Столица. Каирми
— Где Рит?
Человек, ступивший на каменные плиты из Шага, естественно, не мог быть никем, кроме вельхо. Но молодому сторожнику, очевидно, сейчас было не до незваных гостей. К тому же добрая половина псов Рыка была вся в своего грубияна-командира: простые, сильные и не слишком страдающие уважением к старшим и высшим.
— Командиру не до тебя, иди лучше на улице где помоги. Магов не хватает.
Давно никто не смел так разговаривать с ним… даже не с ним, а даже просто в его присутствии. Но воспитывать щенков не его дело, и Каирми просто позволил упасть капюшону. С тенью удовольствия отметил, что лицо мальчишка все-таки узнал – метнулся взглядом вправо-влево, точно мечтая куда-то от него сбежать. Но остался на месте и даже выдавил правильное приветствие Высшему магу и члену Круга Нойта-вельхо. При должном настроении и достатке времени Каирми сторожник не отделался бы так просто, но сейчас воистину было не время и не место. Высший просто уперся взглядом ему в лоб, ожидая, пока этот тупица вспомнит о заданном вопросе.
Вспомнил. Сглотнул. Ответил.
— Его милость в своих покоях. Но он не может…
Каирми «шагнул» снова. Разговаривать имеет смысл с тем, кто что-то может сказать. Рит, пунга! Развел здесь… личиночьи игры! Это сторожа? Им только деревенских коз гонять! Город унять не могут!
Или он все-таки нарочно?.. Если погром носит спланированный характер?
Некоторые подозревали слишком умных. Многие подозревали младших и замещающих. Большинство подозревали драконоверов, интриганов, лицемеров, тихонь и так далее. Каирми подозревал всегда и всех. Так было проще. И эффективнее – те, кто проходил через сита многочисленных проверок, обнаруживали столько слабостей и мелких преступлений, что управлять ими становилось до смешного легко. Некоторых он подозревал поменьше, чем Рита, конечно. И все же — никогда и ни в ком нельзя быть уверенным абсолютно.
Но покои старшего над Службой порядка встретили его не заговором, не атакующими Знаками и не обсуждением рехнувшегося города. О нет, Каирми увидел совсем иное – кровь на полу, кровь на постели, хрипящее на покрасневшей простыне тело, обнаженные руки и мерцание золота. Аир, исцеление…
— Что происходит?!
Целители даже не обернулись. Соединенный Знак с двух вельхо одновременно, мастерская работа, мало кто из магов может сотворить приложение так согласованно, лекарские Знаки вообще в этом отношении необычные. А вот их пациент соизволил нежданного гостя заметить.
— А-а… Кай… — Рит кое-как повернул к нему мокрое от пота лицо. – Похоже… я все-таки тебе надоел… да?
— Прошу, командир, не разговаривайте пока, — голос исцеляющего почти умолял. – Высший, ранение тяжелое, ему нельзя вставать и двигаться!
— Пусть не встает, — отмахнулся Каирми. Собственное краткое имя, не слышанное почти двести лет, словно укусило. – Что за рана и каковы последствия?
— Удар в спину. Поврежден один из дыхательных мешков, задет хребет, одна из крупных кровеносных жил. Истекло много крови. Нужен покой, хоть час… хоть полчаса… пока Знаки не скрепят основные повреждения, иначе предсказать последствия не составит труда.
— Он не встанет. Рит, где твои Левый и Правый?
— На… улицах. Тойно в Желтом предместье. Фелисс должен быть… на площади…
— Вот они и последят за Порядком, раз ты пока не в силах.
— Я тоже должен…
— Быть здесь и отвечать на мои вопросы. Кратко. Всем выйти. Целители, вы закончили? Впрочем, можете оставаться, — Каирми даже касаться Знака на руке не потребовалось – адресное заклинание временной глухоты при его силе – мелочь. – Работать, не отвлекаться.
Конечно, существует еще чтение по губам… но вряд ли лекари на это способны. Каирми подозвал к себе кресло и сел. Несколько мигов расправлял складки одеяния, выигрывая время на размышление. Раненый молча следил за ним. Шум с улиц сюда не доносился, слышно было только тяжелое, надсадное дыхание.
— Разговор будет краток. Что ты имеешь в виду, Рит?
Он прекрасно понимал – что. И это неожиданно почти оскорбило. Каирми не страдал излишней сентиментальностью, он и от обычной был далек. Но смерть Рита в его планы не входила, более того, даже ранение уже нарушало планы.
Рит был не слишком послушным. Нет, не так. Рит всегда был раздражающей фигурой – с его неумением держать язык за зубами, с его манерой говорить то, о чем стоило бы помолчать. С тупым упрямством и нежеланием следовать общепринятой политике в отношении остатков Крылатых.
Но одновременно старина Рык был удобен. С этим его забавным прямодушием и полным неумением строить даже простейшие интриги. Ах, как же интересно тогда, в юности, с ним общаться, не верилось даже: как кто-то настолько умный мог быть одновременно таким доверчивым, так легко поддаваться на манипуляции? Он и сейчас был прост и предсказуем, обременен до сих пор не изжитым нелепым чувством долга. А когда они с эстетом Нолле и красоткой Алеминтой путем нескольких комбинаций отбили у него инициативность и дурные идеи отыскать драконов и покаяться-помочь-искупить, то получилась вполне управляемая фигура. Полезная: кто еще будет тащить на себе воз работы и притом ничего не хотеть для себя? Ни красоток, ни… Кто еще мог не хотеть залезть повыше? Рык даже дом в последний раз ремонтировал лет тридцать назад, и то, чтоб каких-то личинок бывших приютить.
Это нужная и полезная фигура. И самое главное – это его фигура. И Каирми категорически не понравилась мысль потерять ее просто так. Не в размен на что-то, не его решением, а так глупо, из-за чьего-то удара в спину! И еще глупее – что глупец Рык обвиняет его!
Кто бы это мог ему так «удружить»? Кто захотел устроить в кресло своего человека?
Рит молчал.
Сил нет на ответ или переоценивает свою значимость? Скорее второе, выражение лица то самое, якобы гордое, а на самом деле тупо-упрямое! «Надоел»! Подумаешь, сказал несколько слов против на общем сборе — и сразу убивайте его, борец за правду, дракон его забери. А как же долг? У него столица кипит, кто успокаивать будет? Глава Круга скривился. Кажется, мастерство сторож-целителей он переоценил. Знаки они слили виртуозно, но уровень сил невысок, даже лишение боли провели едва-едва выше минимального.
Кай раздраженно призвал болевой Знак и вывернул его наизнанку – это было проще, чем возиться с настоящим приложением обезболивания, которое он давно не практиковал. Может, теперь Рык изволит перестать нести глупости и займется делом?
— Что бы там себе не думал, забудь. Это не я!
Знак сработал, причем в обоих смыслах. И боль снял, и этого тупицу заставил вдуматься. Рит поднял чуть прояснившиеся глаза.
— Сектантов придумал чистить ты…
Бык. Однозначно. Упрямый безмозглый бык. Но ведь нужен же! С чем только не приходится мириться, драконий хвост! Каирми призвал на помощь всю свою терпимость и даже
снизошел до намека на оправдания:
— Мой помощник. И Понтеймо.
— И меня услал из города ты.
— Совпадение! Но даже если бы я тебя услал – так услал же, а не уронил на голову крышу! Мне не было необходимости… да сдалось мне тебя убивать! – глава Круга попробовал говорить на более понятном Риту языке. — Мы все-таки друзья, столько пережили вместе. На кого мне еще опереться? Начинай думать: кому нужен бунт в столице?
— Это не бунт!
— До него недалеко. Как ты подставился? Кто до тебя добрался?
Обезболивающее пошло Рыку на пользу: вон даже вскинулся:
— Не добрался!
Бык! Воистину.
Целители дружно зашипели на своего командира, да и боль от потревоженной раны, несомненно, добавила благоразумия – бывший соратник притих и мрачно выдохнул:
— По-дурацки. Угомонил свару на Цветочной, шагнул сюда, да прямо под обломки, пожар тут, оказывается. Прикрылся щитом, усилил его по лицевой, чтобы без головы не остаться, активировал Знак на гашение огня. По спине щит пришлось ослабить… тут меня и достали.
Великолепно. Нечто в этом роде глава Круга и ожидал. И, видимо, не только он. Кто бы ни был маг, «доставший» Рыка, он все рассчитал прекрасно. Каирми не сдержал досады:
— Ты не меняешься.
— И не собираюсь! Хотите, чтобы я поменялся, да? Чтобы сунулся в ваше гадючье гнездо и попытался стать там главной гадюкой?! Нет уж, хватит, слышишь?! Уже сунулся раз…
— Думай, что при ком говоришь.
Один многозначительный взгляд взгляд на лекарей — и раненый смолк, будто подавившись яростью. Как всегда, простой и управляемый…
Ах, как же это все несвоевременно!
Мир, очевидно, был того же мнения. Краткий миг передышки, отведенный на разговоры и прощупывания друг друга, истек, и столица вновь потребовала внимания к себе.
Дверь предупреждающе мигнула и растаяла, потеряв краски, выцветая до прозрачности – в приемную шагнул посыльный с сообщением, потом второй, третий… тут же закипело бурное обсуждение, кто именно мог послать группу к складам и что с этим идиотом теперь надо сделать.
— Командир, горит Шерстяной квартал!
— Нужна группа на Фонтанную!
— Меня послали целители! Из нашей лечильни! Требуют трав и настоек, а склад заперт и кладовщик куда-то делся, а раненых тащат и тащат!
— Бой на Холодной! Вельхо сцепились…
— С кем?
— Не знаю. Но там уже, кажется, отпечаток получился. Водопад, прямо из воздуха… и по воздуху течет, вот так, на уровне… ну, пониже пояса…
— Драконий зад!
— Ну, можно и сзади померить…
— Командир, простите, группа Ли Пепельного доставлена. Их горожане принесли, в сетках. Они на жилище Ловчего напали, он их и того…
— Они мертвы?
— Не, живые, только распутать их не могут, оружие старое, сетки тогда делали с заклейкой намертво. Горожане извиняются, их отпустить или как?
— Командир, я от Правого! Он тут группу одну прислал… старшего ихнего черепицей по голове стукнуло, а молодежь рвется рассказать про какое-то пророчество! Правый просит помощи, горожане как рехнулись, обвиняют в несусветном, камнями бросаются.
И еще, и еще. Как обычная операция по напоминанию сектантам о благоразумии могла вылиться в это?!
Каирми слушал и даже участвовал время от времени. Высылал подкрепления, не пожалев свои личные группы, пытался предсказать, что будет дальше. Драконоверы пошли на обострение противостояния не без основания, это лисы, а не волки, они не бросаются в нападение без причин. Они почуяли силу? Откуда? Что там за пророчество, надо послушать.
Нет, Рык тут ни при чем. Он бы не стал затевать такую «свару» в своем обожаемом городе, он бы не допустил пожара на площади Прекрасной – он же до сих пор, дурак, хранит память о красивой гадине Алеминте, в честь которой эта площадь и отстроена. Нет, нет. Нет.
Но, откровенно говоря, Каирми и не думал подозревать его всерьез.
Почему же, когда за окнами заполыхало, Змей Каирми, осторожный и хитрый, опытный и не обремененный ни чувством долга, ни сентиментальностью, перенесся именно сюда?
Просто проверить подозрение…
Не только.
Просто здесь была самая крупная группировка вельхо в столице.
Не только. У него и своя была почти не хуже, а то и лучше, но заточена под другие цели…
Просто именно сюда, в Службу поддержания Порядка, сейчас стекаются доклады и сведения о происходящих в столице событиях, а ему надо быть в курсе.
Не только…
Просто сегодня его тайное убежище вдруг показалось ненадежным.
Просто Рык – прямой до примитивности тип, был единственным из оставшихся «скромников», к кому можно было почти спокойно шагнуть и не кутаться при этом в сорок щитов и защит. Единственный, кто не ударит в спину, и считает это не глупостью, а достоинством.
Просто Каирми было страшно… и хотелось быть именно здесь.
31 мая – 2 июня 427 года от н.э.с. (Продолжение)
Первый летний день, солнечный и долгий, только-только начал клониться к закату, когда пришло время расположиться в гостинице и подготовиться к банкету.
Кстати, гостиница была хоть и скромной, но уютной и чистой, о радушии же и говорить не пришлось: прислуга сбивалась с ног, желая угодить высоким гостям. И видно было, что стараются они не за страх, а за совесть.
Банкет организовали в самом живописном месте города, на карьерах. Ресторан стоял на высоком берегу, с которого открывался вид на Внерубежье. В глубоких карьерах с прозрачной водой купались самые отважные ребятишки (вода ещё не прогрелась), кто-то катался на лодках, кто-то ловил рыбу, на противоположном берегу загорали три девушки в открытых купальниках, что вошли в моду на пляжах Элании только в прошлом году…
Что будет с этим городом, если Враг прорвёт границу миров? Предположение, которое всегда казалось Йере сказочным, невозможным, несбыточным и звучало как-то беспомощно, словно сошло со страниц женского журнала, вдруг стало выглядеть совсем иначе.
Что будет с этим городом, если Йока Йелен, его сын, под защитой сказочника-оборотня осуществит вторую часть Откровения Танграуса? Йера старался много не пить – насколько позволяли приличия. План, пришедший ему на ум, требовал ясной головы.
Однако банкет затягивался, официальная его часть ещё не была до конца исчерпана, а солнце уже скрылось в дымке свода. Надо сказать, зрелище это было впечатляющим: весь горизонт светился от оранжевого пламени, прорезаемого синими вспышками молний.
Закат гас, а зарницы продолжали сверкать, как далекий фейерверк. Магнитогородцы гордились видом, открывающимся за сводом, считали это чем-то вроде местной достопримечательности.
Йера же решил во что бы то ни стало посмотреть на него поближе и даже сумел уговорить одного из учёных, вошедших в комиссию, к нему присоединиться. И едва закончилась официальная часть банкета, они потихоньку, не привлекая к себе внимания, покинули ресторан.
Учёный был довольно молод, хотя имел степень доктора и профессорское звание, и Йера получил на него самые лестные отзывы из университета. Возможно, это было к лучшему: вряд ли какой-нибудь старый спесивый профессор согласился бы отправиться за свод пешком среди ночи.
– Вы не боитесь ходить ночью по лесным дорогам, профессор Камен? – спросил Йера, когда Магнитный остался позади.
– Я думаю, у нас есть с собой фонарик? – улыбнулся тот в ответ.
У него была приятная, обаятельная улыбка. Дорога была непрохожей, по ней, видимо, ездили лишь грузовые вездеходы с огромными колёсами, и лёгкие начищенные ботинки вскоре отяжелели от налипшей на них грязи.
Профессор же словно знал о предстоящем путешествии: его ботинки были высокими, со шнуровкой, на подошве толщиной в два пальца. Йере даже нравилось это приключение, он чувствовал себя не председателем думской комиссии, а любопытным подростком, доказывающим смелость своим друзьям.
И ночь вокруг, и глубокие тени деревьев с обеих сторон, и синие сполохи молний впереди – все это располагало к более откровенным разговорам, чем в кабинетах здания Думы, и Йера через некоторое время спросил:
– Вы учёный, профессор Камен, вы должны знать… Как вы думаете, существует ли вероятность того, что чудотворы не удержат свод?
– Вы это серьёзно? – снова улыбнулся Камен.
– Вполне. Этот разговор останется между нами, можете на меня положиться.
– Я слышал о вас как о честном человеке, но именно честность мешает не предавать огласке подобного рода разговоры.
– Боюсь, вы несколько превратно толкуете понятие «честность»… – пробормотал смущенно Йера.
Ещё несколько дней назад молодой профессор попал бы в самую точку.
– Нет, в данном случае я действительно никому ничего не скажу. Собственно, я собрал комиссию именно для ответа на этот вопрос.
– Вот как? – Камен удивился.
– Именно. Так что вы мне ответите?
– Падение свода – вопрос времени. По существующим ныне расчётам, он простоит ещё сто-сто пятьдесят лет, но за точность этих расчётов никто не может ручаться, они сделаны физиками, а без знаний прикладного и теоретического мистицизма это только оценочные данные.
– То есть для паники пока нет никаких причин?
– Пока нет… Но недавно по университету прошел слух, что существует и другой расчёт… И он дает своду лет десять-двенадцать…
– Слух? – Йера насторожился. – Среди учёных могут ходить слухи подобного рода?
– Учёные – тоже люди. Но в данном случае это не провокация и не сплетня. Расчёт сделан не только на основе знания оккультизма, но с учётом данных, полученных из Исподнего мира. Я не видел этого расчёта; говорят, он есть у чудотворов.
– Данные из Исподнего мира? – Йера растерялся. – Но… Не сказки ли это?
При упоминании сказок некстати вспомнился «сказочник» – оборотень, пришедший из Исподнего мира… Профессор напрягся.
Хотя Йера не видел его лица, всё равно почувствовал его напряженные раздумья, словно тот взвешивал, о чем стоит говорить депутату Думы, а о чем лучше промолчать.
– А знаете, я в последние две недели занимался с вашим сыном естествознанием… – вдруг сменил тему учёный. – Он очень способный мальчик, у него большое будущее.
– Как? Где? – опешил Йера.
– Профессор Важан оказал мне честь, пригласив к нему в учителя.
Стоп… Значит, молодому профессору известно, что Йока не живет дома, не поступает ни в какие престижные школы, а находится в усадьбе Важана? Что он хочет этим сказать? Тайну на тайну?
Важан объявлен мрачуном, он вне закона, и имя Йеры Йелена не должно прозвучать рядом с его именем… Даже слухов таких появиться не должно!
– Но… Профессор Важан – мрачун… – выдохнул Йера.
– Я тоже подписывал письмо в Верховную судебную палату с требованием снять с профессора это нелепое обвинение, как и многие мои коллеги… И раз вы доверили ему подготовку вашего сына к поступлению в Ковчен, значит, вы тоже сомневаетесь в обвинении. – На этот раз Камен улыбнулся лукаво прищурившись.
Да, конечно! Какая превосходная отговорка! Важан подготовил отговорки на все случаи жизни. Но… не слишком ли хитро улыбнулся при этом молодой профессор?
– Я отправлял его к профессору до того, как было предъявлено обвинение… – уклончиво ответил Йера.
Ему вдруг стало жутко: а что если этот человек – тоже мрачун? Оказаться ночью на лесной дороге рядом с мрачуном… Детский, иррациональный страх мурашками пробежал по спине.
– Почему вы замолчали, судья Йелен? – через некоторое время спросил учёный.
– Я думаю о своде… Скажите, а в чём причина его возможного обрушения?
– Надеюсь, вы изучали в школе естествознание и слышали о законе сохранения энергии?
– Да, конечно.
– Даже не нарушая основных постулатов теоретического мистицизма, можно предположить, что генерируемая чудотворами энергия не находит выхода и скапливается за сводом. Соответственно, эта энергия давит на свод с каждым годом сильней и сильней. Когда-нибудь сила Внерубежья переможет силу чудотворов.
– Но… ведь существует отток энергии вовне, в космос… Меня так учили в школе.
– Этого оттока недостаточно. Обитаемый мир требует всё больше и больше энергии: освещение, вездеходы, магнитовозы, станки, силовые машины…
– А… – Йера подумал, прежде чем спросить. – А как на этот процесс могут повлиять мрачуны?
– В рамках постулатов теоретического мистицизма – никак. – На этот раз улыбка профессора больше напоминала ехидную усмешку.
– Простите, а за рамками?
– А за рамки учёным заглядывать не разрешается, – едко ответил Камен и замолчал.
И тут Йера понял, что все давно знают, что происходит, и только он один столь наивен, что никогда не высовывался за рамки дозволенного! А если Камен и в самом деле мрачун, то разве не этой встречи Йера желал ещё вчера? Разве не посылал он телеграммы Важану с просьбой о встрече – именно для подобного разговора? Что ему, Йере, терять?
– Послушайте, профессор… Я клянусь, что никому не скажу о нашем разговоре… Я должен знать, что происходит на самом деле. Я уже понял, что через основной постулат теоретического мистицизма нужно перешагнуть, я готов говорить откровенно. Я ещё вчера хотел говорить об этом с Важаном, но его обвинили в мрачении так некстати!
– Зачем вам это, судья Йелен? И зачем это мне?
===31 мая – 2 июня 427 года от н.э.с.. Продолжение===
Происходящее за сводом потрясло Йеру. Он, конечно, слышал о том, что во Внерубежье бушуют стихии, но и предположить не мог, что́ это за стихии… Выжженный камень и вулканический пепел.
А Камен нисколько не удивился, словно бывал здесь каждую неделю. Более того: плечи его развернулись, он вдыхал ветер глубоко, словно наслаждаясь его изысканным ароматом, и подставлял лицо навстречу теплому дождю. Йера не подумал, что за сводом будет дождь, и не позаботился о плаще, впрочем, его попутчик тоже.
– Смотрите, судья! – воскликнул вдруг учёный. – Это лава! Это настоящее извержение вулкана! Не хотите взглянуть поближе?
– А вы? – Йера посмотрел на ботинки, заляпанные грязью. Неужели этот человек не побоится спуститься в долину ветров и молний? Чудотворы не позволили депутатам сделать это даже на вездеходе…
– Не больше полулиги! Если вы опасаетесь, я пойду один. Я же учёный, вряд ли мне скоро представится такая возможность!
И он, по-мальчишески гикнув, прыгнул с крутого склона вниз, разбрызгивая грязь по сторонам. Йера махнул рукой, улыбнулся и направился за ним, осторожно перебирая ногами, чтобы не оступиться и не отправиться вниз кувырком.
Ветер сбивал с ног, а под подошвами ботинок скользил голый растрескавшийся камень. Йера быстро вымок до нитки, но дождь был тёплым, а от камня шел пар, словно в бане. Светящаяся полоса меж камней впереди приближалась, и Йере казалось, что она освещает темноту вокруг (за сводом было намного темней, чем в его пределах).
– Это щелевидный вулкан! – кричал сквозь шум ветра профессор. – Такие могут извергаться годами. Собственно, это подземная река из лавы, которая кое-где выходит на поверхность.
– К нему не опасно подходить близко?
– Я не знаю! – как-то особенно радостно ответил Камен.
С каждым шагом становилось всё жарче, но дождь смывал с лица пот, немного освежая. И Йера уже видел не просто светящуюся полосу, а расплавленный камень, кое-где подернутый чёрной коростой, его ток и неожиданные яркие всплески. Неужели они на самом деле отважились подойти к вулкану так близко?
Горячей всего было ногам – ботинки на тонкой подошве не подходили для таких приключений, а толстый слой грязи с них смыл дождь. Профессор же шагал вперёд уверенно – в таких ботинках, как у него, можно было и гулять за сводом, и покорять самые опасные вершины Стании.
– Повезло вам с обувью! – крикнул Йера, стараясь не отстать от ученого.
– Я, по-честному, надеялся, что мы отправимся за свод, поэтому их и надел! – ответил Камен. – А чем ваши плохи? Скользят?
– Слишком горячо! – улыбнулся Йера.
Профессор остановился как вкопанный и загородил Йере дорогу рукой. А потом медленно нагнулся и пальцами потрогал землю. Ещё медленней повернулся назад и зачем-то переспросил:
– Горячо?
Йера не успел испугаться, и лицо профессора оставалось спокойным – даже слишком.
– А теперь медленно разворачиваемся, – почти шепотом сказал Камен, и Йера понял его слова лишь по губам, – берёмся за руки и медленно идём назад.
Йера в оцепенении взялся за протянутую руку, а профессор вдруг крикнул:
– Под нами лава, судья! Под нами расплавленный камень! До него не больше локтя! Прежде чем опереться на ногу, пробуйте прочность поверхности. Ничего не стоит провалиться!
Йера отстраненно подумал, что это должно было его напугать, но не ощутил страха, напротив, почувствовал странное спокойствие и рассудительность. Ему даже не хотелось бежать с этого опасного места, и он, вслед за профессором, прощупывал перед собой почву, прежде чем сделать шаг.
– Лава торит себе дорогу по мягкой породе, – словно надеясь успокоить Йеру, во весь голос вещал Камен, – создавая целые подземные реки.
Время от времени он останавливался, трогал нагретый камень рукой и продолжал лекцию:
– Собственно, можно было догадаться об этом по тому, как с поверхности земли испаряется влага. Но за сводом довольно жарко и парит со всех сторон… Кстати, жара за сводом объясняется высокой сейсмической активностью Внерубежья. А вы молодец, судья! Я боялся, что вы кинетесь прочь сломя голову и не разбирая дороги!
– Вы тоже проявили немало хладнокровия! – ответил Йера. – Это же я затащил вас сюда!
И только когда, по мнению Камена, опасность миновала, а подошвы ботинок Йеры остыли достаточно, учёный оглянулся назад (с сожалением) и крикнул:
– А помните в Откровении? «Хлынет огонь в леса»? Это ведь тот самый огонь, судья!
Может быть, оттого, что ему пришлось кричать из-за шума дождя и ветра, но слова эти прозвучали радостно. Верней, злорадно. И Йере снова стало страшно… И уже выбравшись обратно под надежный свод, Камен продолжил (но никакого злорадства Йера в его голосе теперь не заметил):
– Вот вам и ответ на ваш вопрос… Посмотрите, как близко лава подобралась к своду. Ведь меньше четверти лиги всего… Я завтра сделаю доклад на учёном совете, но, боюсь, эту тему нам разрабатывать не позволят. Да и не наше это дело.
– А если бы Дума приняла решение поручить университету разработку этой темы?
– У Думы нет таких полномочий, – мрачно ответил Камен.
31 мая – 1 июня 427 года от н.э.с. Исподний мир. (Продолжение)
Шли часы, солнце скрылось в облаках, и от этого в погребе сразу стало сумрачно. Спаска зябла и жалась Волчку под бок. Она давно зашнуровала порванную рубаху, размотав толстые верёвки на волоконца, и обвязала ему поясницу колючей пенькой – противно было, зато боль постепенно ушла.
Волчок поглядывал на дверь и держал около себя две бутылки с вином (на случай, если кто-то захочет войти в погреб) и тяжёлый железный крюк, на котором ещё недавно висел вяленый окорок. Сквозь щели между досок проглядывала стена дома старосты, разросшаяся подле него крапива, а вдалеке – ельник, окружавший деревню.
Волчок не сразу заметил, как деревню заволокло густым туманом: тёплым солнечным утром болото отдавало влагу, но стоило солнцу скрыться, и сырость шапкой накрыла землю. Этот туман не мог держаться долго – просы́пался бы вскоре росой.
Туман – это даже лучше, чем ночная темнота. Да и ждать темноты было слишком рискованно: до Хстова добираться часов пять, да ещё пять обратно, а ночи становятся всё короче и светлей… Гвардейцы прибыли бы в деревню задолго до заката.
– Я думаю, нам пора уходить, – шепнул Волчок.
– Как же мы уйдём? Мы же заперты. Нас сторожат…
– Это не сторожа – название одно. – Волчок поднялся и подошел к двери. На земляном полу его шаги были бесшумны.
Два сторожа сидели чуть поодаль, шагах в пяти от двери. И на погреб не смотрели – строгали что-то ножами: то ли свистульки детишкам делали, то ли вытачивали поплавки. А за ними стояла стена тумана – даже дома старосты видно не было.
Волчок обмотал подолом рубахи кринку с маслом и тюкнул по ней железным крюком – та развалилась на осколки, даже не звякнув. Ножом, конечно, открывать засов было бы удобней, но вполне хватило и глиняных осколков – в щель между дверью и косяком пролезал палец.
Волчок не поленился и смазал маслом засов (куда смог дотянуться, конечно) и дверные петли. Сторожа ничего не заметили, ни разу даже не оглянулись на погреб, и Волчок осмелел настолько, что разбил потихоньку и бутылку с вином – рубаха, конечно, перепачкалась, зато появилось оружие поудобней тяжёлого крюка.
– Будь готова, – сказал он Спаске на ухо так тихо, что вообще не услышал своего голоса. Но она кивнула и поднялась.
Засов пошел в сторону легко – ничего не скажешь, знатные охотники на людей жили в деревне! Ладно замок – веревку на ушки засова довольно накинуть, чтобы его было трудно открыть изнутри. А Волчок-то думал, что в случае неудачи просто выломает дверь – трёх ударов крюком хватило бы. Впредь будут умней…
Дверь распахнулась без звука, и один из сторожей оглянулся только тогда, когда Волчок занес крюк для удара. И что-то шевельнулось внутри, когда он встретился взглядом со своей жертвой, – совсем молодой был парень, наверное, ещё не женатый. Он не успел испугаться – железный крюк тут же раскроил ему темя.
Второй сторож коротко вскрикнул, но Волчок оборвал его крик вторым ударом. Туман глушит звуки, но из его пелены тут же раздался отклик:
– Ну что там ещё?
Волчок бросил крюк, схватил Спаску за руку и кинулся в сторону ельника на болоте. Может, он взял чуть левей, чем следовало, потому что навстречу ему неожиданно выскочил ещё один деревенский. Волчок ударил его битой бутылкой в живот – тот лишь охнул и начал оседать на землю.
Трудно было понять, в какую сторону двигаться, и теперь Спаска указывала направление – словно в тумане видела так же хорошо, как в темноте. Болото зачавкало под ногами, но она уверенно вела Волчка по тропе, обходя топкие места.
За спиной слышался топот и крики – побег обнаружили, и погоня не заставила себя ждать. Деревенские выстроились цепью, только бессмысленно это было и опасно – по одному Волчок перебил бы их без труда. Они ещё перекликались далеко сзади, ещё на что-то надеялись, когда Волчок перешел на шаг.
– Как бы ещё узнать, в какой стороне север… – сказал он, толком не отдышавшись.
– Там. – Спаска невозмутимо махнула рукой, указывая нужное направление.
Если бы туман продержался часа два, можно было бы незаметно пересечь Восточный тракт, и Волчок решил рискнуть. Вскоре погоня отстала окончательно, не только Волчок её не слышал (что было неудивительно) – Спаска тоже её не чувствовала.
Но, наверное, за прошедшие сутки они исчерпали везение на год вперед: через полтора часа хлынул дождь – короткий летний ливень, прибивший туман к земле. Он быстро кончился, осталась только редкая холодная морось.
И сразу впереди стал виден ельник вдоль тракта, и лес на другой его стороне, и гать, ведущая в деревню, по левую руку, и конный гвардейский разъезд на ней… Поздно было падать на землю – гвардейцы тоже заметили две одинокие фигуры посреди болота и попытались направить в их сторону лошадей.
Секунды три Волчок размышлял, что лучше: бежать – и выдать себя – или придумать какую-нибудь правдоподобную ложь. Если бы не котомка с гвардейским плащом, оставшаяся в деревне, можно было бы попытаться солгать. Но если разбирательство дойдет до Хстова, никакая ложь не поможет.
Одна из лошадей по грудь провалилась в грязь, и всадники вернулись на гать. Ещё секунда потребовалась, чтобы решить, куда бежать: в болота, от тракта, или к тракту – и к лесу, где можно надежно укрыться. Волчок выбрал лес.
По бревенчатой гати лошадей не пустишь вскачь – переломают ноги. Да и от тракта они раза в два дальше, чем Волчок и Спаска. Он угадал верно: с десяток гвардейцев спешились и бросились в погоню по болоту, остальные повернули лошадей к тракту.
Пешие никогда не догнали бы Волчка и Спаску – Спаска безошибочно выбирала дорогу, а преследователи двигались то наугад, то на ощупь. Оставалось во что бы то ни стало обогнать конных!
Если бы не сапожки, навязанные мамонькой Спаске, она бы не смогла бежать так быстро – Волчок еле поспевал за ней. Теперь у него не было не только сабли, но и ножа, – сомнительная битая бутылка в руке: нечего было и думать о сопротивлении.
А с востока на тракте появился ещё один конный разъезд, сопровождавший карету – всадников из тридцати. Наверное, они тоже увидели погоню, потому что пустили лошадей вскачь, и теперь Волчок не знал, какой из двух разъездов настигнет их быстрей.
До спасительного леса оставалось шагов триста, когда конные преследователи выехали с гати на тракт – проскочить между двумя разъездами можно было, только точно рассчитав, где они встретятся. Как вдруг Спаска повернула в сторону второго, большого, разъезда.
– Ты куда? – крикнул Волчок.
Она не ответила, и только тогда он взглянул на карету, что мчалась по тракту, грохоча колесами и не отставая от всадников, и увидел распростертые крылья нетопыря, знакомые ему лишь по оттискам на грамотах. А на козлах, размахивая кнутом, стоял тонкий юноша Славуш…
==31 мая – 2 июня 427 года от н.э.с.==
Телеграмма от профессора Важана пришла поздней ночью, поэтому прочитал её Йера только с утра. Профессор ограничился несколькими словами о самочувствии и успехах Йоки, и Йера бы принял его послание за формальную вежливость, если бы не одна фраза: чудотворы будут довольны его достижениями на том поприще, на котором собираются его использовать.
И, конечно, Йера бы ни в коем случае не рассматривал слова мрачуна всерьёз (их цели всем известны), если бы не мгновенное озарение: использовать!
Вот почему чудотворы так хотят скрыть истинного Врага от всех остальных. Вот почему они неожиданно выступают с мрачунами на одной стороне! Вот почему вокруг этой истории возводят непроницаемые стены… Это было столь логично, что Йера удивился сам себе: как же он раньше не подумал об этом?
Как же он сам не предположил такого простого объяснения? Но что чудотворам может понадобиться от Врага? Неужели они желают прорыва границы миров?
Пожалуй, материалы, собранные Йерой в его «секретной» папке, не стоили и выеденного яйца. Собирать нужно было совсем другие сведения. И начинать с того, какую информацию чудотворы считают наиболее опасной, на что накладывают самые серьёзные запреты.
Поразмыслив всего с четверть часа, Йера пришел к ужасающему выводу: самым опасным сомнением в этом мире было сомнение в основном постулате теоретического мистицизма. Подобное рассуждение рушило основу основ, выбивало почву из-под ног, делало дальнейшие размышления бессмысленными, лишенными фундамента.
Йера знал, что никогда бы не смог стать хорошим ученым именно потому, что успешно строил логические цепочки лишь в жёстких ограничительных рамках. Он привык опираться не на своё мнение, а на мнение «авторитетных источников», будь то эксперты или документы, подлинность которых не вызывает сомнений.
В библиотеке – чтобы подтвердить свою догадку – он первым делом открыл перечень запрещенной литературы, но не увидел в самом списке ничего интересного. Разумеется, у него хранились некоторые из книг, не рекомендованных к прочтению, однако, полистав их, Йера не нашел откровенной крамолы.
Но ведь испокон веков в Обитаемом мире развивалась наука, противоречащая теоретическому мистицизму, – оккультизм. Наука мрачунов, за одно упоминание которой можно было попасть под суд, а за изучение – отправиться на виселицу.
Так, может быть, не стоит изобретать велосипед? Может быть, стоит расспросить кого-нибудь из мрачунов, знакомых с основами этой науки? Но кто из мрачунов станет говорить с судьей Йеленом, депутатом Думы? Только один мрачун способен на это – профессор Важан.
Только ему (как показала недавняя встреча, организованная Индой) нечего бояться. Йера не долго думал, прежде чем отправить профессору телеграмму с просьбой об аудиенции, да и объяснение этой встрече напрашивалось само собой: Йока.
Однако ответа он ждал напрасно, профессор не стал утруждать себя даже отказом. Но ещё до того, как Йера понял, что ответа не получит, в памяти всплыл молоденький длинноволосый журналист в костюме, из которого вырос: «Правда ли, что чудотворы больше не могут удерживать свод?»
Слух, несомненно, был нелеп, подобные сплетни партия консерваторов плодила десятками, особенно накануне выборов, и, теоретически, за их распространение можно было угодить за решётку, но к ним мало кто прислушивался, так же как никто всерьёз не принимал утки желтой прессы о белках-людоедах или призраках в человеческом обличье.
Чудотворы не трудились эти слухи опровергнуть, что служило наилучшим доказательством их нелепости. Что будет, если потребовать от чудотворов прямого ответа на этот вопрос?
Йера не сомневался, ответ будет лаконичным: «Нет, неправда». А если сделать официальный запрос в Тайничную башню с требованием представить аргументированный отчет? Скорей всего, чудотворы официально и аргументированно пошлют Думу куда-нибудь подальше, ссылаясь на герметичность прикладного мистицизма.
Надёжность свода не есть предмет для обсуждения законодательной властью. Но… Идея созрела в несколько минут: проверка Магнитогородской каторжной тюрьмы. Встреча с этим парнем, странное прозвище которого Йера никак не мог запомнить.
Представители обеих партий в этой комиссии и как будто случайное включение в неё двух-трёх специалистов по естествознанию. Неожиданность – вот залог успешной работы подобных инспекций, и Йера отправился в Славлену, телеграммой вызвав в Думу секретаря и одного из своих помощников.
Там он и узнал о неудавшемся аресте Важана «и его клики» (до Светлой Рощи дневные газеты ещё не дошли). Первые полосы напечатали огромный портрет профессора и разоблачили его участие в раскрытом недавно заговоре мрачунов, авторитетные эксперты подтверждали, что он является автором того самого «манифеста», которым Славлену напугали двенадцать дней назад, нашлись свидетели, которые обвиняли его в мрачении; под удар попал и ректор университета, пригревший под крылом такого опасного человека, допустил его до преподавания не только студентам, но и детям, ученикам Классической академической школы.
В газетах ни одним словом не был упомянут Йока Йелен. После этого не могло быть и речи о возвращении Важана к преподаванию. Даже если бы ему удалось доказать свою невиновность (в чем Йера сомневался), на нем бы навсегда осталось несмываемое пятно.
Да, когда-то, когда Йера был ещё школьником, профессор уже оказывался под арестом, и закончилось это грандиозным скандалом, о котором среди правоведов до сих пор ходили самые невероятные слухи. Чудотворы не только отказались от обвинений, но и принесли публичные извинения, всячески заверив общественность в своей ошибке.
И если теперь они не побоялись эту ошибку повторить, то за этим стоят веские причины. Или… чудотворам нечего терять? Ведь обвинение профессора Важана равносильно обвинению лидера консервативной партии, попахивает грязными политическими играми, а не защитой общества от мрачунов.
И к вечеру «правые» газеты ответили на вызов чудотворов, разразившись многостраничной филиппикой. И коллеги, и товарищи по партии, и студенты – все в один голос вступились за пожилого профессора истории, и Йера только качал головой: теперь он знал, насколько трудно опубликовать на страницах газет то, что не должно быть опубликовано.
Значит, в выступлениях на стороне Важана чудотворы не видят ничего крамольного? Или, напротив, собирают компромат на тех, кто осмелился с ними не согласиться? Вот она – реальная власть, абсолютная власть… И Конституция, и Совет министров, и Дума – все это лишь иллюзия власти, это символы, вроде царской фамилии и царского дворца, это бутафория. Театр марионеток, разыгрывающих клоунаду на потеху публике.
И он, Йера, – жалкая марионетка, которая может двигаться только в отведенных ей рамках, но за ними не сумеет ступить и шагу. Почему? Да потому что весь мир принадлежит чудотворам, полностью от них зависит. А кто платит, тот и заказывает музыку…
Страшно было думать об этом, неприятно, – мир, еще месяц назад незыблемый, прочный, уютный, раскачивался и грозил опрокинуться: никогда ещё Йера не считал чудотворов своими противниками, пусть и политическими. Никогда он не боялся действовать в открытую, зная, что закон на его стороне.
Ему казалось, что честность – залог уверенности в себе и в жизни, а теперь вдруг все обернулось иначе. Нет, он не боялся отставки, опалы, даже ареста – он боялся, что не сумеет добиться своего, что будет трепыхаться в отведенных ему рамках без цели и смысла, марионеткой в чужих руках, пешкой в чужой игре.
И на следующее утро комиссия из двенадцати человек (пяти депутатов, пяти специалистов и двух представителей прессы) всё же выехала в Магнитный, на границу свода, и имела при этом самые широкие полномочия. За свод комиссию не пустили. Вежливо, аргументированно, ссылаясь на жёсткие правила безопасности, неблагоприятную погоду и угрозу со стороны заключенных для людей, не обладающих способностями чудотворов.
И, конечно, готовы были отправить в Славлену магнитовоз нынче же вечером, чтобы думской комиссии не пришлось ночевать в скромных гостиницах Магнитного. Это предложение Йера отверг так решительно, что чудотворам пришлось забрать его назад, но отказаться от банкета по случаю прибытия высоких гостей оказалось сложней, это задело бы не столько чудотворов, сколько городские власти.
Встретиться со Стриженым Песочником не получилось тоже, он якобы находился в изоляторе, у него подозревали скарлатину, а карантин в тюрьме соблюдали очень строго. Поговорить же с заключенными-мрачунами об условиях их содержания комиссии не возбранялось, вот только банкет был назначен на семь вечера, а из-за свода заключённые возвращались в восемь.
Йера сказал, что банкет придётся или отложить, или на время прервать, после чего чудотворы и пошли на компромисс – предложили встретиться с заключёнными утром, во время завтрака, и отложить их выезд за свод на полчаса или даже час.
Йера прекрасно понимал, на что сделан расчет: в семь утра после банкета комиссия будет мало расположена к серьёзным расспросам. Впрочем, содержание остальных заключенных не вызвало у комиссии нареканий, даже наоборот: Магнитогородская каторжная тюрьма могла служить образцом для всех остальных.
Йере случалось бывать не только в следственных изоляторах, но и в местах заключения; здесь его поразили чистые бараки с десятиместными спальнями, современное (и сияющее) оборудование кухни, гигиеничные душевые, умывальные и туалеты, библиотека и клуб, просторная сушилка для одежды, работающая без перебоев прачечная.
Всё это нельзя было привести в столь ослепительный порядок за несколько часов, ведь о появлении комиссии еще утром никто не знал. Проверка финансов также прошла удовлетворительно, с одной маленькой, но существенной деталью: весь доход от использования труда заключенных поступал в государственную казну, а вот расходы на содержание тюрьмы пополнялись поступлениями из Тайничной башни…
И снова Йере в голову пришла мысль: «использовать». В этой тюрьме чудотворы каким-то образом используют заключённых-мрачунов и даже несут расходы на их содержание. Создают условия. Для чего?
И чтобы ответить на этот вопрос, надо как минимум поставить под сомнение основной постулат теоретического мистицизма… Не только тюрьма, но и весь Магнитный производил впечатление образцового городка; непривычно плохая погода и близость каторжной тюрьмы его не портили. И люди в нем показались Йере приветливыми.
В один из первых дней июня Блад, покуривая набитую вирджинским табаком трубку, смотрел, как по оконным стеклам его кабинета, служившего также и библиотекой, скатываются змеящиеся струйки дождя. Мир за окнами был однообразен и уныл. Впрочем, дождь прекращался, и сквозь серую хмарь облаков проступало бледно-голубое небо. Блад открыл окно и выглянул наружу, вдыхая влажный воздух, несущий запах листвы и мокрого камня. Ничего не напоминало о событиях более чем десятилетней давности, положивших начало его одиссее, люди не струились бесконечным потоком по улицам города, и из окон напротив никто не разглядывал Блада ни с осуждением, ни как бы то ни было еще. Но солнце, вдруг выглянувшее из-за туч, превратило черепицу островерхих крыш Бриджоутера в серебристую морскую рябь, а небо налилось густой, нездешней синевой.
Мысленно он перенесся в июньский день 1696 года. Терсейра, форпост Европы в Атлантике, рубеж между двумя мирами…
…Как он и предполагал, в Ангре-ду-Эроишму у них не возникло сложностей с поиском корабля. Бриг «Святой Георгий» готовился взять курс на Бристоль, и его капитан чрезвычайно обрадовался новым пассажирам. Через неделю, с утренним отливом «Святой Георгий» поднял якорь. «Сантисима Тринидад» лишь парой дней ранее покинула гавань.
Блад стоял на полуюте, глядя на пенную кильватерную струю. Он размышлял о событиях последних недель. Стечение обстоятельств, приведшее к встрече с заклятым врагом, едва не стало роковым. Хотя в самой встрече как раз не было ничего сверхъестественного. И единственное, на что можно досадовать — это на собственную самонадеянность, с которой он рискнул воспользоваться караванными путями испанцев. Он полагал, что существует не так уж много вещей, способных удивить его, однако дон Мигель де Эспиноса преподнес ему сюрприз. Блада поражал не сам факт, что де Эспиноса обзавелся семьей, а глубокая любовь, которую тот испытывал к жене, раз уж смог преодолеть себя и обратиться к врагу за помощью. Знойный полдень и глухая осеняя ночь… Более несхожих по натуре супругов трудно представить. Он думал и о младенце, которому помог появиться на свет. Диего де Эспиноса. Что же, хотелось надеяться, что судьба этого Диего сложится иначе…
— Мне кажется, я знаю, о чем ты думаешь, — услышал он голос Арабеллы.
— И о чем же, моя дорогая? — улыбнулся Блад.
— Что мир чертовски тесен. Я угадала?
— Угадала, — кивнул он: — Но разве леди прилично употреблять подобные выражения?
— Нас никто не слышит, — заговорщически ответила Арабелла.
Она подошла ближе, и руки Питера сами собой сомкнулись на ее талии. На всякий случай оглянувшись, он притянул Арабеллу к себе.
— Надеюсь, на «Святом Георгии» нам не уготованы внезапные встречи, — прошептала Арабелла.
— Я запросил у капитана список пассажиров, — серьезно сказал Блад и прижался губами к ее виску.
Поверх головы Арабеллы он смотрел на северо-восток — туда, где за линией горизонта лежала Англия, радуясь чему-то неуловимому, и в то же время гадая, что их ждет впереди…
…Дальнейшее их путешествие и в самом деле проходило без каких-либо неожиданностей. Даже погода оставалась неизменно благоприятной. Вскоре после прибытия в Англию, Блад приобрел увитый плющем уютный домик в Бриджоутере, хотя средства и позволяли ему выбрать хоть Лондон. Но Бриджоутер понравился ему еще в приснопамятном 1685 году, когда он предпринял свою первую попытку осесть и вести мирную жизнь.
Однако радость возвращения под сень яблоневых садов длилась недолго, и вскоре бывший губернатор Ямайки осознал, что ему невообразимо трудно мириться со многими английскими реалиями. Графство было разорено, восстание Монмута сокрушающей все на своем пути волной прокатилось по нему, многие сторонники мятежного герцога — а его поддерживало большинство населения Сомерсета — были либо казнены, либо подобно Бладу и его товарищам по несчастью, сосланы; вернуться же домой повезло лишь единицам. Среди этих счастливчиков оказался и Джереми Питт — было бы излишним говорить, что на Ямайке его мало что держало.
Уравновешенный, кажущийся вполне довольным жизнью, он никогда не показывал, сколь сильны были его тоска по дому и тревога за судьбы своих юных тетушек, и даже Блад со своей проницательностью не догадывался о том, что снедало его штурмана. Джереми не мог пойти на риск и дать о себе знать, опасаясь, что его послание может усугубить и без того непростое положение сестер Питт, и это еще при условии, что их не настигла карающая длань королевского правосудия.
Как только только лорд Уиллогби объявил бывшим каторжникам об амнистии, Питт написал им, и Питер хорошо помнил, как дрожали губы его молодого друга, когда тот пришел к нему и сообщил, что наконец-то получил весточку из дома, и что у его тетушек все благополучно. Сразу после того, как Блад ушел в отставку с поста губернатора, Питт оставил службу в королевском флоте и вернулся к своей профессии шкипера. Питер ссудил ему недостающую часть суммы на покупку судна — щепетильный Джереми и не согласился бы принять деньги в дар, так что теперь тот был владельцем собственной ладной шхуны и занимался каботажными перевозками по всему побережью Англии…
Порыв ветра качнул крону растущего рядом с домом ясеня, бросил в лицо Питеру холодные тяжелые капли, и он задохнулся, ощутив себя на мгновение на палубе корабля. Сегодня у него явно день воспоминаний. Блад усмехнулся и подумал, что все дело в дожде, почти беспрерывно льющем уже три дня. Конечно, ему далеко до тропических родственников, обрушивающих на ярд земли за считанные минуты галлоны воды, но тоскливая монотонность истинно английского дождя кого угодно вгонит в меланхолию. И вызовет разлитие желчи — иронично заметил себе Блад-доктор.
Солнце вновь спряталось, синева неба померкла, безнадежно проигрывая битву очередному воинству в серых лохмотьях. Блад оторвался от созерцания пустынной улочки и, оставив окно распахнутым, подошел к массивному, украшенному резьбой шкафу-кабинету из мореного дуба. Открыв дверцу, он извлек на свет бутылку. Ямайский ром, шестилетней выдержки, темное золото Вест-Индии. Сильные пальцы без труда вытащили плотно притертую пробку, и по комнате разлился насыщенный, чересчур резкий для блеклого дня аромат.
Прощальный подарок Нового света. Ром можно купить и в Англии, но этот был сделан еще до землетрясения, и стал настоящей редкостью. Кроме бутылки, в отделении имелись и пара серебряных бокалов с тонкой гравировкой, хотя, конечно же, ром следовало пить из кружек. Оловянных. Хмыкнув, Блад наполнил бокал и сел на стоящий возле окна стул, обитый мягкой кожей. Мелкими глотками, позволяя пряной горечи обжечь рот, он пил ром и продолжал размышлять.
…Через пару недель после того, как они обосновались в Бриджоутере, в кабинет Блада шагнул вернувшийся из очередного плавания, обветренный и покрытый красноватым северным загаром Джереми, и в серых глазах шкипера плескалась радость. Питер тоже был рад встрече, но уж не тогда ли ощутил первый отголосок тоски?
Надо было видеть изумление на лицах сестер Питт, когда, уступая просьбам Джереми, он появился на пороге их дома. У тетушек Джереми, из хрупких девушек превратившихся в приятных глазу молодых женщин, и в самом деле было все благополучно: их не бросили в темницу и не лишили имущества. Энни даже вышла замуж за некоего мистера Роулинга, славного малого, и за ее юбку цеплялись трое разновозрастных ребятишек. Семейство Роулингов жило здесь же, благо места в просторном доме хватало всем.
Из окон гостиной Блад мог видеть домик миссис Барлоу. Как он знал, хозяйка здравствовала и поныне, и на мгновение у него мелькнула ребяческая мысль, а не навестить ли ее и справиться ли о той самой герани, за которой он ухаживал в последний день своего пребывания в Бриджоутере. Но в итоге Блад отказался от этой идеи, решив не тревожить покой почтенной пожилой леди.
…Он взболтнул жидкость цвета темного янтаря на дне бокала, затем потянулся к стоящей на столе бутылке и вновь наполнил его…
…Осенью 1696 года Блад начал оказывать врачебные консультации миссис Роулинг, у которой часто болели дети, затем и другим жителям городка. Бриджоутер в последние годы весьма нуждался в хорошем враче, а Блад безо всякой ложной скромности относил себя к таковым, к тому же праздность быстро наскучила ему. А в феврале 1697 у них с Арабеллой родился сын, которого назвали Томасом — в честь отца Арабеллы. Роды прошли на удивление легко, мальчик отличался крепким здоровьем и спокойным нравом. Часть средств Блада была удачно размещена и приносила доход, помимо этого, благодарный Джереми предложил ему стать компаньоном — а дела у шкипера Питта шли хорошо.
Казалось бы, чего еще желать от своей Судьбы, щедрой как на испытания, так и на безграничное счастье? Женщина, о которой он грезил, и которая всегда была светом звезды, не дающем ему заплутать, была рядом с ним, и двое их детей наполняли радостью его сердце. И разве еще в 1685 он не полагал, что его тяга к приключения прошла?
Что же гнетет его? Жесткие объятия доброй старой Англии, от которых он, оказывается, порядком отвык? Вид некогда цветущего Сомерсета, ныне пришедшего в упадок, притеснения и несправедливость, творящиеся на каждом шагу? Так в Вест-Индии не меньше, а то и побольше жестокости и беззакония, и Блад, сохранивший свою ирландскую сентиментальность, не утратил также и способности критично и с изрядной долей цинизма относиться к подобным вещам. Или это Новый Свет изменил его, закружил в пестром ярком хороводе, где сочные краски тропических лесов перемежаются белизной песчаных отмелей и лазурью моря, где шальной свободой веет в лицо?
Вошедшая в кабинет, чтобы напомнить о приглашении на обед к Питтам, Арабелла обнаружила, что муж сидит у раскрытого настежь окна, откинувшись на высокую спинку стула, и попыхивает трубкой, выпуская одно колечко дыма за другим. Его глаза были прикрыты, пальцы левой руки выстукивали замысловатый ритм на подлокотнике.
— Питер? — Арабелла перевела недоуменный взгляд на ополовиненную бутылку черного рома.
Блад вздрогнул: жена была в нескольких шагах от него, а он настолько задумался, что не услышал, как она подошла.
— Да, дорогая?
Он понял, куда смотрит Арабелла, и с досадой подумал, что не стоило увлекаться… воспоминаниями.
— Разве мы не идем на обед к мистеру Питту?
Черт! Как он мог забыть про приглашение Джереми? Не то чтобы количество выпитого помешало Бладу держаться прямо и говорить связно, но ему совсем не хотелось шокировать благонравных протестантов запахом рома.
— Разумеется, идем.
— Но, Питер… — брови жены сдвинулись, а ее взгляд упорно не желал отрываться от бутылки.
— Арабелла, дай мне полчаса и скажи Молли приготовить чашку крепкого кофе. Она знает, как, — Блад неспешно поднялся и положил почти погасшую трубку на стол: — Нет, пожалуй, две чашки.
Арабелла смотрела на него недоверчиво, даже тревожно. Конечно, за все годы, что они вместе, он редко позволял себе больше одного бокала вина за ужином.
— Ну что такое, душа моя? — спросил он, подходя к ней и беря ее руки в свои.
Черт, черт! После чуть ли не пинты рома момент для общения с любимой женщиной был точно не самый лучший…
— Ничего, Питер. Я скажу Молли.
Через полчаса, когда тщательно выбритый, безукоризненно элегантный в своем черном камзоле Блад вошел в гостиную, лишь легкая бледность и несколько осунувшийся вид свидетельствовали о тех усилиях, которые, ему безусловно пришлось затратить, чтобы суровые родственницы его друга ничего не заподозрили.
Арабелла, в простом темно-коричневом платье, украшенном незатейливой вышивкой на лифе, порывисто поднялась с низкого диванчика и подошла к нему.
— Как ты? — во взгляде жены Питер увидел искреннее беспокойство. — Возможно, нам стоило бы послать кого-нибудь из слуг и отменить визит?
— Все хорошо, Арабелла, — ответил он и склонился к ее руке, целуя тонкие пальцы: — Строгий наряд еще больше подчеркивает твое очарование.
Уголки ее губ тронула улыбка:
— Думаю, что мисс Питт и миссис Роулинг сочтут другие мои платья вызывающими, — она помолчала, потом осторожно спросила: — Питер, ведь… ничего не случилось?
— Ничего. Только воспоминания. Они иногда бывают слишком назойливыми.
По стеклам застучали неугомонные капли, и Арабелла вздохнула:
— Опять пошел дождь…
— Это совсем не тот дождь, который заставил бы нас отступить, не правда ли, дорогая? — Питер пристально глядел на нее, с облегчением убеждаясь, что тревога постепенно уходит из ясных карих глаз жены.
— Ни в коем случае, — теперь Арабелла уже улыбалась, и он тоже улыбнулся, вновь поднося ее пальцы к своим губам.
— Тогда поспешим.
— Ему снабженцем работать, а не капитаном, — с некоторой завистью проговорил Шерхебель, глядя в ту сторону, куда ушёл Седьмых. — Смотрите, это же наш рапорт в верха! Где он его здесь мог достать?
Действительно, в неверных пальцах Чертослепова трепетал тот самый злополучный документ, с которого всё и началось.
— О Господи!.. — простонал вдруг замдиректора, зажмуриваясь. Он, наконец, заметил роковую ошибку машинистки.
— В каком смысле — Господи? — тут же спросил любопытный Шерхебель, отбирая у Чертослепова бумагу. — А? — фальцетом вскричал он через некоторое время. — Что такое?!
Пошатываясь, подошёл очнувшийся Альбастров и тоже сунулся сизым мурлом в документ.
— Грамота, — небрежно объяснил он. — Аз, буки, веди… глаголь, добро…
— Нет, вы только послушайте! — В возбуждении снабженец ухватил электрика за короткий рукав крупнокольчатой байданы. — «Обязуемся выгрести к пристани Баклужино в десять ноль-ноль, шестнадцатого, одиннадцатого, тысяча двести тридцать седьмого». Печать, подпись директора… А? Ничего себе? И куда мы ещё, по-вашему, могли приплыть с таким документом?
— Что?! — мигом протрезвев, заорал электрик. — А ну дай сюда!
Он выхватил бумагу из рук Шерхебеля и вонзился в текст. Чертослепов затрепетал и начал потихоньку отползать. Но Альбастров уже выходил из столбняка.
— А-а… — зловеще протянул он. — Так вот, значит, по чьей милости нас угораздило…
Он отдал документ Шерхебелю и, не найдя ничего в перемётной суме, принялся хлопать себя по всему, что заменяло в тринадцатом веке карманы.
— Куда ж она к шайтану запропастилась?.. — бормотал он, не спуская глаз с замдиректора. — Была же…
— Кто?
— Удавка… А, вот она!
Шерхебель попятился.
— Слушайте, а надо ли? — упавшим голосом спросил он, глядя, как Альбастров, пробуя сыромятный арканчик на разрыв, делает шаг к замдиректора.
— Людишки… — презрительно пробасил Афанасий, и всё смолкло на поляне. — Кричат, копошатся…
В лопнувшей под мышками кольчуге, в тяжёлом побитом шлеме, чужой стоял Афанасий, незнакомый. С брезгливым любопытством разглядывал он из-под нависших бровей обмерших членов экипажа и говорил негромко сам с собой:
— Из-за бумажки удавить готовы… Пойду я… А то осерчаю, не дай бог…
Нагнулся, подобрал свою железную палицу и пошёл прочь, проламывая остекленелые дебри.
Не смея поднять глаза, Альбастров смотал удавку и сунул в перемётную суму.
— Слушайте, что вы там сидите? — сказал Шерхебель Чертослепову. — Идите сюда, надо посоветоваться. Ведь капитан, наверное, не зря оставил нам эту бумагу…
— Точно! — вскричал Альбастров. — Исправить дату, найти лодку…
— Ничего не выйдет, — всё ещё обижаясь, буркнул Чертослепов. — Это будет подделка документа. Вот если бы здесь был наш директор…
— А заодно и печать, — пробормотал Шерхебель. — Слушайте, а что если обратиться к местной администрации?
— Ох!.. — страдальчески скривился замдиректора, берясь за поясницу. — Знаю я эту местную администрацию…
— А я всё же попробую, — задумчиво сказал Шерхебель, свивая документ в трубку.
То, что фрау Айнциг с телефонной станции следила за каждым моим шагом, стало мне ясно вскоре после прибытия в институт. Дело было не только в том, что она будила меня, когда по той или иной причине я просыпал на работу. Были и другие, более очевидные доказательства. Однажды, когда рабочий день кончился и я ушёл к себе в комнату, она позвонила и напомнила мне, что я забыл выключить в фотолаборатории воду. Как всегда, с подчёркнутой вежливостью и ехидством, она сказала: «Господин Мюрдаль, вы, по-видимому, думаете, что находитесь в Париже и что за окном вашей квартиры протекает Сена». В следующий раз она спросила меня, кто ко мне заходил, хотя у меня никого не было.
— Тогда скажите, пожалуйста, что вы только что делали?
— Я переставил сушильный шкаф на новое место, поближе к раковине, — ответил я удивлённо. — А в чем дело?
— Понятно, — проквакала она и повесила трубку. Итак, каким-то непонятным образом она имела возможность следить за тем, что происходило в лаборатории. Я долго размышлял по этому поводу и пришёл к выводу, что, возможно, у фрау Айнциг перед глазами висит доска с планом моей лаборатории, на которой, как у железнодорожного диспетчера, загораются сигнальные лампочки, показывающие, где я нахожусь и что я делаю. Нужно было разобраться в системе сигнализации.
Все тяжёлые приборы и шкафы в лаборатории стояли на каменном фундаменте, не связанном с коричневым линолеумом, который покрывал полы. Когда ходишь по этому линолеуму, возникает такое ощущение, будто ступаешь по мягкому ковру. Несомненно, пол был устроен таким образом, что всякий раз, когда на него становился человек, он слегка прогибался и где-то замыкал электрические контакты. Контактов, вероятно, было несколько, потому что площадь всех комнат, и особенно спектрофотометрической, была велика и вряд ли давление на пол в одном месте могло передаваться на всю поверхность.
Однажды, когда я был относительно свободен, я вооружился отвёрткой и стал ползать вдоль стен, приподнимая края линолеума. Скоро поиски увенчались успехом. Приподняв настил прямо у окна, я обнаружил, что на его обратной стороне прикреплена мелкая медная сетка, которая, наверное, представляла собой один общий электрод. Когда я приподнял линолеум ещё больше, я обнаружил, что он свободно лежит на низких пружинистых скобках, между которыми к деревянным доскам прикреплены небольшие круглые пластинки. Стоило нажать на поверхность линолеума, как пружинистые скобки прогибались и сетка касалась одного из нескольких медных электродов. На диспетчерской доске телефонистки план моей лаборатории был утыкан электрическими лампочками. Она имела возможность видеть не только, где я нахожусь в данный момент, но и куда хожу и кто заходит ко мне. Я понял, почему Пуассон попросил, чтобы я пронёс его через лабораторию к выходу на руках. Ведь в противном случае телефонистка подняла бы тревогу!
Во всех комнатах лаборатории сигнализация была построена по одному и тому же образцу. Однако то, что я разобрался в этой нехитрой электрической схеме, ещё не решало вопрос, как я могу уйти из лаборатории незамеченным. Я, конечно, могу где-нибудь замкнуть несколько электродов и, таким образом, создать у надзирательницы впечатление, что я сижу на месте. Но она все равно увидит, что я перемещаюсь по комнате, и сразу же поднимет тревогу. Ведь экран ей покажет, что в помещении не один, а два человека! И тут меня осенила мысль. Недолго думая я растянулся посредине комнаты и медленно пополз на животе. Затем я несколько минут лежал неподвижно, ожидая, что из этого получится. И получилось именно то, что я ожидал. Резко зазвонил телефон. Я ухмыльнулся про себя и продолжал лежать, мысленно наслаждаясь тем, что заставил фрау Айнциг сходить с ума. Телефон зазвонил ещё несколько раз, а затем затрещал непрерывно. Я был уверен, что, если бы я пролежал на полу ещё несколько минут, весь институт был бы поднят на ноги. Я резко поднялся и снял трубку.
— Куда вы девались? — услышал я знакомый голос.
— Девался? Никуда я не девался, — ответил я удивлённым голосом.
— Тогда скажите, какие трюки вы там у себя выкидываете.
Помолчав секунду, я с напускным восхищением произнёс:
— Знаете, мадам, ваша наблюдательность меня поражает. Я действительно сейчас выделывал трюки. Я влез на лабораторный стол и пытался снять с окна занавес, на котором наросло несколько килограммов пыли. Если бы стол по какой-то идиотской причине не был прикреплён к полу, я бы это сделал очень просто. А теперь мне пришлось…
— Достаточно болтать! — резко прервала меня она. — Завтра я пришлю к вам человека, который заменит вам занавеси.
Итак, теперь я мог передвигаться по лаборатории незамеченным. Для этого нужно было не ходить, а ползать на животе. Это меня вполне устраивало.
Оставалось немного. Нужно было сделать так, чтобы фрау Айнциг думала, что я в лаборатории в то время, когда меня здесь не будет.
Исследовав свою кровать, я обнаружил электрический контакт в пружинной сетке. Когда я ложился, сетка прогибалась и касалась продольной металлической планки, изолированной от остального корпуса фарфоровыми перекладинами. Достаточно было соединить сетку и перекладину проволокой, и фрау Айнциг будет думать, что я сплю. Теперь, когда система сигнализации была разгадана, оставалось продумать детали своего будущего путешествия по тому пути, по которому когда-то пришёл Пуассон.
Я должен буду замкнуть контакт в кровати в то время, когда я буду на ней лежать. Затем я должен буду сползти с неё на пол и проползти около десяти метров до трансформаторного ящика. Здесь мне придётся выполнить сложное гимнастическое упражнение: вползти в ящик, не вставая на ноги.
Дверь в ящик находилась на высоте около полуметра над полом, и лёжа дотянуться до неё было невозможно. Я долго думал над тем, как это сделать. Это был самый ответственный этап всего путешествия.
В течение нескольких дней я тщательно готовился к предстоящему походу. Подготовка заключалась в том, что я тренировался сползать с кровати так, чтобы лечь на пол сразу всем корпусом. Предварительно замкнув сетку кровати с металлической планкой проволокой, я по ночам ползал по всей лаборатории, стараясь убедиться в том, что это — надёжный метод передвижения. Он действительно был таким, потому что ни разу никаких сигналов тревоги не было. За это время я продумал, как незамеченным вползти в дверь мнимой трансформаторной будки. Для этого нужно будет предварительно открыть дверь и перекинуть через неё верёвочную петлю. Если ухватиться за неё руками и упираться ногами в стоявший рядом массивный шкаф с химической посудой, можно будет вползти в дверь, не вставая на ноги. В одну из ночей я проделал и это упражнение. Я с большим трудом оторвался от пола и влез в узкую дверь. Оттуда пахнуло затхлым тёплым воздухом. Опустив ноги, я почувствовал, что они коснулись каменных ступенек, спускавшихся вниз. Затем я проделал обратную операцию: при помощи той же верёвки и шкафа я снова опустился плашмя на линолеум и возвратился к своей кровати.
Итак, можно было отправляться.
Для похода я выбрал тихую, безветренную ночь, когда луна была полной и освещала пустыню прозрачным спокойным светом. Я долго сидел у окна, вглядываясь в царившее вокруг лунное безмолвие. Серебристые песчаные дюны казались гладкими морскими волнами, застывшими на фотографическом снимке. В окнах южной лаборатории горел свет, светились окна в здании, где обитал Грабер. Точно в десять часов вечера все будет темно и там. Свет будет гореть только в одном окне, там, где дежурит фрау Айнциг. Это её мне предстояло обмануть сегодня ночью. Я не знал, что даст мне это путешествие под землёй, но желание раскрыть тайну было очень велико, и я решил не отступать от своего плана.
Наконец огни стали гаснуть, и в десять вечера все погрузилось во мрак.
Тогда я снял телефонную трубку. Через секунду послышался голос фрау Айнциг:
— В чем дело, Мюрдаль?
— У меня к вам просьба. Меня что-то одолевает сон, и я не в состоянии закончить срочную работу. Я прошу вас разбудить меня завтра часов в шесть-семь.
— Хорошо, я вас разбужу, — ответила она.
— Спокойной ночи, фрау Айнциг.
— Спокойной ночи.
Через несколько секунд я лёг в кровать. Я лежал, стараясь не двигаться, как бы боясь кого-то спугнуть.
«Пора», — прошептал я сам себе через полчаса.
Я пошарил у себя в карманах, проверяя, все ли на месте. Там был ключ от двери, электрический фонарь и коробка спичек. В другом кармане был нож. В карман халата я спрятал кусок верёвки на тот случай, если там, на противоположном конце подземного пути, мне придётся проделывать такие же упражнения, как и здесь.
Просунув руку под матрац, я плотно привязал сетку к металлической перекладине.
Мне показалось, что путь от кровати до трансформаторного ящика я проделал очень быстро. Однако взгляд на светящийся циферблат моих часов показал, что лабораторию я прополз за двадцать минут. Было начало двенадцатого.
Когда я оказался внутри тесного тамбура, с меня градом катился пот. У двери я несколько секунд подождал, чтобы убедиться, прошёл ли первый этап путешествия благополучно. Затем я опустился на несколько ступенек, прикрыл за собой дверь и включил фонарик.
Каменная лестница вела по наклонной галерее с бетонированными стенами и кончалась небольшой площадкой, откуда начиналась узкая горизонтальная труба. Я просунул в неё голову и осветил фонариком. Она казалась бесконечной. На расстоянии около пяти метров от её начала начинался ряд железных крючков, на которых лежали кабели и провода. По ним в лабораторию поступала электроэнергия, а также осуществлялась телефонная связь и сигнализация. Приглядевшись, я сразу отличил электрический кабель от телефонного. Телефонный был в голубой изоляции. А в толстом свинцовом кабеле, по-видимому, было множество тонких жил, которые под полом разветвлялись и присоединялись к медным контактам…
Какая-то пара проволок сейчас уносила в диспетчерскую ложный электрический сигнал о том, что я сплю. При этой мысли я улыбнулся.
Ползти было трудно, потому что железные крючки то и дело цеплялись за одежду. Приходилось останавливаться и проделывать сложные движения руками, чтобы отцепиться. Труба не была предназначена для того, чтобы совершать по ней путешествия.
Чем дальше я полз, тем все более спёртым становился воздух, и наконец мне показалось, что он совсем исчез. Я остановился и несколько секунд лежал неподвижно, глотая широко раскрытым ртом горячую духоту. Затем я пополз дальше, делая остановки через каждые пять-десять метров.
По моим расчётам, труба шла прямо на восток. Если так, то мне предстояло проползти не менее одного километра — путь не маленький. Но я не преодолел и половины пути, когда почувствовал, что силы меня оставляют. Перед глазами поплыли разноцветные пятна, в ушах звенело, сердце стучало неравномерно, то как в лихорадке, то, казалось, останавливалось совсем.
«Не доползу. Нужно возвращаться»…
Вползая в трубу, я почему-то не подумал о том, что может возникнуть необходимость вернуться. Только теперь я понял, что этого сделать нельзя. Труба была узкая, и развернуться в ней было невозможно. Можно было пятиться назад, но это было ещё тяжелее. Я попробовал проползти так несколько метров и остановился. Халат и сорочка задрались мне на голову, а металлические крючья прочно вцепились в одежду. Чтобы освободиться от них, пришлось снова ползти вперёд.
Наконец я выбился из сил и замер в абсолютной темноте, где-то в середине узкой и душной бетонной трубы, под толстым слоем песка. «Но ведь Пуассон как-то прошёл этот путь!» — задыхаясь, прошептал я и мысленно ответил себе:
«Да». Так в чем же дело? Вперёд, только вперёд…
Я зажёг свет и опять пополз вперёд, останавливаясь только затем, чтобы отцепиться от очередного крючка.
От удушья и страшного напряжения я почти терял сознание, как вдруг на меня пахнуло, как мне показалось, свежим воздухом. Я остановился и, осветив стенки, увидел, что здесь от трубы ответвляется ещё один канал. Это ответвление было несколько шире, и в него уходили все провода и кабели. Я догадался, что они ведут к Граберу.
«Ползи только прямо», — вспомнил я слова Пуассона.
Здесь я пролежал несколько минут и отдышался. Затем я посмотрел на часы, и у меня в груди похолодело: было два часа ночи. Если и дальше я буду двигаться с такой же скоростью, я не смогу вовремя вернуться обратно.
Я выключил свет и, работая обеими руками, стал двигаться дальше.
Наконец моя голова уткнулась во что-то твёрдое. Я зажёг фонарик и увидел, что нахожусь на дне колодца, подобного тому, какой был под моей лабораторией. Вверх поднималась крутая каменная лестница…
Когда я вставлял ключ в замочную скважину, у меня было такое чувство, будто там, за дверью, уже стоят охранники Грабера, готовые меня схватить. Я так привык к заключению в лаборатории, что одна только мысль о том, что я покинул её, приводила меня в ужас. Мне казалось, будто моё отсутствие обнаружено давным-давно и поднялась тревога. Но я делал все так, как задумал. Пусть будет что будет. Я тихонько повернул ключ и открыл дверь.
Это было большое продолговатое помещение с широкими и низкими окнами. Лунный свет в них не попадал, и я сообразил, что они обращены на восток. Посредине комнаты возвышался силуэт сооружения, напоминающего печь древних алхимиков: на четырех тонких опорах коническая крыша с трубой, уходящей в потолок. У окон — широкие столы, и на них я увидел горшки с растениями. Их листья и стебли чётко выделялись на фоне серебристых окон.
Я долго стоял неподвижно у открытой двери и прислушивался. Ни единого шороха, ни единого вздоха или шелеста. Воздух был затхлый. Казалось, в этом помещении давно не было людей…
При свете фонаря я обнаружил, что пол дощатый.
«Эту комнату не контролируют», — решил я и недолго думая вышел из ящика. Помещение походило на оранжерею. То, что возвышалось посредине, оказалось обыкновенной печкой, на которой стояли металлические чаны. Горшки на столах действительно были с растениями. Но даже в полутьме я понял, что это необыкновенные растения. Их листья не были зелёными. При свете электрического фонаря они казались жёлтыми.
Я не удержался и, подойдя к одному из горшков, тронул растение рукой. Стебли и листья были жёсткими, как грубая кожа. При надавливании они легко ломались с тихим треском.
Все, что здесь росло, было таким же твёрдым и неестественным. Под листьями одного из растений я заметил какие-то плоды, которые были твёрдыми и плотными, хотя по виду и напоминали помидоры. Я вытащил из кармана нож, перерезал стебель и спрятал трофей в карман.
Часы показывали пятнадцать минут четвёртого, когда я подошёл к двери в правом углу оранжереи. Дверь была приоткрытой. Я не сразу сообразил, где нахожусь, когда вышел наружу. Здание стояло в углу обширного сада, огороженного высокими стенами. Они расходились под прямым углом и скрывались за стволами деревьев. Я узнал эти деревья: пальмы, те самые, которые я всегда видел, выходя из лаборатории.
Никаких сомнений, это был «оазис алых пальм». Однако теперь он больше походил на огромное кладбище, на котором очень мало деревьев.
Передо мной над поверхностью песка возвышались высокие, обнесённые камнем грядки, и на них росли какие-то кустарники. Начался предутренний ветерок, он крепчал с каждой минутой, но листья растений были совершенно неподвижны.
Это безмолвное песчаное поле с безжизненной растительностью казалось в лучах заходящей луны призрачным и неестественным. Здесь не было ощущения свежести, не было запаха зелени и цветов, влаги и гниения. Я медленно брёл меж грядок-могил, и мне казалось, что на них растут не настоящие кустарники, а какие-то искусственные, сделанные из странного сухого и жёсткого материала. Я несколько раз касался руками листьев и стеблей и всегда инстинктивно отдёргивал руку, потому что они, жёсткие и твёрдые, создавали ощущение высохших трупов.
Я шёл по этому удивительному саду как зачарованный, забыв о трудном пути, который я проделал, не думая, как я буду возвращаться обратно. Я терялся в догадках, пытаясь понять, как и для чего был создан этот страшный, противоестественный растительный мир, который в лунной мгле не имел границ и который так напоминал кладбище в пустыне. Меня вдруг охватило гнетущее чувство. Мёртвый сад в пустыне, высокие, могилоподобные грядки, далёкие силуэты пальм, глубокий песок и лёгкий шорох в неподвижной листве создавали впечатление, словно я попал в потусторонний мир, в страну мёртвых, в загробный мир растений…
Луна спустилась над горизонтом и почти касалась ограды, отделявшей оазис от остального мира. Я решил, что пора возвращаться. Когда я вошёл в глубокую тень, отбрасываемую оградой, неожиданно послышались звуки, напоминавшие далёкие выстрелы. Они доносились откуда-то слева. Я прислушался. Действительно, несколько одиночных далёких выстрелов, а затем «та-та-та-та-та» — как будто пулемётная очередь…
Двигаясь все время в тени, я наконец почти вплотную подошёл к тому месту, где стена под прямым углом уходила на восток. Выстрелы и пулемётные очереди теперь стали слышны более явственно, и я остановился, раздумывая, что могло происходить там, за стеной. Я медленно побрёл вдоль неё, мучимый любопытством, и натолкнулся на калитку. Она оказалась запертой. Снова в ночной тишине я услышал «та-та-та-та-та» и вслед за этим далёкий, напоминающий плач ребёнка голос… «Неужели за стеной расстреливают»? — подумал я. Выстрелы умолкли, и, сколько я ни ждал, больше не повторялись.
Не знаю, как долго я простоял возле калитки, как вдруг она заскрипела, и я инстинктивно прыгнул в сторону и спрятался за низеньким, богатым листвой деревом.
Я не видел, как отворилась дверь, потому что тень в углу была очень глубокой, а луна ещё ниже опустилась над горизонтом. Я напряжённо всматривался в темноту и долго ничего не мог увидеть. Только через несколько томительных минут я заметил, как вдоль стены по направлению к оранжерее очень медленно двигалось что-то серое. Это был человек. Вернее, я догадывался, что это человек. Серый силуэт двигался странными рывками, тяжело ступая по глубокому песку.
Я стоял в своём укрытии, боясь пошевелиться, провожая серую тень вдоль стены глазами. Кто это такой? Что он делал там, за стеной, в этот час ночи? Почему так медленно идёт? Затем в моей голове, как молния, пронеслась мысль: «Он идёт к оранжерее! Все пути возвращения сейчас окажутся отрезанными!»
Спотыкаясь о какие-то тяжёлые и твёрдые, как камень, плоды, я быстро пошёл через грядки, двигаясь параллельно каменной ограде. Вскоре серая тень оказалась далеко позади, а я стоял у двери оранжереи.
Отсюда я разглядел, что медлительный человек толкает перед собой огромную садовую тачку. Был слышен едва уловимый скрип её единственного колёса.
Я решительно вошёл в оранжерею и направился к заветной двери.
Здесь стало совершенно темно, и я вынужден был несколько раз включать электрический фонарик. В тот момент, когда я опускался вниз, стало слышно, как под тяжестью грузных шагов зашуршал песок за окнами. Тогда я закрыл за собой дверь и бесшумно повернул ключ.
Обратный путь по трубе показался мне гораздо короче.
Ирка ворвалась в размеренные Клавдюшкинские будни, как сигнальная ракета в чёрную южную ночь — где-то грохнуло, жахнуло, всё враз залило цветным светом — и бесследно растворилось в окружающей темноте, оставив в глазах мельтешение ярких точек. Клавдюшкин был с детства привычен к своей ночи, неплохо в ней видел и ориентировался, особенно не переживал по поводу отсутствия света, а тут вдруг как ослеп. Разом. Раньше вокруг была темнота, а теперь вдруг не стало совсем ничего.
Ирка ушла, и через прореху, оставленную ей в мироздании, ушла Клавдюшкинская прежняя жизнь.
Клавдюшкин, не привыкший к неожиданностям и не знающий, как на них правильно реагировать, на всякий случай загрустил. Прибрал дом, помыл посуду, позвонил на работу, взял больничный, обещал зайти предъявить врачу свои травмы и принести справку. Работа была согласна отпустить И. Клавдюшкина и так, без справки. Работа даже посоветовала Клавдюшкину недельку отлежаться, благо не выбранных за год отгулов у него накопилось на некрупный отпуск. Клавдюшкин поблагодарил работу и повесил трубку.
Потом долго сидел напротив зеркала, вспоминал чёрные косматые буквы, водил пальцем по стеклу. Жалел, что стёр. Жалел, что не узнал ни имени, ни адреса, ни номера телефона. Не понимал, где искать. И как. И надо ли. Недоумевал, чем провинился. Иркино появление породило в Клавдюшкине больше вопросов и сомнений, чем предыдущие десять лет его жизни.
Пока Клавдюшкин грустил, его работа получала за него по шапке от Всяких Важных Инстанций и от Ирки лично. Иркин платёж вернулся на родной счёт, невесть откуда взявшийся кредит был аннулирован с извинениями и пламенными заверениями, что «больше никогда» и «виновные понесут заслуженное наказание». Ирка была в меру кровожадна и решила, что виновные, пожалуй, уже понесли всё, что были способны вынести. Смилостивилась. Победно улыбнулась. И ушла.
Казалось бы, в этот момент пути Ирки и Клавдюшкина, нечаянно столкнувшиеся на мгновение, снова начали медленно, но неумолимо расходиться в разные стороны…
Ирка состояла сплошь из вихров, веснушек и ехидства. Она не просто была остра на язык, её языком можно было резать металл и плавить камень. Вихры — каштановые, дикие, всегда были настроены против. Из принципа. Стояли насмерть. С ними можно было либо смириться, либо снять под ноль, что Ирка периодически и грозилась сделать. Веснушки же были крошечными, тёмно-коричневыми и очень интеллигентными. Собственно, они — это всё, что было интеллигентного в Ирке.
В отличие от Клавдюшкина у Ирки не было ни мамы, ни бабушки. Ирка с самого детства жила с папой. Папа воспитывал её сообразно с тем, как в его представлении выглядели гипотетические воспитанные девочки. Баловал, как умел. Иркины Аленькие цветочки принимали причудливые формы, часто хищные и плотоядные — дочкин террариум был предметом жгучей зависти городского зоопарка. Ирка клянчила анаконду, папа возражал, что такому зверю нужны вода, простор и движение, а у них дома уже есть один зверь, которому нужны простор и движение — и это папа.
К двадцати пяти годам Ирка умела вполне сносно стрелять — из духовой трубки, рогатки, пращи, воздушки и папиного пистолета, в том числе и по движущейся мишени, неплохо читала следы, метала ножи и дротики. Говорила на языке зверей — могла заклясть кобру, переубедить барана, взглядом и парой слов вернуть любой пьяной скотине человеческий облик. Однажды папа случайно забыл её одну на даче и уехал в командировку. Пятиклашка Ирка решила, что папа подарил ей праздник. Неделю выживала по принципу «богаты, чем Бог послал», добрый Бог послал чай в пакетиках, воду в колонке, плохо огороженные огороды вокруг и гостеприимную соседку.
Мастерски мухлевала в карты. Изобретательно материлась. Случись война, иметь на своей стороне одну Ирку было бы если не полезнее, то точно веселее, чем десяток половозрелых мужчин-айтишников с виртуальным БФГ наперевес. Ирка с реальной рогаткой была куда убедительнее.
При всей своей нечеловеческой крутости Ирка была потомственной женщиной — визжала и лезла на стол при виде мыши (кормление той части Иркиного террариума, в чей рацион входили мыши, автоматически легло на папины широкие плечи. Вместо анаконды), падала в обморок при виде крови, и в тяжелые армейские ботинки или кроссовки носила розовые носочки с единорогами. Природа иногда приходила и брала своё.
***
Из прострации Клавдюшкина выдернул стук в дверь. Всем своим естеством он устремился на звук, уже рисуя в воображении вернувшуюся Ирку, но вчерашний кофе сработал как агент «оранж» в джунглях Вьетнама — верхний слой Клавдюшкина под его воздействием уже осыпался, а открывшаяся нежная мякоть была ещё очень ранима. Поэтому вместо того, чтобы метнуться к двери одним прыжком, как гордый гепард, пришлось позорно скакать хромым козликом. Не удосужившись заглянуть в глазок, Клавдюшкин рванул дверь на себя.
За дверью обнаружился здоровенный хмурый амбал.
— Григорий, — представился амбал, и, подвинув Клавдюшкина плечом, прошёл мимо него в квартиру.
— Иван, — запоздало ответил на приветствие Клавдюшкин.
— Иван, значит. Ну что ж, хорошо, — амбал окинул два метра Клавдюшкина оценивающим взглядом и угнездился в том кресле, которое вчера занимала Ирка, — ну, рассказывай… Иван.
Всё это очень, очень странно, — решил Клавдюшкин и судорожно сглотнул — воздух, вдруг ставший плотным и тягучим, застрял где-то в трахее по пути к лёгким и напрочь отказывался двигаться дальше. Вся Клавдюшкинская безмятежная, стратегически правильная и тактически безрисковая жизнь, начиная со школы и заканчивая вечером вчерашнего безумного дня, внезапно оформилась в прозу и неостановимым потоком слов выплеснулась прямо на вежливо слушавшего амбала. Рассказывал экспрессивно, помогая себе жестами и мимикой. Вскакивал. Махал в воздухе руками. Падал на стул. Морщился. Вскакивал опять. Постепенно слова закончились. Всё энергичное действо уложилось минут в десять, из которых больше половины времени и эмоций заняло описание событий вчерашнего дня.
Амбал рассматривал Клавдюшкина, как скелет какого-то редкого, давно вымершего динозавра, — абсолютно бесстрастно. Только его левая бровь, влезшая на лоб чуть выше правой, выдавала способность испытывать эмоции.
Клавдюшкин, не желая умирать раньше смерти, собрался с духом и поинтересовался:
— Григорий… Ээээ…
— Петрович, — подсказал амбал.
— Григорий Петрович, а скажите, пожалуйста, вы, собственно, кто?
— Я — отец, — сказал немногословный Иркин папа, серьёзный учёный, немножко военный (потому что военные бывшими не бывают) и очень добрый в душе человек, и протянул Клавдюшкину руку, которую тот машинально пожал.
Григорий Петрович, как настоящий отец девочки, не знал, чего он боится больше, что его дочь не встретит своё счастье, или что встретит. Даже анаконда в качестве домашнего питомца пугала Григория меньше, чем потенциальный жених.
Ирка давно выросла, периодически в её жизни появлялись молодые люди. Но Григорию всё равно иногда снилось, как он вырывает свою крошечку из хищных мохнатых лап очередного воздыхателя. А потом вырывает сами лапы. Иногда во сне присутствовало ружьё. Иногда Григорий боролся со злом голыми руками. Иногда в сон вторгалась Ирка, и тогда у них случалась дуэль на ружьях, с целью выяснить, на чьей стороне правда. Из ружей никто не стрелял, бились так. Как на палках. Правда всегда оказывалась на стороне юркой Ирки. Ну, и папа поддавался, конечно.
Григорий Петрович был в командировке. Вернулся утром. Получил сразу ворох сообщений о пропущенных звонках, а среди них — смску с неизвестным адресом, и припиской «на всякий пожарный». Перезвонив и услышав ненавистное «телефон абонента выключен или находится вне зоны действия сети», Григорий пошёл в гости. Сначала к Ирке, а потом, не найдя её дома, — к неизвестному адресу.
Ирка же с утра развила бурную деятельность. Злая Ирка физически не могла сидеть на одном месте. Да она даже дышать нормально не могла. Поэтому злость следовало вЫходить. Отвлечь. Перенаправить на что-нибудь.
Сначала она разбиралась с коварным банком. Потом встретила подругу. Подруга неслась по улице навстречу Ирке, сверкая новой улыбкой, новыми бриллиантами и новеньким чемоданом цвета испуганного лосося. Ирка помнила подругу в совсем другой комплектации, а в этой, новой, не сразу узнала. Сшиблись грудь в грудь, как настоящие кавалерийские кони. Чемодан сшибки не перенёс, его снесло на проезжую часть, где он пару раз перекувырнулся и застыл, горестно воздев к небу все четыре колёсика. У Ирки дела обстояли несколько хуже — её телефон, в котором заряда оставалось на 2 раза позвонить или один раз влезть в интернет, умудрился вырваться из руки, уйти в крутое пике и шваркнуться о булыжную мостовую. Гибель была дурацкой, преждевременной, но красивой.
Отряхнули чемодан. Пересчитали брильянты. Вытащили карточку из трупа телефона. Осели в ближайшем кафе перевести дух. Пока переводили, выяснилось, что подруга спешила в Грузию, к спонсору своей новой комплектации, солнцу, вину и весёлым гостеприимным грузинам, которые любят котов, детей и красивых женщин. Ирка сказала, что она тоже любит котов и детей. И дома её ничего не держит. Совершенно ничего. В Грузию прибыли вместе.
Охоту на Наташу Муранец Альбина вела по всем правилам. Потолкавшись пару субботних дней у отца на отделении под благовидным предлогом: «Как? А мне он сказал, что будет здесь!», она вычислила искомую персону и, дождавшись окончания сестринской смены, незаметно проводила ее до дома.
Установив, что каждое второе дежурство Муранец заканчивает в восемь часов утра, Альбина пришла к выводу: это время суток наиболее удобно для осуществления задуманного. Медсестра жила в огромном девятиэтажном доме на углу Металлистов и Пискаревского. Утром лестничные марши, как правило, были пустынны.
В тот день с самого утра шел сильный дождь. Прохожие, спрятавшись под зонтами, спешили по своим делам.
Завидев Муранец, торопливо идущую от трамвайной остановки к подъезду, Альбина быстро зашла в него, поднялась на заранее спущенном лифте на восьмой этаж и стала ждать.
Как только Муранец вышла из лифта и, зазвенев ключами, остановилась у дверей своей квартиры, Альбина, достала из кармана дождевика костяной нож для бумаг. Плечом она сильно вдавила невысокую Муранец прямо в дерматин двери, левой рукой туго намотала ее длинные, но жиденькие волосы на руку и, ткнув костяным лезвием ей в живот, шипящим голосом сказала:
– Стой спокойно! Останешься цела.
В мавзолейной тишине подъезда послышалось легкое, даже веселое журчание. Аммиачный запах быстро заполнил площадку.
– Я все отдам, – просипела Муранец.
– Мне «все» не надо. Сейчас ты быстро разъяснишь, что за историю устроила с мальчишкой-практикантом, Женей Невским.
Рассказ Муранец был краток и честен.
У Альбины сжалось сердце. Будь у нее сейчас настоящий нож…
– Запомни этот день, – зловеще шепнула она перепуганной медсестре и устремилась вниз по ступенькам.
* * *
В тот день Альбина была тиха и задумчива.
– Моисей Аронович!
– Да, прекрасное создание, я весь – одно большое ухо, – старик, как мог, уже битый час пытался поднять настроение ученицы.
– «Во многом знании – многие печали», кто из пророков это сказал?
– Детка! Я же простой ремесленник, а не чтец-толкователь Великой книги, хоть дважды в день и прохожу мимо синагоги.
Альбина вздохнула.
– И что, это так важно?
– Да нет, просто как-то на ум пришло, – девушка рассеянно стирала резинкой карандашные пометки на лекалах.
– М-да, чтоб жили так твои враги. – Наппельбаум подошел к ней и по-отечески погладил по плечу. – Но нужно собраться. Сегодня Олег привезет работу, и нам придется задержаться.
В паре с Моисеем Ароновичем Альбина до девяти вечера кроила привезенные Олегом отрезы. Старый мастер был разговорчив и весел.
По окончании аврала Олег, отказавшись от помощи закройщиков, ловко сложил готовые детали в свою большую сумку, протянул Наппельбауму конверт – «Как обычно, уважаемый!» – и, подмигнув Альбине, ушел.
– Мы славно потрудились, пора передохнуть, – сказал мастер и, вынув из конверта сторублевую купюру, передал ее помощнице. – Ученические двадцать пять процентов, твердый тариф со времен моей туманной юности, что «вяло ковыляла по пыльным швальням Львова», – пропел Наппельбаум. – Держите, Альбина, это ваше…
Двадцать восьмой трамвай не торопился. В густых сумерках, после внезапно окончившегося ритмичного напряжения последних часов, Альбина чувствовала себя потерянной и одинокой. Мысли перескакивали с одного на другое, но преобладало общее состояние душевного томления.
– Альбина, – она и не заметила, как к остановке подъехал «Жигуленок» Олега. Это была красная «тройка», из приоткрытой передней дверцы которой негромко лилась песенка Пиаф «Non, rien de rien», – вы извините, может быть, я назойлив?
Альбина, шагнувшая было в сторону машины, остановилась, вопросительно посмотрела на загорелого красавца.
– Могу довезти до дома или, если решитесь, давайте махнем на залив.
«Решительность, решение, поступки…» – под этими знаковыми определениями она прожила последние три недели. Еще стоя на тротуаре, она знала, чем закончится эта встреча. Готовность Альбины изменить свою жизнь одержала верх над доводами разума.
– Поехали на залив, но мне сначала необходимо позвонить.
– Да вот же, телефонная будка у вас за спиной, – Олег рассмеялся.
– Алло, папа?
– Да.
– Ложись, не жди меня. Хорошо?
15 мая 2149 года всех соревнующихся за право стать участниками экспедиции на Ялмез привезли в Таллинн, где мы погрузились на пассажирское судно «Балтия». Кроме нас многие каюты были заполнены научными инструкторами СЕВЗАПа. Каждому из нас вручили по спецбраслету. Его нельзя было снимать с руки ни на секунду: браслет непрерывно улавливал данные о физическом и психическом состоянии носителя и слал информацию в фиксирующий центр.
Когда мы ступили на борт «Балтии», Белобрысов, приняв глубокомысленный вид, нагнулся, постучал по палубе согнутым пальцем и замер, будто прислушиваясь. Затем печально покачал головой и изрёк:
— Они все ушли!..
— Кто? — поинтересовался я.
— Крысы ушли с этого ржавого ночного горшка. Но не будем падать духом!
Хочешь стать барабулькой,
Славной рыбкой морской —
Утопай и не булькай,
Распрощайся с тоской!
Судно и впрямь оставляло желать лучшего: дряхлый, давно вычеркнутый из списков регистра экскурсионный лайнер водоизмещением в 27 000 тонн. Правда, его ради нас подремонтировали, но всё равно во время нашего плавания постоянно случались ЧП: выходили из строя рабочие системы, нарушалась связь внешняя и даже внутренняя, а нам часто приходилось участвовать в авральных работах. К тому же гидростабилизационная система вообще была снята, и из-за этого «Балтию» валяло даже при небольшом волнении. Некоторые испытуемые, которых, по их заверениям, прежде никогда не укачивало, здесь чувствовали себя неважно, и в дальнейшем их отчислили. Посудина эта выбрана была СЕВЗАПом неспроста — и именно для того, чтобы создать для нас умышленно трудные условия. Нам с Белобрысовым была выделена каюта номер 47 по правому борту. Когда мы вошли в неё, он сказал:
— Выбирайте любую из коек; вам по званию положено выбирать первому, ведь вы лейтенант, а я, можно сказать, рядовой.
Одни судьбу несут, как флаг,
Другие тащат, как рюкзак.
Чья ноша легче — впереди,
Чья потяжельше — позади.
Стишок резанул мне уши, но предложение выбрать койку свидетельствовало о проявлении такта. Чтобы не остаться в долгу, я произнёс:
— Нет, это судно не военное, и живём мы во времена невоенные. Пусть первым выберет себе койку тот, кто старше по возрасту.
— Неужто это так заметно, что я стар? — спросил Белобрысов с какой-то странной интонацией.
— Я не сказал, что вы стары; я сказал, что вы старше.
— Это — да! Я намного старше вас, — согласился он и напыщенно, с шутовской интонацией произнёс очередной стишок:
Вы Вечность по черепу двиньте,
Клянуся, в ней радости нет:
Слепой лаборант в лабиринте
Блуждает три тысячи лет!
«Крепись, воист, крепись! — приказал я себе. — Ещё немало подобной дребедени придётся тебе выслушать в этой каюте!» А вскоре я обнаружил, что кроме дневных своих антидостоинств мой однокаютник имеет некий ночной недостаток: он храпит. К счастью, моя способность к засыпанию в усложнённых условиях равняется 9,8 единицы по кривой Калистратова — Шумахера, так что храп не оказал на меня какого-либо отрицательного действия. Однако поутру я задал Белобрысову законный вопрос: почему он утаил от приёмной комиссии СЕВЗАПа это своё свойство? Ведь он знал: храпящих во сне в полёт на Ялмез не зачисляют.
— Потому и утаил это дело, что храпунов в космос не берут, — не без цинизма ответил он. Затем добавил примирительно: — Но ведь вы-то спали спокойно, я сам два раза от своего храпа просыпался, а вы, извиняюсь, всю ночь как сурок дрыхли.
— Дело не во мне, — уточнил я. — Дело в том, что вы солгали.
— Очень прошу вас: не докладывайте начальству об этом факте, — просительно произнёс он.
— Не волнуйтесь, «об этом факте» докладывать я никому не собираюсь. Даже если бы ваш храп мешал мне, я бы никому не сообщил об этом. Волей СЕВЗАПа и Терентьева вы мой товарищ по плаванию, а какой же воист станет подводить своего товарища!
— Спасибо вам!.. А как вы думаете, вот эта штуковина меня не выдаст? — Он постучал пальцем по своему спецбраслету.
— Не беспокойтесь, браслет засекает все соматические и психологические изменения, однако ведь для храпящего храп не болезненное, а естественное явление.
— Да, к сожалению, это не болезнь. Будь это болезнь, медики давно бы её под корень вырвали. Эх, знали бы вы, сколько я в жизни натерпелся из-за этого «естественного явления»! Даже в интимном плане…
— Насколько мне известно, в своё время корабельный врач Губаровский-Семченко опубликовал в «Военно-медицинском ежегоднике» реферат «О некоторых неучтённых возможностях по преодолению ночного храпа». Помнится, он рекомендовал…
— Не верь в романы и рассказы,
А верь, в что видят твои глазы! —
с раздражением перебил меня Белобрысов. — Ничего из опытов его не вышло. Я был у этого Губаревского на приёме, за месяц вперёд записался, медсестре коробку конфет всучил, — а результаты…
— Позвольте, позвольте! — прервал я своего собеседника. — Ведь этот врач жил в двадцатом веке!
— Ах да, я фамилию перепутал, я у другого врача был, — небрежно поправился Белобрысов. — А об этом Губареве я читал где-то… Нам на завтрак топать пора.
Мы направились в кают-компанию. Во время завтрака я думал о том, что Белобрысов настолько прочно приклеил себя к излюбленному XX веку, что порой теряет чувство реальности. Вполне ли здоров он психически?
А теперь, Уважаемый Читатель, я опять отсылаю Вас к «Общему отчёту», где подробно изложены все наши учебно-практические успехи на «Балтии» и все реальные тесты, которым мы подвергались, а сам приступаю к описанию последнего дня нашего испытательного плавания.
Плавание это окончилось на две недели ранее, нежели мы, испытуемые, предполагали. Накануне мы попали в шторм, он настиг нас в Тихом океане возле острова Нарборо (группа Галапагосских островов). «Балтию» так валяло, что один из тетраментоновых двигателей сорвался с квантомагнитной подушки и при этом повредил основной комплексатор. В результате судно потеряло ход. В течение нескольких часов основная команда и испытуемые были заняты авральным ремонтом. Под утро группу, в которую входили мы с Белобрысовым, подсменили; отдыхающим приказали спать не раздеваясь. Мы спустились в каюту и уснули.
Внезапно я был разбужен: кто-то толкал меня в бок. Затем я услыхал голос Белобрысова:
Насколько я, граждане, понял,
Для радости нету причин,
Поскольку мы, граждане, тонем
Во тьме океанских пучин.
Моя способность к осмысленным действиям в первую секунду пробуждения квалифицируется как 1:973 по скользящей схеме Латон-Баттеля. Поэтому, мгновенно осознав опасность, я вскочил с койки, надел спасательный жилет, вынул из ящика стола свою незаконченную статью (я писал её урывками на «Балтии», используя каждую свободную минуту) «О вспомогательных действиях броненосцев береговой обороны во время первой мировой войны» и сунул её в водонепроницаемый карман. После этого обратился к Белобрысову, с которым уже месяц был на «ты»:
— Паша, я готов. Но ты уверен, что мы действительно тонем?
— Стёпа, ты так и смерть свою проспишь! — ответил он. — Я проснулся от здоровенного толчка. Или на нас кто-то наехал, или мы сами на что-то напоролись. И уже сигнал опасности передавали.
Тут из радиоустройства, вмонтированного в потолок каюты, послышался голос капитана «Балтии»:
— Повторяю! Пробоина ниже ватерлинии по левому борту в носовой части! Всем занять свои места согласно аварийному расписанию!
Мы поспешили на палубу и там, держась за леера, встали возле спасательного бота номер 19. Судно дрейфовало лагом к волне. По океану шла крупная зыбь. «Балтию» мотало, и всё явственнее ощущался крен на левый борт и дифферент на нос. Почти все члены команды были вполне спокойны, лишь у очень немногих на лицах отражалась растерянность.
Когда один особенно высокий вал окатил нас по самые плечи, Белобрысов, приблизив губы к моему уху, вдруг произнёс с какой-то зловещей задушевностью:
— Хорошо бы нам в этой обстановке малыша на двоих раздавить, а?
Бедняга от страха сошёл с ума, мелькнула у меня зловещая догадка. Хочет убить какого-то ребёнка и подговаривает меня стать соучастником преступления. Он даже не помнит, что на «Балтии» только взрослые.
Однако, когда следующая большая волна оторвала одного из испытуемых от борта и потащила по палубе, Павел мгновенно среагировал, кинувшись на выручку вместе со мной. Вскоре я пришёл к выводу, что он нисколько не испуган происходящим. Я начал догадываться, что «раздавить малыша» — это какая-то идиоматическая ритуальная фраза двадцатого века, которую предки наши произносили в ответственные минуты их бытия. И меня опять поразила ностальгическая привязанность Белобрысова к старине. Даже здесь, на тонущем судне, он продолжал играть свою роль «пришельца из минувшего»!
— Плавсредства не применять! К нам идёт помощь! — послышался голос капитана, и через мгновение в двух кабельтовых от нас из океана вынырнул оранжевый УТС. Он облетел «Балтию» по широкому кругу, — и вокруг гибнущего судна возникло просторное ледяное поле. Спасатель снизился на лёд рядом с «Балтией» и распахнул свои люки, из которых выдвинулись три трапа.
— Всем перейти на УТС! — распорядился капитан. — Плавание завершено, заключительный испытательный тест «Катастрофа в океане» закончен!
Через четыре часа мы были в Ленинграде.
Нас собрали в аудиториуме СЕВЗАПа, где диркосм объявил нам результаты испытаний и сообщил имена тех, кто включён в состав экспедиции. По сумме плюсовых пунктов Павел Белобрысов прошёл первым, я — вторым.
Корабль «Поиск» проходил через плотные слои атмосферы. Гиго Гант был прирожденным пилотом. Не только с помощью автоматов, но и благодаря безошибочному своему чутью он тормозил корабль трением об атмосферу ровно настолько, чтобы не перегреть его оболочку.
В иллюминаторах проносилось бушующее пламя, словно мы спускались чуть ли не на само светило Сол.
В кормовых иллюминаторах виднелось другое пламя. Оно с неиссякающей силой било из направленных сейчас вперед жерл двигателя. Мы словно отталкивались от выброшенных вперед раскаленных газов и тем тормозились. В этом и заключался «принцип движения без отталкивания» (от неподвижной среды). Мы как бы создавали ее струей газов впереди себя.
Поверхность планеты скрывал плотный слой облаков. Кое-где виднелись голубые, зеленые, коричневые и желтые пятна.
Сверху слой облаков казался белой пустыней, сверкавшей в лучах местного неистового светила Сол, которое на Земе зовут Солнцем. В дальнейшем я тоже буду так называть его.
Облака были парами воды! На Маре это даже трудно представить, и ничто тогда не могло так поразить наше воображение, как это открытие!
Не найти знакомого марианам образа, чтобы передать, как выглядели эти земные облака. Вначале я увидел их сверху, потом долгие годы не уставал любоваться ими снизу. Разглядывая в первый раз облачный покров, я подумал, что, может быть, море такое? Однако мне вспомнились наши пустыни и полярные шапки, впервые увиденные нами во время полета. Ведь на Маре до нас не летали!
Местами здешняя белая пустыня становилась гористой (как и на Маре). Ослепительные холмы поднимались причудливыми клубами, отбрасывая резкие тени. Вдаль тянулись ровные ряды белых барханов.
Потом корабль вошел в облачный слой и вырвался из него уже почти над самой поверхностью планеты. Долго в иллюминаторы ничего не было видно, кроме туманных полос.
Потом внезапно внизу открылось зеленое море с расплывчатой дымкой по всему исполинскому кругу горизонта.
Вода! Мы были готовы к этому, понимая, что придется отыскать для посадки сушу. Ведь Зема должна была так отличаться от Мара, где ничего, кроме суши, нет!..
Однако вода ли внизу?
Эра Луа вскрикнула от радости. Она работала с прицельным анализатором и только теперь поняла, что это растения! Нот Кри сейчас же усомнился в этом. А Кара Яр, ухватившись за металлическую раму иллюминатора, восхищенно смотрела вниз, вся подавшись вперед.
Гиго Гант заметил в «зеленом море» желтый островок. Это оказалась поляна, покрытая цветами.
На нее-то, в облако серого дыма от двигателей, и сел мягко, как на подушку, наш корабль «Поиск».
Жадно прильнули мы к окнам, не веря глазам. Можно ли было представить себе такое щедрое, расточительное богатство жизни! Заросли растительности превосходили всякое воображение. Деревья и сросшиеся с ними кустарники переплетались внизу непреодолимой зеленой сетью, через которую можно было лишь прорубаться острым оружием.
Какими жалкими по сравнению со всем этим выглядели наши марианские заросли в оазисах!
И сразу же мы заметили красочные живые существа. Они были синие, красные, оранжевые и суетились на ветках, срывались с них, распуская в стороны конечности, покрытые любопытными образованиями, позволявшими использовать плотность воздуха для летания.
Они были разной величины и самых ярких раскрасок. Некоторые из них, совсем крохотные, быстро двигая летательными конечностями, которые на Земе зовут крыльями, почти стояли в воздухе, будто на них не распространялось местное столь тягостное для нас тяготение. Когда сквозь поредевшие облака пробилось солнце, они засверкали всеми переливами радуги.
Нам не терпелось выйти из корабля. Гиго Гант, посоветовавшись со мной, выбрал для посадки поляну цветов. Сверху мы с ним заметили вдалеке не то скалы, не то сооружения, быть может, даже город земян. Не следовало сразу появляться там. И мы опустились в зарослях.
Смолк рев двигателей, но непосильная тяжесть продолжала придавливать нас к полу кабины, словно перегрузка торможения еще не кончилась. Каждому казалось, что он взял на плечи одного из спутников. Особенно тяжко было нетренированной Эре Луа. Она держалась мужественно, а я утешал ее, что в скафандре с манипуляторами ей будет легче.
– А я уже боялась, что мне здесь и шага не сделать, – улыбнулась она в ответ.
Конечно, выходить можно было только в скафандрах. У нас в них был нелепо устрашающий вид. Достаточно было посмотреть на моих спутников, чтобы убедиться в этом. Это не были привычные нам марианские легкие скафандры, это были тяжелые скафандры фаэтов, в которых они побывали на Земе. Их было шесть. Один из них был рассчитан на гиганта Гора Зема и, к счастью, так же хорошо подошел Гиго Ганту, как мне впору был костюм Аве Мара. Состав воздуха Земы был вполне пригоден для дыхания. Большое содержание кислорода должно было помочь нам в преодолении местной двойной тяжести.
Мы знали, что нам придется защищаться от неведомого мира болезнетворных существ. Правда, фаэты передали нам в письменах, как они приспособились к чуждым условиям, и дали рецепты пилюль, которые нам изготовили врачи на Маре.
Я смотрел на Эру Луа и не узнавал ее ловкой, изящной фигурки.
Жесткий костюм с ободом на уровне бедер, надутые штанины, вмещающие в себя манипуляторы для ног, пузыри рукавов, где помещались манипуляторы, умножающие силу рук. На плечах – заглушенные заслонками люки для осмотра плечевых механизмов. Герметический шлем со щелевидными очками, защищавшими непривычных к свету фаэтов от неистового сияния земного солнца; широкий воротник, свободно пропускающий голову в шлем, внизу которого – дыхательный фильтр с множеством дырочек, цепные застежки, скрепляющие воротник шлема со скафандром и соединяющие его части, наконец сам скафандр: жесткий, непроницаемый, украшенный излюбленными фигурами фаэтов – спиралями. Кстати, если вдуматься, то фигура эта совсем не случайна. Ведь любое разумное существо, где бы оно ни обитало в звездном мире, узнает в ней строение галактики.
На груди скафандра были две выпуклости, скрывавшие приборы электромагнитного поиска и усилители звуков.
Мир звуков, непостижимых для марианина, обрушился на нас, ошеломил, опьянил…
Заросли жили. Лес был наполнен живыми существами! Перед нами было самое пышное изобилие жизненных форм, не идущее в сравнение с бедной и скудной планетой Map, миром безводных пустынь, выбитых в скалах пещер и единственного зверька – остродышащей ящерицы. В лесу было темно, хотя в верхних ветвях деревьев царил свет. Ниже, куда проникали лишь солнечные пятна, был вечный сумрак, а у земли – настоящая ночь. Там светились огоньками глаза неведомых зверей.
По совету древних фаэтов мы были вооружены. Но только парализующим, а не убивающим оружием, готовые применить его для защиты в случае крайней необходимости.
Первое животное, которое мы рассмотрели, заставило гулко забиться мое сердце. Я первым увидел его, а вслед за мной Эра Луа. Из чащи, с одной из нижних веток на нас смотрело лицо… марианина! Да, марианина или фаэта, но словно изуродованное насмешливой природой. Лицо, а вернее морда, заросшая короткой темной шерстью и обрамленная белой кромкой волос по всему овалу; круглые обводы глаз и сами глаза, тоже круглые, опушенные словно сединой. Это мохнатое существо висело на гигантской мускулистой руке с пятью могучими пальцами. Задние, болтавшиеся в воздухе конечности были короче, но тоже имели развитые, как на руках, кисти с пятью пальцами.
Неужели это и есть наши братья по крови и разуму? Ради них мы и прилетели сюда? Какими же чудищами должны были выглядеть мы в их глазах!
Я сделал шаг по направлению к местному жителю, дружелюбно протянул ему вместо руки манипулятор. Но существо, громко защелкав, с непостижимой ловкостью перепрыгнуло с ветки на ветку и скрылось в сплетениях листвы.
Мы с Эрой Луа, которая не отходила от меня, обменялись мыслями по поводу странного существа, отдаленно напоминавшего фаэтов или мариан. Неужели на Земе неуклонное развитие и приспособление организма к местным условиям могло настолько изменить облик фаэтов? Ведь мы, мариане, внешне не отличаемся от фаэтов, что стало ясно после встречи с «космической мумией», сохранившей в неприкосновенности все древние черты…
– Мы создавали в пещерах Мара условия Фаэны, – заметила Эра.
Я понял все, что она хотела этим сказать, и содрогнулся от мысли, что наши братья по крови и разуму именно таковы, как висящее на руке мохнатое существо. Местные условия сделали их такими!
– Как же нам убедить взобравшихся ныне на ветки потомков фаэтов, что мы их братья и пришли помочь им? – скорее самого себя, чем Эру, спросил я.
– Никакой одежды, – чисто по-женски, но не без логичности заметила Эра. – Если это действительно потомки разумных, то бедняги совсем одичали.
Эра подметила верно. Конечно, одежда характеризует уровень цивилизации. Впрочем, это зависит от условий существования, от климата. В теплом поясе, куда мы опустились, разумным могли и не требоваться одежды или скафандры, предохраняющие от холода или атмосферы. О дожде мы тогда и понятия не имели.
– Инко, Инко! – услышал я в шлемофоне переданный электромагнитной связью голос Кары Яр. – Здесь лежит настоящий фаэтообразный, почти голый. Он, кажется, парализован. Нужна Эра, ее врачебная помощь.
Мы с Эрой быстро, насколько нам позволяли неуклюжие скафандры с манипуляторами, переваливаясь с боку на бок, заковыляли к другой стороне поляны, обогнув посадочные лапы космического корабля. Наперерез нам спешили Гиго Гант с Ивой. Я убедил всех ходить только парами во избежание неожиданностей.
Я готов был увидеть уже знакомое заросшее шерстью существо с длинными передними конечностями и кистями рук на задних, однако увидел почти голого, лишь в набедренной повязке самого настоящего марианина (или фаэта!), распростершегося перед Карой Яр.
Неужели Нот Кри, несмотря на мое дружеское предостережение, применил парализующее оружие против местных жителей?
Но я оказался не прав, подумав так о Ноте Кри.
Они с Карой Яр натолкнулись на земянина, и Нот Кри сдержался от первоначального намерения заполучить «экземпляр разумного» с помощью парализующего оружия. Да это и не понадобилось! Земянин страшно испугался чудовищ, какими мы должны были ему представиться. Оказывается, он видел из зарослей, как мы спустились на огненном хвосте в своей чаше с неба и вышли потом из огня и дыма. Вид наш превосходил даже изощренное воображение жрецов, рисовавших для устрашения народа своих богов.
Я представляю, как испуган был примитивный и суеверный земянин, скрывавшийся в чаще от себе подобных (как мы потом узнали), чтобы не быть убитым на жертвенном камне. Появление «богов» с неба он воспринял как возмездие. Он вообразил, что мы прилетели специально за ним.
И он упал без чувств к ногам «богов». Кара Яр подумала, что он парализован, но Эра Луа установила, что у бедняги просто нервный шок.
Мы с интересом рассматривали его мускулистое, тренированное тело, покрытое безобразными рисунками, и рассуждали:
– Это, несомненно, потомок фаэтов! Он такой же, как мы, только более красивый! – решила Кара Яр.
– Не спеши так думать, Кара Яр, – возразил Нот Кри. – Внешнее сходство еще ни о чем не говорит. Разумные существа могли развиться здесь, на Земе, из более примитивных, достигнув наиболее благоприятной для зарождения разума формы. Естественно, что эта форма может совпадать с той, которую достигли, скажем, фаэты на Фаэне.
– Чтобы решить этот спор, надо познакомиться с внутренним миром земянина, – предложил я.
Мы взялись перенести его на корабль и там привести в чувство. Ведь через нашего нового знакомого можно было установить связь с теми, ради кого мы прилетели сюда.
Гиго Гант взвалил себе на плечи нашего гостя (не хочу сказать пленника) и понес его к кораблю, даже не включив, как он потом признался, ножные манипуляторы. Ему хотелось скорее приспособиться к земным условиям, и, надо отдать ему должное, он преуспел в этом.
Бесчувственного земянина внесли в общую каюту и положили на ложе. Эра и Ива освободились от скафандров и, накинув халаты, оказали помощь земянину.
Потом стал снимать скафандр и я.
Останавливаюсь на этом, потому что мое разоблачение произвело на земянина необычайное впечатление. Чудовище превратилось в богоподобного человека.
Бедняга обвел каюту глазами, увидел склонившихся над ним Эру и Иву, видел исполинское чудище со снятой головой, каким выглядел Гиго Гант, освободившийся лишь от шлема, и задрожал. Из скафандра выглядывало рыжебородое лицо в очках. Рядом с ним вылезал из скафандра (снимал с себя кожу!), Нот Кри, недоверчиво смотревший на нашего гостя. А я, сбросив скафандр, полуобнаженный, подошел к нему. Кара Яр наблюдала за всем происходящим, стоя у люка с парализующим оружием в руках, недоверчивая и решительная. Кто знал, что могло произойти.
Но того, что произошло, никто не мог предположить.
Сначала земянин в ужасе смотрел на превращение богов, похитивших его, потом перевел взгляд на меня. Его лицо, искаженное ужасом, преобразилось. Страх, надежда, радость попеременно отразились на нем.
Он вскочил с ложа, упал на колени и протянул ко мне руки:
– Топельцин! О Топельцин! – возглашал он.
Мы не понимали, что хотел он сказать этим словом. Но как хорошо, что он умел говорить!
Он ударял себя в грудь и, словно пытаясь что-то пробудить в моей памяти, кричал:
– Чичкалан! Чичкалан!
Оказывается, как мы потом узнали, это было его имя, что означало «Пьяная Блоха». Блоха – это местное насекомое, обладающее необыкновенной способностью очень высоко прыгать (и кусаться). Понятие же «пьяная» добавлялось в знак приверженности умеющего высоко прыгать земянина к одурманивающему средству, приближающему его на время к уровню примитивных существ.
Чичкалан подполз ко мне на коленях и протянул руку.
Я удержался, чтобы не отступить, не понимая, чего он хочет. А он дотянулся до моего шрама на груди, следа ранения осколком метеорита. Ощупав его и убедившись, что шрам приходится как раз под моим сердцем, он закрыл ладонями лицо и зарыдал, приговаривая:
– Топельцин! Пусть Топельцин узнает Чичкалана, своего друга. Без Топельцина игровой отряд проиграл. И Чичкалан бежал от жрецов.
Мы недоуменно переглядывались. Земянин, несомненно, что-то хотел передать нам своими словами. Но что?