— Слушай, Фенечек, но ты же взрослая, вроде бы, тётка… Почему ты вечно ведёшь себя так, как будто тебе пятнадцать?
— Почему-почему… Да потому, что мне так нравится. Хочу я так.
И босиком по лужам бродить, и хохотать, и дурачиться, и вести себя так, как я хочу, а не так, как остальным будет удобно (вообще — это ужасное какое-то слово — удобно). Я же не им живу?
Кать, они ведь если захотят — тоже могут вылезти из своих прижизненных деревянных макинтошей танцевать под дождём или ловить снежинки губами. Венки плести. Целоваться по подъездам. Уйти в лес слушать ночь. Лепить снеговика и случайно сгрызть единственный захваченный из дома морковный нос. Песни петь, безбожно фальшивя, и не стесняться. Влюбляться.
Они же все, Кать, когда-то живые были.
А потом умерли — и не заметили. И так и остались бродить среди живых и возмущаться — то им дети слишком громко в салки играют, то соседи за стеной слишком часто любовью занимаются, то солнце слишком ярко светит. Им словно завидно всем.
А я не хочу — так. Даже если завтра мне на голову кирпич прилетит — я буду знать, что я каждый день прожила так, как хотела. Как я хотела, Кать, понимаешь? Это ж про счастье, подруга. Про счастье каждый день. Не в каких-то там придуманных супер-мега свершениях и достижениях, которые могут и не случиться. Или случатся — а радости от них хватит на пару часов всего. Это про такое обычное, человеческое, совсем простое. Оно ж и есть — самое настоящее. То, что ты потом годами будешь помнить. И лужи эти, и нос снеговичий дурацкий, и танцы неуклюжие.
-Фенечек, откуда в тебе столько дури, ты ж не пила вроде? Мы сегодня живём, сей-час. И сей-час тебе почти полтинник. Какие, нафиг, лужи? Лужи — это в перспективе цистит, артрит и больничка. У тебя голова уже даже не в облаках. Я вообще не знаю, где она у тебя. Ээй, она вообще есть у тебя, скажи? Ты разве не понимаешь, как это нелепо выглядит. Как ты нелепо выглядишь. Как эти актрисы стареющие, которые всё пытаются молоденьких играть. Это же просто… стыдно! Стыдно это. Не-при-лич-но!
— Ну и пусть неприлично. Пусть нелепо. Ты понимаешь, что это твоё сей-час — существует только в нас и только одно мгновение, если вообще существует. Что мы — это такая коробочка, в которой будущее превращается в прошлое. Мы — как раскадровка мультика — все кадры, которые были нарисованы и прокручены — они никуда не делись, они все есть. Они все — в нас. И я не удивлюсь, что где-то наш мультик дорисован до конца, и можно переместиться в любой фрейм. Хочешь — назад. Хочешь — вперёд. И мне нравится, что мой мультик — вот такой. Яркий. Счастливый. Настоящий. И мне нравится, что я могу заглянуть в любой кадр — и улыбнуться. Или загрустить. Но там везде буду я. Не такая, какой я кому-то удобна, а такая, какая есть. Смешная. Дурацкая. Нелепая.
Живая.
— Дура ты, Фенечек, и уши у тебя холодные.
— Ага. А ты знаешь, что у нас в часе езды от города можно на воздушном шаре полетать?
— Отвали, Фенечек. По-хорошему прошу, отвали.
— Ну разооочек, ну Кааать. Поедем? Пожалуйста-пожалуйста. Ты же знаешь, что я высоты боюсь. А с тобой не буду бояться.
-Фенечек! Это — дорого. У меня сейчас денег лишних нет.
— Но в принципе, ты — за?
— Нуууу, когда накоплю.
— Уррааа, Катька! Поехали! Вот прям сейчас поехали — мне аванс за работу дали, я Крез.
— Фене…
— Уррррааааа, мы полетиииим!!! Дай обниму!
-Фенечек, да твою ж мать…
— Мультик, Кать, мультик, помнишь? В нём просто необходим воздушный шар. Синее-синее небо и огромный, цветной шар. А следующим летом махнём в Каппадокию…
— Ладно, мультипликатор хренов. Вызывай такси. И кофе мне купишь. Капучино. Двойной.
***
— Катькаааа, я боюююсь… Ааааа, выпустите меня! Спустите меня на землю. Пожалуйста-пожалуйста. Пожалуйстааааа…
— Мультик, Фенечек, мультик. Помнишь? Синее небо, красный шар, всё, как ты хотела. Терпи, Миядзаки доморощенный. Скоро сядем.
ОБРЫВ
Море сердилось. Выло, рычало, бросалось на камни, во множестве рассыпанные внизу, кусало их, бодало красный утёс седыми лобастыми головами волн и яростно плевалось пеной.
Март лежал на животе на самом краю обрыва и просто смотрел.
Пока смотрел.
Шёл он сюда совсем не за этим, но оказавшись на кромке, в последнюю минуту вдруг струсил. Во рту стало кисло, голова закружилась, а ноги стали дурацкими, непослушными и как будто чужими.
Красиво уйти не получилось.
Получилось как всё и всегда у него — жалко и нелепо. Кулем осесть на землю и кое-как отползти от места, где начиналось небо. Теперь Март лежал, положив подбородок на руки, смотрел на свистопляску волн, на водяную пыль в воздухе, на травинки, выбивающиеся из-под пальцев, на неторопливо ползущую по листку рыжую божью коровку и пытался уговорить себя встать. Или хотя бы сесть.
Получалось плохо.
За спиной завозились, зашуршала трава, а в поле зрения Марта появились свесившиеся над пропастью ноги в стареньких кроссовках и линялых джинсах.
— Не возражаешь, если я посижу рядом с тобой немножко?
Девчонка, — мысленно простонал Март. Только девчонки ему и не хватало. Как будто на всём берегу места другого не нашлось, где посидеть.
— Я часто сюда прихожу. Почти каждый день, — не дожидаясь разрешения продолжала нахалка, беспечно болтая ногами. — Тут красиво. Правда?
— Угу. Очень, — Март сглотнул, его мутило.
— А ты чего здесь? — тоненькие пальцы с обкусанными ногтями нашарили в траве несколько краснобоких камешков и теперь по одному отправляли их в пропасть.
— Лежу вот, смотрю на воду. Думаю.
Думаю, ага, как же. Созерцатель фигов. Мыслитель. Но не скажешь же ей, что пришёл топиться и сдрейфил. Жалеть будет. Или смеяться. Непонятно ещё, что хуже.
— А лёжа что, смотреть интересней?
— Конечно же, намного. Сама попробуй, — предложил Март.
Примитивная манипуляция, конечно, но висящие над обрывом ноги его порядком нервировали. К тому же, поднимался ветер. Мальчишка опасался, что ещё немножко и надоедливую пигалицу просто сдует.
Мимо лица промелькнули кроссовки, втянулись наверх и пропали. Зашелестело. Март осторожно повернул голову. Девчонка легла на живот, подползла к краю и радостно свесилась вниз почти до пояса, широко раскинув руки.
— Ты чего творишь, психическая? Сверзишься! — заорал Март. — Отодвинься сейчас же!
— Я не боюсь! — в тонком голосе звенел восторг и ещё что-то неуловимое.
— Зато я боюсь! — Март выругался, сцапал ненормальную за свитер и со всей дури потянул назад. Откуда только силы взялись.
— И ничего бы я не упала, — гордо вскинув голову, заявила спасенная. — Когда не боишься, нельзя упасть.
— Ещё как можно, — зло процедил Март, сидя рядом с ней на тропе в паре метров от края утеса и пытаясь унять дрожь в руках. — Голова твоя дурная тощую попу перевесит и всё, привет. Лети, птичка.
— Ну и ладно, — вдруг прошептала девчонка сквозь наворачивающиеся слёзы. — Ну и ладно! Месяцем раньше, месяцем позже — какая разница?
Март остолбенел.
— Ты что это говоришь такое?
— А то! То! Доктор сказал, что мне месяц жить осталось. Понимаешь ты? Месяц! В больнице! А потом — всё. Ничего не будет. Ни гор этих, ни моря, ни ветра — ничего… А я хочу это всё! Я жить хочу! — девчонка кричала, сжимая кулачки, смаргивая слёзы. — Эти, которые отсюда в море бросаются. Я бы с любым местами поменялась, не раздумывая! С любым! У них хоть выбор есть, а у меня… а у меня — нет! Они могут жить — и не хотят. А я… я хочу — и не могу!
Мартина дразнили в школе. Лупили во дворе. Над ним смеялись девчонки. Учёба не давалась. На занятия по дзюдо, куда просился Март, у родителей не было денег. Как и на новый телефон. Доставать в школе из кармана старенькую кнопочную нокию было просто страшно.
И когда Мартин шел длинной узкой тропкой на вершину утёса, ему казалось, что ничего хуже его жизни быть не может.
Март неловко подвинулся к девчонке и обнял её за вздрагивающие плечи. Она в ответ всхлипнула и уткнулась носом ему в шею.
— Шшшш, шшшш, тих… — уговаривал её, как маленькую, Март. — Да тихо ты, успокойся… Ты мне уже весь воротник соплями измазала.
Сейчас мы встанем и пойдем к моей бабушке. Твоим врачам до моей бабушки, как до луны, между прочим. Она мировая. И обязательно что-нибудь придумает.
Девчонка подняла на Марта заплаканные глаза.
— А потом?
— А потом ты научишь меня не бояться жить. У меня самого пока как-то не очень получается.
БУМАЖНЫЕ ВОЙНЫ (из цикла Хроники Одного Королевства)
— Троооор, о Великий Трор, — молодой хлипкий гном с бородой, которая едва-едва доходила ему до пояса, икая от ужаса, с разбега вынес телом тяжеленную дверь из чернёного тика и звездой распластался на холодном каменном полу. Дверь с хищным щелчком вернулась на своё место. — Трор, внемли мне, там эль…
— Тааак, Ышт, вышел и зашёл нормально, — скомандовал Трор, не поднимая головы от бумаг, разложенных на столе. — Я сказал, вышел — и зашёл!
Ышт, всё ещё икая и судорожно глотая ртом воздух, попытался сделать, как было велено, но тяжеленная дверь и не собиралась открываться. Гном налёг всем телом — и забуксовал, сапоги проскальзывали по гладкому камню. Юноша вздохнул, взял короткий разбег и, ойкнув, вылетел обратно в коридор.
Из-за двери раздалось шипение, возня и несколько приглушённых ругательств. Трор улыбнулся.
— Эй, гонец, где ты там? — зычно позвал Великий. — У тебя же вроде бы важные новости были…
Из-за двери донеслось задушенное «я сейчас». Трор хмыкнул, пересёк комнату и лёгким толчком ладони открыл дверь:
— Так что там с элем?
— Не с элем, о Великий! С эльфами!
— С эльфами? — недоумённо переспросил Трор. — А с ними-то что, ушастые платить отказываются? Или опять скидок просят?
— Ещё как, — ответил Ышт и, потирая ушибленное плечо, уселся прямо на пол. — И даже хуже. Эти гады подняли летописи и нашли, что до того, как они нас начали угнетать, это мы их угнетали. Теперь требуют, чтобы мы вернули все выплаты компенсаций за моральный ущерб за последние пятьсот лет, начали выплачивать компенсации им… и… и…
— И? — не выдержал Трор.
— И повинились.
— А-хре-неть, — подытожил Великий Трор и надолго задумался. — Это когда же мы их угнетали?
— А вот как раз до того, как они нас. Если назад считать, то лет наверное с тысячу будет. То есть они нас пятьсот, а до этого мы их пятьсот.
— Ага, а ещё раньше что было? — уточнил Трор.
— Понятия не имею, — пожал плечами гонец.
— Так, — постановил Трор, — ты бери ноги в руки и бегом шуруй в архивы, найдёшь там Трира, он мой прапрапрадед и архивариус по совместительству. Стряхнёшь с него пыль и дашь задание найти, кто нас угнетал до того, как мы начали угнетать эльфов. Понял? Дуй!
— А что если нас никто не угнетал? — поинтересовался молодой.
— Так не бывает, — отбрил его Трор. — Кто-то да угнетал обязательно, как же иначе.
— А если это были не эльфы?
— Хмммм… Если не эльфы, если не эльфы… Так это же ещё лучше! Сам подумай, тогда они будут должны и нам, и эльфам! Нам — за изломанную психику, а эльфам, за то, что мы с изломанной психикой начали их угнетать.
— Погодите, но потом-то уже они нас начали.
— Ну, да. Потом у них поломалась психика, и они начали угнетать нас. Всё логично! А виноват кто? Правильно, виноват тот, кто первый начал.
— А на сколько времени назад будем смотреть?
— Ты идиот совсем? Как найдём, кто нас угнетал, так и остановимся. А дальше это уже проблемы эльфов и вопрос того, чьи архивы старше и лучше сохранились. Когда (и если!) они раскопают что-нибудь новенькое, так и мы поглубже копнём. Благо, копать есть куда.
— Постойте, так войны не будет?
— Мальчик, так это и есть война. Сейчас все войны — бумажные. Это и дешевле, и выгоднее. Ни армию снаряжать, ни воинов обучать не надо. И нам, и эльфам. У них вон все налоги идут прямиком на выплату компенсаций. Это ж сплошная экономия. И все живы, — Ышт задумчиво потёр переносицу.
— А нельзя просто считать, что мы квиты, и начать всё с нуля, сначала — на равных?
— Погоди, малец, а кто кого будет угнетать в твоей версии? — спросил Трор гонца, задумчиво переплетая растрепавшуюся косичку на бороде.
— Эммм, никто? — предположил Ышт.
— А деньги тогда кто кому должен будет платить?
— Никто, — уже более уверенно констатировал юноша.
— Фигня какая-то получается, — заключил Трор. — Кто-то да должен быть виноват.
— А иначе что?
— А иначе, молодой человек, нам всем придётся работать.