Кажется, мы давно не играли в рассекречивание арта-обложки, самое время возобновить!
Ждём ваши лайки к посту с засекреченным артом на стене группы «Три билета до Эдвенчер» https://vk.com/clubthreebileta
И по достижению результата… на этот раз уже в 25 лайков (ставки повышаются, да =)) будет раскрыт не один, а два арта.
Ранее нарисованные работы ищите в альбоме https://vk.com/album-156052173_277680665
Но Кара Яр больше не пришла. Вскоре я окончательно поправился, и не было уже повода навещать меня.
Однако я все время мыслями был с нею, потому что моя младшая сестренка Ива Тихая лишь о ней и говорила, и только этим я отвлекался от преследовавших меня мыслей о неотвратимой гибели Земы.
Ива была в том возрасте, когда влюбляются во всех. И она была влюблена: в мать, в меня, в Нота Кри, но особенно в Кару Яр. Та казалась ей совершенством. Иве хотелось во всем подражать Каре Яр: в изящной одежде, в умелой прическе, в стремлении все узнать, в обаятельной простоте общения.
Но на беду свою некрасивая и бледная Ива Тихая была совсем иной, чем Кара Яр. Мона Тихая, наша мать, статная, все еще привлекательная, всегда знала, чего хочет, Ива же ничего не знала ни о себе, ни о своих желаниях. Она страдала оттого, что у нее нет заметных способностей, которые сделали бы ее достойной прочих мариан, и ей казалось, что она им в тягость. Иве было рано так строго судить себя, но она хотела походить на Кару даже в ее неудовлетворенности собой, а та страдала оттого, что не может отдать Городу Долга особо ценных способностей, к сожалению, и не проявившихся у нее. Кара Яр была лишь рядовым инженером энергетической установки Дня в Ночи, использующей разность тепловых уровней поверхности Мара в дневное и ночное время. А ей хотелось сделать что-нибудь значительное. Хотелось этого и Иве.
Вместе с другими марианами мы (Нот Кри, Ива Тихая, Кара Яр и, конечно, я) увлекались «бегом без дыхания». Сначала мы долго тренировались в заброшенных галереях, пробитых в горах давними поколениями. Мы пробегали по покинутым улицам немалые расстояния, приучая себя почти не дышать. Особая, выработанная нами система дыхания позволяла использовать запас воздуха в легких, делая лишь один вдох на старте и следующий уже после финиша. Сначала пробегались десятки шагов, потом расстояния все увеличивались.
Мы с Нотом Кри соперничали и здесь, попеременно добиваясь успеха.
Потом тренировки перенеслись на поверхность Мара, где дышать было невозможно. Такие игры были опасны, но они развивали в марианах многие качества: отвагу, выдержку, выносливость, наконец, способность какое-то время действовать в атмосфере Мара без скафандров, а это имело немалое практическое значение.
Собственно, этому увлечению молодежи я и обязан был своей жизнью.
Однако марианки (первая из них Кара Яр, а вместе с нею и Ива) задумали овладеть большим, чем способность находиться в чуждой среде. Имея перед собой пример живущих на поверхности «остродышащих ящериц», они хотели постепенно приучить и свой организм к такому же «острому дыханию», чтобы наши потомки смогли бы выйти из глубинных убежищ на поверхность, победив неуклонное вырождение расы. Марианки не просто бегали в непригодной для дыхания атмосфере Мара, они пытались в ней «дышать». Конечно, это не давало ощутимых результатов. Мариане не смогли бы уподобиться «остродышащим ящерицам», как не смогли бы уподобиться рыбам ловцы жемчуга, впоследствии увиденные мною на Земе…
Несчастная Зема своей грядущей трагической судьбой занимала тогда все мои помыслы. Я не знал покоя.
В своем воображении я видел яркую цветущую Зему с зарослями диковинных растений, с широкими реками, с колоссальными водоемами, уходящими за горизонт, с прекрасными городами…
Всюду кипит бурная и шумная жизнь. Земяне дышат воздухом поверхности планеты, не потому что они обладают «острым дыханием», как наши ящерицы, а потому что этот воздух подобен былому воздуху погибшей Фаэны.
Но вдруг наступает грозный миг, когда одна из слабо осветившихся звездочек превращается сначала в небольшой, а потом во все более и более заметный диск, который наконец сравнится с дневным светилом. И вот тогда скажется тяготение приближающегося небесного тела. Жидкость из водоемов обрушится на прибрежные города, сметая здания, людей, животных. Одновременно содрогнется сама планета Зема, рухнут возведенные на ее поверхности прекрасные здания, а остатки их провалятся в глубокие дымящиеся трещины. Оживут огнедышащие горы, известные нам и на Маре, но куда более страшные на Земе. Из жерл извергающих пламя гор польется расплавленная магма, подобная первичному состоянию породы на только что образовавшейся планете. Огненные реки потекут по склонам, сжигая все на своем пути. Зловещий диск в небе, светясь не только ночью, но и днем, станет пугающе расти. Еще раз содрогнется планета, огромные пространства суши уйдут под воду.
А из океанов поднимутся другие участки суши и выпучатся горными хребтами. Огромные массы испарившейся воды поднимутся в виде паров и капелек в воздух и пронесутся над поверхностью планеты неистовыми струями, подобно марианским пылевым бурям.
Небесная Странница, следуя путем, вычисленным нашими математическими устройствами, летела прямо на Зему, попав в зону ее притяжения.
Когда столкновение, как я представил себе, наконец, произошло, еще один мир погиб в катастрофе. Вся энергия движения Луа по закону неизменности суммарной энергии перешла в тепло, оно разогрело столкнувшиеся планеты и превратило их в общую расплавленную массу.
Этот кошмар, отражая мои дневные мысли, как бы иллюстрировал их ночью.
Мне казалось, что я сойду с ума. Я не понимал, как остальные мариане могут жить спокойно.
Ива видела, что со мною происходит, хотя я и не рассказывал ей о своих видениях, и стала настойчиво уговаривать снова заняться бегом без дыхания.
Я отмахнулся было от сестры, но она близко к сердцу приняла мой отказ:
– Если для тебя, Инко Тихий, существует Великий Долг, то ты должен сделать это… не только для меня.
Я почувствовал в ее словах какой-то скрытый смысл и согласился.
Стараясь пересилить гнетущее меня отчаяние, я стал по ночам бегать по заброшенным галереям вымершей части нашего города, чтобы восстановить былую спортивную форму.
Сначала я пробегал по триста шагов. По поверхности Мара, куда Ива неотступно тянула меня, надо было пробежать тысячу шагов до спортивного убежища среди марианской пустыни. Там спортсмен мог передохнуть и набрать в легкие воздух для обратного пути к шлюзу города.
После первых трехсот шагов в голове у меня помутилось, перед глазами поплыли темные круги, я готов был упасть и вынужден был вздохнуть. Я понял, что еще не готов для тренировки, которую требовала от меня Ива.
Но я был настойчив и упорен. Скоро я пробегал четыреста шагов без второго вдоха, потом пятьсот и, наконец, тысячу и даже тысячу двести. Это удалось, конечно, не в первую, даже не во вторую или третью ночь, но удалось.
Дежурные в городском шлюзе пожилые мариане отнеслись к нашему с Ивой желанию бежать в пустыне без дыхания неодобрительно. Однако не в правилах мариан было чем-нибудь ограничивать молодежь. Нас беспрепятственно выпустили, но я заметил, что один из шлюзовых мариан стал поспешно надевать скафандр, возможно, для того, чтобы вовремя прийти на помощь.
Я бежал навстречу яркому диску в нашем фиолетовом небе, думая, что моя Ива бежит следом за мной. Она могла дольше моего пробыть без дыхания, но я бегал быстрее. На полпути я обернулся и, к своему изумлению, увидел, что Ива возвращается к городскому шлюзу. Обернувшись, она сделала знак рукой, чтобы я продолжал бег.
Я добежал до цилиндрического спортивного убежища, пролетел через вращающийся тамбур, жадно вдохнул в себя наполнявший убежище годный для дыхания воздух и услышал знакомый голос:
– Это я хотела, чтобы ты прибежал сюда ко мне, Инко Тихий.
Кара Яр!
Одетая в серебристый, облегающий спортивный костюм, она была, как мне показалось, особенно прекрасна.
Кара Яр взяла меня за руку:
– Бедный Инко Тихий, я заставила тебя не дышать целых тысячу шагов.
Я хотел ответить ей, что готов совсем не дышать, лишь бы смотреть на нее, но, к счастью, удержался от этой глупости, продолжая жадно глотать воздух.
– Ты еще не можешь прийти в себя?
– Не могу, – признался я.
– Ива ничего не сказала тебе о Великом Долге?
– Сказала.
– И ты не понял, что это имеет отношение ко мне?
– Нет.
– Ты поймешь, когда узнаешь, что для этого разговора я не могла довериться даже заброшенным галереям города.
Я никогда не понимал Кару Яр до конца. Не понимал ее и сейчас. На миг я вдруг почувствовал себя счастливым. Но она улыбнулась мне… Улыбки бывают разные. Эта улыбка сразу привела меня в себя.
– Скажи, Инко, ты все еще бредишь гибелью Земы, как тогда на ложе после ранения?
Я кивнул.
– Расскажи, – потребовала Кара Яр.
Я пересказал Каре Яр некоторые из своих ночных видений.
Она слушала содрогаясь.
– Это ужасно, – наконец сказала она, поведя плечами. – Я тоже думала об этом, но не так зримо.
– И ты тоже? – удивился я.
– Потому я и попросила Иву прислать тебя сюда.
– Я здесь.
– Тогда слушай. Есть Великая Тайна, которую хранят марианки в течение полумиллиона циклов Мара.
Кара Яр вдруг прислушалась, подошла к вращающемуся тамбуру, словно в нем кто-то мог спрятаться.
– Что это за тайна марианок? – спросил я.
– Да, что это за Великая Тайна марианок? – раздался голос Нота Кри, вышедшего из тамбура.
Кара Яр с вызовом посмотрела на него. А он перешел на глубокое дыхание и спокойно сказал:
– Я встревожился за Инко Тихого, ибо он побежал без дыхания впервые после ранения. И не сразу вернулся. Потому я почел за свой долг последовать за ним.
– Спасибо тебе, Нот Кри. Ты снова готов был спасти меня.
– Но, оказывается, тебя приобщают здесь к Великой Тайне, каковую не знал еще ни один марианин.
– Если не считать Великого Старца, завещавшего марианкам хранить его Запреты, и если не считать тебя, – высокомерно сказала Кара Яр.
– Как? – удивился Нот Кри. – Ты намереваешься и меня приобщить к этой Тайне?
– Да, теперь и тебя… и всех мариан! – с вызовом бросила Кара Яр. – Великий Старец был фаэтом, впервые ступившим на Map. Он хотел оградить мариан от несчастий, выпавших на долю обитателей Фаэны.
– Эти сказки мы слышали, – усмехнулся Нот Кри.
– Тайна заключается в том, что это не сказки, а подлинная история наших предков. Эти сказки потому и воплотились в действительность, что марианки оберегали своих детей.
Нот Кри пожал плечами.
– Подлинная история? – вмешался я. – Значит, энергия распада действительно существовала? И можно двигаться в пустоте без отталкивания, лететь на другие космические тела?
Кара Яр опустила голову и кивнула.
– Престранно, – заметил Нот Кри, – отчего же именно марианкам дано было Знание этих Тайн? И в чем смысл их сохранения?
– Марианки давали жизнь новым поколениям, и для них было естественным оберегать будущие жизни даже ценой собственной. На Маре никого не убивают, но марианка сама не сможет жить, если нарушит завет о том, что мариане никогда не должны возвращаться мыслью к проблеме распада вещества, чтобы не использовать ее друг против друга, как сделали это их предки – фаэты. И никогда мариане не должны знать принципа движения без отталкивания, рождающего снаряды смерти, пусть для них это навсегда останется только сказкой и не вспыхнет мечтой.
Кара Яр кончила. Я бросился к Ноту Кри и обнял его:
– Ты мой друг! То, что открыла нам Кара Яр, показывает марианам путь к спасению земян, наших братьев по крови и разуму!
Нот Кри осторожно освободился от моих объятий:
– Ежели бы я верил старым сказкам, я согласился бы с тобой. Но все равно усомнился бы в возможности повторить долгий путь предков.
– Да, марианки полмиллиона циклов скрывали даже само существование Великих Тайн, – снова заговорила Кара Яр. – Они охраняли опасные знания не только ценой собственной жизни, но даже ценой счастья. Слушайте, я расскажу вам историю, которую передавали из поколения в поколение матери дочерям.
– Поистине сегодня день необычных сюрпризов, – заметил Нот Кри. – Попробуем почувствовать себя марианками.
– История любви Томе и Эны трогательно проста. Их свел Великий Случай, словно выполнявший закономерную необходимость. Они встретились во время празднования конца учения. Молодежь танцевала и пела в одной из дальних пещер, где стояла в ту пору еще доступная всем статуя Великого Старца, одного из первых мариан, ступивших на планету. Это был могучий старец! Огромный рост, высокий, испещренный морщинами лоб, ниспадающая на грудь борода… Молодые мариане веселились от всей души, для забавы надевая на себя герметические шлемы скафандров, чтобы их нельзя было узнать. Томе увлекся своей партнершей по танцу, даже не увидев ее лица, настолько звучен и нежен был ее даже приглушенный маской голос. Но когда она сняла свой шлем, то оказалась именно такой, как он ждал. Сам же Томе превзошел все, что могла ожидать влюбленная в него Эна. Любовь в ту пору владела марианками в большей степени, чем следовало бы. Почувствовав в своем несравненном Томе желание оставить неизгладимый след в Знании Мара, Эна подсказала возлюбленному, что Великий Старец наложил запрет на те области знания, которые привели к гибели прекрасную планету Фаэна. Это касалось прежде всего представления о «неделимых» частичках, из которых состоит все. Если заставить неделимые распасться на еще меньшие кирпичики, то освободится энергия, с которой не справиться даже подземному теплу нынешнего Мара. Честолюбивый Томе ухватился за подсказанную ему мысль, назвав запреты Великого Старца невежественным суеверием. Уединившись в далекую пещеру, он осуществил опыты, которые знакомы были лишь далеким предкам мариан, обитавшим на погибшей Фаэне. Узнавая об успехах любимого, Эна все больше терзалась сознанием того, что нарушила обет охранения Великих Запретов, который дает каждая марианка своей матери. И скоро жизнь стала невмоготу нарушительнице. Она покаялась Совету Матерей, который предоставил ей самой судись себя. И однажды дверь шлюза, пробитая в отвесной скале, открылась и девушка, стройная, как тонкий сталагмит, ринулась в пустыню. Волосы ее развевались, не прикрытые шлемом, голова запрокинулась, рот открылся в исступленном дыхании. Через прозрачные створки за нею в ужасе наблюдали шлюзовые. Они не хотели выпускать ее, когда она без скафандра рвалась наружу. Но появились две одетые во все черное марианки из Совета Матерей и остановили шлюзовых. Из шлюза так же без скафандра выбежал молодой марианин. Глотая бесполезный для дыхания воздух, он едва добежал до тела подруги и замертво рухнул рядом. Печально смотрели на погибших влюбленных шлюзовые и марианки из Совета Матерей. Потом они облачились в скафандры и вышли в пустыню за уже окоченевшими телами. Обитателям глубинных городов было объявлено, что Томе и Эне умерли от любви, не подозревая о взаимности. Такое предание, как вы знаете, и передавалось из поколения в поколение на протяжении почти полумиллиона циклов… Но на самом деле причина гибели влюбленных была совсем иной.
Кара Яр умолкла.
– Это самая прекрасная сказка, какую я когда-либо слышал, – усмехнулся Нот Кри.
На следующий день, то есть 9 сентября 2148 года, к 9 часам утра я явился в Северо-Западное Управление Космических Исследований. Здание СЕВЗАПа, как известно, находится возле речки Пряжки, в той части Ленинграда, которая в старину называлась Коломной.
Войдя в просторный вестибюль, я уселся в одно из многочисленных кресел и тотчас нажал кнопку в подлокотнике. Элмех, стоявший в центре зала, сразу же встрепенулся; ловко лавируя на трёх своих ногах между людьми, он бесшумно подошёл ко мне и почтительно произнёс:
— Осмелюсь догадаться, вас интересует экспедиция на планету Ялмез? Будьте ласковы объявить ваш устный паспорт.
Я назвал своё имя, личную фамилию, специальность, семейное положение и градацию здоровья по общепланетной шкале.
— Информированы ли вы о степени опасности? — спросил элмех, передвинувшись ко мне ближе, но отведя в сторону свои наблюдательные линзы.
— Да, — ответил я.
— Есть ли у вас космическая специальность?
— Нет. Но моё практическое знание навигационного дела, а также прикладные знания, полученные на Во-ист-факе, могут оказаться полезными для экспедиции.
— Благ-за-ин! Будет доложено Терентьеву. Сидите и ждите вызова. Не покидайте нас, молю! Не принести ли вам чашечку кофе?
— Нет, спасибо. — Откинувшись на спинку кресла, я стал разглядывать посетителей СЕВЗАПа, вслушиваться в голоса. Кроме русской звучала литовская, немецкая, шведская, латышская, польская, эстонская, финская речь. Однако народу было меньше, нежели я предполагал. Как видно, условия комплектации оказались слишком сложными и специфическими, да и коэффициент опасности сыграл свою роль. Что ж, это повышает мои шансы, подумал я. Благоприятствует и то, что вся публика — штатская, я, кажется, единственный здесь воист.
Мои размышления прервал чей-то хрипловатый голос:
Зайцу молвила медведица:
Разрешите присоседиться?
— Рад буду соседству, — ответил я, не подавая виду, что меня удивило это странное двустишие.
Передо мной стоял светловолосый человек; на вид он был старше меня лет на семь. Незнакомец плюхнулся в соседнее кресло. Рука его потянулась к кнопке вызова, но затем он отдёрнул пальцы, будто боясь обжечься, и застыл, погрузившись в свои мысли.
Я сидел, ожидая вызова к Терентьеву, и изредка поглядывал на соседа. Меня поразило сложное выражение его лица: на нём можно было прочесть и ум, и добродушие, и душевную прямоту — и одновременно какую-то хитроватость, насторожённость и даже растерянность. Странными показались мне и его глаза: не то чтобы усталые, не то чтобы печальные, но какие-то вроде бы не соответствующие лицу, какие-то чужие. Одет он был в умышленно эклектическом стиле — так в том году одевалась гонящаяся за модой молодёжь: шитый серебром голубой фрак, сиреневые брюки гольф, алые рубчатые носки до колен; на ногах, разумеется, не скромные вечсапданы, а плетёные позолоченные сандалеты. Он производил впечатление человека, который хочет казаться моложе своих лет. Это, признаться, не располагало в его пользу.
— А публика-то валом не валит на это дело. Кой у кого, видать, от страха из-под хвоста цикорий посыпался… — внезапно молвил он, повернувшись ко мне. — А для меня это и лучше, шанец растёт! Значит, буду действовать!
Лишай стригущий, бреющий полёт…
В чём сходство их? В движении вперёд.
И ты, приятель, брей или стриги,
Но отступать от цели не моги!
Произнеся это загадочное четверостишие, сосед мой нажал кнопку вызова.
— Насколько понял, вы желаете войти в состав экспедиции? Если объявите свой устный паспорт, буду обрадован я, — проговорил подошедший к нему элмех.
— Павел Васильевич Белобрысов, — отрекомендовался мой странный сосед. — Родился в Ленинграде в две тысячи сто седьмом году. — Произнеся это, он почему-то покосился в мою сторону. — Имею много специальностей, которые могут пригодиться где угодно. Здоровье — двенадцать баллов с гаком.
— Не всё понял я, уважаемый Павел Васильевич, — почтительно произнёс секретарь. — Что вы имеете честь подразумевать под словом «гак»?
— Гак — металлический крюк на древних кораблях, служивший для подъёма грузов и шлюпок, — пояснил я элмеху.
— Благ-за-ин! — поклонился мне элмех. Затем, обернувшись к Белобрысову, спросил: — Значит, могу зафиксировать и доложить Терентьеву я, что вы можете заменить собой металлический крюк и персонально осуществлять передвижение тяжёлых предметов?
— Да нет, это дядя шутит… Вернее, я шучу, — пробурчал Белобрысов.
— Благодарю за дружеское отношение! Посмеяться вашей шутке рад я! — Элмех включил своё хохотальное устройство и залился бодрым, но тактичным смехом. Отсмеявшись, он снова обратился к Белобрысову:
— Вы ничего не сообщили о своём семейном положении. У вас есть потомство?
— Потомства у меня вагон… Короче говоря, есть.
— Вы женаты первично? Вторично? Третично? Четверично?
— Двенадцатирично и трагично, — хмуро буркнул Белобрысов.
Не в соборе кафедральном
Венчан я на склоне дня,
С хрупким уровнем моральным
Есть подружки у меня!
— Что этим сказано, не понял я, уважаемый Павел Васильевич.
— Это стихи. Сам сочинил.
— Восхищён я! С поэтом беседую я! Сбылась мечта существования моего! — с повышенной громкостью произнёс элмех, отступив от Белобрысова на два шага. Затем, понизив громкость, спросил: — Вы проходили курс лечения в нервно-психической клинике однажды? Дважды?
— Психически я вполне здоров и никогда не лечился! — сердито ответил мой сосед. — Но учти: я вспыльчив! Если ты, сучье рыло, будешь липнуть ко мне со своими расспросами, я тебя по стене размажу!
Умрёшь — и вот не надо бриться,
Не надо застилать кровать,
В НИИ не надо торопиться,
Долгов не надо отдавать!
— Благ-за-ин! — изрёк секретарь. — Интимностью, активностью, оперативностью вашей очарован я! Ожидайте вызова к Терентьеву. Будьте как дома. Мужской туалет — в коридоре «А», третья дверь налево.
Едва элмех отошёл от нас, Белобрысов сразу же спросил у меня взволнованно:
— Товарищ старший лейтенант, не наплёл ли я ему чего лишнего?
Меня обрадовало, что он обратился ко мне по званию. Увы, мало кто в наши дни разбирается в погонах, в военных чинах.
— Не беспокойтесь, Павел Васильевич, ведь элмех — это промежуточная инстанция. Всё, в сущности, зависит от самого Терентьева, — утешающе сказал я.
— Во-во! Терентьевым я давно интересуюсь. Но строг он, строг… Ну, вы-то проскочите. Я ведь знаю, кто вы, вас по голяку не раз показывали. Вы на нынешней Всемирной регате опять первый приз отхватили — «Золотую мачту-2148″… А как вы думаете- по первому вашему впечатлению обо мне, — возьмут меня в полёт?
126-й пункт Устава воистов гласит: «Правдивость — высшая форма вежливости». Поэтому я ответил своему собеседнику, что не уверен в его успехе; всего вероятнее, ему будет отказано.
— На чудеса лес уповал,
Но начался лесоповал, —
с чувством проскандировал Белобрысов. — Но мне надо, надо побывать на Ялмезе! Изо всех сил хлопотать буду, чтобы зачислили!
Словечко «хлопотать» задело моё внимание. В устной речи я его ещё ни от кого не слышал, я его помнил по какому-то роману XIX или XX века, где один молодой человек «хлопотал», чтобы устроиться в какой-то департамент. По тому, что Белобрысов применил это словцо, и ещё по некоторым архаическим оборотам его речи я начал догадываться, что собеседник мой принадлежит к числу хоббистов-ностальгистов.
Как известно, движение хоббистов-ностальгистов за последние два десятилетия получило на нашей планете не то чтобы очень широкое, но всё же заметное распространение. Эти люди (самых различных профессий) считают наш XXII век слишком прагматичным, благополучным и малоромантичным и потому «самоприкрепляются» к какому-либо из минувших столетий. К сожалению, представления их о минувших веках базируются обычно на поверхностных сведениях, почерпнутых из нынешних исторических романов и телеобъемных фильмов; что же касается военной истории, то здесь их познания и вовсе минимальны. Ностальгисты очень падки на аксессуары, любят всевозможные имитации под «избранный» ими век, обставляют квартиры «старинной» самодельной мебелью; порой они готовят пищу по древним кулинарным рецептам (заранее включая при этом альфатонную связь с пунктом скорой помощи — чтобы в случае отравления немедленно оказаться под надзором врача). Кроме того, они часто листают старинные словари, выискивая там вышедшие из употребления слова, чтобы щегольнуть ими в разговоре.
Один из моих школьных товарищей, ныне инженер-диэлектрик по специальности, а по хобби — ностальгист XX века, иногда приглашает Марину и меня в гости. Стены его квартиры увешаны репродукциями с картин Бёклина, Борисова-Мусатова, Сальватора Дали, Куинджи, Марке и многих их современников. На кривом самодельном комоде с резьбой, изображающей первый полёт на Марс, стоят одиннадцать гипсовых слонов и клетка с макетом канарейки — неизменная (по убеждению моего товарища) принадлежность великосветских салонов начала XX века. Всем гостям, на время их пребывания в доме, выдаются калоши и стеки; кроме того, дамам вручаются веера, а кавалерам — цилиндры. Хозяйка угощает всех щами из клюквы, блинами на горчичной подливе, квасом и морковным чаем; торжественно откупоривается бутылка условной водки. Гости-ностальгисты и хозяева ведут за столом изысканную беседу в духе старинной вежливости. То и дело слышится: «Отведайте ещё блина, милостивый гражданин!»; «Чекалдыкнем по третьей, уважаемая барышня!»; «Благ-за-ин, ваше сиятельство!»; «Нравится ли вам чай, достопочтенная курва?» Затем под звуки старинного магнитофона гости и хозяева танцуют древние танцы — румбу, шейк, полонез, яблочко, «танец живота», танго, «барыню-сударыню», а в перерыве между плясками поют старинные фольклорные песни: «В лесу родилась ёлочка», «Шумела мышь», «Гоп со смыком», «У самосвала я и моя Маша». В завершении праздничного пира избирается «царица бала»; ей даётся право запустить бутылкой в зеркало. Мой товарищ убеждён, что в XX веке каждый светский раут заканчивался битьём зеркал.
Некоторые правила этого древнего этикета кажутся мне странными, некоторые — явно вымышленными, но кое в чём я вынужден верить своему товарищу-ностальгисту. Ведь условия мирного быта минувших поколений я знаю куда хуже, нежели военную историю.
…Белобрысов сидел, уставясь в раскрытую записную книжку; он читал, шевеля от усердия губами, словно торопясь заучить что-то. Вот ещё одно доказательство его ностальгизма, думал я; записными книжками давно никто не пользуется, их заменили запоминательные пьезобраслеты. Странно только, что одет этот человек так суперсовременно: ведь ностальгисты любят одеваться в стиле избранного ими века. Надо полагать, в данном случае выбор одежды объясняется какими-то сугубо личными причинами. Быть может, Белобрысову нравится женщина моложе его — и вот он старается примолодиться?
Сосед мой явно волновался. Он часто отирал пот с лица розовым платком. Вдруг он вскочил с кресла и изрёк очередное двустишие:
Она, забыв девичью честь,
С себя скидает всё, что есть!
С этими словами он снял с себя роскошный фрак, под которым оказалась рубашка спортивного типа. Кладя фрак на спинку кресла, он уронил с подлокотника записную книжку, она раскрытой упала на пол. Я нагнулся, чтобы поднять её и вручить владельцу, но тот с нервной поспешностью опередил меня. Мне бросилось в глаза слово ЛЕГЕНДА, написанное крупными буквами и подчёркнутое; ниже шёл какой-то мелкобуквенный текст.
Я успел подумать, что новый знакомец мой не просто ностальгист, но, видимо, ещё и литератор-любитель, сочиняющий стихи и легенды в духе полюбившейся ему старины. В этот момент ко мне подошёл элмех и пригласил следовать за ним.
Терентьев сидел в небольшом кабинете за большим и почти пустым письменным столом. Он предложил мне сесть и начал беседу.
— Ваши военно-исторические знания едва ли пригодятся на Ялмезе. Но я осведомлён о высокой степени ваших прикладных знаний и о вашей способности разумно действовать в экстремальных условиях… Приходилось ли вам держать курс без навигационных приборов?
— Да. Я умею ориентироваться по созвездиям.
— Там будут другие созвездия, — усмехнулся Терентьев.
— Но тоже каждое на своём месте, — отпарировал я.
— Вам придётся освоить некоторые новые для вас специальности. Согласны? И потом: готовы ли вы выполнять любую случайную, текущую работу — быть мальчиком на все руки, как в старину говорилось?
— Согласен, — ответил я.
— Я вас зачисляю условно в состав экспедиции. Вам надо будет, как и всем, пройти тестологические испытания и спецподготовку. От спецморских испытаний я вас освобождаю.
— Спасибо за доверие, но хочу вам возразить. Мне не хочется быть белым вороном, как говорили наши предки. Я хочу подвергнуться морским испытаниям наравне со всеми.
— Одобряю ваше решение, — молвил Терентьев. — Завтра в десять утра приходите в СЕВЗАП на собеседование.
– Ой! Вы так держите иголку, будто видите ее впервые! Послушайте старика, – мастер-закройщик высшей категории Моисей Аронович склонился к самому уху Альбины и негромко продолжил: – Когда вам тут все надоест и вы станете сапожником, тогда я буду спокоен: вы будете правильно держать шило. Но пока вы здесь, и раз мне поручено дать вам в руки немножко профессии, вам придется держать иголку иначе.
Он ловко выхватил из Альбининых пальцев портновскую иглу, поднял высоко перед собой и быстро, сверху вниз осмотрел нитку.
– Почти длина, гм… Особенное искусство всегда тут, – указательный палец свободной руки ткнулся в морщинистый лоб. – Остальное – это немножко фокус и много-много тренировок.
Пальцы старого закройщика мелькали перед глазами Альбины, демонстрируя на темном фоне какого-то лоскута правильное обращение с портновской иглой.
– Всегда – наклон, всегда – угол. И мы сможем получить то, – он, сложив лоскут краями вместе, ловко вставил иглу и быстро-быстро нанизал на нее сложенный квадратик ткани, – то, что люди называют «Смётано!»
Старик эффектно, с хлопком, расправил тонкую ткань, по краю которой легла ровненькая строчка одинаковых белых стежков. Альбина восхищенно посмотрела на мастера.
– А пока вы будете переживать и восторгаться, – Моисей Аронович, подойдя к радиоточке, вывернул громкость до отказа – передавали сигналы точного времени, – Моисей Наппельбаум будет кушать свой обед.
– Московские время – двенадцать часов пятнадцать минут. Начинаем передачу «В рабочий полдень»…
Как и следовало ожидать, затея с переводом провалилась. Экзамены на дневное отделение закончились, и в этом году можно было поступить только на вечернее, но это было возможно лишь при наличии справки с места работы, и желательно по профилю.
Процедуру устройства на работу Альбина представляла смутно. Для начала необходимо было эту работу найти. Но как? Из всех известных ей методов наиболее близким был обход близлежащих предприятий, где прямо у проходных вывешивались белые сменные таблички с вакансиями и с указанием заработной платы. Она три дня подряд посвятила этому занятию, но модельеры, а также их ученики нигде не требовались. Расширяя круг своих поисков, Альбина побывала на многих предприятиях соответствующего профиля. Очередная неудача ожидала ее на знаменитой «Большевичке», недалеко от Лиговки. Там кадровичка с «халой» на голове довольно грубо, но доходчиво объяснила, что модельеров в стране как собак нерезаных, а вот рабочих рук не хватает.
Отчаянию Альбины не было предела. Единственный человек, к которому она могла обратиться сейчас за помощью, – Ленка Геворская, чья мать занимала довольно высокий пост в объединении «Ленинградодежда», по случаю летних каникул безвылазно торчала в Крыму. Обратиться к отцу? Это тоже был выход, но тогда… Она сама должна решить эту проблему…
– Альбиночка, детка, здравствуй! – на углу Кузнечного и Марата ее остановила представительная седая дама. – Какая же ты стала худенькая!
– Эльга Карловна… Здравствуйте, – ей хотелось плакать. «Детка!»… Слезы уже скопились в уголках глаз. «Вот тебе, детка, получай, самостоятельную жизнь!» – Я… Мне надо идти, простите…
– Никуда я тебя не отпущу, – женщина взяла Альбину под руку. – Не каждый день встречаешь людей, о которых вспоминаешь ежедневно. Вот такой неудачный каламбур! Пойдем, я угощу тебя пирожными и кофе. Здесь неподалеку есть замечательное уютное кафе.
Помещение кафе «Эльф» было уютное, без верхнего освещения, но настолько маленькое, что посетители, тактично стараясь не мешать соседям, переговаривались вполголоса, чуть ли не шепотом. Поэтому небольшой зал кафе с его подсветкой по периметру, дубовым интерьером и близко склоненными друг к другу головами клиентов напоминал клуб профессиональных заговорщиков.
– А теперь без слез и прочих эмоций расскажи, как живешь? Нужна ли тебе помощь? Я не в состоянии заменить тебе ни Ванду, ни Эльжбету, но кое-что мне, престарелой гранд-даме, еще по силам.
Эльга Карловна была старинной подругой бабушки, одно время, до болезни Эльжбеты Стефановны, – частой гостьей в их доме. Последний раз Альбина видела ее в общей массе людей, приходивших на похороны. Эта женщина всегда называла себя гранд-дамой и всегда ее туалеты были продуманно аристократичны. Альбина, уязвленная своей неудачливостью, подавленно молчала, не зная, с чего начать.
– Ты, я вижу, в сомнениях. Лучший способ справляться с ними, – Эльга Карловна холеными пальцами в старинных перстнях подняла с тарелочки буше, – это немножко сладкого.
Наконец гранд-даме удалось растопить ледяной панцирь Альбининой скованности, и девушка поведала ей о своих безрезультатных поисках работы. Выслушав Альбину, Эльга Карловна произнесла:
– Как говорит мой балбес-внучек, подражая какому-то американскому негодяю, «Нет проблем!». Завтра, обещаю тебе, мы все уладим…
Со следующего дня Альбина Вихорева поступила ученицей к одному из лучших закройщиков Ленинграда, Моисею Ароновичу Наппельбауму, в знаменитое ателье мод на Садовой, между Лермонтовским проспектом и площадью Тургенева.
Альбина Вихорева ожесточает сердце и предпринимает попытки упростить свою жизнь
«Лучшее средство разгрузить голову от тяжких раздумий – работать руками», – слова школьного военрука Хуциева, требовавшего даже от девочек умения собирать автомат Калашникова вслепую, вспомнились Альбине утром, когда, открыв холодильник, она обнаружила там увядшую луковицу и початую бутылку коньяка «Ахтамар». Стало неловко и стыдно: отец практически не выходил из дома, и чем он питался, где, когда – все эти вопросы обеспокоили ее только сейчас. Она быстро собралась, пересчитала деньги в кошельке, и уже на улице, соображая, в какой из магазинов пойти, приняла решение: приготовить настоящий обильный обед, как это было при маме и бабушке. И она направилась в Смольнинский универсам.
«Разве может существовать на свете что-нибудь более прозаическое, чем поход в магазин за продуктами?» – задавала себе вопрос девушка, энергично шагая к стеклянным дверям универсама и обгоняя многочисленных домохозяек и пенсионерок, спешивших, судя по приготовленным авоськам и кошелкам, туда же.
Пройдя через овощной отдел, Альбина посмотрела на наполненную корзинку, сразу ощутив ее приличный вес. «В следующий раз возьму с собой тележку!» Мясной отдел не особо порадовал ее своим ассортиментом, но удалось купить килограмм говяжьего фарша.
Зайдя в молочный отдел, девушка пожалела, что не захватила с собой баночку для развесной сметаны и бидончик для разливного молока, как это сделали другие покупатели. «Ничего, я научусь, я стану хорошей хозяйкой», – подумала Альбина.
Купив пару бутылок молока и десяток куриных яиц, девушка отправилась в хлебобулочный отдел, где пахло свежеиспеченным хлебом. Похожий на веретено, чуть солоноватый «Городской» батон, половинка удивительно душистого ржаного хлеба с «трещинкой» на румяной корке. Две пышнейшие «Свердловские» сдобы и – «Гулять так гулять!» – «Невский» хлебец с изюмом в обсыпке из жареного арахиса и сахарной пудры, завершили список ее продовольственных трофеев.
* * *
Войдя в квартиру, Альбина удивилась. Ставшей привычной в последнее время тишины как не бывало. Из гостиной доносились громкие звуки работающего телевизора, заполняя полумрак вихоревского дома нелогично бодрой, жизнеутверждающей цыганской песней. Девушка с любопытством заглянула в комнату.
Голубой экран переливался буйством бессарабских красок, а актриса Светлана Тома, звеня монистами и прикладываясь к крошечной трубочке-носогрейке, оптимистично распевала нечто задорное и заводное.
Марлен Андреевич сидел в финском кресле-раковине, и отсюда, от дверей, Альбина видела только седой затылок отца и его туфлю, отбивавшую ритм.
Генерал поднялся и увидел дочь, стоявшую в дверях. Против обыкновения Марлен Андреевич был выбрит и бодр. Он уменьшил звук огромной «Радуги» и произнес:
– Несмотря ни на что, Альбинка, нужно жить!
Впервые за много дней отец и дочь завтракали вместе, вкусно, обильно и с настроением.
– Не могу распробовать, это омлет с сыром?
– Нет, – Альбина жевала и говорила одновременно, – с творогом.
– Гм… Между прочим, ты, как будущий врач, должна знать, что говорить и жевать одновременно – занятие опасное! – Марлен Андреевич положил себе на тарелку еще один пышный кусок омлета.
– Кстати, – дочь отложила вилку и задумалась.
– Ты что-то хотела сказать?
– Да, но… – В душе Альбины царило смятение: секунду назад, когда отец произнес эти слова про будущего медика, она окончательно и бесповоротно поняла: никогда и ни за что, ни за какие блага мира она не вернется в институт, а к медицине не подойдет и на пушечный выстрел. Сказать об этом отцу прямо сейчас? Сейчас, когда хрупким тоненьким ледком подернулась их общая память о тяжелых утратах? Как он на это отреагирует? Расстроит его это или нет? Но он же сам сказал сегодня: «Несмотря ни на что, Альбинка, нужно жить!». И она решилась. Отодвинула в сторону тарелку, отложила вилку и нож.
– Официальное заявление? – Марлен Андреевич с аппетитом доедал вторую порцию.
– Папа, я ухожу из медицинского, – Альбина смотрела на отца прямо и открыто.
– Куда?
– Попробую перевестись в текстильный, на моделирование одежды.
– Перевестись?
– Но ведь всего два курса, – в ее интонации появилось сомнение.
Решение, ее самостоятельное решение, еще минуту назад казавшееся таким продуманным и взрослым, вдруг показалось по-детски наивным и таким уязвимым.
– Два, четыре, какая разница? Идея с переводом мне кажется неосуществимой, – отец положил вилку. – Тебе кофе или чаю?
– Чаю…
– Но это не повод скисать! Насколько мне известно, вступительные экзамены в ленинградских вузах проводятся ежегодно или я отстал от жизни, а, дочь?
– Папка! – Альбина бросилась отцу на шею и расцеловала его.
– Я-то здесь при чем? – Марлен Андреевич до глубины души был тронут дочерней благодарностью. «Значит, ей, чтобы решиться, не хватало только моего мнения. Дети… Они навсегда остаются детьми». Прижимая к своей широкой груди почти счастливую дочь, он мысленно благодарил судьбу за этот бесценный и, в общем-то, случайный дар.
— Слушай, Фенечек, но ты же взрослая, вроде бы, тётка… Почему ты вечно ведёшь себя так, как будто тебе пятнадцать?
— Почему-почему… Да потому, что мне так нравится. Хочу я так.
И босиком по лужам бродить, и хохотать, и дурачиться, и вести себя так, как я хочу, а не так, как остальным будет удобно (вообще — это ужасное какое-то слово — удобно). Я же не им живу?
Кать, они ведь если захотят — тоже могут вылезти из своих прижизненных деревянных макинтошей танцевать под дождём или ловить снежинки губами. Венки плести. Целоваться по подъездам. Уйти в лес слушать ночь. Лепить снеговика и случайно сгрызть единственный захваченный из дома морковный нос. Песни петь, безбожно фальшивя, и не стесняться. Влюбляться.
Они же все, Кать, когда-то живые были.
А потом умерли — и не заметили. И так и остались бродить среди живых и возмущаться — то им дети слишком громко в салки играют, то соседи за стеной слишком часто любовью занимаются, то солнце слишком ярко светит. Им словно завидно всем.
А я не хочу — так. Даже если завтра мне на голову кирпич прилетит — я буду знать, что я каждый день прожила так, как хотела. Как я хотела, Кать, понимаешь? Это ж про счастье, подруга. Про счастье каждый день. Не в каких-то там придуманных супер-мега свершениях и достижениях, которые могут и не случиться. Или случатся — а радости от них хватит на пару часов всего. Это про такое обычное, человеческое, совсем простое. Оно ж и есть — самое настоящее. То, что ты потом годами будешь помнить. И лужи эти, и нос снеговичий дурацкий, и танцы неуклюжие.
-Фенечек, откуда в тебе столько дури, ты ж не пила вроде? Мы сегодня живём, сей-час. И сей-час тебе почти полтинник. Какие, нафиг, лужи? Лужи — это в перспективе цистит, артрит и больничка. У тебя голова уже даже не в облаках. Я вообще не знаю, где она у тебя. Ээй, она вообще есть у тебя, скажи? Ты разве не понимаешь, как это нелепо выглядит. Как ты нелепо выглядишь. Как эти актрисы стареющие, которые всё пытаются молоденьких играть. Это же просто… стыдно! Стыдно это. Не-при-лич-но!
— Ну и пусть неприлично. Пусть нелепо. Ты понимаешь, что это твоё сей-час — существует только в нас и только одно мгновение, если вообще существует. Что мы — это такая коробочка, в которой будущее превращается в прошлое. Мы — как раскадровка мультика — все кадры, которые были нарисованы и прокручены — они никуда не делись, они все есть. Они все — в нас. И я не удивлюсь, что где-то наш мультик дорисован до конца, и можно переместиться в любой фрейм. Хочешь — назад. Хочешь — вперёд. И мне нравится, что мой мультик — вот такой. Яркий. Счастливый. Настоящий. И мне нравится, что я могу заглянуть в любой кадр — и улыбнуться. Или загрустить. Но там везде буду я. Не такая, какой я кому-то удобна, а такая, какая есть. Смешная. Дурацкая. Нелепая.
Живая.
— Дура ты, Фенечек, и уши у тебя холодные.
— Ага. А ты знаешь, что у нас в часе езды от города можно на воздушном шаре полетать?
— Отвали, Фенечек. По-хорошему прошу, отвали.
— Ну разооочек, ну Кааать. Поедем? Пожалуйста-пожалуйста. Ты же знаешь, что я высоты боюсь. А с тобой не буду бояться.
-Фенечек! Это — дорого. У меня сейчас денег лишних нет.
— Но в принципе, ты — за?
— Нуууу, когда накоплю.
— Уррааа, Катька! Поехали! Вот прям сейчас поехали — мне аванс за работу дали, я Крез.
— Фене…
— Уррррааааа, мы полетиииим!!! Дай обниму!
-Фенечек, да твою ж мать…
— Мультик, Кать, мультик, помнишь? В нём просто необходим воздушный шар. Синее-синее небо и огромный, цветной шар. А следующим летом махнём в Каппадокию…
— Ладно, мультипликатор хренов. Вызывай такси. И кофе мне купишь. Капучино. Двойной.
***
— Катькаааа, я боюююсь… Ааааа, выпустите меня! Спустите меня на землю. Пожалуйста-пожалуйста. Пожалуйстааааа…
— Мультик, Фенечек, мультик. Помнишь? Синее небо, красный шар, всё, как ты хотела. Терпи, Миядзаки доморощенный. Скоро сядем.
ОБРЫВ
Море сердилось. Выло, рычало, бросалось на камни, во множестве рассыпанные внизу, кусало их, бодало красный утёс седыми лобастыми головами волн и яростно плевалось пеной.
Март лежал на животе на самом краю обрыва и просто смотрел.
Пока смотрел.
Шёл он сюда совсем не за этим, но оказавшись на кромке, в последнюю минуту вдруг струсил. Во рту стало кисло, голова закружилась, а ноги стали дурацкими, непослушными и как будто чужими.
Красиво уйти не получилось.
Получилось как всё и всегда у него — жалко и нелепо. Кулем осесть на землю и кое-как отползти от места, где начиналось небо. Теперь Март лежал, положив подбородок на руки, смотрел на свистопляску волн, на водяную пыль в воздухе, на травинки, выбивающиеся из-под пальцев, на неторопливо ползущую по листку рыжую божью коровку и пытался уговорить себя встать. Или хотя бы сесть.
Получалось плохо.
За спиной завозились, зашуршала трава, а в поле зрения Марта появились свесившиеся над пропастью ноги в стареньких кроссовках и линялых джинсах.
— Не возражаешь, если я посижу рядом с тобой немножко?
Девчонка, — мысленно простонал Март. Только девчонки ему и не хватало. Как будто на всём берегу места другого не нашлось, где посидеть.
— Я часто сюда прихожу. Почти каждый день, — не дожидаясь разрешения продолжала нахалка, беспечно болтая ногами. — Тут красиво. Правда?
— Угу. Очень, — Март сглотнул, его мутило.
— А ты чего здесь? — тоненькие пальцы с обкусанными ногтями нашарили в траве несколько краснобоких камешков и теперь по одному отправляли их в пропасть.
— Лежу вот, смотрю на воду. Думаю.
Думаю, ага, как же. Созерцатель фигов. Мыслитель. Но не скажешь же ей, что пришёл топиться и сдрейфил. Жалеть будет. Или смеяться. Непонятно ещё, что хуже.
— А лёжа что, смотреть интересней?
— Конечно же, намного. Сама попробуй, — предложил Март.
Примитивная манипуляция, конечно, но висящие над обрывом ноги его порядком нервировали. К тому же, поднимался ветер. Мальчишка опасался, что ещё немножко и надоедливую пигалицу просто сдует.
Мимо лица промелькнули кроссовки, втянулись наверх и пропали. Зашелестело. Март осторожно повернул голову. Девчонка легла на живот, подползла к краю и радостно свесилась вниз почти до пояса, широко раскинув руки.
— Ты чего творишь, психическая? Сверзишься! — заорал Март. — Отодвинься сейчас же!
— Я не боюсь! — в тонком голосе звенел восторг и ещё что-то неуловимое.
— Зато я боюсь! — Март выругался, сцапал ненормальную за свитер и со всей дури потянул назад. Откуда только силы взялись.
— И ничего бы я не упала, — гордо вскинув голову, заявила спасенная. — Когда не боишься, нельзя упасть.
— Ещё как можно, — зло процедил Март, сидя рядом с ней на тропе в паре метров от края утеса и пытаясь унять дрожь в руках. — Голова твоя дурная тощую попу перевесит и всё, привет. Лети, птичка.
— Ну и ладно, — вдруг прошептала девчонка сквозь наворачивающиеся слёзы. — Ну и ладно! Месяцем раньше, месяцем позже — какая разница?
Март остолбенел.
— Ты что это говоришь такое?
— А то! То! Доктор сказал, что мне месяц жить осталось. Понимаешь ты? Месяц! В больнице! А потом — всё. Ничего не будет. Ни гор этих, ни моря, ни ветра — ничего… А я хочу это всё! Я жить хочу! — девчонка кричала, сжимая кулачки, смаргивая слёзы. — Эти, которые отсюда в море бросаются. Я бы с любым местами поменялась, не раздумывая! С любым! У них хоть выбор есть, а у меня… а у меня — нет! Они могут жить — и не хотят. А я… я хочу — и не могу!
Мартина дразнили в школе. Лупили во дворе. Над ним смеялись девчонки. Учёба не давалась. На занятия по дзюдо, куда просился Март, у родителей не было денег. Как и на новый телефон. Доставать в школе из кармана старенькую кнопочную нокию было просто страшно.
И когда Мартин шел длинной узкой тропкой на вершину утёса, ему казалось, что ничего хуже его жизни быть не может.
Март неловко подвинулся к девчонке и обнял её за вздрагивающие плечи. Она в ответ всхлипнула и уткнулась носом ему в шею.
— Шшшш, шшшш, тих… — уговаривал её, как маленькую, Март. — Да тихо ты, успокойся… Ты мне уже весь воротник соплями измазала.
Сейчас мы встанем и пойдем к моей бабушке. Твоим врачам до моей бабушки, как до луны, между прочим. Она мировая. И обязательно что-нибудь придумает.
Девчонка подняла на Марта заплаканные глаза.
— А потом?
— А потом ты научишь меня не бояться жить. У меня самого пока как-то не очень получается.
БУМАЖНЫЕ ВОЙНЫ (из цикла Хроники Одного Королевства)
— Троооор, о Великий Трор, — молодой хлипкий гном с бородой, которая едва-едва доходила ему до пояса, икая от ужаса, с разбега вынес телом тяжеленную дверь из чернёного тика и звездой распластался на холодном каменном полу. Дверь с хищным щелчком вернулась на своё место. — Трор, внемли мне, там эль…
— Тааак, Ышт, вышел и зашёл нормально, — скомандовал Трор, не поднимая головы от бумаг, разложенных на столе. — Я сказал, вышел — и зашёл!
Ышт, всё ещё икая и судорожно глотая ртом воздух, попытался сделать, как было велено, но тяжеленная дверь и не собиралась открываться. Гном налёг всем телом — и забуксовал, сапоги проскальзывали по гладкому камню. Юноша вздохнул, взял короткий разбег и, ойкнув, вылетел обратно в коридор.
Из-за двери раздалось шипение, возня и несколько приглушённых ругательств. Трор улыбнулся.
— Эй, гонец, где ты там? — зычно позвал Великий. — У тебя же вроде бы важные новости были…
Из-за двери донеслось задушенное «я сейчас». Трор хмыкнул, пересёк комнату и лёгким толчком ладони открыл дверь:
— Так что там с элем?
— Не с элем, о Великий! С эльфами!
— С эльфами? — недоумённо переспросил Трор. — А с ними-то что, ушастые платить отказываются? Или опять скидок просят?
— Ещё как, — ответил Ышт и, потирая ушибленное плечо, уселся прямо на пол. — И даже хуже. Эти гады подняли летописи и нашли, что до того, как они нас начали угнетать, это мы их угнетали. Теперь требуют, чтобы мы вернули все выплаты компенсаций за моральный ущерб за последние пятьсот лет, начали выплачивать компенсации им… и… и…
— И? — не выдержал Трор.
— И повинились.
— А-хре-неть, — подытожил Великий Трор и надолго задумался. — Это когда же мы их угнетали?
— А вот как раз до того, как они нас. Если назад считать, то лет наверное с тысячу будет. То есть они нас пятьсот, а до этого мы их пятьсот.
— Ага, а ещё раньше что было? — уточнил Трор.
— Понятия не имею, — пожал плечами гонец.
— Так, — постановил Трор, — ты бери ноги в руки и бегом шуруй в архивы, найдёшь там Трира, он мой прапрапрадед и архивариус по совместительству. Стряхнёшь с него пыль и дашь задание найти, кто нас угнетал до того, как мы начали угнетать эльфов. Понял? Дуй!
— А что если нас никто не угнетал? — поинтересовался молодой.
— Так не бывает, — отбрил его Трор. — Кто-то да угнетал обязательно, как же иначе.
— А если это были не эльфы?
— Хмммм… Если не эльфы, если не эльфы… Так это же ещё лучше! Сам подумай, тогда они будут должны и нам, и эльфам! Нам — за изломанную психику, а эльфам, за то, что мы с изломанной психикой начали их угнетать.
— Погодите, но потом-то уже они нас начали.
— Ну, да. Потом у них поломалась психика, и они начали угнетать нас. Всё логично! А виноват кто? Правильно, виноват тот, кто первый начал.
— А на сколько времени назад будем смотреть?
— Ты идиот совсем? Как найдём, кто нас угнетал, так и остановимся. А дальше это уже проблемы эльфов и вопрос того, чьи архивы старше и лучше сохранились. Когда (и если!) они раскопают что-нибудь новенькое, так и мы поглубже копнём. Благо, копать есть куда.
— Постойте, так войны не будет?
— Мальчик, так это и есть война. Сейчас все войны — бумажные. Это и дешевле, и выгоднее. Ни армию снаряжать, ни воинов обучать не надо. И нам, и эльфам. У них вон все налоги идут прямиком на выплату компенсаций. Это ж сплошная экономия. И все живы, — Ышт задумчиво потёр переносицу.
— А нельзя просто считать, что мы квиты, и начать всё с нуля, сначала — на равных?
— Погоди, малец, а кто кого будет угнетать в твоей версии? — спросил Трор гонца, задумчиво переплетая растрепавшуюся косичку на бороде.
— Эммм, никто? — предположил Ышт.
— А деньги тогда кто кому должен будет платить?
— Никто, — уже более уверенно констатировал юноша.
— Фигня какая-то получается, — заключил Трор. — Кто-то да должен быть виноват.
— А иначе что?
— А иначе, молодой человек, нам всем придётся работать.
Мир, в который я попал, оказался не таким бескрайним, как мне показалось вначале. На расстоянии около километра к северу от моего барака возвышалась ограда, отделявшая от территории института то, что я про себя окрестил «оазисом алых пальм». В действительности пальмы не были алыми, но не были и зелёными. Днём цвет их листьев казался оранжевым, почти под цвет песка.
Из разговоров с Пуассоном я узнал, что главный въезд на территорию института расположен в северной стене, у её северо-восточного угла. Через эти ворота к Граберу прибывали различные грузы, материалы, горючее для электростанции и цистерны с водой.
По крайней мере в четырех постройках располагались химические лаборатории. В двух одноэтажных бараках прямо перед центральным въездом размещались лаборатории Шварца, несколько дальше к северу находилась ещё одна лаборатория и ещё одна — у стены «оазиса алых пальм». Там работал Пуассон. Над крышами бараков возвышались характерные жестяные трубы — вытяжки из помещений, где проводились исследования.
Страница 5 из 31
Трехэтажное кирпичное здание в юго-восточном углу территории являлось резиденцией самого Грабера. Справа от здания возвышалась водонапорная башня.
С тех пор как я приехал, прошло более трех месяцев, но моё знакомство с территорией по-прежнему ограничивалось двумя бараками, где хозяйничал доктор Шварц. Кроме меня, в его распоряжении было ещё только два сотрудника — немец, по имени Ганс, и итальянец Джованни Сакко. Оба они работали в северном бараке и ко мне никогда не заходили. Весь северный барак представлял собой синтетическую лабораторию. Там изготавливались какие-то химические вещества. Там же, вместе с Гансом и Сакко, жил и доктор Шварц. Я жил один.
По территории днём и ночью медленно шагали часовые, вооружённые карабинами. Они несли службу по двое и обходили территорию по какому-то очень сложному маршруту.
Мне редко приходилось видеть кого-нибудь на территории. Особенно безлюдным был юг, хотя днём из труб валил дым, а ночью иногда светились окна. Вдоль восточной ограды проходила асфальтовая дорога, и по ней довольно часто к водокачке или к электростанции подъезжали грузовики. На этой же дороге иногда появлялись люди, закутанные в белые бурнусы. Это были рабочие из местных жителей.
Кроме Шварца и Пуассона, я долгое время не общался ни с кем. Ганса и Сакко я встречал, когда приходил с результатами анализа в северный барак, однако всякий раз они немедленно удалялись, оставляя меня наедине с доктором. Пуассон приходил ко мне сам, причём после случая со спиртом очень редко. Заходил главным образом для того, чтобы взять какой-нибудь реактив или передать мне препарат для анализа. Он всегда был молчалив, задумчив и, как мне казалось, немного пьян. У меня создалось впечатление, будто он чем-то расстроен, но чем, он не хотел или не мог сказать.
Впрочем, вскоре после приезда у меня появился ещё один знакомый, вернее, знакомая. Правда, я ни разу не видел её в лицо. Это знакомство состоялось так. Однажды, когда я почему-то залежался в постели, вдруг зазвонил телефон. Так как до этого мне никто и никогда не звонил, я вскочил как ошпаренный и схватил трубку. Не успел я произнести и слова, как послышался женский голос:
— Господин Мюрдаль, пора на работу. — Женщина говорила по-французски, с очень сильным немецким акцентом. — Вы опаздываете на работу, господин Мюрдаль. Уже десять минут девятого.
Я посмотрел на часы. Мои часы показывали только семь…
— На моих только семь… — произнёс я растерянно.
— Вы не проверяли свои часы. Звоните мне всегда после восьми вечера. Я буду говорить вам точное время.
— А как мне вам звонить?
— Просто поднимете трубку.
— Хорошо, спасибо. Я буду так делать. Кстати, как ваше имя?
— Айнциг.
Впоследствии мне приходилось часто пользоваться телефоном, чтобы лишний раз не ходить к доктору Шварцу, а также в тех случаях, когда нужно было справиться о судьбе анализов у Пуассона, к которому мне не разрешалось ходить.
Я поднимал трубку и называл, кого мне нужно. «Пожалуйста», — говорила Айнциг, и меня соединяли. Однажды вместо доктора Шварца трубку взял итальянец. На очень ломаном немецком языке он стал быстро мне говорить, что количество кремния, которое я обнаружил в препарате, слишком мало и что анализ необходимо повторить, и чтобы я…
Тут нас разъединили. Я стал кричать в трубку, чтобы меня соединили вновь, но голос Айнциг с подчёркнутой вежливостью произнёс:
— По этим вопросам вам надлежит разговаривать только с доктором Шварцем. Его сейчас нет.
После этого я почему-то заинтересовался, куда идёт провод от моего телефона. Оказывается, вниз, под пол. Электропроводка также была подземной. Я попробовал угадать, где находится телефонный коммутатор. Наверно, в трехэтажном здании, где обитал доктор Грабер.
За время пребывания в институте Грабера я научился многому. Теперь я мог очень профессионально выполнять качественный и количественный химический анализ, причём со значительно большей точностью, чем в университете. Кроме обычных реактивов для обнаружения химических элементов, я применял чувствительные органические индикаторы. Я освоил многие физические методы анализа, о которых раньше знал либо только по книжкам, либо по одному-двум практическим опытам на устаревшем оборудовании. Я овладел колориметрическим, спектрофотометрическим, спектральным, рентгеноструктурным и потенциометрическим анализами. Доктор Шварц настаивал на том, чтобы последний я выполнял особенно тщательно.
— Концентрацию водородных ионов в растворах вы должны определять с высокой степенью точности. В конце концов, вы должны её просто чувствовать с точностью до третьего знака, — поучал он.
Я долго не мог понять, почему это так важно. Только впоследствии, когда здесь, в пустыне, разыгрались трагические события, я понял смысл всего этого…
Из лаборатории, где жил Шварц, мне передавали для анализа либо растворы, либо кристаллические вещества. Пуассон, как правило, приносил мне золу. Он что-то сжигал у себя в лаборатории, и мне предстояло определить состав того, что оставалось. Иногда он приносил растворы. Но это были не те кристально чистые растворы, которые поступали от Шварца. Растворы Пуассона почти всегда были очень мутными, с осадками, иногда неприятно пахли. Передавая их мне, он настаивал, чтобы, прежде чем я помещу их в потенциометрическую кювету или в кювету нефелометра, я их тщательно взбалтывал.
Страница 6 из 31
Однажды я не выдержал.
— Послушайте, Пуассон! — сказал я. — Как-то доктор Шварц забраковал мой анализ только потому, что я высыпал реактив на руку. А вы приносите буквально помои. Вот, например, глядите, в пробирке плавает настоящее бревно, или кусок кожи, или черт знает что! Как ни болтай, а эта грязь либо попадёт, либо не попадёт в анализ. И я уверен, что при той точности, которая требуется, у вас могут получиться разные результаты,
— Сделайте так, чтобы эта ткань попала в анализ, особенно в качественный, — произнёс он и ушёл.
Результаты каждого анализа я выписывал на специальном бланке, указывая все данные: какие химические элементы входят в состав препарата, их процентный состав, полосы поглощения вещества в ультрафиолетовой и инфракрасной части спектра, коэффициенты рассеяния, концентрацию для растворов, тип кристаллической структуры для твёрдых и кристаллических веществ, концентрацию водородных ионов и так далее.
Вначале я выполнял всю работу автоматически, не думая, каков её смысл и для чего она необходима. Меня просто увлекало огромное многообразие сведений о веществе, получаемых современными методами исследования. Было приятно узнать о каком-нибудь розоватом порошке, что молекулы вещества в нем расположены в строго кубическом порядке. Об этом говорил рентгеноструктурный анализ. О том, что это органическое вещество, в котором есть метильная, гидроксильная, карбоксильная и ароматическая группы, что имеются двойные и тройные связи, свидетельствовал спектрофотометрический анализ. Что вещество имеет кислую реакцию — об этом говорил потенциометрический анализ. Что в состав молекул вещества входят атомы кремния, алюминия, железа и так далее, я узнавал из результатов эмиссионного спектрального анализа. Иногда данных получалось так много, что я свободно писал химические формулы исследованных соединений.
Закончить химический анализ написанием формулы вещества мне удавалось только для препаратов, которые поступали от Шварца. Что касается анализов Пуассона, то они были такими же мутными, как и его растворы. Это было огромное нагромождение всяких химических элементов, групп, радикалов, ионов. В них было все, что угодно. Спектральный эмиссионный анализ золы давал такое огромное количество линий, что только после многочасового изучения спектрограмм можно было выписать все те элементы, которые там обнаруживались.
Но, проделав несколько сотен анализов, я вдруг сделал открытие: получал ли я чистые вещества от Шварца или «грязь» от Пуассона, я почти всегда обнаруживал кремний. Кремний в сочетании с другими элементами назойливо фигурировал почти во всех случаях. То он входил в кислотный остаток, то в радикал органического соединения, то встречался в качестве комплексного иона в сочетании с другими элементами… Я сказал «почти», потому что было несколько анализов, в которых кремний не обнаруживался, но зато там обнаруживался другой элемент четвёртой группы периодической системы Менделеева — германий.
Это было важное открытие, и я сделал его совершенно самостоятельно. Но оно ни на шаг не приблизило меня к ответу на занимавший меня вопрос; что здесь делают немцы? Как химик, я знал свойства кремния и его соединений. Я мысленно перебирал в своей памяти многие из них, и они, как я был почти уверен, не могли представлять большой интерес. Соединения кремния — это песок, это различные твёрдые минералы — кварцы, граниты, шпаты, это стекло, жидкое и твёрдое, это материалы для режущих инструментов вроде карборунда. Кремний — это различные силикатные изделия — кирпич, фарфор, фаянс… Все это давным-давно известные вещи. Стоило ли забираться в пустыню, чтобы тайком от всего мира исследовать соединения кремния?
В конце концов я решил поговорить об этом вначале с Пуассоном, а после со Шварцем.
Разговор с Пуассоном просто не состоялся. На вопрос, почему в его анализах почти всегда присутствует кремний, он вдруг нахмурил брови, затем, как бы боясь, что его могут подслушать, шёпотом сказал:
— Взгляните вокруг. Всюду песок. Песчаная пыль легко может попасть в препарат. А известно, что даже ничтожные следы кремния обнаруживаются без труда.
Это было сказано с таким видом и так выразительно, что почти означало: «Не будьте идиотом и не задавайте неуместных вопросов».
Я его об этом больше спрашивать не стал, так как понял, что он врёт. В его препаратах кремния было очень много. Не сыпал же он в пробирки песок специально!
Разговор с доктором Шварцем оказался более интересным. Как-то я принёс ему стопку анализов. Когда он стал рассматривать один из них, я сказал:
— В отношении этого я не совсем уверен.
— Почему? — поднял он на меня свои светло-голубые глаза:
Он всегда имел привычку, рассматривая что-нибудь, жевать кончик спички. Это он делал и сейчас. Но после моего замечания мне показалось, что его лицо, всегда спокойное и самоуверенное, вдруг стало насторожённым.
— Здесь я не обнаружил кремния, — ответил я, не спуская с него глаз.
— Кремния? А почему вы думаете, что он обязательно здесь должен присутствовать?
Страница 7 из 31
— Я его нахожу, как правило, во всех препаратах, которые вы мне передаёте. Мы ведь работаем с соединениями кремния?
Последний вопрос я задал, стараясь казаться как можно более безразличным и спокойным, хотя по совершенно непонятной причине сердце у меня сильно стучало. Какое-то сверхчутье подсказало мне, что сейчас я коснулся чего-то такого, что является страшной тайной.
Вдруг Шварц громко расхохотался:
— Боже, какой же я идиот! И все это время я заставил вас мучиться над вопросом, с какими соединениями мы имеем дело? А ведь мне нужно было об этом вам сказать с самого начала. Ваша работа приобрела бы совершенно иной смысл. — Насмеявшись вдоволь, он вытер платком слезящиеся глаза и спокойно, но весело произнёс: — Ну конечно, конечно, мы занимаемся изучением и синтезом кремнийорганических соединений. Мы занимаемся органическими соединениями кремния. Вот и все. Вот в этом и вся наша работа.
Я продолжал смотреть на него удивлёнными глазами, как бы спрашивая: «А почему именно здесь, в пустыне?»
Однако он ответил и на этот невысказанный вопрос:
— Знаете ли, кремнийорганические соединения очень мало изучены. Те, которые до сих пор были синтезированы, пока не имеют никакого практического значения. Однако им, по-видимому, принадлежит будущее.
Доктор Шварц встал и подошёл к большому книжному шкафу. Он извлёк немецкий химический журнал и передал мне.
— Вот, возьмите и прочтите здесь статью доктора Грабера о кремнийорганических соединениях. Этими соединениями профессор занимался ещё до войны. Сейчас он продолжает свои исследования в том же направлении. Почему здесь, а не в Германии? Это совершенно ясно: истинная наука требует уединения.
Замдиректора Чертослепову приснилось, что кто-то развязывает ему руки.
— Нет… — всхлипывая, забормотал он. — Не хотел… Клянусь вам, не хотел… Пропаганда гребного спорта…
— Вставай! — тихо и властно сказали ему.
Чертослепов очнулся. Снежную равнину заливал лунный свет. Рядом, заслоняя звёзды, возвышалась массивная грозная тень.
— Афоня? — не веря, спросил Чертослепов. — Ты почему развязался? Ты что затеял? Ты куда?..
— В Рязань, — мрачно произнесла тень. — Наших бьют…
Похолодеть замдиректора не мог при всём желании, поэтому его бросило в жар.
— Афанасий… — оробев, пролепетал он. — Но ведь если мы совершим побег, капитан может подумать, что мы пытаемся скрыться… Я… Я запрещаю!..
— Эх ты!.. — низко, с укоризной прозвучало из лунной выси, глыбастая тень повернулась и ушла в Рязань, косолапо проламывая наст.
В панике Чертослепов разбудил остальных. Электрик Альбастров спросонья моргал криво смёрзшимися глазёнками и ничего не мог понять. Зато Шерхебель отреагировал мгновенно. Сноровисто распустив зубами сыромятные узы, он принялся выхватывать что-то из-под снега и совать за пазуху.
— Товарищ Шерхебель! — видя такую расторопность, шёпотом завопил замдиректора. — Я призываю вас к порядку! Без санкции капитана…
— Слушайте, какой капитан? — огрызнулся через плечо Шерхебель. — Тут человек сбежал! Вы понимаете, что они нас всех поубивают с утра к своему шайтану?..
— Матерь Божья Пресвятая Богородица!.. — простонал Чертослепов.
Пошатываясь, они встали на ноги и осмотрелись.
Неподалёку лежала колода, к которой татары привязывали серого верблюда с четырьмя корзинами. Тут же выяснилось, что перед тем, как разбудить замдиректора, Афанасий отвязал верблюда и побил колодой весь татарский караул.
Путь из лагеря был свободен.
Босые, они бежали по лунному вскрикивающему снегу, и дыхание их взрывалось в морозном воздухе.
— Ну и куда теперь? — с хрустом падая в наст, спросил Альбастров.
— Товарищи! — чуть не плача, проговорил Чертослепов. — Не забывайте, что капитан впоследствии обязательно представит характеристику на каждого из нас. Поэтому в данной ситуации, я считаю, выход у нас один: идти в Рязань и как можно лучше проявить себя там в борьбе с татаро-монгольскими захватчиками.
— Точно! — сказал Альбастров и лизнул снег.
— Вы что, с ума сошли? — с любопытством спросил Шерхебель. — Рязань! Ничего себе шуточки! Вы историю учили вообще?
Альбастров вдруг тяжело задышал и, поднявшись с наста, угрожающе двинулся на Шерхебеля.
— Христа — распял? — прямо спросил он.
— Слушайте, прекратите! — взвизгнул Шерхебель. — Даже если и распял! Вы лучше посмотрите, что делают ваши родственнички по женской линии! Что они творят с нашей матушкой Россией!
Альбастров, ухваченный за локти Чертослеповым, рвался к Шерхебелю и кричал:
— Это ещё выяснить надо, как мы сюда попали! Небось в Хазарский каганат метил, да промахнулся малость!..
— Товарищ Альбастров! — умолял замдиректора. — Ну нехристь же, ну что с него взять! Ну не поймёт он нас с вами!..
На том и расстались. Чертослепов с Альбастровым пошли в Рязань, а куда пошёл Шерхебель — сказать трудно. Налетела метель и скрыла все следы.
Обожаемая накормила мясом. Сразу приступ энергии и пробежка в магазин:
— А что, почтеннейшая кассирша, где тут у вас огурчики для Инфузории Андревны?
Провели, показали, обслужили со всяким почтением.
Принёс домой ворох еды. Съел ещё мяса. Отжался, пропылесосил.
— А чем это ненагляднейшая занимается?
А она стишочечки сочиняет. Подключился. Помог.
«От кефира плечи шире… «
А «гири в мундире» мы отметаем по итогам дискуссии. Стихи должны быть правдивые.
— В общем, направление я указал. И даже рифмы обозначил. Теперь только слова подставить — и шедевр.
октябрь 1698, Эль-Ферроль
Порывы ветра бросали в окна не капли, а целые пригоршни воды. Где-то хлопнула плохо закрепленная ставня, и послышался звон разбитого стекла. Беатрис подняла голову от шитья и прислушалась — из правой части дома донеслись голоса, а значит, рачительный управляющий уже знает о досадном ущербе.
Беатрис вздохнула. Она думала об «Архангеле», не вернувшемся до начала шторма в порт. Днем она выходила на каменный мол, содрогающийся под ударами рассвирепевшего океана, который обрушивал один пенный вал за другим в попытке уничтожить сооруженную человеческими руками преграду, а затем — пойти войной на сушу. Она долго стояла на треплющем ее одежду, пронизывающе-холодном ветру, но в серой пелене дождя не было видно ни одного паруса. Под вечер шторм перерос в настоящую бурю.
«Мигель — опытный моряк, наверняка он заметил признаки непогоды, и корабль находится в безопасной бухте. Тем более, что плавание предполагалось вдоль побережья. Я напрасно тревожусь — а я ведь тревожусь…»
Беатрис снова вздохнула. С той роковой ночи ее общение с мужем сводилось лишь к обсуждению того, что касалось детей или хозяйства. Впрочем, разговоры они вели не часто. А две недели назад, накануне ухода Мигеля в плавание, она вдруг обратила внимание, как осунулось и постарело его лицо и запали глаза…
…Война закончилась осенью 1697 года, но долгожданный мир не принес Испании облегчения. Времена наступали безрадостные: его величество Карлос Зачарованный упускал из слабеющих рук последние нити, связывающие его с реальностью, а вместе с этим закатывалась звезда прославленного адмирала де Эспиносы. Практически сразу дон Мигель оказался не у дел и почувствовал, что задыхается среди интриг и фальшивых улыбок придворных, подобно грифам слетевшихся в предвкушении скорой смерти короля. Леность, небрежение долгом и запустение царили повсеместно и приводили его в ярость.
Несмотря на то, что дон Мигель вплотную приблизился к шестидесятилетию, силы не оставили его, и плечо беспокоило гораздо меньше, хотя рука так и не обрела былой подвижности. Можно было считать подарком судьбы, что в один из редких моментов просветления король Карлос предложил ему принять под свое начало небольшую эскадру, несущую охрану атлантического побережья Испании.
Год назад они перебрались в Эль-Ферроль. Беатрис с легким сожалением оставила родную ей Севилью. Но лучшим утешением для нее было видеть, как горели глаза мужа, для которого это назначение было спасением от хандры.
Атлантический океан, неустанно вздымающий высокие зеленоватые валы, разительно отличался от лазурного Карибского моря. Однако Беатрис открыла для себя особое удовольствие приходить на мол или верхом выезжать на обрывистый берег и любоваться его неукротимой мощью. Де Эспиноса опять надолго уходил в плавание, но Беатрис, безусловно, предпочитала скучать по нему, чем наблюдать, как тоска подтачивает его изнутри, а характер становится все более угрюмым…
…Беда разразилась совершенно неожиданно для молодой женщины. Как она могла забыть в Санто-Доминго кинжал дона Эстебана?! Она не нашла в себе решимости сразу рассказать мужу о попытке изнасилования. Ее останавливал не только стыд и ощущение собственной вины в произошедшем, но и четкое понимание того, что это будет сокрушающий удар для дона Мигеля, искреннее любившего племянника.
Беатрис оставила кинжал у себя, видя в нем залог достойного поведения племянника мужа. Она спрятала «улику» среди толстых фолиантов с пьесами Лопе да Вега, интересоваться которыми никому, кроме нее, не приходило в голову. Впрочем, взывать к благоразумию дона Эстебана ей не пришлось. Шли годы, изредка он появлялся в доме дяди, и хотя во взглядах, кидаемых им на Беатрис, читалась глубокая неприязнь, если не сказать большего, молодой человек старательно избегал общества тетушки. А в суете и спешке сборов пред внезапным отплытием в Европу, Беатрис попросту забыла про кинжал. Спохватившись только на борту корабля, она встревожилась, но затем подумала, что даже если кинжал и найдут, в этом не будет особой драмы, и вряд ли находку свяжут с ней. Однако она ошиблась, и это дорого ей обошлось.
Дон Мигель принял решение продать дом на Эспаньоле лишь в начале этого года, а в июле из Санто-Доминго пришло письмо…
Беатрис знала о ненависти, которую питал к ней их бывший управляющий Фернандо, но не могла предположить, на какую гнусную подлость он способен. Та история с Донато, из-за которой они поссорились с Мигелем вскоре после свадьбы, казалась теперь простым недоразумением. На сей раз управляющий обвинил сеньору де Эспиноса в «непотребной греховной связи» с доном Эстебаном. И да, у Фернандо были доказательства: кинжал, найденный среди оставшихся в Санто-Доминго вещей Беатрис.
Поздним вечером муж пришел к ней в спальню и, показав злополучный клинок, потребовал объяснений. Беатрис растерялась. Давний стыд вновь накрыл ее, и она попыталась неуклюже выкрутиться:
— Дон Эстебан мог потерять кинжал, а кто-то из слуг перепутать… — еще не договорив, она поняла, какую ошибку совершила.
Лицо мужа окаменело.
— И оставить его среди твоих вещей? В твоей спальне? И неужели ты думаешь, что Эстебан не сказал бы мне, если бы потерял его? А Фернандо пишет, что ему не раз случалось заставать тебя и Эстебана в зале или саду.
Беатрис стало не по себе от столь наглой лжи. Но она сама только что сказала неправду. И все-таки она попыталась бороться:
— Почему он поведал вам об этом лишь спустя многие годы?!
— Фернандо написал, что ему не достало мужества и умолял простить его. Однако найденный кинжал явился для его совести упреком свыше. Он лежит при смерти и хочет облегчить свою душу. Скажи мне, кто стал бы лгать, чуя близкую встречу с Создателем?
На этот счет у Беатрис было другое мнение, но она осознавала, что муж, только что обоснованно усомнившийся в ее словах, уже не поверит в то, что управляющий ненавидит ее и не остановится ни перед чем, даже перед страхом загробных мук, чтобы очернить ее имя. Ее дальнейшие попытки все отрицать лишь усиливали гнев дона Мигеля.
— А коридор возле кухни? Фернандо видел, как Эстебан направился туда, а через несколько минут ты вошла в кухню именно из этого корридора. И твои волосы и одежда были в беспорядке! — он схватил ее за плечи и встряхнул. — Чем вы там занимались?!
— Вызовите дона Эстебана и спросите его, как кинжал оказался у меня! — выкрикнула Беатрис, — И посмотрим, осмелится ли он солгать!
— Вы держите меня за дурака? Вам прекрасно известно, что Эстебан в Санто-Доминго! И как знать, кто на самом деле является отцом Изабеллы и Диего!
Будто проклятый кинжал вонзился ей в грудь… Она задохнулась от отчаяния и душевной муки. Судя по всему, даже сквозь пелену гнева дон Мигель осознал, что зашел слишком далеко, поскольку вдруг обмяк и разжал пальцы. Беатрис шарахнулась от него.
— Подите прочь, дон Мигель, — сдавленно проговорила она.
Опомнившись, он шагнул к ней и пробормотал:
— Беатрис…
— Нет! — она отшатнулась. — Не прикасайтесь! Не смейте прикасаться ко мне!
Дон Мигель больше не произнес ни слова, и, сгорбив плечи, вышел из комнаты, а Беатрис, проплакав почти всю ночь, забылась тяжелым сном и даже не услышала, как рано утром он уехал в порт.
Когда сеньоре де Эспиноса сказали об этом, на ее губах появилась горькая улыбка: она вспомнила свою свадьбу. История повторялась, но на этот раз Беатрис чувствовала только опустошение. Вряд ли ей стало бы легче, знай она, что ее муж также не сомкнул глаз в эту ночь.
***
Кинжал де Эспиноса узнал сразу: он сам подарил его Эстебану. Нахмурившись, он вчитался в письмо — и словно небо рухнуло на него. За витиеватыми фразами и бесконечными заверениями Фернандо в преданности стояло нечто, непостижимое для его рассудка.
Кинжал был спрятан в изголовье кровати Беатрис? Жена неверна ему? У нее была связь с… Эстебаном?! С Эстебаном, на которого он перенес большую часть испытываемой к брату любви, бывшим не просто племянником, а еще одним сыном!
Пальцы судорожно сжались, сминая листы. Дону Мигелю хотелось отшвырнуть письмо, как если бы в его руках оказалось мерзкое ядовитое насекомое. Но потом его взгляд упал на кинжал. Мог ли Эстебан быть способным на такое гнусное предательство? А Беатрис? Встреча с ней озарила светом его клонящуюся к закату жизнь. Неужели под прекрасной оболочкой скрывается черная бездна? От века Враг рода человеческого избирает дочерей Евы своими орудиями, чтобы искушать смертных…
Вздор! Он, Мигель де Эспиноса, никогда не страшился ни дьявольских козней, ни сладостных сетей, расставляемых им. И он немедленно пойдет к жене и спросит у нее. Какое-то объяснение есть, он был уверен.
Но то, что произошло в спальне… Беатрис лепетала что-то маловразумительное, и призрачные демоны подозрений обрели плоть и острыми когтями впились в его душу. Ужасные слова сорвались с его губ, прежде чем дон Мигель успел понять их смысл. Он многое бы дал, чтобы обратить время вспять…
Обнять Беатрис, губами осушить бежавшие по ее щекам слезы, которых она не замечала… Однако отвращение, появившееся в глазах жены, остановило его, и он не сделал даже попытки к примирению.
Погруженный в тягостные размышления, он мрачно рассматривал стену напротив себя. Годы, прожитые в браке с Беатрис, всплывали в его памяти. Девять лет назад он считал, что его жизнь не имеет больше смысла, и сожалел, что удар шпаги Питера Блада не оказался смертельным. Но искренность и непосредственность сеньориты Сантана вновь зажгли в нем огонь, и он неожиданно для себя самого решил связать с ней свою судьбу. Затем — узнавая Беатрис лучше, он начал привязываться к жене, словно прирастая к ней душою. И однажды решив, что Беатрис любит его, в дальнейшем он принимал это как данность, и ему не приходило в голову, что придет день — и все изменится. Де Эспиноса не мог бы сказать, когда его насмешливое любопытство и снисходительность уступили место иному чувству, пустившему глубокие корни в его сердце. Неужели он ошибался в ней, и она никогда не любила его? Думать об этом было невыносимо.
Де Эспиноса запомнил странные слова Беатрис об Эстебане. Что же, он непременно напишет племяннику. Но… что он будет делать дальше? Отчаяние растекалось горечью на языке и горечью в сердце. У него вырвался стон, грудь сдавило до черных точек перед глазами, и ему пришлось сделать несколько медленных осторожных вздохов, чтобы восстановить дыхание.
У него оставалось море. Всю жизнь оно было для него верным другом и переданной любовницей, лишь на краткий промежуток он решил, что это не так. Но море терпеливо и ждет его. И адмирал де Эспиноса знал, что уже скоро он навсегда упокоится в холодных синих волнах.
***
Плавание длилось больше месяца. О том, куда направился «Архангел», сеньора де Эспиноса узнала от навестившей ее доньи Марии Альварес, жены вице-адмирала. У Беатрис хватило выдержки, чтобы скрыть свое удивление: не стоило делать достоянием гласности, что она не знает, где ее муж.
Дон Мигель вернулся в середине августа. У Беатрис забилось сердце, когда она увидела, как муж входит в гостиную. Но он наклонил голову, приветствуя ее, как приветствовал бы совершенно постороннюю донью.
Время шло, и постепенно Беатрис стало казаться, что она достигла некоего душевного равновесия. Надо жить дальше. Хотя бы ради Изабелиты и Диего. Отношение Мигеля к детям не изменилось — наоборот, он как будто стал больше баловать обоих, а особенно дочь. Беатрис чувствовала, что он вряд ли сам верил в вырвавшиеся у него в пылу гнева слова. Но невыразимая печаль по-прежнему была в ее сердце…
…В гостиной было жарко, но к утру все выстынет — пламя свечей колебалось от сквозняков, гуляющих по всему дому. За окнами совсем стемнело, и сквозь завывание ветра в трубах едва различимо донесся колокольный звон.
Беатрис отложила полог, который она расшивала для церкви Пресвятой девы, и встала. Рамона уже должна была уложить детей, и она хотела пожелать им добрых снов этой бурной ночью, а после лечь самой, пока дрова в растопленном в ее спальне камине не прогорели окончательно.
Изабелла никогда не боялась бури, а вот Диего пришлось долго уговаривать, чтобы он выбрался из-под одеяла. Наконец успокоенный малыш сонно засопел, и Беатрис прошла к себе. Ее упорно не оставляли мысли о том, где в этот час дон Мигель: в безопасности, на берегу, возможно, в портовой таверне, где сизый дым клубится под потолком, и разбитные румяные служанки разносят еду и подогретое вино со специями, а набившиеся в зал моряки отпускают соленые шуточки, и хохот заглушает рев прибоя. А если «Архангел» не успел достичь гавани… Она поежилась, представив отчаянно борющийся с бурей корабль.
«Для Мигеля это не первый шторм, и даст Бог, не последний. В последние месяцы меня не сильно огорчало его отсутствие… »
Однако тянущее чувство тревоги не отпускало ее. Беатрис рассердилась на себя, в то же время ощущая слабый упрек совести: занятая собственными переживаниями, она не обращала никакого внимания на то, что Мигель нездоров.
«Да, я беспокоюсь. Но сейчас все иначе… это совсем не любовь… Что от нее осталось? Все дело в этом шторме и в том, что мой муж неважно выглядел перед отплытием…» — в конце концов решила она.
Она уснула, хотя и не сразу. Ей показалось, что спала она недолго, потому что когда она открыла глаза, за окнами было темно. Но ветер больше не налетал на дом бешеными порывами. Со двора доносились голоса, на стенах комнаты мелькали отсветы факелов.
Беатрис встала с кровати и подошла к окну. Дождь все еще лил, и сквозь стекла огни факелов казались размытыми пятнами. Метались темные фигуры людей, заржала лошадь. Неужели вернулся Мигель? Неожиданно для себя она испытала облегчение. Вздрагивая от холода и волнения, она стянула со спинки кресла тяжелый бархатный халат, запахнулась в него, затем заплела волосы в косу и, нашарив босыми ногами домашние туфли, направилась к дверям.
Когда она вошла в гостиную, муж сидел в кресле, а Мануэль, управляющий, торопливо разводил огонь в камине. На полу лежал сброшенный плащ, с которого натекла уже целая лужа. Капельки воды поблескивали на высоких сапогах де Эспиносы и в его волнистых волосах, отливающих серебром в неярком свете свечей стоящего на каминной полке канделябра.
— Донья Беатрис? — медленно проговорил дон Мигель, повернув голову на звук шагов.
— Доброе утро, донья Беатрис, — отозвался Мануэль.
Огонь наконец-то вспыхнул, управляющий встал и поклонился ей.
— Доброе утро… Дон Мигель, я рада, что вы благополучно достигли порта.
— Рады? — саркастично осведомился он.
— Да, — твердо ответила Беатрис. — Но вам нужно переодеться в сухое, — Она повернулась к управляющему: — Мануэль, разбуди Маргариту, пусть согреет вина и приготовит что-нибудь укрепляющее.
— Разумеется, донья Беатрис, — пробормотал Мануэль, отступая к выходу, — А Хосе сейчас принесет одежду.
— Вы не обязаны проявлять знаки внимания — тем более, что вам это в тягость, — сухо сказал де Эспиноса, когда дверь за управляющим закрылась. — Мануэль прекрасно справится сам. Сожалею, что потревожил ваш сон.
Беатрис с тревогой рассматривала его, — теперь, когда стало светлее, ей бросился в глаза изнуренный вид мужа. Его лицо покрывала бледность, скулы были резко очерчены, и меж бровей залегла глубокая складка.
— Я все еще ваша жена, — тихо ответила она. — И мне не в тягость позаботиться о вас. Я беспокоилась — мне не приходилось видеть такого ужасного шторма. Как вам удалось войти в пролив? Я помню ту подводную гряду, которую вы мне показывали.
— Да, шторм был не из самых кротких, — тонкие губы де Эспиносы скривились в усмешке. — Пришлось немало потрудиться, чтобы миновать подводные скалы. В какой-то момент «Архангел» несло прямо на них… — он утомленно прикрыл глаза. — Тогда вы смогли бы освободиться от докучливого мужа, не так ли, донья Беатрис? Но небу было угодно оставить нам наши жизни…
Сердце опять кололо тупой иглой, и он привычным уже движением принялся растирать грудь.
Беатрис не обратила внимание на его язвительную фразу, беспокойство все больше охватывало ее.
— Вам нездоровится? — она подошла ближе и склонилась к де Эспиносе.
— Пустяки.
Однако в этот момент игла особенно злобно вонзилась ему в сердце, и он откинул голову на спинку кресла, стараясь дышать осторожно и неглубоко. Теплые пальцы дотронулись до его лба, он хотел отдернуть голову, но… не смог. Ее прикосновения успокаивали… Как в той, другой жизни, в Ла-Романе. И пусть он знал, что к прошлому им не возвратиться, и его женой движет в лучшем случае сострадание, но ему хотелось чувствовать ее руки, ее близость.
— Когда это началось? И почему вы сразу мне не сказали? — сердито спросила Беатрис.
Посиневшие губы и затрудненное дыхание мужа, его пальцы, вцепившиеся в ткань камзола на груди — ее опыта было достаточно, чтобы определить, что у него начинается сердечный приступ. Уже не думая об их отношениях, она быстро ослабила дону Мигелю шейный платок, затем растянула его камзол.
— Не хотел затруднять вас, — продолжал усмехаться он, не открывая глаз.
Появился Хосе с ворохом одежды, и Беатрис повелительно сказала ему:
— Маргарита наверняка уже согрела вино, отправляйся на кухню и принеси его. И пусть она вскипятит воду. Быстро! — она повернулась к мужу: — Я должна спуститься в кладовую, чтобы взять пакетики с травами и приготовить для вас отвар. А вам лучше не совершать резких движений и не вставать.
— Я не собираюсь садиться на коня и скакать на битву, будьте уверены.
— Надеюсь на ваше благоразумие. Хотя в том, что касается вашего здоровья, вы не слишком-то его проявляли.
Беатрис очень не хотелось оставлять его в такой момент, но она рассудила, что быстрее сама найдет нужные травы, чем будет тратить время на объяснение слугам.
В кладовой она торопливо перебирала пахучие свертки.
«Leonurus — прочитала она надпись на пакетике, — вот то, что мне нужно! Еще понадобится валерьяна и ягоды Crataegus»
Когда она вернулась в гостиную с подносом, на котором стояла большая дымящаяся кружка с отваром, то обнаружила, что дон Мигель был уже без камзола и сапог. В полотняной рубахе, укрытый до пояса легким походным одеялом и устроив босые ноги на обитой мягкой кожей скамеечке, он сидел в придвинутом ближе к огню кресле. Видимо, при помощи Хосе он переоделся, впрочем, одежды, как и плаща, нигде не наблюдалось, — как и самого Хосе. Рядом стоял табурет с еще одним подносом. В руках де Эспиноса держал кубок, из которого прихлебывал мелкими глотками.
— Вы все же вставали, — укоризненно заметила Беатрис, подходя к нему.
— Не оставаться же мне в мокрых штанах, — отозвался дон Мигель, пристально разглядывая жену, — Что это там? — полюбопытствовал он, переведя взгляд на кружку.
— Эти травы издревле используют для лечения сердца…
— Мне уже лучше, не извольте беспокоиться.
Беатрис опустила поднос на табурет и скрестила руки на груди.
— Вам не лучше, дон Мигель. И будет гораздо хуже, если вы будете и дальше упорствовать.
— Ну да, вы же преисполнены сострадания ко всем… убогим… — хмыкнул он.
Вспыхнув от возмущения, Беатрис приготовилась резко возразить ему но осеклась. А дон Мигель, высказав эту колкость, тем не менее, взял кружку. Он подозрительно принюхался, затем сделал большой глоток.
— Иисусе! Что за зелье вы сварили?! — поперхнувшись, воскликнул он.
— Это всего лишь Leonurus, да, вкус должен быть горьким, но…
— В жизни не доводилось пробовать такой дряни!
— И все же вам придется это выпить. Более того — отец Кристиан предписывал пить отвар в течение двух недель, — досадуя на его язвительное упрямство, проговорила Беатрис.
— Милостивый Боже, этак вы меня уморите верней подводных камней!
— Вы ведете себя хуже Диего, ему я по крайней мере могу пообещать сладости, — она вдруг прыснула со смеху.
— Ну так попробуйте и мне пообещать что-нибудь, донья Беатрис, — усмехнулся в ответ де Эспиноса.
Беатрис потупилась, отчего-то смутившись, и дело было даже не в двусмысленности его последних слов, просто сама их перепалка взволновала ее.
— Выпейте, прошу вас, дон Мигель, — тихо попросила она и вздохнула.
— Раз вы так настаиваете… — пробормотал он и храбро поднес кружку к губам.
Она наблюдала, как, стараясь не морщиться, он пьет отвар.
— Уф, у вас припасено еще что-то, или на сегодня мои мучения закончены? — со стуком водрузив кружку на поднос, поинтересовался он.
— Я забыла упомянуть, что лекарство нужно принимать дважды в день, — ответила Беатрис, пряча улыбку при виде вытянувшегося лица мужа.
Де Эспиноса собирался еще раз посетовать на несправедливость к нему судьбы, но злобная игла вновь напомнила о себе. С ним творится черт-те что! Опустив веки, он прислушивался к своей боли. Звякнул металл — это Беатрис поставила поднос на пол.
— Будет лучше, если вы проведете ночь здесь, — мягко сказала она, усаживаясь на табурет. — Не стоит рисковать, поднимаясь по лестнице в вашу спальню. К тому же, камин там не топили.
Дону Мигелю было трудно смириться с осознанием собственной немощи, тем более, что отнюдь не боевые раны явились ее причиной. Он захотел возразить Беатрис , но она продолжила, будто читая его мысли:
— Вы обязательно поправитесь, но сейчас вам необходим покой.
Скрипнула дверь, и дон Мигель приоткрыл глаза: в гостиную почти вбежал Мануэль, следом за ним тащился зевающий Хосе.
— Мануэль, дон Мигель останется в гостиной. Постелите ему здесь, — она показала на стоящую возле стены широкую кушетку.
Де Эспиноса встретился глазами с растерянным взглядом управляющего и приподнял бровь. Хотя слуги любили свою госпожу, пожалуй, Беатрис еще не распоряжалась столь властным тоном. Впрочем, Мануэль быстро справился с собой и с готовностью закивал.
— Как вам будет угодно… Хосе! — прикрикнул он на сонного парня. — Ты слышал? И шевелись!
Хосе и впрямь проявил невиданную расторопность и вскоре появился, сгибаясь под тяжестью груды подушек и большого покрывала.
Де Эспиноса смотрел, как жена вместе со слугой готовила ему ложе. Она в который раз поразила его этим утром. Однако он тут же напомнил себе, что обольщаться не должен. Беатрис сострадательна, как он сам и сказал ей, но вряд ли это что-то меняет.
После того, как кушетка была застелена, жена подошла к нему:
— Я и Хосе поможем вам лечь.
Дон Мигель нахмурился, чтобы скрыть невесть откуда взявшееся смущение: он абсолютно не предполагал, что Беатрис, принеся ему лекарство, останется рядом и, тем более, будет укладывать его в постель. Ему вовсе не хотелось представать перед ней в одной рубашке, да к тому же сейчас, когда он так слаб.
«Я одряхлел. И составляю теперь печальный контраст своей жене», — язвительно поддел он себя.
— Мне поможет Хосе, а вам следует пойти к себе и отдохнуть, донья Беатрис, — он произнес это, как ему казалось, достаточно равнодушным тоном, чтобы у Беатрис пропало желание ухаживать за ним.
Та взглянула с недоумением, а потом усмехнулась:
— Вам придется потерпеть мое общество. Я должна убедиться, что лекарство подействовало.
Мысленно послав все к дьяволу, де Эспиноса резким движением сбросил одеяло, будто надеялся смутить ее своим полураздетым видом. И в самом деле, она отвела глаза, в свою очередь вызвав у него усмешку. Он поднялся, преодолевая слабость, и Беатрис тут же шагнула вперед, с другой стороны подскочил Хосе.
— Черт побери! — не сдержался дон Мигель. — Я еще в состоянии стоять на ногах!
Яростно оглядев обоих, он сумел без посторонней помощи добраться до своего ложа и даже не слишком задохнуться.
— Вот и хорошо, — покладисто сказала Беатрис. — Вижу, что вам немного лучше. Тем не менее, я еще побуду здесь. Хосе, передай всем слугам, что дон Мигель отдыхает в гостиной, чтобы никто не тревожил его, — обернулась она к слуге, который с поклонами пятился к дверям.
— Будет исполнено, донья Беатрис, будет исполнено.
— Вам лучше уснуть, дон Мигель, — заметила она, устраиваясь в кресле.
— Я все-таки склоняюсь к мысли, что скалы были бы предпочтительнее, — огрызнулся де Эспиноса.
Дышать стало ощутимо легче, и он почувствовал, что засыпает. Он услышал, как Беатрис тихонько рассмеялась и прошептала:
— Камней вам удалось избежать… А вот меня…
Однако де Эспиноса не был уверен, действительно ли слышал эти слова, или они почудились ему.