29–30 мая 427 года от н.э.с. Исподний мир
Выезд в замок Волче отсрочил на сутки – ему надо было выспаться и хоть немного отдохнуть. И Спаска была бы рада провести с ним ещё несколько дней – вернуться на службу он должен был только к третьему числу, – но ночь на тридцать первое мая была особенной: праздник добрых духов.
Все колдуны в эту ночь выходили в межмирье, и добрые духи особенно щедро давали им силу – Спаска ждала встречи с Вечным Бродягой. За десять дней в Хстове она ещё сильней привязалась к тетушке Любице, и та тоже не хотела расставаться со Спаской. И дело не в том, что это была женщина, которую что-то связывает с отцом, нет.
Тётушка Любица много раз говорила, что Змай – кобель, каких мало, и если бы не горькая её вдовья участь, она бы в его сторону и не взглянула. Ей больше не хватало детишек, о которых она могла бы заботиться, и если Волче в самом деле был ей вместо сына, то в Спаске она видела дочь. Нет, она не набивалась Спаске в матери, просто относилась к ней с любовью и искренним участием.
Баба Пава по сравнению с тётушкой Любицей была слишком чопорной и больше волновалась о приличиях и здоровье Спаски. Ей не пришлось рассказывать тётушке Любице о Волче – та, как и отец, сама обо всем догадалась.
Но, в отличие от отца, не смеялась над Спаской, а только помогала ей. Даже согласилась обмануть Славуша, когда тот приехал, чтобы Спаску забрать.
В тот вечер, когда вернулся Волче, Спаска с тётушкой засиделись на кухне до рассвета – будто чувствовали его приближение. И работа для долгих разговоров на кухне всегда находилась: Спаска перебирала крупу, а тётушка Любица молола пряности, купленные накануне у кинских купцов.
Монотонная работа и неспешный разговор успокаивали Спаску, ни с кем она не могла говорить так спокойно и откровенно, как с тётушкой, – о женском, о том, о чем не могла говорить ни с отцом, ни со Славушем, ни даже с бабой Павой.
Баба Пава только и твердила, что юбки должны быть подлинней, лиф посвободней, а его вырез повыше. Тётушка смеялась над этим и показывала Спаске маленькие хитрости: как затягивать лиф, чтобы талия казалась тоньше, а грудь пышнее; как надевать юбки, чтобы они плавно покачивались в такт движениям; как приоткрывать губы, чтобы они выглядели соблазнительно, а не глупо; как в нужное время правильно показать тонкую щиколотку; когда нагнуться, а когда присесть.
– Это, милая моя, искусство, – говаривала тётушка, – соблазнять так, чтобы видны были только целомудрие и скромность. Главное – не переборщить. А впрочем, мужики ничего в этом не понимают и никогда не поймут. На эти простенькие уловки ведутся что мальчишки, что старики. Даже твой отец – уж до чего прожжённый распутник, а против моих хитростей устоять не может.
Спаску такие премудрости почему-то смешили, но, вспомнив жизнь в деревне, она перестала сомневаться в правильности этих советов. Осознание того, что она уже взрослая девушка, поднимало её в собственных глазах, раскрывало перед ней множество запертых раньше дверей, и впереди ей виделось неизбежное счастье.
Рядом с тётушкой её отпускал даже страх, словно из опасного и нелюбимого ею Хстова она переносилась в хрустальный дворец, где невозможны беда и смерть. Нет, разговаривая с Волче, она не вспомнила о тётушкиной науке – лишь случайно поймала себя на том, что смотрит на него не так, как смотрела раньше. Одного этого оказалось достаточно…
Когда Волче ушел к Зоричу – отправить голубя в замок, – тётушка тут же вышла из кухни, оправдываясь:
– Я не подглядывала, так и знай, не подглядывала и не подслушивала. Сами встали посреди трактира. Что ж мне, глаза надо было завязать и уши заткнуть?
Спаска в ту минуту еще не пришла в себя, ещё не поняла, как счастлива, не поверила, что всё это не сон. Это был первый в её жизни поцелуй, и, наверное, она представляла его по-другому – робким, застенчивым, со словами любви и обещаниями, – но все её грезы не стоили выеденного яйца по сравнению с явью.
– Смотри-ка, сподобился… – вздохнула тётушка Любица. – Я думала, так и будет вокруг да около ходить.
– Тётушка, а это ничего, что я… ну, что все так? Мы ведь не жених и невеста… Он ведь даже не сказал мне ничего. – Спаска кривила душой – ей не было дела до приличий.
– А зачем говорить? Без слов разве не ясно? Он ломался, потому что татка твой ему сказал «не про тебя девка». А Волче твоего отца уважает, не хотел поперек него идти.
– Что, так и сказал? – Спаска обмерла.
– Ты отца-то не слушай. – Тётушка Любица рассмеялась. – Он сегодня одно думает, а завтра другое. А Волче, вот увидишь, при первой же встрече твоей руки у Змая попросит, не будет у него за спиной с тобой любовь крутить.
– И меня не спросит? – удивилась Спаска.
– Нет. Я так думаю. Но ты не переживай, отец-то спросит обязательно. Он тебя неволить не будет, разве что подождать захочет. И, милая, ты уж хорошенько подумай, чего ты хочешь. Хочешь мужем вертеть во все стороны, как тебе заблагорассудится, – лучше за своего Славуша выходи. Он тоже хороший парень, пылинки с тебя будет сдувать. А Волче, знаешь, парень простой, деревенский, строгих правил. Ласкового слова не допросишься, но зато ни в обиду тебя не даст, ни на сторону не посмотрит; как за каменной стеной с ним жить будешь, в лепешку расшибётся ради тебя и детишек.
– Отец мне другого хочет. Жизни другой, – вздохнула Спаска. – Славуш богатый, у него и земля есть, и золото. Отец хочет, чтобы я как царевна жила.
– А ты?
– А я… Мне всё равно. Я с Волче хочу. И не надо мне никаких ласковых слов…
– Вообще-то он хороший, добрый. Только в доме всё по его будет, а не по-твоему. Как он скажет, так ты и сделаешь. А не сделаешь – тебе же хуже выйдет. Вот и думай после этого, хочешь ты царевной жить, как сыр в масле кататься, слугам приказания раздавать, или с утра до ночи у печки стоять, полы добела скоблить, детишкам сопли подтирать… – Тётушка Любица смахнула вдруг слезу. – И когда придет мужик со службы, скатертью-самобранкой перед ним стелиться…
Она расплакалась, не договорила.
– Что вы, тётушка?.. – испуганно прошептала Спаска.
– А то! А то, что пять лет я такой жизнью жила, пять лет себя, дуру, проклинала, что за такого пошла. А Предвечный жалобы-то мои и услыхал… И некому мне теперь носы подтирать, не перед кем скатертью стелиться… Да хоть бы один бы денёк той жизнью пожить! Да хоть бы раз он порог переступил, хоть одним глазком на него взглянуть, детишек обнять-расцеловать. А мне Предвечный твоего отца взамен послал. Добрый он, как чудотвор белокрылый, не прикрикнет никогда, не рассердится. Да что толку с его доброты? Ни дома, ни детей, ни внуков.
– Тётушка, не плачьте… – Спаска совсем растерялась. Она редко видела чужие слезы близко. – Хотите, я вам дочкой буду? И внуков вам нарожаю… Я вас так люблю, так по вам в замке скучаю! Хотите, я вас тоже буду мамонькой называть, как Волче?
– Девочка моя любимая… – пробормотала тётушка Любица сквозь слезы и обняла Спаску.
И в этот миг зазвенел колокольчик на двери, в трактир зашел Волче – и остановился у порога.
– Мамонька, вы чего это? – спросил он удивленно. – Случилось что-то?
– А вот случилось! – Тётушка Любица шмыгнула носом и утерла слезы. – Вот случилось! Вот – дочка у меня теперь есть. И если кто мою доченьку обидеть посмеет – уж я глаза-то ему точно выцарапаю!
Волче выдохнул с явным облегчением, снял плащ и усмехнулся:
– А то её больше защитить некому.
– А это смотря от кого! Вот если кто к невинной девушке с руками полезет…
Тетушка Любица так смешно это сказала, что Спаска едва не прыснула. А Волче почему-то смутился (даже щеки порозовели) и пробормотал обиженно:
– Да не полезу я к ней с руками…
Он хотел сразу уйти наверх, но тетушка его остановила:
– Поешь сначала, потом спать ложись. Даже не знаю – то ли завтрак это у нас, то ли ужин.
И такой это был замечательный ужин (или завтрак), так было уютно за столом – как ранней весной, когда Спаска жила в Хстове. Как будто и не уезжала никуда. И хотелось жить так всю жизнь (только чтобы отец приезжал почаще).
Волче велел разбудить его к обеду обязательно – собирался в город, – а Спаска с тётушкой Любицей так и не ложились: постирали его одежду, вычистили сапоги, повесили насквозь промокший плащ над плитой – а потом ставили тесто, щипали куропаток, шинковали капусту…
Спать Спаске не хотелось – хотелось танцевать. И она кружилась по кухне с мисками и горшочками в руках, потихоньку напевая мелодию из волшебного сундучка.
– Мамонька, – слово почему-то легко сорвалось с языка, будто Спаска всегда называла так тетушку Любицу, – а зачем вы сказали, что глаза выцарапаете тому, кто ко мне с руками полезет?
– А нарочно. Он небось и не думал о таком, а теперь будет думать. Пусть подумает, им о нас полезно думать.
– А вдруг… в самом деле полезет?.. – испугалась Спаска. – Что тогда делать?
– Нет, он не такой. Думать будет, сомневаться, мучиться. Они от таких мыслей головы теряют.
– Но я вовсе не хочу, чтобы он мучился…
– Дурочка. Это им сладкая мука, без неё никак нельзя. Без неё на улице Фонарей можно девку найти – вот там никаких мук не нужно.
Когда Волче спустился к обеду, при свете дня Спаска разглядела веснушки у него на лице – совсем немного, только полосой под глазами и на переносице. Это показалось ей милым, тронуло её почему-то – волна нежности накрыла её с головой, и за обедом она молчала и боялась поднять глаза.
Из города Волче вернулся только к ужину, встревоженным, усталым, с серым брезентовым плащом в руках.
– В городе ищут девушку-колдунью, – сказал он, сев за стол. – Дозоры и на улицах, и у каждых ворот. Подозреваю, и на трактах. Особенное подозрение вызывают девушки в сопровождении гвардейцев – трёх моих знакомцев задержали только потому, что они разгуливали по городу с девицами.
– Так, может, и не ехать никуда? – робко спросила тетушка Любица.
– А колдовать? – усмехнулся Волче.
Спаска вздохнула: если Вечный Бродяга позовёт её не завтрашней ночью, а нынешней, будет очень трудно отдать его силу здесь, в Хстове, – и не привлечь к себе внимания. В последний раз он звал её двадцать четвертого числа, ей пришлось выйти из города с тётушкой Любицей – но тогда у ворот не было дозоров.
– Даже если я оденусь в деревенское, всё равно кто-нибудь может меня узнать, – сказал Волче. – И тогда выйдет ещё хуже – как я это объясню?
– Я могу мальчиком одеться, – сказала Спаска. – Меня отец раньше одевал мальчиком, когда мы в Хстов приезжали. Тётушка окинула её взглядом и с сомнением покачала головой.
– Я могу одеться деревенским мальчиком… – добавила Спаска неуверенно и смущенно. – У них широкие рубахи…
– А если кто-нибудь снимет с тебя шапку? – улыбнулся Волче. – Я думаю, в Особом легионе догадываются, что девочку можно переодеть в мальчика.
И хотя теперь он ни в чём Спаску не обвинял, за каждым его словом она слышала: «глупая девчонка». Загнала себя в ловушку, и… он верно сказал ночью: она не понимала ни чем рискует сама, ни подо что подставляет других.
* * *
Утром Волчок отправил мамоньку на рынок – купить одежду для деревенского мальчика. Чем бы это ни грозило, а выйти из Хстова нужно было не позднее полудня.
– Мамонька, не забудьте, что деревенские мальчики не носят ни мягких башмачков, ни удобных сапожек…
– Что, неужели надеть на девочку эти ужасные деревянные башмаки? – ахнула мамонька. – Она же собьёт ножки…
Волчок поморщился:
– Это не самое страшное, что с ней может случиться…
И подумал, что мог бы до самого замка нести её на руках, только вряд ли Особый легион оценит его усилия по достоинству, поэтому добавил:
– Ладно, пусть будут ещё удобные сапожки – ночью на болоте можно будет переодеть.
Мамонька с возмущением отвергла деньги на покупку одежды и сказала, что не настолько бедна, чтобы на спасение дочери пожалеть серебра. Она, конечно, делала вид, что просто шутит, называя Спаску дочерью, но Волчок знал, что за этой шуткой стоит и искренняя привязанность, и желание на самом деле иметь дочь.
Он ещё весной заметил, с какой радостью мамонька покупает Спаске наряды, по-всякому причесывает ей волосы, примеряет на неё свои побрякушки – играет, словно в куклу.
– Сам, небось, в сапогах пойдёшь? – ехидно спросила мамонька.
– Мамонька, когда мне было тринадцать лет, у меня не было сапог, а у моего девятнадцатилетнего брата были. Знаете, почему? Потому, что мой брат носил сапоги, пока они не развалились, а мне бы уже через год пришлось купить новые. Мы никогда бедняками не были, но только богачи покупают сапоги детям. А после семнадцати лет только нищий пойдёт в город без сапог – у деревенских собственная гордость.
– Ладно, ладно. Я просто пошутила. Тебе видней. – Мамонька махнула рукой. Её дети умерли совсем маленькими – она не успела узнать, как часто им нужно менять башмаки.
– Мамонька… – смягчился Волчок. – Я же понимаю, вы в деревне никогда и не бывали… Но мне лучше с вами не ходить. И Спаске, конечно, тоже. Одежда у деревенского мальчика редко бывает впору: или велика, потому что шили на вырост, или мала, потому что младшие братья ещё не подросли. Так что… без прикрас постарайтесь…
– Я всё сделаю, как ты скажешь.
Он ещё долго давал ей наставления, а когда она ушла, собирался подняться к себе – но услышал шаги Спаски на лестнице. Ей нужно было обязательно выспаться, поэтому мамонька не стала её будить…
Они ещё ни разу не оставались наедине с тех пор, как он её поцеловал, и Волчок чувствовал некоторую неловкость. Он сам себя стал бояться – своих желаний. Ему казалось, что даже тайные мысли, оставленные за дверью в спальне, способны оскорбить её, запятнать. Он перестал считать её недосягаемой – в сказках деревенские парни частенько женились на царевнах, и Волчок поверил вдруг, что ничем не хуже.
Но радость его была мимолетной: теперь он грезил о ней всерьёз, и эти грёзы едва не свели его с ума. Он не просто хотел жениться на царевне – он понял, для чего́ хочет это сделать. И с ужасом думал о том, что Змай потребует отсрочки года на два-три. Если, конечно, не откажет тут же – окончательно и бесповоротно.
И отказ ещё можно было бы пережить – но не отсрочку. Когда Волчок увидел Спаску на пороге трактира, то не сразу догадался, что в ней изменилось. Через секунду он всё понял и едва не вскрикнул – как от боли…