лет прошло, он же тогда мальчишкой был. Мне показалось, что это именно он, и я не стал его больше разглядывать.
– Что он делал всё то время, пока вы за ними наблюдали?
– Ничего. Сидел вместе со всеми у костра.
– Он говорил о чём-нибудь с девочкой?
– Я не помню. Может быть.
– А ты вспомни. И не просто говорил или нет, а о чем и как! – неожиданно вспылил чудотвор.
– Лучше бы вам спросить об этом Муравуша, это он мастер запоминать такие подробности.
– Не беспокойся, и Муравуша я спрошу тоже. И учти, что капитан бригады штрафников – не Огненный Сокол, он будет подчиняться мне беспрекословно. Так что твою память я могу и прояснить.
– Не надо меня пугать. – Волчок вскинул глаза, но тут же зажмурился от солнца. – Память у меня от этого не прояснится. Мне показалось, что этот парень пытается за девочкой ухаживать, а она его ухаживания не принимает.
– Вот как? А как на это смотрел Чернокнижник?
Чернокнижник. Они понятия не имеют о том, что Спаска – дочь Змая.
– Я не знаю. Никак. Я не обращал на это внимания.
– А на что ты обращал внимание?
– Я… Не знаю. Мы наблюдали несколько часов, а ничего не происходило. Они травили байки и говорили ни о чём. Когда речь зашла о чудотворах, Муравуш сразу же послал Варко к Огненному Соколу.
Солнце давно село, а Красен продолжал и продолжал задавать вопросы. И Волчок лгал, и знал, что его можно уличить во лжи – достаточно допросить Муравуша и Градко. Но… Чудотворы не должны были узнать, что Спаска – дочь Змая… Волчок считал, что давно научился не выдавать внутреннего напряжения и сосредоточенности, отвечать спокойно и взвешенно.
Раньше он знал ответы на любые вопросы, продумывал их заранее, а тут ему приходилось соображать на ходу. Чудотвор же умел спрашивать – гонял Волчка по кругу, выясняя одно и то же по нескольку раз.
– Значит, никто ни разу не назвал этого человека по имени. Тебе это не кажется странным? – продолжал чудотвор бесконечный допрос.
– Чернокнижник назвал его Живущим в двух мирах. Возможно, это было сказано не всерьёз. А по имени его никто не называл. И имён тех троих вооруженных людей тоже никто не называл. Я за время этого разговора ни разу не назвал вас «господин Красен». Вы тоже по имени ко мне не обращались.
– И девочку тоже никто не называл по имени?
– Ее называли крохой. Это я запомнил.
Давно перевалило за полночь, когда Красен наконец поднялся с чурбака.
– Можешь возвращаться на заставу.
– Во имя Добра! – бодро ответил Волчок, и чудотвор смерил его удивлённым взглядом.
Может, переиграл бодрость? Не было сил ни думать, ни сомневаться. От допроса человек устаёт, конечно, но, если говорит правду – устаёт в несколько раз меньше, чем если лжёт. И, добираясь до заставы, Волчок старался не показать усталости. Очень хотелось хлебного вина и одиночества.
Спать хотелось тоже, слипались глаза, но стоило лечь под одеяло, и в голову полезли навязчивые и тревожные мысли: а что, если Чернокнижник не убережёт Спаску? Что, если Волчок сказал о ней что-то лишнее?
Он прокручивал в голове свои ответы на вопросы Красена, и искал ошибки, и холодел, отмечая какие-то неточности в словах, интонациях, взглядах. А если чудотвор будет допрашивать Муравуша с той же дотошностью…
Эти мысли Волчок старался гнать, но получалось неважно. Он так и не уснул до самого рассвета, и только когда окошко, затянутое пузырём, порозовело, возвещая о начале нового солнечного дня, вспомнил встречу на развалинах каменного дома.
Это согревало: Волчок жмурился от счастья, перебирая в памяти слова Спаски, её полные нежности взгляды и прикосновения. И очень хотелось бросить всё – заставу, гвардию, Хстов – и перебраться в замок: там он был бы спокоен за Спаску, потому что в себя верил гораздо больше, чем в каменные стены, лучников Чернокнижника и (тем более) в тонкого юношу по имени Славуш.
19 мая 427 года от н.э.с. (Продолжение)
И за ужином Йока рассказывал Важану о никчемном чудище, случайно повстречавшемся ему в лесу. Профессор и Цапа слушали его не просто внимательно: они смотрели ему в рот и приговаривали: «Так-так». Поочередно.
Они заставили его воспроизвести картинки, нарисованные на валунах; для этого из библиотеки специально принесли альбом и карандаши. Впрочем, рисовал Йока не очень умело, зато с лёгкостью нашел и показал место на карте – там было отмечено возвышение, называемое Речинскими взгорьями, хотя и находилось оно от Речины довольно далеко, примерно в трех лигах. Наверное, потому, что ни одного населенного пункта поблизости больше не было.
– Ты понял, Цапа? – разглядывая рисунки в десятый раз, спросил Важан.
– Я давно все понял. – Цапа пожал плечами.
– Я думаю, Йелен имеет право знать эту историю, как ты считаешь?
– Без сомнений, профессор!
– Йелен, ты только что сообщил нам то, чего мы не знали, но много лет хотели узнать. Старуха, которую повесили, – это Угара Сретенка, мрачунья. Она была совсем сумасшедшей, когда уходила от людей. У неё родился глухонемой внук, и больше всего она боялась, что рано или поздно его заберут чудотворы. Потому и переселилась в лес. Кстати, тогда этой железнодорожной ветки ещё не было. Это случилось… примерно двадцать лет назад. Мальчику тогда было около десяти лет, он очевидно не мог говорить, но уже тогда хорошо рисовал. Я помню его. Да, а ветку построили около пятнадцати лет назад – может, чуть-чуть раньше, когда строили Магнитный. Кстати, я не сомневался, что мальчик давно умер. Мы искали его в лесу после того, как сумасшедшую Угару повесили. Но не нашли, конечно. А он… Значит, он выжил…
– Ничта, – фамильярно прервал его Цапа, – в твоем рассказе нет никакой поэзии. Слушай лучше меня, Йока Йелен. Представь себе, как однажды к пещере в лесу…
– У них был домик, – перебил его Йока. – Только он уже развалился. Я видел его развалины.
В комнату зашел дворецкий и начал неторопливо убирать со стола.
– Отлично. Представь себе, как к домику в лесу однажды приходит беременная росомаха. Между прочим, священное животное для мрачунов, потому что все знают, что именно росомаха родит Вечного Бродягу. Так вот, к ним является росомаха с раздувшимся брюхом и не может разродиться. Что должна думать сумасшедшая мрачунья? Заметь, будь старуха в здравом уме, она бы никогда не поверила в то, что росомаха может родить мальчика. Что делает мрачунья? Рассекает чрево росомахи, конечно. И вытаскивает оттуда… человеческое дитя! Думаю, любой врач подтвердит, что недоношенные младенцы – очень маленькие и покрыты первородным пушком, словно шерстью. Что может подумать сумасшедшая старуха? Что этот младенец и есть Вечный Бродяга! Но он слишком мал, а старуха, хоть и сумасшедшая, понимает, что дитя умрёт без еды и тепла. Ну, тепло она ещё могла бы ему обеспечить, но где старуха возьмет молоко? И она отправляется на железную дорогу и садится в поезд. Чтобы найти ребёнку кормилицу. Но вместо кормилицы появляется Инда Хладан! Чудотвор! Конечно, ребёнка отбирают, а старуху отправляют на виселицу, потому что она твердит как заведённая, что дитя – это Вечный Бродяга. Ведь она сумасшедшая. Хочу заметить, мрачуний, которые объявляли своих детей Вечным Бродягой, в то время было несколько десятков. Об этом писали все газеты.
– А… а глухонемой мальчик? – спросил Йока. Дворецкий посмотрел на Цапу и хитро прищурился.
– Глухонемой мальчик, видимо, следил за старухой, или она успела его спрятать, прежде чем её схватили чудотворы. Но мальчик видел Инду Хладана с младенцем на руках. Он возвращается в лес и устраивает там «святилище», подобно первобытному человеку. Он не может говорить, но хочет запечатлеть это событие, рассказать о нём людям. Возможно, тогда он был ещё не так безумен, как теперь. Возможно, его бабка нашла способ разговаривать с ним, и он знал легенду о Вечном Бродяге. Потому что событие показалось ему настолько важным, что он до сих пор придерживает в «святилище» некоторый порядок, ухаживает за могилой росомахи.
– Значит, это… не Враг? Не Вечный Бродяга?
– Конечно нет. Вечный Бродяга – очень сильный мрачун, он может размазать по стенке не только профессора Мечена, но и всех мрачунов, охраняющих Брезенскую колонию. Он может, погасив ночник, передать своему призраку столько энергии, что в Верхний мир явится Охранитель. И, наконец, он может прорвать границу миров до того, как Обитаемый мир будет сметён с лица земли. А?
– Цапа, Цапа. – Профессор тронул его за руку. – Ты красиво сказал, но пока хватит. Я думаю, Йелен не задал нам самого интересного вопроса. Йелен, о чем бы еще ты хотел спросить? Если, конечно, предположить, что рассказ Цапы – чистая правда.
– А что, росомаха на самом деле может родить мальчика? – Йоку больше занимали слова Цапы о профессоре Мечене и сильном мрачуне.
– Нет. Не может. Лучшие эксперты Славлены вынесли такое решение и передали его думской комиссии. – Цапа широко и довольно улыбнулся. Глаза дворецкого смеялись. Он снова взглянул на Цапу, а потом и на Йоку.
– Вы что, издеваетесь надо мной? – обиженно проворчал Йока.
– Нет, – прервал их смех Важан и велел дворецкому:
– Сядь, Черута. Покажи господину Йелену свои руки.
– Ну, Ничта, я не вижу причины… – замялся тот. То, что дворецкий обратился к Важану по имени, уже сильно удивило Йоку.
– Я сказал, покажи руки. Смотри, Йелен. Этими золотыми руками была сделана сложнейшая операция по пересадке плодного яйца от женщины к росомахе. И плодное яйцо прижилось. Такое могли сделать только золотые руки, Йелен.
– Ничта, ты, как всегда, преувеличил, – улыбнулся дворецкий и повернулся к Йоке:
– Никакая пересадка плодного яйца росомахе не могла создать Вечного Бродягу, для этого нужно было сперва изменить наследуемые способности его родителей, а это заслуга профессора. А росомаха – это следующий этап, её кровь даёт возможность видеть и пересекать границу миров, для того я и сделал операцию.
– А росомаху что, отпустили? – обалдело спросил Йока.
– Она сбежала! – сказал Цапа, и все трое расхохотались. Только смех их был каким-то странным: то ли грустным, то ли радостным. Даже Важан стёр платком набежавшую слезу.
– Да, Йелен, теперь легко говорить, а тогда… Тогда мы были уверены, что потеряли Вечного Бродягу навсегда. И жизнь Мирны… жизнь женщины, которая ради этого пожертвовала собой, отдана напрасно.
– Её звали Мирна? – Йока наморщил лоб. Он совсем недавно где-то слышал это имя… Еще вчера… Или позавчера?
– Да, её звали Мирна. Если хочешь, я покажу тебе ее портрет. Пойдем! – Цапа поднялся с места.
– Сейчас… Мне надо кое-что вспомнить. Я где-то слышал это имя… Прошло не меньше минуты, и все вежливо молчали, пока Йока прокручивал в памяти последние два дня. – Вспомнил! – Он полез за пазуху. – Вот же! Это вчера привез отец и спрашивал Инду, что это значит!
Он развернул карточку со сведеньями об умершей мрачунье.
– Пойдём. – Цапа мельком глянул на карточку, и лицо его стало печальным.
Йока не мог ему отказать. В комнате Цапы, напротив окна, висел портрет мрачуньи – только на нём она была гораздо красивей, чем на маленькой фотографии. И Йоке снова почудилось что-то знакомое в её лице. Портрет был увит живыми цветами, и на полке под ним тоже стояла большая корзина цветов.
– Вот такая она была… – Цапа грустно улыбнулся.
– Послушай, а она… а ты… она не твоя жена? – спросил Йока, сильно сомневаясь в том, что об этом можно спрашивать.
– Нет. Мирна… В общем, отцом Вечного Бродяги стал другой человек. Я был недостаточно сильным мрачуном, чтобы стать отцом Вечного Бродяги. Он не надолго пережил Мирну. Не смог без неё. А я вот смог… Кто-то же должен помнить о ней? И кто-то же должен был найти её сына…
– А вы его уже нашли?
– Да, конечно, – рассеянно кивнул Цапа. – Мы его нашли…
Кто там опять про Инфузорию Андревну всуе? Да ничё. Сейчас вот как отожмусь два раза — сразу поймёте у кого здесь мускулы. И не надо мне в глаза таращиться, ты на мышцы смотри! На трицепсы вот. Всё понял? А про поэзию мы с тобой в больнице поговорим, когда я навещать приду. Там и поговорим. Нечего на пузико еёшное заглядываться.
Тебе фотографию на память надо? Вот тебе фота. Это мы на пляже во всей красе. Она за мной, поэтому не видно. А мои трицепсы хорошо видно? Ну вот, давай подпишу: «Поклоннику Инфузории Андревны на память.»
И всё. Аудиенция окончена. Я кушать хочу теперь. Что непонятно? Ик.
Время текло как-то совсем незаметно, дни шли за днями, месяцы за месяцами. Наша жизнь продолжалась, пусть не совсем идеально, пусть с проблемами и заморочками, но все шло своим чередом.
Мы все так же таскали потеряшек из пустоты, у нас все еще было много проблем. То в одном, то в другом мире юных демиургов случались всякие катаклизмы, проблемы, взбесившиеся боги, взбесившиеся люди и нелюди… В одном из миров власть захватили вампиры, и нам пришлось решать этот вопрос, чтобы спасти от вымирания хотя бы остатки эльфов и гномов. В другом бесились люди, и уже оттуда приходилось спасать разных пострадальцев, в том числе и невинно убитых людей других национальностей. В третьем разумные представители животного мира уничтожали разумных представителей растительного мира — расы там довольно сильно отличались от привычных нам. Но что поделать, спасать пришлось еще и растительных эльфов, которых наши попросту окрестили зелеными. В клиниках врачам пришлось сильно поломать голову, как лечить того, кто по сути является деревом, и в конце концов к делу пришли садоводы… Все-таки выходили, пусть и совершенно нетрадиционными методами в духе закапывания в землю, замазывания ран киноварью и прививками от всяких растительных болячек и грибков.
Драконов нам немного привалило разномастных, не только высших, но и простых. Высших благополучно сплавлял золотой клан, решивший, что раз уж мы такие добренькие, то будем перевоспитывать всех им неугодных. С одной стороны, нам как бы обидно, что наш разноцветный клан используют в роли драконьей помойки и ссылки а-ля «Сибирь» для всех политически невыгодных золотых. С другой же стороны, лучше уж ссылка и жизнь у нас в покое, чем убийство в принципе неплохих ребят, виноватых только в своем происхождении и политической активности родителей. Да, некоторые из них были совершенно не подарочками, их приходилось перевоспитывать, порой жестко и даже жестоко. Но большинство вели себя нормально, диверсий не устраивали, работали в меру своих сил и старались помочь там, где их помощь необходима.
Пепельный клан потихоньку приходил в себя после всех потрясений. Пепельные драконы поубавили спесь, стали больше выходить в мир, так сказать, помогать с лечением самых разных разумных и не очень тварей и уже стали более-менее нормальными ребятами, пусть себе на уме.
Нефритовый клан пригласил нас снова помогать со сбором драгонцвета — в этом году снова будет цветение. И мы таки не против помочь. Сапфировый пока молча бойкотировал всякие мелочи, но в серьезных вопросах слушался. Остальные предпочитали стойкий нейтралитет или же дружеский нейтралитет, что нас вполне устраивало.
Межмировые паразиты попритихли, паразитов мирового древа шугали Шеврины вкупе с Гитваном. Сверхи тоже сидели тихо, но мне что-то это затишье кажется затишьем перед бурей. Что в головах многотысячелетних высших, знают только они сами. Студент изобретал всякие фичи и новые расы, наши ученые тоже не отставали, творили всякую… фигню, короче всякую полезную, но весьма экстремальную.
В Академии началась летняя сессия, по результатам которой часть студентов перейдет на следующий курс, а оставшиеся неудачники будут повторно изучать то, что не выучили. Шеврины прилезали домой в состоянии нестояния и почти месяц не беспокоили меня тренировками. Ну да не страшно, потом все бока отобьют. Остальные драконы держались, но тоже изрядно уставали. Шиэс еще как-то умудрялась готовить при такой нагрузке, хотя при таком количестве кухонь и продуктов могла не напрягаться. Да и пожрать можно было где угодно — даже в любом моем храме.
Кстати, про собственно храм. Я лежала мордой на столе и слушала проповеди одного новоиспеченного жреца-эльфа. Кажется, на Шаале, но это было не важно. Светлый или солнечный, с золотистыми волосами цвета спелой пшеницы, жрец вещал что-то о единстве, дружбе народов и взаимопомощи. Вещал складно — народ слушал, развесив уши. Я же лежала там, где было комфортнее всего. Иногда жрец подходил и походя почесывал мне голову, словно большой собаке. Это было отчасти даже приятно. К тому же энергетика у него была хорошая.
Я часто ночевала в храмах или где-то возле них. Там мне было легче сохранить себя, остатки своей личности. Моя память становилась все хуже и хуже, порой я забывала, как пользоваться теми или иными способностями, порой вспоминала какие-то ужасные картины прошлого, мелькающие, пугающие и тут же исчезающие в общем тумане беспамятства. Я знала, что это длительный процесс. Могут пройти годы до моего перерождения. Я знала, что мне все равно предстоит сильно измениться, что я уже никогда не буду такой, как прежде. И все же пыталась что-то делать в моменты просветления. В основном же спала где-то в теплом месте или зарывалась в ящике или саркофаге, чтобы меня не беспокоили.
Пару раз ходила к Ольчику править голову, но сверх решил, что все идет по плану. По какому именно, мне неизвестно. Оставалось только надеяться, что план не заведет меня в тартарары безумия, и я не стану опасной для своей семьи. Они там еще детей натащили, так что это весьма актуальная проблема. Вот и лежала я в храме на проповеди, слушала бубнеж жреца, рассказывающего о прелестях жизни в нашей реальности, и надеялась, что когда-нибудь смогу вкусить эти прелести на полную. Не буду себе выпрашивать кусочек, не буду заглядывать одним глазом и вспоминать раз в полгода, а стану жить так, как они. Надежда умирает последней…
Мне нравилась эта тихая атмосфера, приятная музыка, громкий, но весьма мелодичный голос жреца. Да и разве он один тут такой? Благодаря постоянным катаклизмам в разных мирах количество жреческой братии возросло в разы. Шеврин особо не заморачивался и всех собранных эльфов распихивал мне по храмам с толикой мстительности, чтобы мне жизнь медом не казалась. Да я сама не так давно притащила почти целый клан дроу, загибавшихся в своих подземельях на пару с гномами. Ничего, очухались все, не впервой. Вот вся эта братия и била поклоны. Зря, конечно, ну да ладно.
Жрец походя кинул в меня яблоко, взятое с алтаря, я поймала его щупом не глядя и втянула внутрь. Яблоко было большим, ярко-красным с желтым боком и сладким. Настоящее, натуральное, выращенное без всяких химических добавок. Да, надкушенное осой, ну да ладно, с кем не бывает. Надо было идти домой, посмотреть, что там за пополнение притащили Шеврины и не проще ли его куда-то сдыхать, пока на корабле не случился полный армагеддец. Но ничего, это подождет.
В последнее время оба дракона смерти постоянно тащили всяких спасенных, которые потом страстно желали присоединиться к семье, а точнее, уже к гарему Шевринов. Драконы по большей части гоняли их ссаными тряпками, но помогало это плохо. То эльфийку какую подберут, то драконью сдыхоть, то еще что… А потом это все счастье под дверью караулит, сладости тащит на подносе и гоняется за бедными драконами, что «добрым», что «злым», желая отблагодарить натурой. А судя по натуре, благодарить там особо нечем, такую немощь и убить можно одним пинком. Вот Шеврины и морозятся. А теперь еще и студенты будут из каждого угла выпрыгивать с просьбами пересдать зачет…
Второе яблоко впечаталось мне прямо в лоб. Удар вышел точным — не иначе как швырял кто-то из эльфийской братии — но не болезненным, что уже радовало. Я хотела было его убрать, но плазма впитала раньше. Ничего, съедим и такое подаяние, лишь бы не беспокоили.
— Простите, не рассчитала, — кокетливо прозвучало над ухом. Рядом со мной села тощенькая эльфийка из новеньких, одетая в простенькое серое в сиреневый цветочек платьице. Скорее всего, сумеречная, но особо присматриваться мне не хотелось. Хотелось просто спать.
— Не страшно, — буркнула я, закрывая глаза. Тонкие пальцы взялись чесать мне голову.
— Я тут недавно, — начала было эльфийка, но я смогла выдавить только совсем не божеское: «Угу». Спала я теперь часто, долго и много. Проще сказать, когда я не спала. И ничего поделать с этим не могла. Сила оставалась на месте, но я попросту забывала, что можно ею пользоваться. И все способности были при мне, но смысла чем-то пользоваться я не видела. Ничего не хотелось, только спать. И чем дольше я спала, тем меньше помнила и хотела. Тем сложнее мне было просыпаться и возвращаться к якобы нормальной жизни.
— Идем, Зариль, не беспокой богиню, — кто-то пробубнил над самым ухом. Эльфийка потянула меня за прядку волос, будто бы хотела оторвать кусочек на память, но все же ушла.
Я провалилась в сон: густой, крепкий, теплый и невероятно притягательный. Сон, в котором видела обрывки и кусочки своей прошлой жизни, своей нынешней жизни и представление о жизни будущей. Сон, который однажды может стать очень длинным, если не вечным. Я надеялась проснуться.
Примечания:
В общем, событий у них становится все меньше, жизнь как-то потихоньку налаживается, и писать фактически нечего. Поэтому я решила закончить конкретно эту работу — она и так разрослась до неимоверных размеров. А если же будет что-то интересное про этих героев, то сделаю новую историю, так будет проще и легче. Всем спасибо, кто дочитал до конца.
— Мяу, мой светлый шер?
И улыбается еще, зараза! Смотри, мол, я ведь тоже пушистый и гибкий…
Ох… Пушистый. Да…
Котик с пушистыми яйцами…
Ну и не только, конечно, яйцами, но это уже детали.
Скажи Дайму кто еще год назад о том, что волосы на теле высшего шера могут вызывать у него что-то, кроме недоумения, — не поверил бы. Решил бы, что у говорящего чердак недостаточно проконопачен, вот и задувает в щели чего ни попадя. Ну или что считающий так слишком плохо знает его, Дайма, раз высказывает такие предположения.
И однако — вот оно. Вернее, он. Рональд темный шер Бастерхази, заросший черной курчавой шерстью в самых… хм… разнообразных местах, словно бездарный дикарь какой.
И как же эта шерсть на нем восхитительно выглядит… Истинно шерская шерсть!
Особенно узкая черная дорожка вниз от пупка, взгляд по ней так и соскальзывает, и не только взгляд… А как же восхитительно зарываться пальцами в короткие завитки, тянуть и слышать низкий горловой стон в ответ, голодный, жадный, нуждающийся…
До чего же он весь восхитителен, этот темный шер, мать его, темную шеру!
Горячие лихорадочно быстрые губы, наглые и неуверенные одновременно… руки, которые он так старательно прячет или кладет на плечи напряженно распрямленными ладонями — словно боится схватиться по-настоящему, удержать, вцепиться… ноги, которые он смыкает у тебя за спиной, сплетает, нетерпеливо давит пятками на поясницу, стремясь насадиться как можно глубже и плотнее… Как же это все восхитительно! Как же восхитителен он весь, от макушки до пяток (этих самых давящих на поясницу пяток), Рональд шер Бастерхази… Роне.
Улыбка вот эта еще, всесокрушающая и ослепительная, словно удар молнии… и зыбкая, дрожащая,тающая, готовая в любой момент ускользнуть… потому что губы тоже дрожат, а глаза… Ох. Глаза…
Он же боится. На полном серьезе боится, что Дайм ему откажет. И все равно просит, причем не просит даже скорее, а требует, вот так, практически нарывается, нагло и провокационно… А сам в любой момент готов отступить, отпрыгнуть, превратить все в глупую шутку: мол, и не было ничего, чего ты, я же так, невсерьез…
Он ведь и на самом деле верит. что Дайм может ему отказать. И что обязательно откажет. Просто потому, что может.. Ага. Откажет. Ему. Дайм. Тот самый Дайм, который осторожно вытанцовыввал вокруг него Хисс знает сколько лет, толком уже ни на что и не надеясь…
Ох, Роне…
Паранойя, она и сама по себе штука сильная, но в сочетании с богатой фантазией дает поистине потрясающие результаты. То-то светлейший Парьен смотрел так сочувственно на своего глупого ученика, когда тот, юный и восторженный, уверенно расписывал ему все прелести именно Рональда Бастерзхази как наилучшей кандидатуры… то-то он мялся так, вроде бы и поощрительно, но при этом словно бы неловкость испытывая. И эту его сочувственную улыбку Дайм понял позже. Вот только сейчас, пожалуй, и понял до конца.
Роне…
Почему же с тобой все так сложно? Всегда. Почему с тобой не бывает просто? Просто секс, просто любовь, просто единение, ну… просто! Что угодно, без всех этих сложностей и заморочек. Наверное, никакая простота с тобой невозможна по определению, потому что ты весь вот такой, перекручекнный. Веришь в разную чушь. Боишься до судорог — но при этом все равно делаешь то, чего больше всего и боишься, словно назло Двуединым… И в этом ты весь.
Парьен знал.
Уже тогда знал то, что Дайм начал понимать только-только: с Рональдом темным шером Бастерхази может быть как угодно, плохо или хорошо, восхитительно или кошмарно, сумасшедше прекрасно или возмутительно до бешенства — но вот “просто” с ним точно не будет. Никогда.
Что ж… по крайней мере, не будет и скучно, правда?
***
— А потом Темный Брат как взревел сиреной, как попер напролом, бушпритом вперед да под черными парусами…
— Иди ты!
— Да вот те круг! Собственными глазами видел! То есть вот этим единственным и видел! Но он получше многих зрит!
— И что ты видеть-то мог, лживый твой глаз?! Ты же первым в кусты драпанул, как только Хисс появился! Видел он…
— А вот и видел! Получше тебя! Много ты понимаешь! И не драпанул вовсе, а стратегически отступил на заранее предусмотренную позицию. Из тех кустов, между прочим, если хочешь знать, самый лучший обзор!
— Обзор ему! Стратегисский! Во как гонит-то!
— Да заткнитесь вы! Не мешайте человеку травить про Хиссов бушприт. Интересно же!
— О-о-о да-а-а… бушприт там знатный был! Всем бушпритам бушприт. У нашей “Русалки”, пожалуй, и то поменее будет. И потоньше.
— Ха! Сравнил! Какая-то “Русалка” — и сам Темный Брат! К тому же она русалка, какой у ей бушприт может быть, сам подумай?! Не тритон, чай! Да если бы и тритон — где тритон, а где Хисс?!
— Да чего интересного-то? Брешет, чего не видел!
— А вот и видел!
— Да ты и сам рядом был! Сам не видел, что ли?
— Ох, братцы… как же он пер! Меня до сих пор продирает…
— Да видел, конечно… только ведь это не то.. совсем разные вещи — когда сам видел или когда кто рассказывает, ежели умеючи.
— Это Одноглазый-то умеючи? Тю! Да квашеная селедка в прошлогодней бочке складнее врет!
— Эй! Не мешайте ему врать! Красиво же врет, чего привязались?
— А вот и не вру! Сам ты врешь как селедка, и мать твоя селедка, и сестры селедочные головы! А я своим глазом видел! Вот те круг! Истинный Хисс, вот как тебя сейчас вижу, так и его видел, не дальше! И крылья у него черные! И огнем дышит! И вообще!
— И бушприт.
— И бушприт! А что?! Что надо бушприт! Таким до кормы протаранит! Ну или до гланд, это уж каким бортом развернуть… Или скажешь — не Хисс то был?
— Да Хисс, конечно, тут никто и не спорит, кому ж еще-то…
— А меня вот все же сомнения … того.
— Какие сомнения?! Черный, огнем плюется, крылья опять же, и хвост! Как есть Хисс!
— Так ежели это сам Хисс, то как же его наш-то… ну, того… этого…
— Ты оборзел в корягу?! Подумай, что несешь! Чтобы самого Хисса — и того?!
— Дык… эта… Одолел! Он ведь его одолел, наш-то. Сверху был, стал быть… А как же это можно, чтобы простой шер — и самого Хисса? И сверху…
— Устрица ты безмозглая! “Простой шер”, ага! Как же! Ты сам-то подумай — кто может Темного Брата одолеть? Кто над ним может верх одержать? Ну?! Смекаешь?
— Да никто, почитай… ну разве что кроме самой Светлой Райны…
— Во-о-от! Свет — он ведь завсегда верх одерживает, и всегда сверху. Так ему положено, свету-то, одерживать верх над темными! Даже если Темный сам Брат.
— Так тогда что же получается… Если это был Хисс… Наш-то, получается, сама Светлая Сестра…
— Селедочная твоя башка! Дошло, наконец? А то заладил — “простой шер, простой шер”! Будет тебе простой шер использовать Темного брата в качестве циновки для сна! Ну и не только…
— Так что же это получается… Получается, что у Светлой Райны тоже… бушприт?
— И еще какой!
— Чудны дела ваши, Двуединые!
— Вот те круг чудны. Ну и терцанг на всякий случай тоже вот.
— Не, постой… Это что же, стал быть, получается? Это стал быть получается, что Сама Пресветлая Райна своего Темного брата и… того? В смысле не то что одолела… Хотя и одолела тоже! Сперва, стал быть, одолела… одолел то есть… а потом и того… Ну в смысле, этого…
— А чего ты хотел? Они боги. У них все не как у людей!
— Тварь… уйди! – еле слышно прохрипел старый князь. Его скрюченные пальцы бессильно скребли по жесткому вышитому покрывалу. В душной, натопленной комнате стоял тяжелый запах лекарских отваров, безумия и близкой смерти.
— Прости, батюшка, — сквозь слезы прошептала Мирушка и рванулась вон из горницы – к свежему, холодному воздуху, под проливной серый дождь, не смолкающий уже которую седмицу… Куда угодно, лишь бы подальше от давно сошедшего с ума отца! Не видя ничего вокруг, у двери она с размаху уткнулась в грудь только что вошедшего старшего брата.
Твердислав равнодушно придержал сестру за плечи, приподнял, как пушинку, и переставил в сторону, не сказав ни слова. Склонился над умирающим…
Старик еще что-то невнятно прохрипел, и горнице стало непривычно тихо. Пальцы иссохшей руки замерли.
— Князь Ратибор умер, — глухо прозвучал голос Твердислава. — Пусть будет легким его путь из Яви в Навь.
В углу, около печи, жалобно заскулил домовой.
Плохо разбирая дорогу из-за заливающих глаза слез, Мирушка выбежала из терема во двор, под нескончаемый ливень. Княжна запрокинула лицо к тяжелым тучам, придавившим Гнездовск мутным одеялом.
Пока она ухаживала за почти не приходящим в сознание отцом, была надежда – очнется, простит… надеяться больше не на что. Не придет в себя князь. К маме ушел, в Навь.
Княгиня умерла, рожая ее, но в том не было вины младенца! Ошибался отец!
Была вина – равнодушно молчали тучи. Дождь смешивался со слезами княжны, которую отец никогда не звал ласково – Мирушкой.
Говорили, пятнадцать зим назад он убивался по умершей жене, на дочку даже не глянул. Бросил – «Даримирой звать будут», и только. Нарек против обычая, не по бабке своей, имя дал чужое, колкое – «Дар Мира». Потому ли, что выжила она чудом? Или, что гораздо вернее, потому что не нужен был князю этот дар?
Перед ним дочь была виновата во всем. В светлой, пшеничного цвета косе – как у матери. В том, что почти не пригибается в невысоких дверях – как она. Даже серые глаза, чуть вздернутый нос – и это ставилось Даримире в вину.
«Ты убила ее и забрала ее красоту!» — год назад, в припадке безумного бешенства, кричал князь. Ему не дали задушить дочь, оттащили… Но Мирушка была уверена, что сегодня, будь у отца хоть капля сил, он снова попытался бы.
Повезло, что брат Твердислав давно и крепко взял власть в Гнездовском княжестве, отстранив безумного отца. Иначе не жить бы княжне.
А так — росла, как былинка в поле. Ни отцу, пока тот в своем уме был, ни брату до Мирушки дела не было. Племяниц маленьких, дочек Твердислава, мамки-няньки с рождения опекают, шага ступить не дают без пригляда. А Даримира вроде и своя, а вроде…
Сколько себя помнила, Мирушка хотела отцовскую любовь заслужить.
Рукодельничала – как все, только старательнее. Как подросла, стала лекарскому делу учиться – при дружине лекарь всегда нужен. Отец слушать не захотел, а брат только плечами пожал – дело доброе, давай. И отвернулся.
Как князь-отец заболел всерьез, Мирушка одна от него не отходила, все слова лекаря в точности исполняла. Думала – выходит батюшку, поймет он, что зря на дочку сердился…
Мирушка судорожно всхлипнула. Слезы жгли глаза, было трудно дышать. Княжне казалось, что одежда и волосы, да что там — она вся, до последней косточки, пропахла тяжелым духом горницы умирающего. Запахом вины и ненависти.
Она пошла прочь от терема, привычно огибая громадные лужи на раскисших улицах.
Встречные с сочувствием кланялись княжне, она кланялась в ответ, но не заговаривала – боялась, голос сорвется рыданиями. Новости быстро разносятся, и в Гнездовске уже знали о смерти старого князя.
Седой воевода, спешивший в терем, остановил ее. Княжна почитала его как деда, боярин всегда жалел сироту – не смогла пройти мимо.
— Постой, Мирушка, — пробасил он, — вижу, больно тебе, плачешь, хоть и скрываешься… ты приходи к нам, говорить будем. Но главное я тебе сейчас скажу, пока дух князя совсем в Нави не ушел. Ты прости его, умом он повредился. Мирушка, ты девка добрая, людям помогаешь, за это тебя в Гнездовске любят… Помоги и батюшке своему. Не проклинай его, не таи зла, а то трудно ему будет там, — боярин по-дедовски погладил княжну по голове. — Да и тебе здесь нелегко, — закончил он совсем тихо, со вздохом.
Мирушка кивнула. Слезы снова обжигали глаза. Кое-как выговорила: «Спасибо, боярин, приду потом…», поклонилась доброму деду и пошла дальше. Разговаривать было слишком больно. Лучше уйти подальше от стен детинца, за посад, пока слезы не кончатся.
Дома Гнездовска, казалось, съежились под промозглыми дождями. С соломенных крыш непрерывно капала вода, а у нерадивых хозяев сквозь худые связки соломы протекала в горницы.
Собаки попрятались от непогоды по будкам и не облаивали прохожих из-за заборов, только иногда грустно поскуливали. На непривычно притихшем торгу мало кто останавливался обменяться новостями. Люди старались подольше оставаться дома и пожарче натопить печь.
Дым из труб, будто примятый потоками дождя, стелился по городу – как будто мутно-серые тучи спустились к скользким бревнам намокших срубов.
Все в Гнездовске говорили об одном — если дождь не кончится, быть большому недороду. Не вызреют пшеница и рожь, а коли вызреет хоть что-то – так сгниет, мокрое, в амбарах. Как зиму переживем? И переживем ли? В прошлом году засуха была, кое-как протянули на старых запасах, но сейчас-то что делать?
Спрашивали у всех богов, но боги молчали. Приносили жертвы, плясками звали солнышко… Тщетно. Серый дождь все лил и лил.
За воротами грязь под ногами княжны сменилась мокрой травой. Подол летника цеплялся за кусты подлеска, стряхивая водопады капель. Мертвая, склизкая от дождя ветка упавшей сосны зацепила плащ. Под бесконечной моросью, сменявшейся монотонным серым дождем, не показывались ни птицы, ни звери. Вокруг Мирушки были только темные деревья, примятая каплями трава и скользкий мох.
Здесь, в лесу, вдали от деревянных мостовых и дымных печных труб, Мирушке всегда становилось чуть-чуть легче. Как будто дышалось свободнее. Лес был добрым, не то, что княжий терем, где она никому не была нужна – горожане и то больше любили княжну, чем родные. Но среди деревьев, на лесной траве Мирушка была совсем как дома.
Дома, которым княжий терем так и не стал…
Княжна шла к обрыву над полями. Говорили, что в незапамятные времена Перун ударил в холм огненным мечом, обрубив половину, и вместо пологой горки получился каменистый срез на семь саженей, за который цеплялись корнями несколько маленьких сосенок.
Внизу зеленел нескошенный луг. Нельзя косить под дождем, мокрая трава в стогу взопреет, сгниет.
На безлесной вершине дул холодный, промозглый ветер. Встав на самом краю обрыва, Мирушка распахнула плащ – сдуть кошмарный запах! Раскинула руки, чтобы ветру было проще подхватить затхлый дух…
Скользкая трава вывернулась из-под сапожек княжны. Она взмахнула руками, попыталась ухватиться за ветки – куда там! Мирушка рухнула вниз, вместе с комьями мокрой глины и небольшими камешками. Ломая ногти, она хваталась за камни обрыва, но соскальзывала, а мелкое каменное крошево летело за ней. На пару мгновений княжна зацепилась за маленькую сосенку…
— Спасибо! Держись, деревце, помоги мне!
Княжна услышала тихий треск. Корни спасительной сосенки стали чуть длиннее, медленно, неотвратимо показываясь из земли склона.
— Держись! Не надо!
Тщетно. Княжна скребла носками сапожек по обрыву, но только выбивала из него новые комки глины. Деревце трещало, не выдерживая, а больше схватиться было не за что. Княжна отчаянно вцепилась в пучок травы… И с криком упала вниз.
Земля под обрывом мягко приняла Мирушку в свои объятия. Как пуховая перина, как теплые руки… Княжна лежала на спине, с закрытыми глазами, и думала, что умирать совсем не страшно и не больно. Вдруг, встретившись в Нави, отец все-таки простит?
— Вот дурища! – услышала она надо собой скрипучий голос. – Вот дурища из дурищ! Ты чего, летать вздумала, что ли?
Мирушка открыла глаза. На крупном валуне, в паре шагов от нее, сидел лохматый полевик.
Княжна дернулась и попыталась отползти.
Полевиками – духами, рожденными в мире Нави и прежними хозяевами этой земли, в Гнездовске пугали детей: «Вот украдет тебя – и сожрет! А чтоб семья не искала, свое дитя в колыбель подкинет! И в лесу старших держись, а то утащит и съест! Хуже волка! Они от крови человеческой силу набирают!»
Люди полевиков почти истребили, но, случалось, пропадали запоздавшие грибники, или не возвращались гнездовцы с дальних покосов. Волки ли задрали? Полевики ли кровь выпустили на своем тайном капище?
Приподнявшись на локтях, княжна почувствовала, как страшно болят пальцы с переломанными ногтями и жжет ссадина на бедре. Увидела, что от падения подол рубахи стыдно задрался, тут же проворно вскочила, оправила летник, охнула от боли в ступне…
— Я что, жива? – вполголоса спросила она, выпрямляясь.
— Жива-жива, — хохотнул полевик, — чего тебе сделается, коли на землю упала? Вот на чистых камнях нам с тобой не поздоровилось бы, а тут порядок. Земля, она нас, полевиков, любит, не то, что этих, из домов с печками!
Полевик зло сплюнул.
— Это ты меня спас? – спросила Мирушка.
— Делать мне нечего, дурных девок спасать. – Полевик провел широкой ладонью по своей шевелюре, собрал волосы в пучок и выкрутил, выжимая мутную воду, — при такой поганой погоде чем меньше ртов, тем лучше… Э, девка, да от тебя дымом пахнет! К людям, что ли, ходила? Ну-ка, дай-ка я на тебя посмотрю…
Полевик сполз с камня и пошел к ней, подслеповато щуря глаза. Мирушка отшатнулась и опрометью кинулась бежать. Вслед ей несся мелкий, скрипучий смех полевика.
С минуту он неподвижно лежал в густой, вязкой массе, со всех сторон облепившей скафандр, потом принял сидячее положение.
Со стороны он, вероятно, напоминал человека, принимающего грязевую ванну.
Ил, прилипший к оконцу в передней части шлема, мешал Озерову различать окружающие предметы. Некоторое время он ничего не видел. Казалось, весь мир погружен в чернильный мрак.
Когда удалось очистить оконце от грязи, Борис Федорович едва не вскрикнул от удивления. На дне впадины оказалось значительно светлее, чем следовало ожидать. Откуда-то исходило голубоватое сияние. Потирая колено и правое плечо, наиболее пострадавшие при падении, Озеров выпрямился и с любопытством осмотрелся. Он стоял на дне узкого глубокого ущелья с крутыми, почти отвесными склонами. Ширина его не превышала тридцати шагов. Что касается длины, о ней судить было трудно — ущелье уходило куда-то влево и вправо.
Краев ущелья тоже не было видно. Светилась только нижняя часть стенок до высоты три-четыре метра. Все остальное тонуло в фиолетовой мгле.
Дно ущелья было усеяно округлыми телами величиной с большой астраханский арбуз. Одни почти полностью возвышались над илом, другие были наполовину погружены в него.
Возле шаров разбросали фиолетовые и голубые, пурпуровые и ярко-желтые узкие ланцетовидные лепестки какие-то странные организмы — полуживотные-полурастения. Пестрые пятнистые и полосатые венчики изумительной раскраски сближали их с цветами, длинные усики-щупальца делали похожими на мягкотелых.
Рассмотреть подробности их строения Борису Федоровичу не удалось. Как только он приближался к этим странным обитателям морского дна, лепестки смыкались, словно листочки стыдливой мимозы, и обесцвеченный, мгновенно потускневший бутон, плавно раскачивающийся на гибком стебле, прятался вместе с последним в широкой известковой трубке, а она, в свою очередь, исчезала из виду, молниеносно скрываясь в мягких илистых наслоениях.
И так происходило неизменно, едва только Борис Федорович, сделав шаг вперед, хотел нагнуться и коснуться рукой веников этих диковинных подводных цветов. Казалось, они настороженно следят за каждым его движением и не только следят, но и угадывают его мысли и принимают меры пассивной самообороны, прежде чем он успевает приблизиться к ним на расстояние протянутой руки.
Очевидно, организмы эти были снабжены какими-то необычайно чувствительными органами, быстро реагирующими на те неслышимые инфразвуковые колебания, которые рождали в воде шаги Озерова. Впереди Бориса Федоровича все время бежали волны и, надавливая на чуткие лепестки и усики, предупреждали их молчаливых обладателей о надвигающейся опасности.
Борис Федорович с удивлением смотрел на все это.
Сознание осаждали недоуменные вопросы.
«Естественная ли эта впадина или часть какого-то гидротехнического сооружения? Возникла ли она в результате разлома коры или была прорыта в те далекие времена, когда на месте моря была суша? Что служит источником своеобразного голубого свечения? Вкрапления радиоактивных минералов? Микроорганизмы? Химические процессы, неведомые земным обитателям? И, наконец, как лучше поступить ему, Озерову? Идти налево или направо?»
После короткого раздумья Борис Федорович предпочел последнее. Ему показалось, что в этом направлении дно впадины повышается.
Шел он по-прежнему медленно, старательно обходя шарообразные тела. А они, как на зло, по мере того, как впадина расширялась, попадались все чаще.
Озерова так и подмывало вытащить какой-нибудь из них из илистого слоя и разглядеть поближе. Но осторожность удерживала его. Гибель Ингра свидетельствовала о том, что на дне моря возможны различные «сюрпризы».
Сперва Борис Федорович думал, что это окаменелости или большие голыши, принесенные откуда-то горным потоком. Но когда он случайно коснулся одного из этих тел ногой, шар ожил, завертелся и стал быстро подниматься, ввинчиваясь в воду и оставляя за собой извилистый голубой след.
Примеру первого шара последовал второй, за ним третий, четвертый… Вскоре вся стая шарообразных существ, потревоженных Озеровым, поднялась, взмутив воду, со дна впадины.
Натыкаясь в дальнейшем на новые довольно многочисленные колонии шарообразных животных, Борис Федорович избегал тревожить их — легче и безопаснее было идти сквозь чистые, незамутненные толщи воды.
Пройдя с полкилометра, геолог почувствовал, что его увлекает вперед течение, а все водоросли, точно по команде, наклонились в одну сторону и напоминали теперь высокую траву, пригибаемую к земле ветром.
Очевидно, начинался прилив, и воды океана, заполняющие впадину, устремились к барьерному коралловому рифу, расположенному перпендикулярно к ней.
Борис Федорович ускорил шаги, стремясь отыскать какое-нибудь убежище. Во время пребывания в доме Ингра он убедился, что приливы у берегов Ямурии опаснее и грандиознее, чем на Земле. Но тогда он смотрел на буйство океанских валов с высоты крутого берегового обрыва и находился в полной безопасности, а сейчас…
Течение толкало его в спину, стремясь опрокинуть и, подхватив, увлечь за собой.
Некоторое время Борис Федорович сопротивлялся, но неравная борьба быстро измотала его. Убедившись в тщетности своих попыток устоять на ногах, он решил отдаться во власть течения. В коралловом барьере есть бреши. Поток пронесет его сквозь одну из них. За барьером спокойнее. Он отдохнет на дне лагуны и пойдет дальше.
Борис Федорович повернул вентиль, позволяющий изменять плавучесть скафандра, и лег на спину, вытянув вперед ноги. Течение тотчас же подхватило его. Впадина постепенно расширялась, склоны ее становились более пологими. Мимо Озерова в голубой полумгле проносились угловатые скалы с ноздреватой поверхностью, песчаные наслоения, плоские скалистые платформы, заросшие карликовыми водорослями.
Перед самым барьером мелькнули утесы, похожие на подводные башни, и пенящийся поток, перехлестнув через скалистый порог, ринулся куда-то вниз.
Бориса Федоровича, сжавшегося в клубок, несколько раз перевернуло, но, к счастью, ни обо что не ударило, и вскоре он почувствовал, что неподвижно лежит на мягком песчаном дне лагуны.
Опасное подводное путешествие закончилось. Теперь предстояло выйти осторожно на берег и познакомиться с рельефом и климатическими особенностями этого неведомого уголка Венеры.
…По дну лагуны, устланному мелким белым песком, Борис Федорович шел быстро и уверенно — он больше не опасался нападения какого-нибудь морского хищника. Пришлось пройти метров шестьсот-семьсот, прежде чем он достиг берега.
Когда голова его высунулась из воды и шлем смутно отразился в зеркале водоема, взорам Озерова открылось зрелище неописуемой красоты. Поистине феерический вид был перед ним.
Остров венчала высокая конусовидная гора явно вулканического происхождения. Верхняя часть ее склона была усеяна каменными курганчиками с плоскими, как бы срезанными вершинами. Это были боковые кратеры, из которых некогда изливалась лава. Застывшие бугристые потоки ее, похожие на океан, окаменевший во время шторма, тянулись до опушки оранжевого лиственного леса, редкого а низкорослого вблизи пояса лавы и дремучего, величественного у подошвы горы.
Вода в лагуне была чистая, прозрачная, и Борис Федорович, убедившись, что ему больше не грозит опасность, не спешил покинуть эту изумительно спокойную и кристально ясную среду.
Он бродил по мелководью, присматриваясь к обитателям песчаного дна и низкорослых бурых зарослей, похожих на миниатюрный подводный лес.
Каких животных тут только не было! Медленно шевеля плавниками, проплывали синие и розовые, коричневые и серебристые, светло серые и изумрудные рыбы причудливейших очертаний. У одних рты были длинные, похожие на трубку, у других — изогнутые, как клюв; носы третьих напоминали овальные весла или имели форму плоской лопаты; четвертые обладали непомерно большим шарообразным брюхом, и в этом брюхе-мешке с тонкими прозрачными стенками, растягивающимися, как резина, шевелились рыбы поменьше, очевидно, только что проглоченные живыми «мешками». Были рыбы, оснащенные радужными перьями, придающими им сходство с петухами, а следом за ними, преследуя добычу, стремительно проплывали рыбы с узкой пастью, усеянной острыми треугольными зубами, и длинным бичевидным хвостом.
Некоторые выскакивали из воды, совершая поистине гигантские прыжки, иные тонкими струйками воды, выпускаемыми из заостренного рта, метко сбивали насекомых, беспечно сидевших на прибрежных растениях.
В одном месте Борис Федорович заметил необычайно большое животное. Мясистое, отвислое туловище делало его похожим на отъевшуюся свинью. Сперва Озеров принял это, существо за хищника и потянулся невольно к кинжалу, но потом увидел, что оно обрывает тупой пастью ростки водорослей, и успокоился.
Любознательность являлась давним, неискоренимым «пороком» Бориса Федоровича.
Ему бы скорее выбраться на берег да отыскать местечко посуше и поукромнее для ночлега, а он все бродит по дну тропической лагуны, рассматривает водоросли и камни, приглядывается к повадкам диковинных рыб, червей и моллюсков.
«Однако, хватит, — прошептал, вздохнув, Озеров, — всего не осмотришь. На это и двух жизней не хватит».
И, побродив еще минут пять по соседству со свиноподобным существом, продолжающим насыщаться водорослями, Борис Федорович решительно направился к берегу.
Свадьба действительно была скромной. Сразу после церемонии, едва стихли здравицы в честь новобрачных, губернатора Блада обступили несколько гостей мистера Грейса, которые решили воспользоваться выпавшей им возможностью и уладить какие-то свои, без сомнения, важные дела. Арабелла слушала звучный голос Питера, доносящийся из-за широких спин, и дивилась самообладанию мужа и его способности противостоять напористым плантаторам, искусно уводя разговор в нужное русло. Про себя желая ему терпения, она вышла на тенистую террасу.
С самого утра они оба делали вид, что ничего не случилось, но размолвка оставила у нее привкус горечи — они ведь и так редко видятся. Возможно, Арабелла приняла слишком близко к сердцу страдания несчастного коня, но и с равнодушием, сквозившим в голосе Питера, смириться она не могла.
Ее размышления прервал приход сына мистера Грейса, Лоуренса, который недавно вернулся из Европы — одно лишь это вызывало невольный интерес. Кроме того, он оказался отличным собеседником. Уже давно Арабелла не вела столь непринужденного и увлекательного разговора. Но внезапно будто дуновение ветра коснулось ее затылка. Она обернулась и увидела стоящего в арочном проеме Питера. Он перевел взгляд с жены на Лоуренса Грейса, и в его глазах появилось странное выражение. Арабелла шагнула ему навстречу, но, улыбнувшись одними губами, он остановил ее любезной фразой, потом учтиво поклонился Лоуренсу и ушел обратно в дом. Молодой мистер Грейс продолжал что-то говорить, но расстроенная Арабелла не слушала его.
Их беседа носила совершенно невинный характер, да и после Питер не сказал ей ни единого слова упрека, однако, на душе у молодой женщины стало еще печальнее.
Блад уехал в Кингстон на рассвете следующего дня. Он предупредил жену, что проведет там несколько дней, а затем отправится с инспекцией по другим округам Ямайки, проверяя, как идет восстановление разрушенных стихией поселений.
Ночью Арабелле приснился Фуэго. Он фыркал, обдавая ее лицо теплым дыханием, затем она неслась на нем верхом. C поразительной четкостью она запомнила вкус ветра на своих губах и упоение чувством полета и безграничной свободы. После такого сна ее не покидала мысль, что конь ни в чем не виноват и будет неоправданной жестокостью допустить его гибель.
Она стала каждый день приходить в конюшню и разговаривать с Фуэго. Ей казалось, что конь повеселел, стал охотнее есть, и она была рада этому. Даже Тони меньше ворчал по поводу «вороного черта». Фуэго узнавал ее и приветствовал коротким гортанным ржанием. Он позволял угощать себя и осторожно брал кусочки лепешки, едва касаясь ладони Арабеллы бархатистыми губами.
Примерно через неделю после отъезда мужа Арабелла велела оседлать коня. Конюх вытаращил глаза и попытался отговорить ее, однако она была непреклонна.
С предосторожностями Тони надел узду и седло и вывел вороного во двор. Он бурчал себе под нос, что если с миссис Блад приключится беда, ему не простится этот грех.
Арабелла была уверена, что Фуэго можно доверять, но все же она распорядилась вести андалузца в загон, понимая, что конь застоялся, да и его горячий темперамент не вызывал у нее сомнений. Конюх свистом подозвал мальчишку, помогавшему ему ухаживать за лошадьми:
— Джонни, ну-ка иди сюда. Будешь придерживать миссис Блад стремя.
Сам он взял Фуэго под уздцы и, пока Арабелла садилась в седло и разбирала поводья, не сводил с нее настороженно-угрюмого взгляда.
И разумеется, как только Тони отпустил андалузца, тот продемонстрировал свой норов, взвившись свечой. Однако Арабелла ожидала чего-то подобного и навалилась жеребцу на шею, вынуждая его опуститься. Едва копыта коснулись земли, Фуэго присел на задние ноги, затем прыгнул вперед и понесся вдоль ограждения загона.
Арабелла не мешала ему тратить силы, и, твердой рукой направляя его бег, продолжала звать коня по имени. Вороной летел круг за кругом, и перед ее глазами мелькало перекошенное от страха лицо Тони. Но постепенно, чувствуя спокойную уверенность всадницы и покоряясь ее воле, Фуэго сбавил темп. Понемногу натягивая повод, Арабелла заставила его перейти сначала на рысь, потом на шаг.
— Вuen caballo, — прошептала она, похлопывая коня по крутой шее, — buen…
С того дня Арабелла ежедневно ездила верхом на Фуэго, сначала по загону, затем — в сопровождении Тони, по окружающим город холмам. Скачка доставляла ей неизъяснимое удовольствие, а вороной, казалось, мог нестись без остановки часами, и Арабелле приходилось сдерживать его, чтобы конюх на своем смирном мерине не слишком отставал.
Фуэго был горячим и строптивым, но иногда он утыкался мордой Арабелле в плечо и вздыхал, прикрывая глаза, и она ощущала его уязвимость, даже ранимость. Она все больше привязывалась к коню, и, не желая разлучаться с ним, дала себе слово убедить Питера оставить андалузца в Спаниш-Тауне.
***
Губернатор Блад возвращался домой погожим вечером. Его сопровождали два рослых парня-телохранителя, и он терпел их присутствие лишь потому, что на дорогах все еще было неспокойно. Блад отсутствовал дольше, чем собирался, и его тревожило, что он уехал, оставив непредсказуемого андалузца в Спаниш-Тауне. Но он надеялся на благоразумие Тони. К тому же, проблема Фуэго разрешилась: мистеру Грейсу принадлежало много земли в окрестностях Кингстона. Он был рад оказать губернатору услугу и приютить коня, тем более что взамен получал возможность улучшить породу своих лошадей древней андалузской кровью.
Сэр Гай шел размашистой рысью, его шея потемнела от пота, но Спаниш-Таун был уже близко, и Блад рассчитывал оказаться дома до наступления темноты. В миле от города маленький отряд въехал в лес. Вдруг Питер резко натянул повод, заставив Сэра Гая возмущенно всхрапнуть и вскинуться на дыбы: среди деревьев мелькнула всадница в темно-серой амазонке, во весь опор мчавшаяся на вороном коне.
«Боже милостивый!»
Питер узнал жену, и у него похолодело в груди. Неужели Арабелла отважилась сесть на Фэуго?! Он резко повернул коня и бросил его напролом через кустарник, в погоню за всадницей. Колючая ветка с силой хлестнула его по лицу — он почти не обратил внимания на боль. Арабелла прекрасно ездит верхом, но если андалузец понес…
Сэр Гай вылетел на прогалину. В паре сотен ярдов впереди — далеко, слишком далеко для уставшего гнедого! — стлался в галопе андалузец. Хлопья пены летели с удил Сэра Гая, но Блад нещадно гнал его. Расстояние между лошадьми не увеличивается, наоборот, начинало сокращаться. Блад не мог окликнуть жену — из опасения, что громкий крик только усугубит ситуацию. Только бы успеть! Проклятый жеребец! Но как она могла, черт побери?!
Услышав позади себя гулкий топот, Арабелла оглянулась.
— Питер?! — воскликнула она.
И к безмерному удивлению Блада, Фуэго замедлил свой бег, перейдя на рысь, затем остановился. Хрипящий взмыленный Сэр Гай через минуту поравнялся с ним. Бладу даже не понадобилось сдерживать своего коня — тяжело поводящий боками гнедой низко опускал голову и сам норовил встать. Он спешился и посмотрел на жену долгим взглядом. Страх за нее уступил место гневу, поэтому он, не желая дать волю своим эмоциям, молчал. В глазах Арабеллы появилось смущение, но она подняла подбородок и выпрямилась в седле.
Блад взял Сэра Гая под уздцы и медленно повел его назад, к лесу, Арабелла молча направила Фуэго вслед за ним.
— Я получила твою записку, но думала, ты приедешь только завтра… — начала она, когда им удалось продраться сквозь переплетение ветвей и выйти на дорогу.
— Решил сделать тебе сюрприз, дорогая, — Блад невесело усмехнулся. — Но, кажется, не стоило.
Скулу немилосердно саднило, Питер провел по лицу рукой, стирая кровь с рассеченной ударом ветки кожи. К ним приблизились отставшие растерянные слуги, он махнул им, указывая в сторону города. Когда парни скрылись за поворотом дороги, Арабелла спешилась и заглянула в мрачное лицо мужа:
— Ты поранился.
— Ничего страшного, — сухо ответил он.
Чувствуя неловкость и раскаяние, Арабелла сказала:
— Понимаю, что ты злишься из-за Фуэго, но…
— Сомневаюсь, что понимаешь, — прервал ее Блад. — Я предостерегал тебя насчет жеребца, но тебе отчего-то непременно надо было поступить наперекор!
— Он совершенно не опасен!
— А если бы ты ошиблась? В тот миг, когда я увидел тебя… — он замолк, пытаясь совладать с собой, затем угрюмо бросил: — Завтра же я отправлю Фуэго в Кингстон.
— Прости, что напугала тебя, — горячо заговорила она: — Я собиралась рассказать, что мне удалось приручить Фуэго. Он тосковал, но сейчас все уже хорошо. Прошу, не делай этого!
Поскольку муж не ответил, продолжая идти вперед, она воскликнула:
— Поверь, он просто нуждался во внимании… и любви!
Блад остановился и глухо произнес:
— Полагаю, это упрек и в мой адрес.
Арабелла пожалела о вырвавшихся у нее словах, но отступать было поздно, да и тягостное чувство, накопившееся за последние месяцы, требовало выхода. Она в упор посмотрела на мужа и сдержанно сказала:
— Раз ты сам отнес мои слова на свой счет, наверное, они близки к истине.
Глаза Питера потемнели, подобно морю перед штормом, но она бесстрашно продолжила:
— Я знаю, что ты собираешься сказать, и не намерена сетовать на твою занятость. Но… даже когда ты дома, ты бесконечно далек от нас. От меня! — последние слова она выкрикнула.
— Арабелла!
Стоящие доселе спокойно Сэр Гай и Фуэго прянули в разные стороны, испугавшись всплеска эмоций своих хозяев, а те, привычным движениями успокоив коней, не отрывали яростного взгляда друг от друга. Они стояли так близко, что казалось, каждый мог слышать биение сердца другого. Глаза Арабеллы сверкали, ее дыхание касалось лица Питера, и на мгновение он опустил веки. Он чувствовал тонкий аромат тела жены, знакомый и в то же время будоражащий, и его вдруг охватило пронзительное понимание того, как же он любит ее и желает, всем своим существом, желает так сильно, что от этого щемит в груди.
Гнев в глазах Арабеллы сменился изумлением, когда Питер обнял ее одной рукой за плечи и притянул к себе. Она хотела сказать еще что-то, но муж не оставил ей такой возможности, накрыв ее губы своими и жадно целуя ее. Ошеломленная его напором, она не сопротивлялась. Питер, который всегда — а особенно в моменты их близости — был деликатным и предупредительным, сейчас властно заявлял свои права на нее. По краю сознания мелькнула мысль о возмутительности происходящего, а в следующий миг Арабелла осознала, что отвечает на поцелуй, наслаждаясь вкусом губ мужа и исходившим от него запахом табака, просмоленного дерева и строительной пыли. Она разом утратила ощущение твердой земли под ногами, но Питер крепко прижимал ее к себе. Он оторвался от ее губ, чтобы намотать поводья Сэра Гая на сук ближайшего дерева.
— Что… ты собираешься… делать?
— Любить свою жену, — его голос звучал низко и хрипло.
Он забрал у нее поводья Фуэго. Андалузец прижал уши, почуяв чужую руку, но подчинился, и Питер привязал его на достаточном расстоянии от Сэра Гая, чтобы при всем желании жеребцы не смогли дотянуться друг до друга.
— Ты сошел с ума?! — воскликнула Арабелла, обмирая от испуга и какого-то невероятного восторга, потому что муж, наступая и вынуждая ее пятиться, оттеснил ее с дороги. — Но…
Блад запечатал ей рот поцелуем и прижал спиной к высокой свитении*. Его руки путались в складках широкой юбки, и испытываемое им волнение было сродни тому, что приключается с юнцом на первом свидании. Это и злило, и возбуждало еще сильнее. Он покрывал быстрыми поцелуями лицо и шею Арабеллы и пил ее дыхание, шепча что-то несуразное. Добравшись, наконец, до тела жены, он провел по гладкой коже ее бедра. С едва слышным стоном она откинула голову, упершись затылком в ствол дерева. Блад обхватил ее ногу под коленом, мягко, но настойчиво преодолевая слабое сопротивление, и закинул себе на бедро.
— Питер! — ахнула Арабелла.
— Радость моя… — севшим голосом бормотал он, погружаясь в сокровенную жаркую глубину. — О, моя радость…
Он двигался все быстрее, входя в нее короткими резкими толчками. Арабелла всхлипывала, смятенная, потерявшая себя в этой первозданной страсти, и, цепляясь за плечи мужа, подчинялась заданному им ритму. С каждым толчком наслаждение нарастало, затапливая ее и становясь острым, почти болезненным. Бешено стучащее сердце разрывало ей грудь. И когда ослепляющий взрыв сотряс все ее существо, она, больше не думая ни о чем, закричала, выгибаясь в руках мужа.
Прошло немало времени, прежде чем они вернулись к реальности. Вздохнув, Арабелла неверными руками оправила сбившиеся юбки и посмотрела на Питера. В наступавших сумерках его лицо было цвета темной бронзы, и тем ярче казались синие глаза, светящиеся любовью и восхищением. Она потупилась, чувствуя, как кровь приливает к щекам. Блад легонько дотронулся до ноющих от поцелуев губ Арабеллы, затем подал руку, помогая ей выбраться на дорогу.
Так, рука об руку, они подошли к позвякивающим удилами коням. Оглядев андалузца и с сомнением покачав головой, Блад отвязал его и, подведя коня к Арабелле, вновь поцеловал ее. Это переполнило чашу терпения Фуэго. Жеребец, и без того недовольный присутствием чужого для него человека, счел, что тот посмел посягнуть на его новую хозяйку. Изогнув шею, вороной предупреждающе прихватил зубами Блада за плечо.
Вздрогнув от боли, Блад оттолкнул морду Фуэго и едва сдержался, чтобы не вытянуть его хлыстом:
— Да чтоб ты околел!
Шипя ругательства сквозь стиснутые зубы, он принялся растирать плечо. Андалузец прижал уши и всхрапнул, раздувая ноздри и косясь на него. Арабелла звонко рассмеялась, и Блад тоже невольно усмехнулся, хотя усмешка получилась кривой:
— Кажется, ты обзавелась новым поклонником.
— И притом ревнивым, — поддразнила она мужа.
— Соперника я не потерплю, — предупредил Блад, то ли в шутку, то ли всерьез.
— Он всего лишь защищал меня, — смутившись, ответила Арабелла
— Ну да, и чуть не выхватил полфунта мяса из моего плеча! — Блад посмотрел на обеспокоенное лицо жены. — Впрочем, коня можно понять — как устоять перед твоей прелестью, душа моя…
— Так он останется?! — она не скрывала своего ликования.
— Разве я могу разлучить два любящих сердца? — улыбка Питера на этот раз была куда более естественной. — Надеюсь, Фуэго позволит мне подсадить тебя в седло? Дома нас наверняка уже хватились…
________________________________________
* Свитения (лат. Swietenia) — род лиственных деревьев семейства Мелиевые (Meliaceae), произрастающих во влажных и сухих тропических лесах.