Над укутанными маскировочной сеткой зенитками скользит маленький самолётик. Он кажется смешной игрушечной коробочкой, если смотреть на него с земли, лёжа на матрасе, и, рассматривая голубое безоблачное небо.
Где-то гудят винтами новенькие истребители. Совсем недавно они тяжело упали, подобно огромным металлическим шмелям, и, быстро освободив посадочную полосу, расселись по своим местам на аэродроме 14-й воздушно-десантной бригады. Скоро мимо холма пробегут зелёные человечки в мокрых и хрустящих от соли и пота гимнастёрках. Лежащий на матрасе знает – это солдаты. Они спешат под навес – съесть свою порцию странной сладкой жёлтой каши, сдобренной чудесной, жирной и вкусной, советской тушёнкой. Потом раздастся команда бриться и чистить оружие – слишком быстро ржавеет оно от страшной влажной тропической жары. Его берегут. А вот среди «ограниченного контингента» властвуют малярия и дизентерия, и они, в отличие от оружия, до ночи предоставлены сами себе. Им прикажут читать Устав. Командирам некогда, они тоже устают от жары и, совсем как подчинённые, страдают от поноса…
Рядом расквартирован 27-й полк кубинской народной гвардии. Эти солдаты, по вечерам поющие удивительно глубокими сильными голосами свои гордые песни, не страдают болезнями, не читают устав, но ужасно суеверны. Они носят распятие на шее и, на всякий случай, подносят пальцы ко лбу, когда, в бесконечной чистоте прозрачного неба Острова Свободы, появляются точки американских разведывательных «ушек». Лежащий на матрасе на всёобращает внимание и видит, как похожи между собой эти разные люди.
«Интересно, – думает он. – А на чьей стороне Бог в этой странной войне? Если он за нас, то почему все против нас? А если он против, то на чьей стороне мы?».
Эти мысли не дают покоя и сна, мешают поправиться раздавленному телу. Ближе к ночи, к больному приходит большая чёрная собака, а следом, и её хозяин. «Опять не спал?» – грустно спрашивает его пришедший. Но человек на матрасе молчит и смотрит в быстро темнеющее небо, неспешно украшающее себя звёздами.
Так продолжается долго. Настолько долго, что мысли у закутанного в бинт человека постепенно приобретают какую-то законченность. И, в один прекрасный день, он поворачивает голову к подошедшей собаке и, посмотрев в еёпочти человеческие глаза, шепчет:
– Он простит нам всем прегрешения наши, правда, Мрак?
Глаза его бессильно закрываются, и, сквозь быстро накрывающий больного сон, он слышит громкий лай собаки и видит глаза, наполненные надеждой и слезами…
***
Последний месяц Аллен Даллес регулярно посещал этот дом, окружённый ухоженными вековыми деревьями,преимущественно хвойных пород. Руммель, молча,встречал у входа и, не нарушая тишины, провожал в кабинет. Теперь, почти освоившись и профессионально осмотрев помещение, пятый директор ЦРУ понимал, почему ни его предшественники, ни, по-видимому, те, которые сменят его на посту, никогда не станут собирать досье на человека, сидящего в инвалидном кресле. Если откровенно, то портрет основателя Майера АмшеляРотшильда улыбался ему при регулярных встречах чаще, чем «весёлый» дед, укрытый клетчатым пледом!
Сегодня его угощали. Кофе. Может, он и был вкусным –но гость не мог оценить его притягательность в полной мере.
– Надеюсь, вам понравился Копи-Лювак? – спросил старик, широко улыбнувшись ртом, полным белоснежных зубов.
«А ведь это его собственные зубы… не вставные», –машинально отметил сидящий напротив Даллес и поторопился с ответом, по чести сказать, не слишком откровенным:
– Восхитительно…
– Самый дорогой сорт. Кофейные зёрна скармливают вечно голодным зверькам, и те, растворяя капсулу, пытаются высосать истощёнными кишками хоть какие-то питательные вещества – себе, выбрасывая наружу через анус то, что не смогло всосаться.
Высказанная информация не добавила означенному кофе ни вкуса, ни аромата. Некоторое время собеседники молчали. Потом старик поднял руку и показал слуге на дверь, обронив фразу:
– Допивайте сей шедевр, и прошу вас, меня догнать.
Мистер Даллес под скептическим взглядом портрета частично выполнил распоряжение, аккуратно поставил недопитую чашку на столик и поспешил следом.
Всегда молчащий слуга уже катил поскрипывающую коляску по мелкому гравию, мимо розария и подстриженных широколистных кустов насыщенного зелёного цвета. Поворот. Ещё один. И, к удивлению разведчика, они оказались на безымянном кладбище, не отмеченном на плане усадьбы. С двух сторон его окружали холмы, заросшие старыми пробковыми деревьями, а с последней, к треугольному сырому оврагу вела тщательно ухоженная дорожка. Коляска остановилась около кованой ограды. Вечерело, и, в низину, во множестве, спустились лёгкие пока обрывки стелющегося тумана. Он полз по чуть влажной траве, как огромная серая змея, выискивающая себе добычу. Совсем рядом ухнул проснувшийся филин.
С холма казалось, что погост устроен хаотично. Штук десять склепов, совершенно разных форм и размеров,возвышались среди кустов. Надгробия криво и косо торчали из высокой, давно не стриженой травы, скалясь на непрошеных гостей оббитыми от времени краями.
– Похоже, планировкой здесь не пахнет, – произнёс мистер Даллес, ёжась от неприятно пробежавшей по спине капли пота.
– Шейфале… (1), здесь лучшая в мире планировка. Раз в неделю я заезжаю сюда, поприветствовать старые камни. Я говорю каждому из них: «Хошуве гаст» (2) (Важный гость), ибо даже наш отец Авраам прервал разговор с Элохим (3), чтобы поприветствовать путников. Я помню, был знойный день, а старик перенёс сложную операцию. Так что гость был воистину «Хошув»! – инвалид громко захохотал и, вдруг, откинув покрывавший ноги плед, бодро встал, а затем, самостоятельно открыв калитку, вошёл на кладбище. Аллен последовал за ним, бездумно фиксируя мозгом надписи на полуразбитых камнях.
– «Леопольд II», – читал он, – «Владимир Ульянов», «Адольф Гитлер»…
– Мои жильцы, – проводя ладонью по камням, с любовью, говорил старик. – Здесь вечно живут ИХ души.
Потом он обернулся и, посмотрев в глаза оторопевшему гостю, сухо произнёс:
– Не рассчитывай на это, мальчик! Здесь никогда не окажешься ты! Но если фэйгал (4) не сможет выиграть мне партию, то…
Лишь, сев в машину, мистер Даллес смог закрыть глаза. Ненормальный кофе, дикое кладбище и странные разговоры, наконец, остались позади, как и белоснежная улыбка старика, под холодными, очень холодными, глазами. Но вместо освобождающей от кошмара дремоты, его окутал вязкий запах крысиного помёта, а, сквозь неторопливое урчание мотора, он явственно услышал поскрёбываниекрошечных коготков о камень. На панели машины стоялакалендарная дата: 25 октября.
***
События разгорающейся, практически в эфире, третьей мировой войны, каким-то непонятным чудом, не случившегося ядерного катаклизма, запротоколированы до секунд.
В Вашингтоне, в маленьком кафе с громким названием «На удачу», 26 октября 1962 года в 17 часов 31 минуту встретились два журналиста. Один из них – Джон Скалли –являлся доверенным лицом министра юстиции США Роберта Кеннеди, а второй – Александр Феликсов –подполковником КГБ СССР. Мистер Скалли передал товарищу Феликсову требование – немедленно убрать все ракеты с Кубы, в обмен на честное слово американского президента, не вторгаться на остров Фиделя.
Через 7 часов 45 минут Никита Хрущёв лично расставит запятые в письме к Джону Кеннеди, с требованием президенту США публично пообещать бросить все попытки агрессии и государственного переворота на Кубе. А СССР, в обмен, обещает вывести с острова свои войска.
В 9 утра по московскому времени 27 октября по радио добавят ещё одно требование – вывести все ракеты с территории Турции!
Страны замерли, в ожидании ответных ядерных ударов. Всем было страшно.
***
Ян кормил кашей Илью, и, с высоты холма, оба, с интересом, наблюдали, как, глядя на закат, рослые поджарые кубинцы опускаются, по мановению руки капеллана, на колени и начинают молиться.
– А они коммунисты? – с некоторым сомнением,переспросил Илья, (уже не в первый раз).
– Они просто хотят жить, – повторил Ян. – Если не ухватиться за что-то, что может дать смысл твоей короткой жизни, то мозг просто не справится с ситуацией и взорвется. Мы победили, потому что верили. Нашим душам ведь, по большому счёту, всё равно, во что, или в кого –главное, надо верить сильно. Ты кашу ешь, философ! А то хуже, чем в концлагере рожа-то. Танька твоя прибьёт меня, и будет тогда мне dominus vobiscum et cum spiritu tuo! (5).
Уже начавшее темнеть южное небо вдали окрасилосьточками осветительных ракет, своим цветом напоминающих запекшуюся на жаре кровь. Это американские разведывательные «ушки» явились и начали свою ежедневную пляску. Где-то, почти за горизонтом, чуткая до изменений природа развесила кучевые облака, напомнившая Илье его собственные пропитанные болью и грязью бинты. Вдруг яркая, не виданная ещё на острове,вспышка расцвечивает небо, и через секунду, до людей доносится грохот взрыва. Раздаются крики, из казарм, сооружённых из рифленой жести, ещё раскалённой после удушающего огненного дня, выскакивают полуодетые люди. Несётся оглушающе громкий приказ: «Самолёты уничтожить!».
И неотвратимо медленно планируют на землю чёрными осколками куски только что сбитого самолёта.
– Это война, Ян?! – словно в кинотеатре, широко раскрыв и без того огромные на исхудавшем лице глаза, спрашивает Илья. Не дождавшись ответа, он поворачивается и понимает, что командир исчез, а вместо него рядом стоит глухо рычащая собака. Мрак смотрит на небо и дрожит всем своим огромным мощным звериным телом.
***
Из запротоколированной Хроники, мы знаем, что 27 октября, в 19 часов 30 минут местного времени, над Кубой, в провинции Ориенте, был сбит самолёт-разведчик. Пилот погиб. Было проведёно более чем тщательное расследование, но так и не установлено, КЕМ ИМЕННО был отдан приказ на уничтожение цели. По воспоминаниям десятков человек, в этот момент в небе выросла гигантская тёмная туча, своими очертаниями напоминающая человека в круглой шляпе и с крыльями на ногах. Её описывали, (как минимум), шестнадцать человек, находившихся на тот момент в разных местах острова.
По их свидетельствам, странная фигура широко раскрыла руки, словно в распятии, и прогремел гром. Многие различили слова: «Ха-Ци-Да! Бист мешуге (6) (В сторону! Ты спятил! – идиш). В это можно не верить, но, в знаменитой на весь мир, кубинской песне о победе, именно эта фраза повторяется в припеве. Фраза, которой нет места в испанском языке.
Два оставшихся в небе самолёта вернулись на базу.
***
На море, в то же самое время, было очень неспокойно. Советскую подводную лодку, несущую четыре ядерные боеголовки на борту, окружили эсминцы и вынудили прекратить движение, обстреляв глубинными бомбами. На борту отсутствовала связь – и экипаж решил, что началасьТретья мировая война. Для того, чтобы выпустить ракеты, необходимо было согласие трёх старших офицеров. Лодка всплыла. Над ней, тут же, закружил, в смертельном танце,американский штурмовик. Экстренное совещание было максимально кратким. Двое из трёх командиров выразили решимость выпустить ракеты по наземным целям США. Но капитан второго ранга Василий Архипов смог успокоить экипаж. Советские моряки просигналили американцам: «На борту ядерное оружие! Немедленно прекратить провокацию, иначе мы произведём запуск!».
…На море поднималась волна. Со стороны побережья пришла странная вертикальная туча! Что в ней было – дело тёмное во всех смыслах, но… эсминцы дали задний ход и растворились в надвигающейся темноте.
По воспоминаниям Героя Советского Союза Василия Архипова, «после того, как три из четырёх эсминцев исчезли за горизонтом, в сумерках внезапно наступил штиль, словно мы находились в эпицентре урагана, и выглянуло солнце».
В 2003 году, после обнародования подвига вице-адмирала Василия Александровича Архипова, итальянское правительство посмертно наградило его премией, утверждённой Ватиканом: «Ангел нашего времени».
И это не всё! После этого похода восемнадцать(!) членов экипажа окрестились, (это в шестидесятые-то годы!), трое из них стали монахами. Бывший мичман Иван Петрович Костромин, (впоследствии, отец Михаил), ужебудучи в очень преклонных годах, утверждал, что видел, как ангел с крыльями на ступнях спустился с небес и наставил Аксёнова на путь познания и прозрения…
Ближе к ночи, на радарах в районе Анадыря, (Чукотка),заметили ещё один U-2 на высоте 21 километра. Были подняты истребители, а в ответ, со стороны Аляски,появились американские самолеты береговой охраны, несущие на борту ядерное оружие. И опять случилось чудо – лётчик-нарушитель сориентировался и смог вернуться к себе на базу. Через два года Нил Локтон повесился, оставив записку следующего содержания: «На стороне русских был Бог!» – А ведь Аллан Даллес настоятельно советовал президенту немедленно нанести ракетный удар, какрассказывают, стоя на коленях!
Есть достаточно объективные данные, что младший брат Рауль СВЯЗАЛ Фиделя Кастро, требующего от военного атташе СССР немедленно начать превентивный ракетный удар на побережье Флориды. Хрущёв позднее прокомментирует это событие: «У товарища Кастро сдали нервы».
Мир одумался. В ночь с «чёрной субботы» Роберт Кеннеди встречается по поручению брата президента с послом Алексеем Добрыниным. Правительство США даёт согласие убрать ракеты с территории Турции. В воскресенье 28 октября Никита Сергеевич Хрущёв выступит по радио ЛИЧНО с приказом «вернуть все советские самолеты на базу и не открывать огонь по американской стороне, ни при каких обстоятельствах!».
***
Итоги этих событий не менее удивительны:
Фидель Кастро был очень недоволен. В США назвали отказ от войны худшим событием в истории.
Аллен Даллес через месяц ушёл в отставку и вскоре умер.
Семья Кеннеди была уничтожена. Президент погиб,при более чем странных обстоятельствах.
Хрущёва сместили с поста.
Между Москвой и Вашингтоном установили прямой правительственный телефон.
Ян, Илья и Мрак благополучно вернулись в Москву.
Начиналась эпоха «холодной войны»…
_____________________________________________________________________________________
1. Ягнёночек (идиш);
2. Важный гость (идиш);
3.Всевышний. Имя Бога (иврит);
4.В данном контексте: голубок, голубой, гомик… (идиш);
5. Да пребудет Господь с духом вашим (лат.);
6. В сторону! Ты спятил?! (идиш).
Позже у меня возникало искушение сказать, что неладное я заподозрила сразу.,как только вернулась. И что странности в поведении Алиции бросились мне в глаза с первого взгляда. Но на самом деле все было не так, и Алиция показалась мне такой же, как и всегда: взбалмошная, безалаберная и рассеянная ничуть не более, чем обычно, вечно куда-то спешащая и чем-то занятая, и непонятно при такой-то загруженности как находящая время и силы на отзывчивость и душевность. Тоже как обычно.
Впрочем, мне и приглядываться-то было особо некогда, меня саму разрывало между двумя трудно совместимыми желаниями: наконец-то посидеть в уютном домашнем кругу и всласть пообщаться с близкими родственниками, которые по мне изрядно соскучились и по которым соскучилась я, и немедленно обойти всех знакомых и друзей, поздороваться и обменяться свежими сплетнями. Шутка ли, столько времени не виделись! Так что особо я тогда к Алиции не присматривалась.
Не удивило меня и то, что подруга не проявила ни малейшего раздражения или огорчения проволочкам с собственной свадьбой. которая все откладывалась и откладывалась. и каждый раз для этого находились какие-то причины. А чему тут удивляться? Девушка может передумать в любой момент, даже перед алтарем! Алиция и вообще была не из тех. кто горит желанием непременно выскочить замуж и как можно скорее. Может, сгоряча согласилась, а потом одумалась, но не хочет обижать жениха, вот и надеется, что все заглохнет как-то само собой. Почему бы и нет? Тем более что и по поводу Гуннара у меня создалось то же самое впечатление: судя по тем уклончивым фразам, которые он просил передать своей невесте, он тоже, похоже, был готов отступить и сейчас как раз искал наиболее обтекаемые формулировки для спускания дела на тормозах.
К этим новостям Алиция тоже не проявила ни малейшего интереса, словно бы все ее мысли в тот момент занимало нечто совершенно иное. Впрочем, как и меня. И потому мы расстались, полностью довольные друг другом.
Через две недели Алиция нанесла мне ответный визит. Непонятно, что тому способствовало больше: то ли острое желание посвятить меня в свои секреты, то ли не менее настоятельная потребность полюбоваться моим заграничным приобретением: потрясающей красоты унитазом нежнейшего салатового оттенка, идеально гармонирующим с интерьером моего выдержанного в пастельных тонах санузла. Одобрительно оглядев новоприотретенного фарфорового красавчика со всех сторон, Алиция сочла его выше всяческих похвал. Но тут же посетовала, что такому уникальному агрегату потребуется столь же уникальный столяр. На что я не повела даже бровью, поскольку знаю свою приятельницу не первый день и давно уже научилась расшифровывать пиктограммы ее рассеянности: столяр, сантехник, да какая разница, право слово?! Алиция никогда не придавала значения подобным мелочам.
— Я вся на нервах! — сказала она вдруг безо всякой связи с предыдущим, пристально разглядывая сверкающую бледно зеленую эмаль, на которой еще никто ни разу не сидел, даже муха.
— Случилось что-то? — из вежливости поинтересовалась я, обуреваемая в этот миг демоном самоуничижения: и почему я не купила в пару к этому прекрасному нежно салатовому совершенству еще и такую же великолепную нежно салатовую раковину?! Ведь она же там продавалась! А я не купила!
Алиция зыркнула на меня и натянуто рассмеялась. Ее попытка изобразить беззаботное веселье больше походила на рычание, а растянутая усилием воли улыбка напоминала оскал. Поняв, что такой беззаботности вряд ли поверит кто даже самый близорукий и доверчивый, Алиция вздохнула и как-то сразу сникла.
— У тебя еще осталась та божественная успокоительная микстурка? — спросила она уже совсем другим голосом. — Вдруг поможет…
— Осталась, — ответила я, начиная проявлять интерес и наконец-то выныривая из страданий по безвозвратно не купленной раковине. — Могу тебе хоть целую бутылку отдать, у меня их две. Все равно мне сейчас не до нервов, чего хорошая вещь зря прокисать будет?
Алиция знала, что аптечный шкафчик у меня тут же, над раковиной (обычной, увы, а вовсе не нежно салатовым идеалом!). С видом мрачным и решительным она достала бутылочку, откупорила, понюхала. И столь же мрачно и решительно приложилась прямо из горлышка. А потом, чуть не уронив бутыль, слепо и судорожно зашарила руками вокруг. Я всунула в растопыренные пальцы стакан воды.
— Какая жуткая все-таки дрянь! — просипела Алиция, слегка отдышавшись.
— Положи себе в сумку, а то забудешь, знаю я тебя.
Я действительно знала Алицию, и потому не стала ограничиваться словами, а плотно ввинтила пробку в горлышко и сама засунула бутылочку сначала в косметичку Алисии, а уже ту — в ее объемистую сумку. Решив, что так будет надежнее и совершенно не предполагая, что тем самым обрекаю себя на крупные неприятности.
Мы собирались в тот вечер играть в бридж и мой обожаемый Дьявол как раз должен был вот-вот привезти четвертого партнера, и тогда, понятное дело, ни о чем толком будет не поговорить. Но пока что в квартире мы были совершенно одни. И потому когда мы вернулись в комнату я все же не удержалась от вопроса:
— Так что там у тебя с нервами?
— Я боюсь, — мрачно сказала Алиция и закурила, бросив сломанную спичку в чашку с кофе. На меня она не смотрела, предпочитая разглядывать заоконный пейзаж.
— Чего?
Алиция нервно оскалилась:
— Да если б я знала! Лезут всякие мысли… Бред, короче. Не бери в голову. Просто нервы.
— Может, у тебя депрессия?
— Депрессия? Хм. Не знаю. Вроде бы не очень-то похоже.
— Если это не депрессия, то для испорченных нервов должны быть причины. Какие-нибудь неприятности? Отсутствие денег?
— Деньги есть. А вот неприятности отсутствуют. Просто нервы.
— Ну это нормально, — авторитетно заявила я. — Перед свадьбой все нервничают.
— Свадьбой? — оживилась Алиция. — Какой свадьбой? Кто женится?
— Ты! Твоей свадьбой!
— А-а-а… — Она выглядела всерьез разочарованной. — Да нет, с чего бы это вдруг? Да и не скоро она еще… Не знаю… Наверное, я просто себя накрутила.
— Наверняка накрутила! Это же система с положительной обратной связью: человек, когда нервничает, всегда себя накручивает. И чем больше накручивает — тем больше нервничает. Попробуй успокоиться и посмотреть на все трезво и со стороны. И лучше в письменном виде! Помнишь, как мы когда-то с депрессией боролись?
11 июня 427 года от н.э.с. Исподний мир
Отец вернулся в тот день, когда Славуш снова ходил на Лысую горку, – и снова не взял Спаску с собой. Зато он принёс ей письмо…
Теперь Спаска подолгу стояла на стене замка, глядя в сторону Змеючьего гребня. Иногда ей казалось, что она чувствует ответный взгляд Волче, но случалось это редко – он же не мог, как она, просто стоять и смотреть на болота.
Отец застал её на стене, с полученным письмом в руках.
– Татка! – Спаска бросилась ему на шею. – Ты так тихо всегда подходишь!
– Это ты ничего не видишь и не слышишь. – Он поцеловал её в макушку. – Наверное, занята разглядыванием Змеючьего гребня, а?
– Не смейся! Ну почему ты всегда смеёшься?
– Такой у меня взгляд на жизнь. Право, смеяться гораздо лучше, чем плакать.
– Татка, я так скучала по тебе, а ты…
– Ладно, ладно… Я смотрю, ты получила любовное послание. И, знаешь, мне ужасно любопытно, что Волче мог измыслить на этом поприще… Я столько лет читаю его письма, но мне даже подумать страшно, как он своим изумительным почерком выводит: «В первых строках своего письма хочу сообщить…» – отец засмеялся.
– Ты гадкий, гадкий! – Конечно, Спаска не сердилась на отца. – И вовсе ничего подобного! Он прислал мне стихи!
– Этого не может быть… – тихо сказал отец. – Или я совсем ничего не понимаю в людях. Волче не может писать стихи.
– Нет, он прислал не свои стихи. А что, разве нельзя прислать стихи настоящего поэта?
– Вообще-то я сомневаюсь, что Волче что-то слышал о поэтах… И что, хорошие стихи?
– Посмотри сам, – Спаска улыбнулась.
Отец пробежал по листку глазами, и лицо его изменилось. Удивлённым стало, обиженным. Испуганным.
– Татка, ты чего? – спросила Спаска, трогая его за плечо.
– По-моему, это пошлость. Такие стишата пишут, чтобы завлекать молоденьких девочек.
И на этот раз Спаска в самом деле обиделась – потому что отец сказал это серьёзно, а не для того чтобы её позлить.
– Неправда, – выдохнула она. – Это неправда, неправда! Это очень хорошие стихи! А ты просто ревнуешь!
– Я? Ревную? Да ну тебя… А что, тебе в самом деле нравится?
– Да! Мне очень нравится! И немедленно забери свои слова назад!
– Хорошо, забираю. Это вовсе не пошлость, и ни одну молоденькую девочку завлечь такими очень хорошими стихами не удастся.
…Пыльный солнечный город Хстов и глухой стук копыт по мостовой. Яблоки в саду и румяная девочка (кровь с молоком), что, подоткнув юбку, перелезает через забор вместе с ватагой молодых ребят. Её белые упругие икры, прикосновение девичьей груди к плечу – мягкой, словно пуховая подушка. Мимолетное прикосновение…
Видение было коротким – не больше секунды. И… откуда в Хстове солнце и яблоневые сады? Это какой-то другой Хстов.
– Татка, ты же думаешь совсем другое…
– Да, кроха. Я думаю совсем другое. Стихи тут ни при чём, просто в юности с помощью именно этого стихотворения мне удалось завлечь аж трёх девчонок. Это не делает стихи сколько-нибудь хуже, согласен.
– Да ты же врёшь… – улыбнулась Спаска. Совсем не это тревожило отца, причиняло ему боль.
– Конечно. Я вспомнил: не трёх, а четырех. Надо подарить Волче книгу со стихами. Тогда он сможет писать тебе письма каждый день.
– Не смей так говорить! Может, Волче и не умеет сам сочинять стихи. Может, он не умеет говорить ласковые слова и писать письма. Зато он вышел один против десяти сабель, когда надо было меня защитить. Это ты завлекал девушек стихами, а ему это не нужно – завлекать. И мне от него ласковые слова не нужны, мне только знать нужно, что он думает обо мне, что он по мне скучает. А ты… ты… Надо мной можешь потешаться сколько хочешь, а над ним не смей!
Если бы Спаска умела плакать, она бы сейчас расплакалась. И дело даже не в том, что она обиделась на отца, – ей просто стало больно, только поэтому она побежала вниз, прижимая к себе письмо.
Пусть, пусть отцу не понравились эти стихи, пусть он считает, что это пошлость! Но ведь Волче написал это ей, признался в том, что скучает, – и какая разница, как он это сделал? Если бы она умела плакать, ей не пришлось бы прятаться за пологом в собственной постели, сжимаясь в комок и подтягивая колени к груди – чтобы боль не казалась такой сильной.
Она прикасалась к письму губами и прижимала его к щеке. Конечно, отец пришел – минут через десять, – присел к Спаске на кровать, погладил по плечу.
– Кроха, я был неправ.
– Почему же? Ты сказал то, что думаешь.
– Нет. Я сказал не то, что думаю. Этого достаточно?
– Достаточно для чего?
– Чтобы ты перестала так расстраиваться.
– Не знаю.
– Кроха, это стихотворение считается классикой старинной поэзии. И любой образованный человек будет говорить о нём с восхищением, хотя бы потому, что оно написано больше пятисот лет назад. Я просто имею свой взгляд на старинную поэзию, только и всего.
– Ты все время стараешься его уязвить…
– Это из ревности, – поспешно ответил отец. – Я признаю: это из ревности.
– А это ты говоришь только для того, чтобы я перестала на тебя дуться. Так вот: я на тебя не дуюсь. И вовсе не из ревности ты это делаешь, ты хочешь, чтобы я разлюбила Волче.
– Так ведь… из ревности хочу.
– Нет. Ты хочешь доказать, что все это – мимолётное и несерьёзное. Ты хочешь доказать, что все такие же, как ты, с женой в каждой деревне. У тебя что-то не сложилось в молодости, и теперь ты думаешь, что у всех должно быть так же: ни дома, ни семьи, ни детей. А я не хочу быть как мамонька, я хочу свой дом, и деток, и хозяйство. И мужа хочу, сильного и надежного, которого буду любить я, и который будет любить меня! А вышивать я не хочу! И геометрия твоя мне не нужна! И естествознание я ненавижу!
– И Вечного Бродягу ненавидишь? – спросил отец тихо.
– Нет! Но Вечный Бродяга умрёт, потому что ты так хочешь! Тебе нужно прорвать границу миров, и тебя не беспокоит, какой ценой он это сделает! Тебе нужно знать про эти проклятые лавры, где будут хранить порох, и тебя не волнует, что Волче может узнать это ценой своей жизни!
– Как же был прав твой дед… – усмехнулся отец. – Если Волче, пусть даже ценой своей жизни, не узнает этого, ты можешь погибнуть первой. И твой младший братишка, и другие дети в замке погибнут тоже. Если Вечный Бродяга не прорвет границу миров, этот мир умрёт, здесь никого не останется в живых.
– Но, татка, объясни, почему именно Волче? Неужели для этого нужна именно его жизнь?
– А чем он лучше других? Тем, что ты его любишь и хочешь с ним жить?
– Да!
– Вот видишь… Женщине нет дела до умирающего мира, она думает только о тех, кого любит.
– Я с лихвой выполняю свой долг перед умирающим миром! Каждую ночь! Так почему бы миру не сделать что-то для меня? Я готова отдавать ему свою силу – пусть сбережет мне того, кого я люблю!
– Скажи об этом миру, а не мне… – пробормотал отец.
Если бы Спаска знала, что случится через два дня, она бы так не говорила…
==12–13 июня 427 года от н.э.с.==
Встретиться с экспертом-магнетизёром Йера смог только в пятницу вечером. Приближались каникулы, было много работы в Думе и помимо комиссии, а о результатах её работы требовалось доложить, как можно скорей.
На Йеру давили со всех сторон, в газетах то и дело появлялись публикации с вопросом: чего боится Йера Йелен?
Доктор Чаян произвел на Йеру благоприятное впечатление. Ему было около шестидесяти лет – несмотря на убелённую сединами голову, он сохранил прямую осанку и довольно моложавое лицо. И его глаза – глаза опытного серьёзного человека – сразу расположили Йеру к себе. Под расстегнутым белым халатом прятался безупречный костюм-тройка, подобранный в тон ему галстук стягивал крахмальный воротничок.
– Здравствуйте, судья Йелен. – Чаян поднялся навстречу, когда Йера вошел в его светлый кабинет с большим окном в парк клиники доктора Грачена. – Присаживайтесь. Польщён, весьма польщён вашим обращением ко мне.
– Это я благодарен вам за то, что откликнулись, – кивнул Йера.
– Я не до конца понял, в чем будет состоять помощь, которую я могу оказать думской комиссии, но предполагаю, вы искали опытного магнетизёра.
– Совершенно верно.
– Я применяю метод внушения и погружения в магнетический транс в лечении своих пациентов, но это лишь один из методов. Однако я полностью в вашем распоряжении.
– Дело в том, что комиссия в процессе работы столкнулась с человеком, который называет себя магнетизёром. Это довольно странная личность, оснований для доверия этому человеку у нас нет. Но информация, которая получена мной посредством магнетического транса, необходима нам для некоторых выводов, и было бы соблазнительно ею воспользоваться. Именно поэтому я и выбрал неофициальный канал для её проверки. Вы же понимаете, я серьёзный человек и не могу представить в качестве документа сведения, полученные таким странным, мягко говоря, способом.
– Вот как… Информация, переданная во время транса… Это интересно, поверьте. Людей, способных ввести человека в это состояние, не так уж много. Я имею в виду не столько нас, профессионалов, сколько людей, от природы наделенных этой способностью. Сейчас магнетический транс – научно обоснованная процедура, в её основе лежит избирательное торможение различных участков головного мозга. Я хочу сказать, что это не предмет изучения герметичных дисциплин, а естественнонаучное знание. Но, право, как же я могу подтвердить или опровергнуть информацию, которую другой магнетизёр якобы передал вам во время транса?
– Видите ли… Он пытался убедить меня в существовании Исподнего мира и в качестве доказательства предложил совершить путешествие туда. В состоянии магнетического транса.
– И как? Вы совершили это путешествие? – Доктор не усмехался, не иронизировал – напротив, взгляд его стал серьёзным и внимательным.
– Да.
– И что вы хотите от меня? Я не могу ни доказать, ни опровергнуть существование Исподнего мира, это как раз предмет изучения герметичных дисциплин, и, насколько мне известно, теоретический мистицизм не имеет однозначного ответа на вопрос, что́ есть Исподний мир.
– Этот подозрительный человек сказал, что, если любой другой магнетизёр введет меня в состояние магнетического транса, я смогу снова проникнуть в Исподний мир, для этого мне нужно лишь услышать условную фразу: «Храм Чудотвора-Спасителя».
Глаза доктора Чаяна сузились, он откинулся на спинку кресла и взял со стола очки, но не надел, а прикусил дужку.
– Вот как… Я не буду делать поспешных выводов. Насколько я понял, вы хотите снова войти в магнетический транс и проверить его слова.
– Совершенно верно. Ещё этот человек сказал, что магнетизёр, который будет меня сопровождать, сам увидит то же, что и я. Это он и предлагал использовать в качестве доказательства.
– Очень интересно. Теперь я понимаю, почему вы обратились ко мне неофициально… Наверное, вы знаете, что чудотворы обладают способностью входить в состояние транса…
– Разумеется, – кивнул Йера.
– Я понял. Скажите только, не есть ли это проверка лично меня на лояльность к чудотворам? – Доктор улыбнулся.
– Нет, – с улыбкой ответил Йера. – Вы же знаете, что Дума поручила комиссии выяснить в том числе, не является ли появление чудовища провокацией со стороны чудотворов. Это официальная постановка вопроса. И комиссия имеет законное право это проверять. Но разглашения нам бы, конечно, не хотелось.
– Тогда ответьте мне на несколько вопросов.
– Пожалуйста, – пожал плечами Йера.
– Вы помните, что с вами было в состоянии магнетического транса?
– Да, разумеется.
– Это вовсе не разумеется, – вздохнул доктор. – В таком случае это… не совсем магнетический транс. Точнее, совсем не магнетический. Насколько подробно вы это помните? Вы помните лишь суть событий и образов или все их детали столь же точно, как, скажем, ваш путь ко мне? С формой окон домов, выбоинами на тротуаре? Вы помните звуки, краски, запахи, тактильные ощущения?
– Видел и слышал я всё так, словно на самом деле был там. Но я не помню запахов и тактильных ощущений. Нет, запахи были, точно были… Смрад… Но вообще-то я как будто смотрел со стороны, не изнутри, а снаружи.
7 июня 427 года от н.э.с.. (Продолжение)
Увиденное потрясло Йеру. Он всё ещё сомневался, не обманул ли его странный магнетизёр, совсем непохожий ни на циркового шарлатана, ни на солидного доктора.
Но, листая в собственной библиотеке энциклопедию Исподнего мира, Йера всё больше убеждался в том, что видел Исподний мир своими глазами. Он не мог себе представить такой нищеты, такого убожества жизни.
Учебники истории умалчивали о грязи и смраде, о вшах и изъязвлённых телах, об уродливых карликах, которых порождает нищета, о кривоногих женщинах без зубов, о капусте в бородах мужчин, засаленных котлах, мухах и червях в мясных лавках, о похлебке из лебеды и крапивы…
Но никакой учебник истории не мог рассказать о бескрайних болотах с редкими островками полей, об изъеденных сыростью лачугах, о бесконечно моросящем дожде и гниении всего живого. И было понятно, что нищета и непогода – оборотная сторона того, что происходит за сводом, но, когда Йера увидел Храм, и лик Инды Хладана в нём, и людей, стоявших перед ним на коленях, когда Горен пояснил ему, для чего этот лик предназначен, Йера ужаснулся и не захотел в это поверить.
Однако энциклопедия, написанная самими чудотворами, не только не отрицала этого, не только повествовала об этом как о должном, – она была написана для того, чтобы Исподний мир продолжал стоять на коленях перед ликами чудотворов и как можно правильней любил тех, кто медленно их убивает…
А машина, называемая правосудием, перемалывала кости тех, кто смел усомниться в абсолютности добра, исходящего от чудотворов.
Йера нарочно остановился на статьях энциклопедии, раскрывающих правовые основы государств Исподнего мира, и был поражен: соблюдая большинство правовых принципов, законодательство открывало широкие возможности для злоупотреблений властью, взяточничества и, по сути, беззакония.
Историю права Йера тоже знал хорошо: нет, не естественным историческим процессом было обусловлено несовершенство законов – чьей-то злой волей, чьей-то тонкой придумкой, просчитанной и взвешенной. Обливаясь холодным потом, Йера вспоминал слова сказочника: «Откровение Танграуса сбудется».
Человек (совсем необязательно бог) Исподнего мира вложил в эти слова гораздо больше, чем Йера был в состоянии понять тогда, на утреннем пикнике у Важана. Но Инда Хладан, Инда, перед чьим ликом на коленях стоит Исподний мир, он-то должен был понять!
Стало ли ему страшно хоть на миг? Или чудотворы столь уверены в своей неуязвимости?
Неудивительно, что Откровение Танграуса пропитано ненавистью (что так часто повторяли в школе на уроках истории и литературы), – есть откуда появиться ненависти…
В библиотеку вползали поздние летние сумерки, Йера щелкнул выключателем настольной лампы – и отшатнулся от вспыхнувшего солнечного камня. Всё богатство и благополучие этого мира украдено. Украдено у детей с раздутыми животами, у женщин с гнилыми зубами, у колченогих карликов.
Чудотворы украли у Исподнего мира солнечный свет, чтобы Йера мог в сумерках зажечь лампу на своем столе…
Йера отодвинул в сторону энциклопедию и достал из ящика чистые листы бумаги. В понедельник ему предстояло сделать доклад в Думе о работе комиссии – что ж, конспект этой книги станет неплохим результатом её работы. Или не для того комиссия создавалась? Чтобы разобраться, понять, что происходит? Выяснить, кто виноват в появлении чудовища над Буйным полем?
Нет никаких сомнений в том, кто виноват: те, кто ворует энергию в Исподнем мире и продает здесь. Йера написал несколько сумбурных строк, перечитал и зачеркнул.
В энциклопедии нет ни слова о поражающей воображение нищете Исподнего мира. И если бы Йера не видел её своими глазами, вряд ли за сухими строчками словарных статей разглядел бы голодных детей. Одной энциклопедии мало. Нужно подтверждение свидетелей.
Горен? Но Горена считают сумасшедшим (и, возможно, не без оснований). Магнетизёр, похожий на деревенского знахаря? Кто ему поверит? Но, может, экспертом выступит какой-нибудь уважаемый психиатр, владеющий техникой магнетизера? Ведь не только шарлатаны, но и врачи, ученые этим занимаются…
Йера близко знал только одного врача – Сватана, с ним он и решил поговорить в воскресенье. За ночь он всё же набросал тезисы своего доклада Думе. И о ненадежности свода, и об Исподнем мире, о тюрьмах для мрачунов и о том, что Враг не погубит этот мир, а спасёт.
То, что теперь казалось очевидным, на бумаге выглядело неубедительно и слишком путано. А главное, у Йеры не было никаких доказательств, кроме ощущений Горена, утверждений мрачуна Камена, трех томов энциклопедии (которую немедленно объявят подделкой) и собственных умозаключений.
Убедительность своих тезисов Йера решил проверить на Ясне, преследуя при этом и другую цель: хоть Ясна и редко встречается с подругами, но всё же встречается. Никто не позволит опубликовать в газетах информацию о своде и Исподнем мире, но заткнуть рты сплетницам не сумеют даже чудотворы.
Пусть ползут нелепые слухи, чем страшней они будут, тем быстрей Думе придется их опровергнуть или, наоборот, подтвердить. Ясна не усомнилась в правдивости Йеры, но, конечно, поняла его по-своему. Её вера в доброту чудотворов не поколебалась ни на гран, она не приняла всерьез угрозу падения свода (и рассказ Йеры о смерчах и извержениях магмы её не впечатлил), зато нищета Исподнего мира нашла отклик в её сердце.
– Йера, но как же такое возможно? Голодные дети – это же уму непостижимо! Если у них мало солнца, детям нужно принимать рыбий жир и есть больше творога. Ради здоровья детей можно пожертвовать любыми удобствами!
– Мне кажется, эти люди и так жертвуют всем ради здоровья детей. Но как они могут защитить их от болезней, например? Вот, посмотри, эта статья – о последней эпидемии оспы…
– Эпидемия оспы? – У Ясны возмущенно раскрылись глаза. – Они что, не делают детям прививок? Я, конечно, знаю некоторых чокнутых мамаш, которые считают прививки излишними, но чтобы это приводило к эпидемиям, надо, чтобы все мамаши в этом мире были чокнутыми!
– Боюсь, они ничего не знают о прививках. Ясна, это совсем другой мир, это мир призраков, понимаешь? Оказывается, призраки приходят к нам в поисках солнца. Нам кажется, что они стараются нас убить, на самом же деле они просят у нас подаяния… А мы их не слышим. Свет солнечных камней для них смертелен.
Йера долго втолковывал ей, что к чему, и в конце концов она спросила:
– Тебе не кажется, что мы должны им помочь?
– Чем?
– Я думаю, мы могли бы передать туда медикаменты, кое-какие продукты, сласти, игрушки для детей…
Йера не стал смеяться. А почему бы Ясне не заняться этим совместно со своими подругами? Тогда это будут не просто сплетни и слухи, женщины будут уверены, что делают доброе дело, а ради доброго дела не грех собрать побольше сторонников.
Объявить сумасшедшим непокорного депутата Думы нетрудно, а вот три десятка богатых бездельниц при влиятельных мужьях… Йера не сомневался, что Ясна сначала развернёт деятельность по сбору средств в пользу голодающих детей Исподнего мира, а уже потом потребует у Инды передать собранное в Исподний мир.
И Йера очень хотел бы видеть лицо Хладана в эту минуту. А деятельность Ясна развернула немедленно, разослав телеграммы сразу пяти своим славленским подругам с приглашением на завтрашний обед.
Йера решил, что для неё это способ не только убить свободное время, но и отвлечься от тягостных мыслей о Йоке, от самообвинений и страхов. И перед обедом, когда Йера вышел встретить Сватана к воротам, он услышал щебет жены у забора – она говорила с соседкой:
– Нет-нет, я точно не знаю, где это. Где-то далеко, кажется, за сводом. Но мой муж побывал там на этой неделе и рассказывает просто кошмарные вещи!
Говорить об Исподнем мире со Сватаном Йера поостерёгся, но осторожно намекнул, что комиссия наткнулась на некоторые секреты чудотворов, которые было бы неплохо знать, но совсем необязательно обнародовать. И поскольку речь идет о герметичных науках, в том числе об экстатических практиках, комиссии требуется помощь эксперта в области психиатрии, магнетизёра с медицинским образованием.
Пока нужна только негласная консультация, по результатам которой и следует принимать решение об официальном заключении эксперта. Разумеется, работа врача будет щедро оплачена.
– Я так и знал, что у чудотворов рыльце в пушку, – невозмутимо улыбнулся Сватан. – Так что твоё заявление на пресс-конференции мало кого удивило. Но, по-моему, социал-демократы не очень хотят ссориться с чудотворами, зато поддержка консерваторов тебе обеспечена.
– Я действую в интересах избирателей, а не политических партий. Поэтому меня и выбрали председателем комиссии.
– Ходят слухи, скоро подорожает энергия? – легко перескочил на другую тему доктор.
– Я пока ничего об этом не знаю, но, судя по всему, так и будет. На прошлой неделе на заседании фракции обсуждался проект экономии уличного освещения. Чудотворы предложили не поднимать цену на свет уличных фонарей в случае, если проект будет одобрен. Если же нет – цены поднимутся процентов на шестьдесят.
– Признаться, я не очень хорошо понимаю эти политические штучки… – кашлянул Сватан.
– Это не политика, а экономика. Чудотворам сейчас не важны доходы от продажи энергии, их больше волнует её экономия. Уличное освещение – это начало. Заставить фабрикантов остановить силовые машины чудотворы не смогут, поэтому поднимут цены – и расход сократится сам собой.
– Да, я слышал, консерваторы уже заявляли об этом… И чем нам это грозит?
– Серьёзным кризисом. Ростом цен. Закрытием предприятий, безработицей. Если бы речь шла о доходах чудотворов, они бы поднимали цены постепенно. Но им нужна экономия энергии, поэтому подъём цен будет разовым и существенным.
– Я думаю, они побоятся на это пойти, – покачал головой Сватан.
– Им придётся. Чудотворы, конечно, предпочли бы делать хорошую мину при плохой игре, но уж больно плоха игра…
Йера подумал, что, возможно, обольщается насчет чудотворов. Удержать власть любой ценой, сделать вид, что ничего страшного не происходит, не предпринимать ничего для спасения людей, как здесь, так и в Исподнем мире…
Ограничиться полумерами, вроде тюрем для мрачунов… Использованием Йоки для сброса энергии в Исподний мир… Думать о Йоке было тяжело. Больно.
Мысль о том, что он может спасти мир, а не погубить, сначала согревала Йере сердце, но постепенно всё чаще и чаще он вспоминал о том, что готов был предать сына в угоду принципам. Да-да, не ради абстрактных избирателей, не ради спасения мира – именно из принципиальных соображений. Ради возведенной в культ честности, которая на поверку оказалась чудовищной подлостью, ради доброго имени – или, лучше сказать, репутации…
– Как Ясна? – спросил Сватан, заполняя паузу. – Стоит её сегодня посмотреть?
– Думаю, сегодня уже гораздо лучше. Тем более что я придумал ей занятие, которое отвлечет её от всех неприятностей. Она с головой окунулась в новый благотворительный проект.
– Очень хорошо. Признаться, я считаю, что нервные срывы наших жен – от избытка свободного времени. А Ясна, я помню, в юности увлекалась политикой…
– Ну, я бы так не сказал. Она, как и я, очень чувствительна к несправедливости, но понимает её по-женски: чтобы не было голодных, обиженных, несчастных. Мне кажется, это её украшает. А политика – грязное дело, Ясне не стоит в него вмешиваться.
– А как дела у Йоки? Он в самом деле поступает в Ковчен?
– Да, но пока о результатах говорить рано. Я не хотел бы сглазить… – Ложь далась Йере на удивление легко. Неужели он превращается в политика – в одного из сонмища политиков, для которых лгать так же естественно, как дышать?
– Я всегда считал твоего сына способным, но чересчур своевольным для воспитанного юноши. – Сватан сказал «твоего сына», хотя прекрасно знал, что Йока – приёмный ребёнок. И Йере было это приятно.
Раньше он бы не обратил на это внимания, но сейчас… Нет, никогда, никогда он не считал Йоку чужим!
– В этом своеволии нет его вины, это исключительно моя заслуга, – грустно усмехнулся Йера, опустив глаза.
– Надеюсь, это не пойдёт ему во вред, а сослужит только хорошую службу. И я искренне желаю ему поступить в Ковчен, это было бы прекрасным началом карьеры. – Сватан поднял бокал.
Ах, если бы он только знал… Йера выдавил из себя улыбку. Учеба, карьера, будущее – а есть ли оно у Йоки? Есть ли оно у жителей Обитаемого мира вообще? «Хлынет огонь в леса»…
– Я был за сводом на этой неделе… – сказал Йера, не глядя Сватану в глаза.
– И как там? Дождливо?
– Не совсем, хотя дожди там случаются. Преимущественно грозовые. Там нет ничего живого. Ни травинки, ни деревца. Ураганные ветры гоняют пепел по выжженной земле. Знаешь, мне стало страшно…
– Брось, Йера, – засмеялся Сватан. – До крушения свода мы не доживём.
– Я в этом не уверен. Чудотворы хотят снизить расход энергии именно для поддержания свода.
– Я думаю, это временные трудности, и они нас не касаются. Во всяком случае, небольшая экономия нам всем не помешает, мы привыкли жить на широкую ногу, а это ни к чему.
– Это не временные трудности. Это только начало.
– Йера, мне кажется, ты переутомился. Хочешь, я выпишу тебе рецепт на хорошие успокоительные капли? И вообще, работа на этой должности не идет тебе на пользу, это я говорю, как твой семейный врач. Ты не хочешь взять отпуск, поехать куда-нибудь к морю? Я бы выправил для тебя необходимые справки.
– Ты же понимаешь, что до окончания работы комиссии это невозможно. Да, так что, ты найдешь мне эксперта?
– У меня есть на примете два вполне порядочных человека, которые не станут напрасно болтать языком. Я переговорю с ними завтра в клинике и пришлю тебе телеграмму.
Уx, расплескалось.времечко крутой волной с пенным перекатом!
Один вал лопнул в кипения за спиной,.другой уж вздымается перед глазами еще выше и круче.
Держись, человечишка!
Но как ни держись, в одиночку мало шансов уцелеть. Шквальная ситуация. И крупная-то посудина покивает-покивает волне, глядь, а уж нырнула ко дну, с потрохами, с мощными механизмадш, со всем человеческим составом. В одиночку, поротно, а то и всем полком списывал на вечный покой девятьсот девятнадцатый год.
Страница 20 из 138
Пообстрелялся народ, попривык к фугасному действию и перед шрапнельным действием страх потерял. Пулемет “максим”, пулемет “гочкис” — въехали в горницы, встали в красных углах под образами, укрылись холстинами домоткаными. Чуть что — дулом в окошко, суйся, кому охота пришла. А пуля не остановит, так, ах, пуля дура, а штык молодец!
Такое вот настроение.
Что делать, кому богу душу дарить охота? Инстинкт самосохранения. Выживает, как говорится, сильнейший. А кто сильнейший?
Винт при себе, вот ты и сильнейший в радиусе прицельного огня.
Да и так не всегда. Случится, так и организованная вооруженность не унесет от злой беды.
Вот они, пятьсот мужиков, один к одному, трехлинейка при. каждом, бомба на кожаном ремне болтается, и командир парень что надо, лихой, глаз острый, и своему и чужому диагноз в секунду поставит, да толку-то? С противной стороны штыков раза в три поболе, на каждый по сотне зарядов, и кухня дымит, вон на лесочке похлебкой-то как несет, зажмуришься. А тут вот пятьсот желудков, молодых, звериных, и трое суток уж чистых, как душа ангала-хранителя. Защитись-ка!
Пятьсот горластых, крепких на руку, скорых на слово, с якорями на запястьях, с русалкой под тельником — мать честная, не шути, балтийские морячки, серьезный народ, и в душе каждого, над желудочной пустотой, как в топке, ревет одно пламя: — Вихри враждебные!…
Нет, не до шуток нынче. Пятьсот — много, а было-то две тысячи штыков, да сабли прибавь, где они? Ржавеют в сырой земле.
Пали товарищи на прорыве к новой жизни, остались в жнивье, по болотам, в лесах, на полустанках.
Теперь и оставшимся черед пришел. Колчак с трех сторон, а с четвертой — болото, ложкой не расхлебаешь, поштучно на кочках перебьют с аэропланного полета.
Велика, как говорится, Сибирь, а ходу нет, хоть тайга за спиной.
Встало проклятое болото поперек спешного отступления, как кость посреди горла.
Отрыли моряки поясные окопчики, погрузились в землю, ждут.
Вечер на землю пал, звезду наверху вынесло; минует осенняя ночка, а поутру и решится судьба балтийского полка. Плеснут русалки на матросской груди в последний раз вдали от родной стихии и камнем пойдут на дно.
Ясно.
Без боя швартоваться на вечный причал, однако, никто не собирается. Такого в помине нет.
Характер не позволяет. Последний запас — пять сбереженных залпов, гранаты в ход, потом в штыковую на “ура” — иначе никак.
Вечерняя полутень все гуще наливается синевой, одна за другой прибывают звезды на небесном куполе, чистенькие — заслуженным отдыхом веет с далеких созвездий.
– Хороша погода, — сожалея, вздохнул матрос Федька Чиж со дна окопа. Он устроился на бушлате, заложив руки под голову, считал звезды. Других занятий не предвиделось.
– Погода хороша, климат плох, — мрачно отозвался комендор Афанасий Власов, — пора летняя, а тут лист уж сжелтел.
Широты узки.
– Перемени климат, Фоня! — крикнул вдоль траншеи наводящий Петька Конев. — Момент подходящий. Потом поздно будет.
– Да, климат, — сказал Чиж. — Плавал я по Средиземному, вот климат. Вечнозеленая растительность. При социализме, слышал я, братцы, на весь мир распространится.
– Ну, братишка, тропики нам в деревне ни к чему, — резонно возразил комендор Афанасий и хотел было развивать этот тезис, по тут загремели выстрелы, сначала ружейные, потом очередь за очередью из пулемета. Народ в цепи поутих.
– Балуют холуи. Патронов девать некуда, — с чувством высказался Федька Чиж и поднялся, чтобы осмотреться.
– Диаволиада, — озадаченно сказал Чиж, насмотревшись вдоволь, — какой-то тип бродит. По нему бьют. А ну, посмотри еще кто, может, мерещится.
Люди зашевелились, многим хотелось посмотреть, как человек гуляет под пулями.
Действительно, неподалеку от окопов какой-то человек петлял взад-вперед, нагибался, приседал и шарил в траве руками, будто делал зарядку или собирал землянику. Иногда он выпрямлялся и неторопливо вглядывался туда, откуда хлестал пулемет. Поиски окончились, видно, успешно.
“И-о-хо-хо!” — крикнул он гортанно, вынул из травы какой-то предмет, подбросил его и ловко поймал на лету, после чего еще раз огляделся и пошел прямо к матросам. Пулемет, замолчавший было на перезарядку, затарахтел что было мочи, но человек маршировал задом к нему, не оглядываясь, точно имел бронированный затылок.
Был он долговяз, но не сутул, одет легко, вроде бы во френч, в движениях точен и свободен.
Он как бы примеривался прыгнуть в окоп, но, может быть, рассчитывал и повернуть, а, возможно, Мoг запросто раствориться в воздухе, рассосаться. Предполагать можно было всякое, но в последнем случае все стало бы на свои места — видение, и точка!
– Летучий Голландец, мать честная! — хрипло сказал командор Афанасий и перекрестился.
– Интеллигент, так его растак, — пробормотал Чиж, не отрывая глаз от видения, и тоже перекрестился. Незнакомец замер прямо напротив Федьки и внимательным взглядом изучал матроса.
– Давай сюда, браток, — осмелев, предложил Федька, подвинулся, и “видение” одним легким прыжком оказалось в окопе. Тогда матросы, кто стоял близко, бросились к перебежчику, чтобы увидеть его в окопе лично.
Страница 21 из 138
– Большевики? — спросил неизвестный, бесцеремонным взглядом ощупывая людей, точно пришел сюда вербовать самых дюжих и выносливых.
– Большевики, кадеты, сам кто таков? — дерзко крикнул со своего места Петька Конев. — Докладывай!
– Не из тех, не из этих, если быть точным, — корректно ответил пришелец.
– Цыпленок жареный, значит, — раскаляясь, жарко выдохнул Конев.
– Задний ход, мясорубка тульская, — властно осадил комендор Афанасий. — Не у попа на исповеди. Гражданин, — строго спросил комендор перебежчика, — с какой целью прибыли?
– Требуется отряд красных,и всех резанул неуместный глагол “требуется”, как из газетного объявления. — Судя по всему, он окружен, а мне такой и нужен.
– Судя по всему? — Комендор значительно выгнул бровь и оглянулся в темноту на товарищей. — Это так, граждане военные моряки?
В цепи молчали.
– А что собирали в траве?
– Прибор искал. Уронил здесь прибор.
Шестым чувством комендор понял, что лучше уж не трогать ему этого прибора и прекратить допрос.
– В.от что, — посомневавшись, сказал он. — Чиж, проводи-ка задержанного в штаб. Доложи.
И двое, балтийский матрос Федор Чиж и совершенно неизвестный и подозрительный человек, растворились в темноте, завершив тем странную сцену. И тогда по окопам зацвели махорочные огоньки, зашумел разговор.
– Вот как на войне бывает,говорил комендор Афанасий. — Одному и осколка малого довольно, другому и кинжальный огонь нипочем.
Ночь полегла всей своей погожей, легкой тяжестью на землю.
Она опустилась с вязкими ароматами, незябкая, поначалу прохладная, выпустила над горизонтом серп месяца, чтобы замедлить биение сердца человеческого, дать покой живому.
Действие ночи не проникло, однако, внутрь командирского блиндажа, хоть и защищал его всего один накат. В клубах едкого дыма махорки, под чадной керосиновой лампой командный состав, видно, уже не первый час колдовал над картой, глотая горячий чай без сахара.
– В ночной бой они не пойдут, — назидательно, будто обращаясь к непосредственному противнику, говорил командир полка, латыш Оамер. — Потерь больше. Выгоднее с утра.
Он хлебнул кипятка и твердо посмотрел на комиссара, потом на заместителя, желая, чтобы ему начали возражать. Но возражений не было, а комиссар Струмилин даже улыбнулся ему углом рта.
– Даешь полярную ночь, — прохрипел он сорванным голосом. — Ночь тиха, ночь тепла…
Он улыбнулся другим углом рта, но тут закашлялся, и лицо его мгновенно осунулось, поблекло.
– О ночном бое можно только мечтать, — сказал он, откашлявшись… — Предлагаю мечтать на улице, чудесный воздух там…
Тут хлопнула дверь, и под лампой встал матрос Федор Чиж.
– “Языка” привел, — сказал он шепотом, чтобы слышали только свои, и взглядом указал на дверь и еще дальше, за нее. — Перебежчика. За дверью оставил, на улице, в кустах.
Лицо матроса дышало загадочностью, энтузиазмом, и не сам факт пленения “языка”, от которого теперь уже проку ждать не приходилось, а именно эта жизненная энергия, скопившаяся на лице конвойного, пошевелила души командного состава.
– В кустах оставил? — удивился командир.
– Не убежит, — спешно заверил Чиж, прислонил винтовку к столу, а сам сел на скамейку рядом со стаканом чая.
– Свой человек. Идейный.
Командир, заместитель с сомнением посмотрели друг на друга, а потом вее вместе уставились на матроса.
– Ты, братец… — начал было заместитель, но тут в дверь осторожно постучали, и негромкий голос сказал из-за двери: — Можно войти?
И с этими словами идейный перебежчик собственной персоной показался в командирском блиндаже.
Нет, никак не походил странный перебежчик на своего. Свои сейчас как один по всей республике, одного оттиска. Лица серые, что непросохшая штукатурка, глаза воспаленные, нервное спокойствие в углах рта, и в теле недостача минимум килограммов на пять-шесть по сравнению с довоенным. Снять с пояса маузер, так хоть иконы с них пиши.
А этот — кровь с молоком, щеки лаковые, прямо девушка.
Сапоги балетные, вощеные, будто сейчас денщик душу в эти голенища вкладывал. А еще куртка, вроде замшевая, с кокеткой, без единого пятнышка.
Командир смотрел на щеголя прищурясь, как в ярмарку смотрят на породистого жеребца.
Взгляд заместителя, примеряясь, проехался по шикарной куртке неизвестного и стал бесстрастным, как будто не встретил на своем пути ничего замечательного; предупредим, однако, что глаза его обретали бесстрастность именно в минуты чрезвычайных обстоятельств. Комиссар тоже смотрел во все глаза — весело, как смотрят мужчины на непочатую бутыль первача; будто кто-то пошутил остро, притом непакостно.
Короче говоря, непутевый влд перебежчика поразил присутствующих нешуточно. Напротив, субчик джентльменского вида удостоил личности присутствующих вниманием до обидного малым.
Окинув всех троих единовременным взглядом, он как бы исчерпал вопросы, естественные при первом знакомстве, и интерес его переключился на скудную, походного качества утварь блиндажа.
Молчание между тем вошло в состояние невыносимости.
Страница 22 из 138
– Вот, значит, как, — подвел итог перебежчик. — Небогато.
– Вы, судя по всему, привыкли к более роскошной обстановке, — сумрачно заметил командир. Подозрительные предположения уже кружились у него в голове, и он, наконец, дал им ход.
– Роскошь? — рассеянно удивился перебежчик. — Я категорически против нее. Лишний вес.
– А мы за роскошь, — строго сказал командир. — За такую, чтоб для каждого. Нужники из золота отливать будем.
– А я слышал, — голландское, кафельное лицо гостя исполнилось хитростью, — что за бедность вы. Чтоб все стали бедными.
От этих белогвардейских слов золотые очки командира, металлическое будущее которых определилось столь прозаически, подпрыгнули; заместитель же, который до последней секунды ничем не выдавал своего отношения к событиям, сделал шаг назад, в темноту, и глаза его загорелись оттуда огнем. Комиссар Струмилин, выпустив в сторону этих огней мощную струю табачного дыма, вот что сказал:
– Кто так говорит, отчасти и прав. Пускай, мы за бедность. Но бедность, богатство — эти понятия не имеют точного определения. Они существуют только во взаимозависимости. Не так ли?…
Все промолчали.
– Поэму “Кому на Руси жить хорошо” помните?
– Помню, — уверенно вставил матрос Чиж, который уже опростал первый стакан командирского чая и теперь желал вступить в общий разговор.
– Так вот, — голос комиссара окреп, — вспомните: бедные ли, богатые, а счастливых нет. А потому отбросим на время промежуточные понятия и скажем так: мы за общество, где человек был бы счастливым. А?
И он вопросительно взглянул на гостя. Но тот и глазом не моргнул.
– Вы сможете определить понятие счастья? — Гость снисходительно усмехнулся.
Комиссар тоже усмехнулся.
А замечали вы, если собеседники уж начали усмехаться, оставаясь внешне спокойными, значит, разговор прошел критическую зону и, значит, один из собеседников начал брать верх.
– Ну что же, — глаза комиссара Струмилина смеялись, — начнем. Счастье — такое состояние разумного существа в мире, когда все в его существовании идет по его воле и желанию.
Незнакомец теперь в упор смотрел на комиссара, точно тот отсалютовал перед его очами лезвием шашки и бросил ее в невидимые ножны. В правой руке незнакомец держал странную шкатулку, всю усеянную дырочками, ту самую, что подобрал в поле.
– Что это? — спросил командир.
– Орбитальный передатчик, — вскользь ответил незнакомец, явно не заботясь о доступности сказанного. — У вас есть еще формулировки? Вы их сами придумываете? — спросил он тревожно.
– Это Кант. Старина Кант. — И голос комиссара потеплел, как если бы речь шла о его драгоценном живом или мертвом товарище. — Заметьте акценты: “разумного существа”, “все в его существовании”, “все” “по его воле”. Так вот, мы за счастье. А теперь сами разберитесь в соотношениях с этим бедности и богатства.
– Кант, Кант, — бормотал между тем незнакомец в свою шкатулку, — запомнить, обязательно запомнить. — Из чего мы должны заключить, что интеллигентность, в которой заподозрил его Чиж еще в окопе, была скорее всего чисто наносной, ибо даже полуинтеллигент должен бы знать имя великого прибалтийского мыслителя.
– Ах, товарищи! — внезапно вмешался заместитель из своей тьмы. — Неправильную линию допроса взяли. Бедность не порок, счастье не радость! Слюни, понимаешь, распускаем. Его, может, и забросили, чтоб он тут дезорганизовывал, зубы заговаривал. А правильная линия — вот она.
Сделав шаг, он оказался у лампы и властно вытянул руку вперед, пятерней наружу.
– Документы!
– Документы? — незнакомец не хотел понимать, о чем его спрашивают.
– Документы спрашивают, — сказал он в ларчик с дырочкой, будто советуясь с кем-то. — Какие документы?
– А вот такие! — страшно вскричал заместитель, чуя, что нет у незнакомца никаких документов, и отработанным движением бросил pyкy вперед. В пальцах его белела карточка с крупным, затертым на конце словом “Мандат”.
Незнакомец осмотрел картонку, поразмыслил и нехотя произнес те слова, после которых, собственно, и началась фантастика чистой воды.
– Ну, если точно такой… — ответным взмахом руки он выдернул из потайного кармана белый квадрат и поднес его к лампе.
Крахмальная поверхность картона была девственно чистой.
– Эт-то зачем? — еще не понимая, вопросил заместитель.
– Документ, — пожал плечами щеголь-перебежчик, и тут все увидели, как на бланке проступило крупное слово “Мандат”, а затем показались и остальные слова вместе с фамилией обладателя.
Но фамилия-то была заместителева!
Короче, в руках замечательного щеголя оказалась копия документа — и какая копия! Лакированная, на александрийском картоне, не захватанная пальцами караульных. И как только на праздничной картонке вызрела последняя точка, документ пошел по рукам.
– Лихо! — заметил командир, кончив осмотр.
– Лихо! — в один голос подтвердили Чиж и Струмилин.
– Лихо-лишенько. Липа, — ворчал заместитель.
– Теперь далее, — решительно продолжил таинственный плагиатор. — Веру чернила, выливаю на сапог.
И этот чистюля бесстрашно выплеснул полсклянки фиолетового состава прямо на белоснежное, в розовых кружевах, шевро сапога и еще полсклянки на замшевую свою кожанку.
Страница 23 из 138
– Пропади пропадом буржуйское барахло, — радостно одобрил Чиж, матросская душа. — Говорил же — свой в доску!
А заместитель, хозяйственный мужик, только крякнул при виде столь злостной порчи облюбованного добра.
Но нет, не получилась ведь порча народного достояния. Химический состав, как живая ртуть, сбежал по голенищам вниз и лужицей собрался под ногами экспериментатора.
– Не пачкается, не мнется, — сказал гость топом коммивояжера, рекламирующего товар. — Пусть вас не смущает мой свежий вид. Весь на самообслуживании. В общем бросьте сомнения. Перед вами не шпион, ко провокатор. Да и незачем к вам шпионов засылать, все известно. Исход решат вот эти батареи.
Он набросал на листе план позиций белых, и все склонились над чертежом.
– Согласуется с нашими данными, — сказал, наконец, командир и сухо, очень сухо спросил: — Ваше мнение, что ничего поделать нельзя?
– Самим вам ничего не поделать, — взвешивая слова, ответил неизвестный, — помочь может только чудо.
– А чудес на свете не бывает, — подытожил командир, воспитанный на отсутствии чудес, и что-то штатское, семейное проступило в его облике, потерявшем на мгновение официальность. Секрета нет, даже министр, охваченный грустью, лишается своей официальности.
– Этого я не утверждал, насчет чуда, — осторожно возразил неизвестный и отпустил комиссару особенный взгляд. — Не говорил.
Комиссар перехватил взгляд неизвестного, выдержал его, и сумасшедшая, нелепая мысль обожгла голову Струмилина.
– Вот что, — сказал он собранию, — времени до утра в обрез. Разойдемся по цепи. А я с товарищем еще поговорю.
И, сгибаясь в двери, люди поодиночке вынырнули из прокуренного блиндажа в ночной воздух осени. Заместитель выманил за собой Струмилина.
– Ты эту гниду к пролетарской груди не пригревай, — люто прошептал он во мраке, под звездами. — Верь моему политическому чутью.
– Ну, ну, — усмехнулся Струмилин.
– С мировой буржуазией, товарищ Струмилин, перед лицом смерти заигрываешь. Не “ну-ну”, а мнение свое куда надо писать буду, коли в живых останусь. Запоешь!
Итак, сумасшедшая, нелепая мысль котельным паром ошпарила трезвый ум комиссара Струмилина.
– “Этот человек совершит чудо!” — горячо разлилось под черепом комиссара.
Убежденный материалист, Струмилин еще и сам не понимал, каким образом он мог войти в столь чудовищный разлад со всем своим теоретическим багажом. Надеяться на чудо! В цепи его размышлений еще не хватало какого-то важного звена, и, вероятно, в мирной гражданской обстановке отсутствие этого звена пустило бы ход мысли на рельсы другого, короткого пути, в тупике которого состав силлогизмов лязгнул бы на тормозах строкой: “Этот человек — жулик и шарлатан!” Но сейчас чудесные действия незнакомца, необыкновенный вид и многозначительная игра слов взывали не к ходу будничной логики, а к трепетному движению той заветной интуиции, наличие которой не каждый признает, ибо не каждого господь наградил ею.
– Совершит чудо! — головешкой тлело в бункерах струмилинской души, и, затаясь, он ждал, когда останется с незнакомцем наедине.
Дверь хлопнула, пламя коптилки легло набок, и тень перебежчика метнулась по стене, будто ее застали врасплох или ткнули в грудь. Сам же перебежчик стоял неколебимо в тусклом свете горящего керосина и только шептал в дырочки своей чертовой шкатулки, шептал и прикладывался к ним ухом.
Комиссар прислушался. Тень перебежчика, покачавшись, встала на место, и Струмилину почудилось, что это она бормочет призрачные, невесомые заклинания, а сейчас шагнет к Струмилину и скажет в полный голос что-то окончательное, роковое, по-русски: Шаманские, на погребной сырости замешенные словеса копила в себе эта шкатулка.
– Не немецкий, — быстро определил комиссар. — Не французский. Не английский. Чешский? Нет.
– Ну… — сказал себе комиссар, поправил пояс, строевым шагом подошел к неизвестному, положил ему руку на плечо, взглянул в упор холодным взглядом, хорошо известным балтийскому полку и за его пределами, а также еще одному деятелю, который вел, вел-таки однажды комиссарм под дождичком, вел и ставил спиной к гнилому дубу, матерился и прицеливался…
– Вот что, дорогой — товарищ! Помогай, сделай, что можешь.
Итак, они замерли напротив ДРУГ друга, и зрачки их соединились на одной прямой, на струнной линии, тронь — зазвенит.
– Значит, вы догадались, что я могу помочь? — нехорошо усмехаясь, спросил неизвестный. Волна злобы подкатила к горлу Струмилина. Лицо его дернулось.
– Да не могу я вам помогать. Не велят, — простонал человек, — фильм запорем. Мы фильм снимаем, на документальных кадрах. В финале полк красных гибнет. Эффектные кадры. Чтобы найти их, мы сотни витков намотали на орбите, зондировали. Энергии потратили прорву.
– Да снимете еще фильм! Разыграете в конце концов с актерами! — в отчаянии закричал комиссар.
– Не снимаем мы игровых. Игровой лентой на нашей планете не убедишь. Тошнит зрителя от недостоверности, от актерских удач. Актер на экране — пройденный этап. Для нашей планеты вообще вся ваша прошлая жизнь — наш пройденный этап…
Страница 24 из 138
Глубоко задышал от этих слов комиссар Струмилин. Вот оно, недостающее звено логики — “на нашей планете”. Из других миров. Жюль Берн наоборот.
Из пушки на Землю. Сказка, черт ее подери! Но теперь его интересовала только утилитарная сторона сказки, спасение пятисот душ полка, крепких, позарез нужных революции ребят, ради чего заложил бы он свою душу не токмо небесной звезде, но и самому дьяволу.
– А почему такой финал фильма, с кровавой развязкой? — ровно, овладев дыханием, спросил комиссар.
– А бог его знает. Считается эффектным. Я-то лично специалист по счастливым концовкам. Именно в них и достигаю полного самовыражения. Так нет, послали именно меня. Сказали: “Нужно изобразить смерть через зрение оптимиста”.
– Нет, я рад, что послали именно вас, — поспешно возразил Струмилин. — Нам тоже по душе счастливые концовки. А собственно, что у вас за сценарий?
– Сценарий-то роскошный. Переворот в огромной стране. Крушение аграриев. Консолидация тузов зачаточной, но все же промышленности. Движение плебейских масс, вожди той и другой стороны. Личные трагедии. Исторические решения и ошибки. Взаимосвязанные события в других частях планеты. Батальные эпизоды во всей их красе.
Незнакомец говорил с пафосом и вместе с тем доверительно, как профессионал говорит с равным профессионалом.
– Проделана колоссальная работа. Многократный зондаж с персональным выходом на Землю, постоянный зрительный контроль важнейших событий с орбиты — в наших руках глобальная картина движения всего общественного процесса Наш математический автомат произвел нужные подсчеты и построил функциональную модель токов основных событий на ближайшие годы. Выяснилось; победа революции неминуема.
– Это не удивительно, она победит, руку на отсечение, — перебил комиссар Струмилин, глаза его грозно и холодно сверкнули.
– На отсечение вы предлагаете и голову, не далее как поутру, — ляпнул вдруг марсианин и тут же осекся — таким холодом повеяло из глаз комиссара.
Он кашлянул. — Вот какие кадры мы привезем домой. Успех обеспечен потрясающий. Тем более что мы совершенно случайно наткнулись на вашу планету. Так сказать, экспромт.
– Зрелище получится грандиозное, — согласился Струмилин, — но дайте же ему счастливый конец! Вы же специалист, в конце концов, по счастливым развязкам. Не насилуйте себя. Искусство и насилие над художником несовместимы. Организуйте чудо, спасите балтийцев, а потом что хотите, ну, скажем, посетите штаб белых, полковника Радзинского. Чрезвычайно эффектный этюд, уверяю вас, а?
Неземной человек упрямо молчал.
– Да вы хоть представляете, за что сейчас кровь льется? — сердито и устало спросил Струмилин. Ему надоело уговаривать чудака, свалившегося с неба, откуда видно все и вместе с тем ничего не видно.
– С глобальной точки зрения? — учтиво, по-профессорски спросил этот холеный представитель того света. — Ну, примерно так. Развитие производительных сил, способов производства вошло в конфликт с общественным укладом.
– Политэкономия! — отмахнулся комиссар. — А кровь, кровь человеческая, сердце, душа живая гомо сапиенса — этих категорий нет в политэкономии, — отчего материал идет в смертный бой и чего жаждет?
– Так отчего? — с некоторой угрюмостью вопросил пришелец — Оттого, что впервые в истории сердце человеческое ощутило реальную возможность идеального общества. Ведь жизнь любого была либо позорно униженной, либо возвышенной, но преступной в принципе…
Внезапным движением Струмилин бросил руку за спину, будто хватаясь за кобуру маузера, ловко выдернул из полевой сумки растерзанную книжонку и прочитал заголовок: — “Голод, нищета, вымирание русского народа — как следствие полицейского режима”, издательство “Донская Речь”. Лет двенадцать назад эту брошюру можно было купить в любом киоске России, сейчас уникальный экземпляр. Почитайте на досуге.
Повинуясь слову “уникальный”, межпланетчик покорно принял подарок и бережно сунул его за пазуху, причем куртка как бы сама втянула в себя экземпляр, и заметьте, ни прорезей, ни щелей в материале видно не было. Недаром замечательная курточка так понравилась заместителю командира, хозяйственному мужику.
– Да, вы уже говорили об обществе, где каждый будет счастлив в соответствии со своей способностью к счастью, — напомнил он комиссару.
– Вот! — подтвердил Струмилин, загораясь, точно будущее уже маячило за хлипкой дверью блиндажа, высунь только руку наружу и пробуй на ощупь.
Он уже видел это общество счастливцев, колоннами марширующих навстречу ослепительным радостям земного благополучия, этих гармонически развитых, а потому прекрасных телом и душой мужчин и женщин, этих высоколобых атлетов — мечтателейчемпионов, рационализаторов-изобретателей.
– Мы построим такое общество! — трепетно обещал комиссар. — И в нем не будет места монархам, диктаторам, деспотам, самодурам. Улицей командует уличный совет, городом — городской, страной — государственный совет. Советская власть! — выборная, единая и неделимая. С позором рабского существования будет покончено. И для того мы идем в наш последний и решительный бой!
Страница 25 из 138
С каждой своей фразой комиссар испытывал все больший подъем, и вера в справедливость сказанного комком поднималась от сердца выше и выше и уже ключом била где-то в горле, и теперь имели смысл не сами слова, а то, как они были сказаны — пружинно, на втором дыхании прирожденного трибуна, каким Струмилин и был, на том замесе отчаянности и убежденности, который не раз был брошен в хаос и гул тысячной митинговой толпы, в поле, колосящееся штыками, и направлял острия штыков в одну точку, как магнитный меридиан правит компасную стрелу точно на полюс. И будь сейчас перед Струмилиным пусть даже не один заезжий с далекого нам созвездия, а хоть сотня таких молодцов — заряда комиссарской души хватило бы, чтобы электрический ток побежал в хладнокровном сердце каждого из них, и вера комиссара вошла в сердце каждого, и каждый бы сказал: — Прав товарищ Струмилин!
Крутой лоб комиссара покрылся холодным потом, скулы заострились, но в глазах по-прежнему качались язычки холодного огня, а взгляд уходил далеко, сквозь единственного слушателя, тянул след как бы поверх голов невидимого собрания, так что марсианин, скрипнув лаковыми сапогами, повернулся и удостоверился, нет ли кого еще позади. Но нет, никого там не было…
– Безумно интересный кадр! Ах, какой будет кадр! Обойдет все планеты, — причмокивая губами, бормотал единственный слушатель трибуна Струмилина.
– Неужели снимали? — удивился Струмилин, приходя в себя.
– Все снимается, что вокруг. Все. Съемочная аппаратура — вот она, — удовлетворенно усмехнулся кинооператор и потрепал материал куртки.
Комиссар еще раз внимательно посмотрел на нее, подумав, что неплохо было бы такую штуковину презентовать Академии наук, что с такой курточкой не один сюрприз можно было бы ткнуть в нос мирового эмпириокритицизма.
– Да, у вас программа-максимум, — сказал марсианин, возвращаясь к главному разговору. — Нам для подобных результатов понадобилась эволюция и жизнь многих поколений.
– Так то же эволюция. Э-волюция, дорогой ты наш товарищ с того света! — загремел жестяным смехом Струмилин. — А у нас революция. Разом решаем проблемы.
– Нелегко вам будет, ох, нелегко, — сочувствовал нашим бедам гость и с острым любопытством глядел на комиссара, как бы ожидая от этого человека, сбросившего с лишним весом и все сомнения, новых откровений, качеств, завидных оттого, что их нет в тебе самом. — Ведь это то же самое, что разобрать на части, скажем, паровоз, и на полученных частях пытаться собрать электровоз — машину, принципиально новую.
– Превосходно! — азартно крикнул Струмилин. — Разбираем паровоз, плавим каждую деталь, из этого металла куем частй электрички. А кузнецы мы хорошие. Вводим в вашу технологическую схему элемент переплавки-и точка! Недаром по вашим же расчетам наше дело победит.
Глаза комиссара Струмилина весело сияли, он знал силу своей полемической хватки, знал, когда пускать на прорыв весь арсенал отточенной техники диалектика, и чувствовал, что еще несколько удачных приемов — и он выйдет с чистой победой, и теперь он прямой дорогой вел оппонента к месту, уготованному для его лопаток, как профессиональный борец, чемпион ковра, ведет противника, не прикасаясь к нему, на одних финтах искушенного боем тела, ведет в угол, из которого единым броском метнет его в воздух, чтобы, не кинув даже взгляда на поверженного, в ту же секунду сойти с ковра.
– Переплавка — хорошо, — соглашался представитель академического понимания хода истории. Его взгляд по-прежнему фиксировал каждый жест Струмилина, а шкатулка всеми своими дырочками глядела прямо в рот комиссара.
– Подумаем-ка лучше, как перекроить финал вашей пьесы. Так, чтобы не пришлось гибнуть балтийским морякам на потеху кинозрителей. А?
Марсианин вздрогнул. Резко, очень уж резко повернул комиссар от личного к общественному, к конкретным мероприятиям.
– Ну, дорогой товарищ по счастливым развязкам, даешь соответствующий финал!
И с этими лобовыми словами комиссар наложил руки на плечи всемогущего перебежчика, качнул его к себе, и так они замерли друг возле друга.
– Ну, демонстрируй профессиональные качества, чтоб ахнул зритель. И тот, — комиссар ткнул перстом вверх, — и этот самый, — палец очертил полную окружность. — А потом прямым ходом в штаб белых. Историческая выйдет сцена. Вот где страсти разыгрываются. Эх!
– Крупные планы из штаба белых, — печально сказал марсианин, будто ему подсунули на подпись приказ о выговоре самому себе… Многотруден путь факта в глупый мозг человека, да, многотруден.
На месте Струмилина, пожалуй, любой из нас устроил бы разговор вокруг фактов, проявленных в тайной беседе перебежчиком.
Размахивал бы руками, божился, требовал серьезного отношения и в конце концов сам перестал бы верить собственным показаниям.
Струмилин же нет. Он знал, чем делиться с ближними, а о чем крепко молчать — день, год, потребуется — всю жизнь. И потому вернувшиеся в блиндаж товарищи застали его как ни в чем не бывало склонившегося над картой, на которую уже никто без отвращения и смотреть не мог.
– Ну, что перебежчик: есть интересные показания? — спросил во командир, устало устраиваясь на дощатый топчан.
Страница 26 из 138
– Послал его в цепь, поднимает настроение у состава. Поговорит по душам о будущем.
– Он там такую агитацию разведет! — сквозь зубы процедил заместитель. — Недорезанный…
– Он астроном, -. веско возразил комиссар, — редкий специалист по жизни на других планетах. Он расскажет о братьях по разуму, которые уже пролили кровь за счастливую жизнь, такую, какая будет у нас.
– И это неплохо, — сказал командир. Бодрости в его голосе не чувствовалось.
– И еще, — тихо добавил Струмилин, — кажется, следует на всякий случай повозки запрячь. Раненых приготовить к дороге. Ручаться не могу, но непредвиденности могут возникнуть. Знаете, случаются такие непредвиденности в теплые летние ночки с чистыми звездами на небе.
Все с величайшим любопытством уставились на комиссара, но тот ничего добавить не мог, ибо в самом деле ничего не мог добавить.
И действительно. В перелеске, под разлапистым хвойным навесом, на душистых мхах, в бликах каменного цветения угольков с пеплом, марсианин, которому не посчастливилось родиться на благословенной Земле, уже развернул натуральный доклад о жизни иной, делился впечатлениями.
Такое накатило время на Россию, слушала Россия всякого, лишь бы за словом в карман не лез. По царской воле, под влиянием исторических факторов так уж произошло, что с седых времен Великого Новгорода не сбиралось в России вече, отсутствовал свой Гайд-парк, кратко говорил народ, на бытовые темы, чтобы в кутузку не загреметь.
А тут — прихлопнуло, повырастали откуда ни возьмись ораторы на каждом углу, повыкатывались бочки, стали на попа трибуною, завился веревочкой мудреный разговор. Хоть к лобному месту с плакатом становись, руби правду-мать в глаза, возражений нет!
Вмиг научился народ речи говорить и слушать их полюбил.
И тут же стали различать: кто свой, а кого — в доску! И ежели свой, выкладывай соображения за милую душу о земле, хлебе, недрах и власти над ними, а хочешь, о звездах, над которыми пока власти нет. Но о звездах, понимаем, не каждый толковать смел, и тому, кто смел, внимали с двойной порцией сочувствия.
– Удивительными показались бы вам порядки на этой планете, — ронял слова беглый астроном, будто и не имел к этой планете отношения, не оставил на ней своего дома. — Многое назвали бы вы непонятным, а то и чуждым. Не всему, думаю, вынесли бы вы одобрение. А между тем планета эта во многом — ваше будущее. Но будущее это не совсем такое, каким оно вам сейчас представляется. И жителей планеты той нельзя винить в этом, как нельзя винить внуков ваших в том, что им захочется иного, чем вам, большего. Понять вас ничего не стоит, задним-то числом! А вот вам их… А надо, потому что их жизнь — ваше будущее. Примерно, разумеется.
– Чем же они нам пример? — с ухмылкой врезал матрос Конев Петька, который не сумел надерзить перебежчику в первом его явлении, но не терял, видно, надежд проявить буйную свою индивидуальность и посадить фраера на мель по самую ватерлинию.
Разутые ноги Петьки отдыхали у самого пепелища, и когда угли разом наливались огненным соком, то на чахлых щиколотках Петьки можно было различить татуированный узор слов, среди коих явственно выделялись каллиграфией “…дело рук…” и “…главным калибром по гидре…”. Беспощадные, взрывчатые слова нашел матрос, чтобы украсить ноги свои, чтоб не осталось сомнений в том, какую из сторон баррикады облюбовал Петька; наделил сам себя бессрочным пропуском, который уж если и потеряешь, так вместе с ногами. И, ввязавшись в дискуссию, Петька закатал трепаный клеш, предъявляя тем свои права на повышенную дерзость.
– Ну, так вот, удивительной показалась бы вам эта планета на первых порах, — продолжил этот на редкость обходительный лектор. — Города там, например, подвешены в воздухе, высоко над землей, а прямо под городами леса, травы, озера. Так что кому на землю захотелось, тот достает крылья и кидается головой вниз. Или нанизывается на магнитную силовую линию и скользит, как по перилам. По таким, знаете ли, материализованным меридианам, морякам это должно быть понятно.
– А деревни? Деревни тоже на воздусях? — беспокойно спросил кто-то, несомненно землепашествующий.
– Деревни оставлены на земле, — заверил лектор. — А вот сами крестьяне тоже обитают, как вы говорите, на воздусях. Вернее, крестьян как таковых нет, есть только специалисты по сельскому хозяйству, их там и называют крестьянами. Все растет само по себе и убирается само умными машинами. Собственно, не только крестьян — пролетариев тоже нет уже. Говорят же вам, станки обходятся без людей.
– Как же так? Ни крестьянства, ни пролетариата. Кто же там тогда? Буржуи одни? В чьих руках власть? — недоверчиво спросили из кустов, и по тому, как зашевелилась вокруг темнота, пришла в беспокойство человеческая масса, марсианин догадался, что вторгся в заповедные моменты жизни этих людей.
– Нет классов в их обществе, — как можно энергичнее сказал он. — А чем они все занимаются? Ну, чем… Умственным трудом, искусствами, трансформацией.
Зашумела темнота вокруг на разные голоса.
– Без диктатуры куда ж! Паразиты расплодятся, мироед за глотку возьмет! Мужики долг сполнять забудут, в кабаки порхнут! Факт? Факт!
Страница 27 из 138
– Без паники, граждане! — накрыл гвалт трубный глас комендора Афанасия Власова. За неимением председательского колокольчика комендор, когда надо, пропускал сквозь мощные заросли голосовых связок струю пара, сжатого до нескольких атмосфер в оркестровой яме его объемистых легких, и тогда накат низкой, но чрезвычайно широкой звуковой волны выносил вон плескание человеческой речи, закрывая таким способом разгулявшееся собрание или, наоборот, открывая перед ним фарватер вновь.
– Тихо, граждане! Все правильно товарищ излагает. Бесклассовое общество, слияние умственного с физическим. Это ж, братишки, коммунизм, тот самый, за который нас с вами царские недобитки в медвежьем углу приперли. Теорию, братишки, подзабыли, брашпиль вам в форточку!
Марсианин, надо сказать, прямо расцвел в виду такой кинематографической сцены.
– Вот они, типажи! Вот они, кадры! Вот они, личные контакты! Ай-ай-яй! — вскрикивал он радостно, тверже сжимал в руке драгоценную шкатулку, и под сердцем его тоже открывались лепестки нежного цветка.
В общем, как видим, повезло всем. Профессиональному марсианину-кинооператору — потому, что он с ходу влетел в митинговую гущу беззаветных героев собственного кинофильма, и крупный план кадр за кадром косяками шел теперь на катушки приемников корабля, тормознувшего среди звезд по поводу такой сюжетной находки Повезло и балтийцам, которые сразу, из первых рук, так сказать, самотеком получили известия о замечательной жизни на других мирах, в существовании которой хотя никто из них и не сомневался, но все же иной раз проявлял колебания ввиду неясной постановки вопроса со стороны административных кругов. А тут вдруг стопроцентный астроном с наипоследними, как подчеркнул комиссар Струмилин, и обнадеживающими данными в кармане!
От такого вылетит из башки и страх перед смертью, что уже заказана, запрессована в нарезные стволы озверелого противника на дистанции прямой наводки.
Прав, прав, как всегда, оказался комиссар Струмилин. Задалтаки подпольный марсианин морячкам тонус, который вовсе не каждый обнаруживает в себе перед лицом неповторимой смерти, не чьей-нибудь, а собственной, а потому особо наглядной и убедительной. А тонус есть, значит, дорого, ох, дорого заплатит классовый враг за кровь комиссара и товарищей его, потому что в крови этой вскипела вера в новый мир и счастливую звезду его, на которой, наверное, тоже когда-то летели наиболее сознательные головы братьев по разуму, и по-другому быть не могло, иначе какие же они, к черту, братишки.
Между тем сгусток влажной тьмы скатился с восточных широт планеты и теперь клубился над болотами, замкнувшими отряд.
Представление, начатое марсианином с легкой руки комиссара Струмилина, по-прежнему продолжалось. Ему вполне удалось удержать свое реноме в рамках лектора-эрудита, не расширяя этих рамок до истинных размеров оригинала, так что ни одна живая душа не догадывалась о его подлинном происхождении. Впрочем, никому теперь и дела не было до его происхождения, как и до вороны, что где-то вверху хриплым карканьем отметила приход глухого часа полуночи. Марсианин успел поведать о занятиях на дальней планете, об отдыхе на ней, о насыщенном распорядке дня, показал, как танцуют наши сверхдальние сородичи — высоко подпрыгивая и чуть зависая в воздухе, коснулся тех вещей, что делают жизнь марсиан счастливой, и, чтобы до конца быть правдивым, перешел теперь к минутам, когда марсианину бывает нехорошо. Такова уж, видно, биология всего живого, не может оно быть счастливым без конца.
– Вот просыпается он утром, — говорит марсианин, — и чувствует: нет настроения, пропало. Жить не хочется. Переутомился, что ли?
Одевается, выходит на площадку, хорошо кругом. Солнце сияет, птица садится на плечо, ветерок.
А под ногами, глубоко внизу пенится морской прибой у кромки золотого пляжа. Надевай крылья и головой вниз! А может, без крыльев? Головой вниз — и делу конец. О-о-о, как скверно на душе!
Друзья! Да где они, друзья?
Жена? Да чем же она поможет, жена?
Неизвестно, чем бы окончилась эта его грустная новелла, так как в самом начале ее у костра появился комиссар.
– Товарищи, — сказал он. — Собрание необходимо закрыть. Прошу вас занять свои боевые позиции.
Погруженные в яркие картины чудной жизни великой планеты, матросы, придерживая оружие, поднялись и один за другим растворились в темноте.
– Вот, — сказал комиссар, убедившись, что у костра никого не осталось, — подбросили, гады, записку. Обещают шомполами всех, кто в живых останется. Так сказать, программное заявление.
– Дайте бумажку, — потребовал марсианин. Он повернул ее текстом к огню, рассмотрел, потом текстом же прижал к куртке.
– Крупно, — сказал он в микрофон. — Дайте это крупно. Как подбросили записку? На кого падает подозрение?
– Подозрение падает на того, на кого ему легче всего упасть, — усмехнулся комиссар, глядя куда-то в сторону от марсианина.
– На кого легче, — соображая, сказал марсианин, и пнул носком шикарного сапога чадящую головешку. — Значит, на меня.
Он даже не взглянул на комиссара, чтобы проверить свою догадку. Струмилин молчал.
Страница 28 из 138
– На мне оно не продержится, обвинение. Я решил. Я выведу отряд из болот. Так я решил, пока мы тут беседовали с вашими товарищами. Они мне по душе. Я сделаю это, и настроение мое, черт возьми, наконец вернется ко мне. Когда я улетал от своих, — марсианин ткнул пальцем вверх и быстро отдернул руку, точно ожегся о что-то, — когда я улетал, настроение у меня было висельное. Я его поставлю на место. Я посчитаюсь с их настроением, — палец его снова взвился вверх. — Оптимистическую трагедию вам подавай? Вы ее получите, уважаемые зрители! Программное же заявление предадим углям. Как это у вас там сказано, из пепла возгорится искра?
Скомканная бумажка порхнула над россыпью тусклых огоньков и тотчас обратилась в длинный и чистый язык пламени. В коротком свете Струмилин увидел, как губы марсианина сложились в твердую и мстительную усмешку, какая бывает у человека безоружного, уже оцепленного врагами и вдруг почувствовавшего в руке холодную сталь револьвера.
– Пора, — приказал марсианин, — в штаб!
На краю болота было не столь темно, как под хвойными покровами леса. Там-то тьма была материальна, так сказать, очевидна.
Кроме нее, ничего не существовало там, только звуки. Здесь же, на краю свободного пространства, тьма полнилась намеками каких-то контуров, голубоватыми залежами света, осевшего с кривого и тонкого лезвия месяца.
Полк, поднятый по тревоге и в полном составе построенный в колонну, замер перед лицом необъятных трясин. Шеренги, плотно собранные одна за другой, едва угадывались в пыльной осыпи звездного сияния, стояли призрачно, как воинство из баллады, что ждет не дождется полночного смотра любимого императора.
Только иногда идиллия нарушалась: где-то скрипела телега, лошадь пыталась ржать, и слышался сдавленный матерный шепот, вразумляющий непокорное животное.
Штабные, комиссар Струмилин и марсианин расположились неподалеку от колонны, уже в самом болоте, так что под ногами чавкала и вздыхала, отпуская сапог, мясистая жижа.
– В моем распоряжении имеется особая сила, такое силовое поле, вроде Электромагнитного. Как бы гравитационное поле, — объяснял марсианин Струмилину. Остальные тоже слушали крайне внимательно, стараясь не пропустить ни одного слова перебежчика. — Так вот, это поле окружает меня со всех сторон. Ни пуля, ни осколок не пройдет через невидимую защиту. Вот смотрите, я расширяю сферу действия поля.
Мягкая сила потащила людей в разные стороны, и не так, как тащит полицейский, с треском за шиворот, а как влечет крупная и ленивая морская волна.
– А теперь наоборот, — негромко сказал марсианин, и та ше сила поставила людей на прежние места.
– Вот эта сила ляжет вам под ноги через болота. По этой дорожке вы проследуете километра три через самую топь, а дальше и сами выберетесь, не маленькие. Там уже можно. Все ясно?
Все молчали, потому что ясного, признаться, было мало.
– Ну! — пронзительно крикнул марсианин.
Тонкий луч, шипя, скользнул поверх окошек стоячей воды, от которой тотчас повалил густой ядовитый пар, и в клубах пара высветилось тонкое, как папиросная бумага, полотно обещанной дороги. Захрипели кони, закричали ездовые. Только полк попрежнему молчал.
Струмилин, не оглядываясь, шагнул к прозрачной ленте, поставил на нее ногу, пробуя каблуком на крепость, а потом прыгнул и, осыпанный искрами, оказался на ней во весь рост.
– А кони не провалятся? — спросил кто-то над ухом марсианина.
– Позаботьтесь, чтобы немедленно началась переправа, — отрезал перебежчик.
Через минуту рядом с ним никого не осталось. Полк глухо заворочался, в темноте, перестраиваясь в походные порядки, и вот уже первое отделение встало у самого края лунной дорожки, пропуская вперед себя повозки с ранеными, походные кухни, прочую колесную движимость.
– Давай, давай, — шептали сами собой губы марсианина в спину уходящих людей.
– Попрощаемся, — сказал голос Струмилина совсем рядом в темноте.
Марсианин вздрогнул. Они подошли к краю полотна.
– А для себя-то этой энергии останется? — спросил комиссар.
Марсианин промолчал.
– Ну, руку, товарищ! — сказал комиссар. Последний из отрядов скрывался в клубах дымящегося болота. И взгляды двоих встретились последний раз в этой жизни.
Рано утром после сильнейшего артиллерийского обстрела части белогвардейцев, рота за ротой, вошли в зону, еще вчера удерживаемую полком балтийцев.
Под барабанный бой, с развернутыми знаменами наперевес, с щеголеватыми, молоденькими офицериками впереди, готовыми схватить пулю в живот — ах, чубарики-чубчики, за веру, царя и за другие опустелые, как дома в мертвых городах, идеи, — двигались так плотные каре, одетые и обутые на английский манер. Вот так, с барабанным боем и уперлись в край трясины, не встретив никакого противника. На том этот маленький эпизод великой эпопеи гражданской войны и получил свое окончание.
Разумеется, факт необъяснимого исчезновения крупного соединения красных вызвал определенную растерянность в штабе золотопогонников. Ни одна из гипотез не могла толком объяснить, каким дьявольским способом сумел противник организовать марш через гиблую топь вместе с ранеными и обозом.
Страница 29 из 138
– Это все штучки комиссара Струмилина, — говорил полковник Радзинский приглашенным на чай офицерам. — Как же-с — личность известная. Удивительно находчивая шельма. Трижды с каторги бежал, мерзавец, из этих же краев. Накопил опыт. А в прошлом году, господа, обложили его в доме, одного. Так он, сукин сын, умудрился первым выстрелом нашего боевого офицера, штабскапитана фон Кугеля, царство ему небесное, уложить. И в ночной неразберихе, господа, верите ли, взял на себя командование этими олухами, что дом обложили. Ну, конечно, дым коромыслом, пальба, постреляли друг друга самым убедительным образом, смею вас уверить. А самого, канальи, и след, конечно, простыл. Вот и теперь…
Тщательный осмотр брошенного лагеря ничем не помог в расследовании обстоятельств дела.
Ни раненых, ни живых, только один труп, брошенный взрывной волной далеко от землянки, обратил на себя недолгое внимание дежурного офицера прекрасным покроем одежды и белоснежными, модельной работы сапогами.
– Закопать, — равнодушно приказал офицер, и приказание его было немедленно исполнено.
Вот такими и получились финальные кадры многосерийной художественной хроники, скроенной на потребу марсиан. Безрадостная могилка, выдолбленная в вечной мерзлоте, молодцеватый офицер около, а в могилке сам режиссер фильма, марсианин образца 1919-го.
Приходится ли сомневаться, что доставленная по месту назначения лента имела громадный успех?
Ведь далеко не каждый из режиссеров посягнет на собственную жизнь ради того, чтобы в сюжете все шло по его собственному желанию, и, уж конечно, не пожертвуют ею как раз те, чья смерть не вызвала бы в наших сердцах печали. Тут нужен особый размах души, яркое понимание счастья.
Между прочим, заключительные кадры должны были бы отчетливо передать еще один психологический феномен. Печаль, от которой марсианин не мог оторваться даже на скоростях междупланетной ракеты, бесследно испарилась с его лица. Отдавший всю энергию своего силового поля, беззащитный совсем, марсианин встречает ядреную сибирскую зарю детской, счастливой улыбкой. Тут уж сомнений быть не может — встала у человека душа на нужное место.
Снаряды вокруг него рвутся, а он только хохочет и землю c плеч отряхивает. Плевали мы, мол, на ваши фугасы. Вот сейчас все кончится, отведут меня, значит, в штаб полковника, вот где сцена разыграется!
Красиво умер марсианин, величественно, за справедливое дело.
Прочие марсиане и марсианки, которые, судя по всему, не относились к нему при жизни слишком серьезно, задумаются. Самим-то им отпущено сто пятьдесят лет равномерной жизни — ни больше и не меньше, — и конец запрограммирован. Скучно. Событием не назовешь. А ведь неспроста знаменитый мыслитель прошлого называл смерть самым значительным событием жизни. “Счастливая смерть та, — сказал Гай Юлий Цезарь, — которую меньше всего ожидаешь и которая наступает мгновенно”.
Перетряхнет эта смерть представления братьев по разуму. Эволюция, эволюция! А может, только через революцию путь к счастью лежит? Через паровозную топку и пламя ада? Вот как в этих кадрах, что мелькают на экранах во всех домах марсиан.
Крепко уверены в этом герои фильма — комиссар Струмилин.
ясная и холодная голова, простые ребята Федька Чиж, комендор Афанасий Власов и еще пятьсот штыков с ними.
Ушли, ушли те штыки через болота, сопки, через первобытные леса. Ушли, и не чтобы шкуру спасать, а чтобы снова в свой последний и решительный бой!
Призрак поспешно отдергивает руку, встряхивает пальцы, как будто сам почувствовал боль. Несколько секунд смотрит на свою ладонь, потом переводит взгляд на поляну, где у палаток потихоньку разгорается костер.
НАТ. – У КОСТРА — НОЧЬ
Потрескивает костер, в его свете видны лица собравшихся у огня Игоря, Михи, Павла Андреевича и Вари. Миха вешает над огнем котелок.
ИГОРЬ
Я сам эту историю только от местных слышал, сначала думал, что люди скажем так, присочиневывают. Но некоторые вещи и правда не объяснить. Кроме того есть несколько человек, которым я склонен доверять, и они утверждают, что с Катинским Призраком встречались лично.
МИХА
Мой брат его видел. Издалека. Они потом в такую офигенную грозу попали, думали, не выживут.
ИГОРЬ
(с интонацией сказочника)
Так вот, у него есть имя – Саня Волков. Жил он в Демидове, на Североморской улице. Его родня, говорят, живет там и сейчас. Учился в Вологодском педагогическом, по одной версии, по другой – в машиностроительном училище или как-то так. А летом приезжал сюда, водил группы по горам. А горы он эти знал, как никто другой. Вот и в тот раз пошел со знакомыми парнями. Уж не знаю, как так получилось, но на маршруте он от группы отстал. И они договорились встретиться вечером на Слетной поляне. Вот на этой самой, то есть.
ПАВЕЛ АНДРЕЕВИЧ
Да, в середине восьмидесятых здесь турслеты часто проводились– очень уж удобное место. А потом как-то все заглохло.
МИХА
(нервно)
Вот потому и заглохло. Вообще, эта поляна теперь — запретное место. Считается, тут можно реально встретить самого этого Волкова. А кто его встретит, тот рискует умереть в те же сутки.
ВАРЯ
Так а что с ним случилось-то?
ИГОРЬ
Разбился. Ребята с КСС нашли его через сутки, потому что он разделился с группой, а группа сама слишком поздно сообщила, что они не встретились. Одни говорят, они почему-то пошли сразу к базовому лагерю, но в темноте сбились, другие – что они решили, что Волков просто идет дальше с другой командой. Говорю же, мутная история, и сам призрак, что понятно, никогда не рассказывает, как все было.
ПАВЕЛ АНДРЕЕВИЧ
Самонадеянно.
Варя зачерпывает из котла кипяток. Отставляет кружку, начинает поправлять костер, но хватается за горячую палочку, и с вскриком отдергивает руку. Точно так, как в видении Призрака.
ИГОРЬ
Ошпарилась?
ВАРЯ
Да нет, ерунда. Так что дальше-то?
ИГОРЬ
Дальше… А дальше уже из области догадок. Я слышал, Волков заметил на склоне человека, который попросил помощи. Тот подумал, что справиться один, а может, там реально надо было действовать быстро. В общем, они оба сорвались нафиг. Потом спасатели определили, что тот, другой, погиб сразу же, а вот Волков – нет. Он еще какое-то время пытался покойника вытащить. Может, он не понимал, что это безнадежно. Сам ведь был тяжело ранен. Теперь он – призрак, и является людям, которых ждут неприятности.
Встретить Волкова – плохая примета.
Варю передергивает. Видно, что рассказ произвел на нее впечатление, и она, чтоб никто не заметил, утыкается в кружку с чаем.
ВАРЯ
Все-таки хорошо, что это только легенда. В горах ведь не он один погиб… Представляете, сколько тут тогда бы бродило привидений?
МИХА
Но его одного товарищи не стали дожидаться на стоянке. Напоминаю – на этой самой стоянке!Мне кажется, поэтому его здесь чаще всего и видят.
ИГОРЬ
(мрачным голосом)
Да, он приходит по ночам. Все ищет тех, кто должен его дождаться. Иногда просится к костру. Такая вот невеселая история.
Начать с того, что одно любопытное дитя все-таки сунуло свой любопытный нос в нашу комнату и засекло то, что «остай», Славка то есть, почему-то беседует сам с собой на разные голоса. Время работать на шкатулках было мое, и, пока напарник заговаривал ребенку зубы, мне пришлось молчать и объясняться с собеседником-компаньоном исключительно письменно. А у меня с местной письменностью сложилось не очень. Ну вот почему речь устная переводится автоматически, а эта нет? Славка-то местный алфавит выучил быстро, а я вот до сих пор писал со скоростью (боюсь, что и грамотностью) второклассника. И драконья память не помогла.
Первая неприятность потянула за собой вторую – пораженный моим новым стилем общения, торговый партнер, обговаривавший условия первых поставок новых суперсвечек, занервничал, со мной ли он разговаривает и все ли в порядке со мной лично и с их небольшим предприятием в общем? Надо тренироваться писать. А то мало ли…
Третья неприятность накрыла, когда в шкаф полез уже чуть выспавшийся и почти человекоподобный (глаза еще были с краснинкой) напарник, а я принялся наряжаться для третьего визита к незабвенному Димме. Сегодня я отыгрывал выздоравливающего от неизвестной, но поганой хвори (спасибо, мол, вельхо молодой в соседях оказался, еле упросили помочь) и потому уселся перед зеркальцем, собираясь придать себе нездоровый вид. Надо было впечатлить старикана и намекнуть ему: дурак, ты своим кретинским колдовством и кривыми руками чуть не угробил парня (меня) и не упустил шикарный источник дополнительного дохода! Надеюсь, подействует. Зеркало ужасы показывать отказывалось, и я подумывал о помаде (нанесенная на глаза в очень умеренном количестве, она мигом делает взгляд больным), о мыле и саже для теней под глаза. Надо что-то одно, главное не пережать…
И тут вдруг Славка сказал:
— Макс, не ходи.
Не понял. Про старикана с его чертовыми чарами мы уже говорили. Второй раз я так глупо не попадусь! Да и побоится он. Он же выгоду упустит, если что!
Но неизвестно почему напарник оказался решительно против моего визита к старому магу. Он припомнил отравление, припомнил паскудный нрав старого алкоголика, приплюсовал то, что сейчас вельхо стоят на ушах и нервно кидаются даже на косой взгляд (были случаи), и сделал закономерный вывод: лучше бы мне посидеть дома.
– Слав, я вообще-то поехал сюда не только торговать и дома тушить. Мне алтарь нужен. Мне тот остров искать надо. Если ты про осторожность, то все учтено, я подстраховался.
— Как?
Ну… если честно, то с подстраховкой были проблемы. Славку я трогать не хотел. Ну правда, самому лезть в логово вельхо уже стремно, но я хоть знаю, за что рискую, а Славку туда волочь – это я совсем гад буду, если что случится.
Можно было нанять охранника, и я даже присмотрел парочку, но они, оказывается, вчера к кому-то нанялись. После Жар-ночки охрана вообще взлетела в цене, столица потихоньку бурлила и успокаиваться никак не хотела.
Кого попало нанимать? Так ведь сдаст тебя этот «кто попало», если что. Кому попало сдаст. И огребешь ты проблем больше, чем без охраны. Эх, вот когда пожалеешь, что никого из наших магов с собой не взяли, это вообще был бы идеальный вариант! И были же в Тахко желающие, но Рука поопасалась давать добро – выявление магов в Нойта-вельхо поставлено куда круче, чем выявление драконов, и шанс попасть под неприятности был существенно выше, чем спастись с такой помощью. На крайний случай был еще вариант сбегать к Риту, раз уж он так активно предлагал свою помощь. Я даже прогулялся по площади напротив знакомого домика Службы поддержания Порядка (кстати, по дороге почти придумал рекламную кампанию, как заставить местных мужиков носить нормальные штаны). И услышал, что Рит после Жар-ночи сегодня первый день встал, за что огреб от своих же лекарей по самую маковку. Сплетникам было смешно, что тихие парни-лекари посмели орать на самого старину Рыка. Мне смешно не было, значит, Рит попал драконоверам под раздачу.
Интересно, пожалел ли он о своем предупреждении? Без него Жар-ночи не было бы… Да и идти-пробиваться к раненому человеку с просьбой о помощи – как-то это неправильно, не по-хорошему. Не наш метод! Пусть встает на ноги, а там посмотрим.
Честность меня подвела. Мне не хватило самой капельки уверенности, чтобы с честным лицом соврать напарнику.
И в итоге мы банально поругались.
Нет, не так. Мы реально поругались!
Два раза.
Рекорд. Когда я в первый раз психанул и вылетел из дому, Славка догнал меня уже у первого поворота и молча пошел рядом. Я обозвал его шантажистом и потопал обратно.
А в доме я просто сорвался. Высказал напарнику в лицо, где я видел такой контроль и такой моральный шантаж, прошипел, что, если так, то гробу я видал такую совместную работу и вообще, если его что-то не устраивает, пусть идет и жалуется в Тахко, пусть присылают ему более сознательного напарника!
Дверью хлопнуть было невозможно, пришлось хлопать окном и лезть на крышу – остывать. Сегодняшний визит к старому алкашу так и так сорвался.
На сто двадцать восьмом уровне по традиции собирались маргиналы всех мастей, в основном старичьё и молодёжь. Лицам среднего возраста заниматься ерундой было некогда.
«Безвременник» — трёхэтажное архитектурное чудо — оккупировали натуралы. Значение этого слова сильно изменилось за последние тридцать лет — теперь так именовали субъектов, по разным причинам рвущихся из хроноскрёба на природу (натуру). Из прошлого в настоящее. Точнее — делающих вид, что рвутся. В противном случае они бы давно уже вырвались.
Но кое-что останавливало. Приведение нулевого уровня в девственное состояние вернуло в пойму зверей, встреча с которыми вряд ли бы обрадовала романтика-одиночку, пусть даже и вооружённого. Прошлой осенью, например, рекордное число просмотров огрёб довольно жуткий сюжет: лось-самец атаковал колёсный трактор, приняв его за соперника. Машина была сильно повреждена, перепуганный водитель уцелел чудом, истекающего кровью сохатого ревнивца отправили на излечение. А ведь это всего лишь лось! В отличие от медведя людьми не питается…
Поэтому летучие бригады работали всегда под охраной.
Авдея зверьё не сильно донимало: землянка его, как было сказано выше, располагалась в десяти минутах ходьбы от хроноскрёба, а бетонная площадка, куда то и дело приземлялись тяжёлые грузовые вертолёты, место довольно шумное.
Появление Авдея на веранде «Безвременника» встречено было приветственными воплями. Его здесь знали и чтили. С мудрой усталой улыбкой он покивал в ответ и приостановился, ища свободное местечко.
— К нам, Авдей, к нам!..
Поколебавшись, подсел.
— Водку?.. Виски?.. — бойко осведомилась миловидная девчушка в новеньком камуфляже, препоясанном ремнём, на котором болтался охотничий нож в чехле.
— Водку…
Голый до пояса парень в длинных нарочито изодранных шортах и лыжной шапочке немедленно налил и подал (угостить Авдея — великая честь). Третий косил под байкера: кожаная потёртая куртейка, увешанная металлом, голова повязана чёрной косынкой с черепом и костями. Этот услужливо пододвинул тарелочку с бутербродом.
— Ну и как там наверху?
Авдей выпил, закусил и лишь после этого скупо молвил:
— Весна… Сам не видишь?
— Слышь, Авдей! — заорали с соседнего столика. — А у тебя там сомика с крючка сняли!..
— Разберёмся… — равнодушно обронил он.
Похоже, подлую проделку рыжего сектанта Митьки углядели со всех уровней, в том числе и со сто двадцать восьмого.
В глубине души Авдей относился к обитателям хроноскрёба с лёгким презрением, даже к этим робинзонам-заочникам, но, с другой стороны, их уважение сильно ему льстило. Исчезни они из его жизни — запил бы, наверное, и удавился.
— Авдей, а вы… — преданно на него глядя, начала девушка.
— Ты, — сурово поправил он.
Глаза её просияли.
— Ты… — произнесла она, словно пробуя слово на вкус. — Ты к нам надолго?
Авдей покряхтел, помялся. Женским вниманием он обделён не был. Затащить его в койку пытались (и, как правило, небезуспешно) многие местные дамы, в большинстве своём почему-то жёны высокопоставленных чиновников. Не исключено, что именно одно из таких похождений вызвало сегодняшний визит представителей власти и вообще всю эту возню вокруг землянки.
— Да нет… — с сожалением выдавил он. — Так, на минутку, по делу…
Девичьи глаза разочарованно угасли.
— А вот где-нибудь рядом, — решившись, заговорил тот, что косил под байкера, — какие-нибудь шоссе сохранились?.. Шоссе, грейдеры…
— Рядом? — озадачился Авдей. — Н-ну, может быть, на севере что-то осталось, а так… Всё давно сровняли, травкой засеяли… А тебе что, трека мало?
— Мало… — сокрушённо признался байкер. — Нарезаешь круги, нарезаешь… И во всём ведь так! — неожиданно взорвался он. — Только и делаем всю жизнь, что круги нарезаем!..
Плеснул себе виски, оглушил залпом.
— Сейчас… — сдавленно попросил он. — Сейчас, погодите…
И принялся вдруг декламировать с надрывом:
Я не знаю, как остальные,
Но я чувствую постоянно
Не по прошлому ностальгию —
Ностальгию по настоящему…
На веранде все примолкли и повернулись к их столику.
Словно пόслушник хочет к Господу,
Ну а доступ лишь к настоятелю.
Так и я умоляю доступа
Без посредников к настоящему…
«Ну и кто ж тебе мешает? — думал Авдей, глядя на трагически-вдохновенное лицо подростка. — Договорился с крановщиками, заплатил кому надо, выбрался ночью с байком — и погнал при луне по тропкам… Накажут? Ну и накажут. А ты как думал? За всё надо платить…»
— Это… твоё?.. — с трепетом спросила девчушка.
— Нет, — глухо отозвался декламатор. — Это классика… Двадцатый век…
— Они знали… — тихо произнесла она. — Они всё знали заранее…
— Настоящее!.. — ядовито выговорил маргинал в нарочито изодранных шортах. — А о прошлом кто-нибудь подумал?
— Ой, да брось ты, Кир! — скривилась любительница поэзии. — Какое ещё прошлое?
— То самое! — с ненавистью бросил голый до пояса Кир. — Которое мы грабим как хотим! Рыба на сто девятом уровне откуда берётся? Не из прошлого?..
Услышав про рыбу, Авдей с интересом повернулся к говорящему.
— Так это ж не наше прошлое! — вскричала девчушка. — Это из другого параллельного пространства!
— Значит, чужое прошлое грабим! И кто мы после этого?..
Авдей крякнул и выпил давно уже налитую вторую. Выходит, не он один ломал на досуге башку над вопросами, от которых извилины завязываются морским узлом.
А маргиналы, кажется, намерены были сцепиться всерьёз:
— Да?! А ты уверена, что нас самих никто не грабит?
— А то бы мы не заметили! — вмешался байкер.
— А если они нас уже ограбили? Одну миллисекунду назад!.. Что ты за одну миллисекунду заметишь?
Оторопели, умолкли, диковато переглянулись. «Ещё одна миллисекунда, — подумалось Авдею, — и мозги у всех переклинит. Кстати, и у меня тоже…» Но тут, слава богу, к их столику приблизился официант, больше похожий, впрочем, на жертву кораблекрушения.
— Авдей, — шепнул он, склонясь к уху посетителя. — Там тебя на выход требуют…
– Это твой катер?
– Нет, государственный, – Курбатов ловко наполнил бокалы золотистым «Котнари». Бутылку с диковинно высоким и узким горлом виртуозным жестом левой руки вставил в круглое гнездо каютного бара. – За нас!
– Вкуснятина! – Наташа мелкими глотками отпивала вино. – А этот бар, он что, тоже государственный?
– И бар, и вино, только вот этот шашлык из форели мой.
– Красиво! – Наталья взялась за метровый шампур с огромными кусками золотистой рыбы. – Божественно! Ты никогда не говорил, что любишь отдых на природе. Кстати, как называется этот остров?
Курбатов усмехнулся.
– Это не остров – форт. Форт «Тотлебен», был такой царский генерал инженерной службы. Хотя, по сути, ты права – это рукотворный остров.
– Слушай, а почему мы сидим здесь, в каюте? Давай сделаем, как в настоящем кино: столик на палубе, шезлонги расставим…
– Ого! Ты думаешь, здесь есть шезлонги?
– Есть, я видела.
– Ваша наблюдательность делает вам честь, но ветер слишком свеж и крепок. Боюсь, что на палубе ощущение комфорта пропадет, и все впечатления вечера пойдут насмарку.
– Не пойдут, обещаю!
– Погоди, у команды должно найтись что-нибудь теплое на экстренный случай. Где-то тут должен быть рундук с барахлишком…
В поисках Наталья принимала самое активное участие. Она первой обнаружила искомое – огромный ларь, намертво закрепленный на переборке и наполненный стопками аккуратно сложенных отглаженных тельняшек. Там же девушка обнаружила и свитер толстой вязки – колючий на ощупь и удивительно теплый.
– Это из собачьей шерсти, я знаю. – В каюте перед зеркалом Наташа быстро скинула трикотажную блузку и, любуясь своим ладным телом, стала натягивать огромный флотский свитерище.
– Ты что делаешь! – Курбатов остановил ее, подняв колючий подол и принуждая девушку снять обновку. – Ты же вся исколешься и грудь до крови сотрешь, сумасшедшая. Нельзя на голое тело такие вещи надевать!
Наталья ящеркой выскользнула из свитера и прижалась к нему упругой грудью:
– Будьте добры, товарищ, повторите, пожалуйста, про тело… – она жарко дышала, изображая призывную страстность.
– Какое те… А… Голое, обнаженное, прекрасное… – сухие курбатовские руки осторожно поглаживали ее обнаженную спину.
– Самое-самое?
– Самое, самое и самое распрекрасное тело…
– Знаешь, Егор, как жалко, что нельзя вот так всю жизнь сидеть на борту собственной яхты и просто смотреть на закат.
– Почему нельзя? – Курбатов глубоко затянулся сигаретой. Вид у него был благостный и умиротворенный.
– Потому что вам, Егор Афанасьевич, нужно ходить на работу, мне – на тренировки. И даже при этом условии трудно поверить, что когда-нибудь удастся заработать достаточное количество денег для покупки яхты…
– Интересные рассуждения.
– Какие есть.
– А как же любимый муж и долгожданное дитя?
Наталья изменилась в лице.
– Обязательно надо все испортить? Я сама прекрасно знаю, что и как в моей жизни! Тебе совсем не обязательно постоянно напоминать мне про мою никчемность как спортсменки и любовницы. Не нравится – заведи другую!
– Заводят собак, – меланхолично заметил мужчина.
Наташа деланно и громко рассмеялась:
– Вот и заведи себе собаку, она всякую дрянь, сказанную тобой, будет выслушивать безответно!
Резко поднявшись с шезлонга, девушка исчезла в каюте.
Курбатов докурил сигарету, старательно затушил ее в пепельнице.
– Отвези меня домой! – гневная Наталья, сменившая свитер на блузку, с приведенным в порядок лицом – ни малейших следов их бурной близости, ни малейших следов недавней мечтательности, стояла перед ним на палубе с сумочкой на плече. Якобы спокойная и притворно равнодушная.
– Никуда я тебя не повезу…
– Нет повезешь! Меня ждут муж и ребенок, что я им скажу?
– Что хочешь… В конце концов, соврешь чего-нибудь про экстренные сборы в связи с поездкой в Англию…
– С какой это стати? И почему ты за меня решаешь?
– Потому что! А сейчас садись и слушай!
Этот властный голос Наталья слышала не впервые, но сейчас было в нем что-то необычное, интригующее. Она обостренным от недавнего возбуждения женским чутьем поняла – Егор хочет серьезно поговорить с ней. Настал момент, которого еще ни разу за все время их связи она не знала – партнер готов открыть ей свои сокровенные мысли. Извечное женское любопытство вступило в минутный конфликт с благоразумием и победило. Девушка покорно присела к столу.
– Послушай меня внимательно: в этой жизни возможно все, не только яхты. Если действовать решительно и правильно, будут и «Роллс-Ройсы», и слуги в ливреях, и кругосветные круизы, и прочая буржуйская мутотень. Только действовать нужно наверняка – в нужное время и в нужном месте.
– Я не совсем тебя понимаю…
– Все просто. Ты готова остаться на Западе?
– Как… Как это – остаться?
– Просто. Во время чемпионата попросить политического убежища, например?
– Ты смеешься?
– Я абсолютно серьезен.
– И что я там буду делать, кому я там нужна?
– Мне.
– Тебе? Это об этом ты собирался говорить со мной еще в прошлом году?
– Какая разница? Нужно решить – действуем мы вместе или нет. – Он пристально посмотрел ей в глаза и отчужденно добавил: – И действуем ли вообще…
– То есть, – Наталье внезапно открылась вся логическая цепочка, состоявшая из событий ее ленинградской жизни и слов Егора, – если я правильно понимаю, мое согласие стать невозвращенкой является истинной причиной моего включения в состав сборной?
– Грубо, примитивно, но, по сути, верно.
Наташа задумалась. Решительно выплеснула в свой бокал остатки вина и выпила его одним глотком. «Значит, он все решил еще тогда, в прошлом году… А я… Неужели все было зря – Вадим, Верка, роды…» Слезы появились в ее темных, как спелые вишни, глазах.
– И что мы там будем делать?
– Жить. Просто жить и наслаждаться…
Внезапный хмель и дурашливость ударили Наталье в голову:
– И на какие же шиши мы будем наслаждаться жизнью? Работу чиновника и государственный катер там тебе никто не даст.
– Деньги у меня есть, причем вполне достаточные по тамошним меркам. Но дело не в них.
– А во мне? В бедной тупой провинциалочке?
– Да. То есть, нет. Не в бедной и тупой провинциалке, а в способной гимнастке, в человеке талантливом, который может завоевать чемпионский титул.
– Но зачем?! Ты целый день пытаешься доказать мне, что я бездарь и никчемность, а сейчас снова заводишь разговор про чемпионство! Ты что, издеваешься надо мной?
– Ничуть. Тебе нужна серьезная цель, я тебе ее даю. Чемпионка, попросившая политического убежища, – это серьезно. Ты сразу получишь статус и станешь популярной, а я поддержу тебя деньгами и советами.
– Ха-ха-ха! Стоит ли бежать из одной страны в другую, чтобы опять жить по твоей указке?
– Пока что ты не очень следовала моим советам. Но не мне оценивать результативность твоих самостоятельных решений. Подумай о другом: что у тебя впереди? Пять, от силы шесть лет в спорте, а потом?.. Физкультура в школе? Тренерская работа? А там ты сразу получаешь все шансы стать известной, состоятельной, открыть собственный бизнес…
– Что-что открыть?
– Да собственную гимнастическую школу, вот что! И работать только на себя, понимаешь, только на себя!
Это был ее день. Он разрешал все сомнения неудавшейся жизни, возвращал ощущение собственной значимости и нужности. Отпадала необходимость доказывать очевидное, дрожать за завтрашний день и таиться от близких людей. Нужно было только решиться на поступок и реализовать задуманное. А там, и в этом Наталья нисколько не сомневалась, действительно будет все – виллы, слуги, путешествия и полный набор прочих удовольствий. Она еще раз подумала о Егоре. О его упрямой последовательности, о той воле и выдержке, которые он проявил, дожидаясь сегодняшнего дня, и ни разу не сбился на дешевые обещания и посулы… А ведь мог! Или другой бы на его месте мог?.. Все сумбурные и сумасшедшие мысли нынешнего дня пчелами роились в голове и мешали сосредоточиться. Но за всем этим хаосом проступало невозмутимое и уверенное лицо Егора, человека способного и, самое главное, желающего, – именно в такой последовательности, и не иначе, – провести ее через последние испытания, за которыми наконец-то начнется настоящая жизнь.
Она вспомнила про Вадима и дочь. Она должна решить – оставаться с ними и забыть все сегодняшнее, как кошмарный сон, или… Или опять же – остаться с ними, но на время. Снова множить свою ложь перед мужем и, прекрасно зная, что произойдет в Англии, играть роль, требующую нешуточного напряжения всех душевных сил.
Наташа посмотрела на Курбатова. Он невозмутимо и спокойно дымил своей сигаретой, словно и не было рядом молодой женщины, которая по его призыву сейчас решала – меняет она свою жизнь или нет. Наталья мысленно представила себе Домового. Как бы он повел себя в подобной ситуации? Масса эмоций, риторических вопросов и прочей рефлексии… На большее ее воображению не хватало сил, а предполагаемый портрет супруга… Что ж, «каждый правый имеет право»… Наталья будто очнулась. Время, секунду назад казавшееся остановившимся, снова дало почувствовать свое стремительное движение в будущее. Она собралась с духом и, не обращая внимания на пересохшее от вина и волнения горло, спросила:
– Тебя еще интересует мое решение?
– Да…– взгляд Егора по-прежнему был устремлен в никуда.
– Я согласна…
Утренние тренировки по четвергам начинались позже обычного – в десять часов утра. Чуть дольше можно понежиться в постели, чуть дольше посидеть за завтраком и без сумасшедшей давки добраться до манежа. Выйдя из метро на Гостином дворе, можно легким прогулочным шагом пройтись по залитой весенним солнцем улице Ракова и немного посидеть на скамейке в скверике на Манежной площади.
Наташа дорожила этими редкими минутами полного одиночества и наслаждалась их бездумной легкостью. Она, как манекенщица, просто ставила ногу от бедра, и тугие, налитые молодой силой мышцы радовали ее своим внутренним физическим совершенством и послушанием. Полный вздох, и крепкие, совершенные по форме груди дружно поднимались вверх, полный выдох – и они возвращались на место. Вдох – выдох, вдох – выдох… Волна легкого возбуждения проходит по телу, и непродолжительный отдых на белой скамье завершает немудреную эмоциональную зарядку четвергового утра.
– Привет, чемпионка! Медитируешь? – Курбатов был по-обычному выбрит, подтянут и, как всегда при встрече с ней, улыбался.
Девушка улыбнулась ответно. Как бы там все ни обстояло, но именно здесь и сейчас ей было приятно встретить его.
– Привет! Давно не виделись!
Он легко присел рядом. Ароматная волна хорошего мужского парфюма пикантно обострила сухой поцелуй в щечку. Наташе стало удивительно легко и хорошо. Мысль о возможном и легко достижимом удовольствии с этим мужчиной прочертила шальными зигзагами свежий утренний воздух и сиганула в сторону Фонтанки. Внезапно давнее воспоминание, на грани реального физического ощущения, судорогой прошло через все тело.
Наталья непроизвольно взяла курбатовскую руку и положила сухую прохладную кисть на обтянутое тонкой тканью колено.
– Ты, наверное, еще не в курсе, но сегодняшняя тренировка отменяется.
– Надеюсь, не по твоей воле, пусть ты у нас и превеликий спортивный начальник?
– Разве бы я посмел?!
– Даже если бы очень захотелось?
Курбатовские брови удивленно поползли вверх:
– Странно вы себя ведете, мадам. Любой грубый мужлан на моем месте истолковал бы ваши слова как самую незамысловатую провокацию. Как-то не сочетается ваш аванс, – рука хищно прошлась по упругому бедру, – с образом добродетельной супруги и матери.
– Сочетается – не сочетается. Какая разница? Один имеет, другой дразнится!
– Это в интеллигентских семьях такому теперь обучают девушек из провинции?
– Это жизнь их корчит и крутит. – И тут же внезапное видение: смущенный, добродушный Домовой проворно меняет на обдувшейся Верочке ползунки. Внезапное желание прошло так же быстро и неожиданно, как и появилось. Столь же внезапно Курбатов стал ей просто физически неприятен и противен. Она резким движением отстранила его руку и изменившимся, недовольным голосом спросила:
– Чего надо-то?
– Вот, уже другое дело! Теперь все встало на свои места. Или я ошибаюсь?
Наталья пристально посмотрела ему в глаза. «Господи, почему всегда нужно так много говорить! Ведь ты опытный, поживший человек! Пришел, взял, сделал свое дело, как ты это умеешь, и всё, разошлись кораблики по своим делам…»
– Не ошибаешься, – и после секундного раздумья добавила: – Теперь не ошибаешься…
– Жаль. Но дело не в этом. Сегодня вместо тренировки с вами будут проводить инструктаж.
– С кем это «с вами»?
– С теми, кто поедет в Англию на чемпионат Европы.
Сердце бешено заколотилось. Вот так судьба преподносит свои сюрпризы: голосом бывшего любовника, солнечным летним утром, когда думаешь о чем угодно, только не о спорте, чемпионатах и загранпоездках. Она поедет в Англию! Наверняка все это давно знают, и только Наталья сидит и мыкает свои горести и проблемы. Господи! Только бы все получилось!
– Не рада?
– А ты чего хотел? Чтобы я запрыгала и заорала «ура-ура»? Мне думается, что я заслужила эту поездку.
– Заслужила?! Тебе напомнить, от кого, в конечном итоге, зависит состав команды? – возмущение Курбатова было искренним, и в душе у Натальи шевельнулся крохотный зверек сомнения: «Может быть, и правда, это его работа?», но она тут же отогнала сомнения прочь:
– Я пашу как проклятая целыми днями. Ты прекрасно знаешь, что для восстановления формы достаточно и более скромных усилий. Так что не устраивай здесь тайн мадридского двора…
– Ха-ха-ха! – Курбатов умел рассмеяться от души. – Тебе определенно повезло с окружением: «тайны мадридского двора» и все такое! Детка! Одного усердия недостаточно. Да, ты пашешь, ты не пропускаешь ни одной тренировки и сгоняешь с себя по десять потов. Но на выходе – что? Тебе не приходит в голову некоторая странность: почему о своем участии в чемпионате ты узнала от меня, а не от тренера или руководства клуба, а?
Наталья смутилась и покраснела. Все это время, с самого начала тренировок, она поддерживала себя желанием во что бы то ни стало добиться высших результатов, которые должны были помирить ее с самой собой, списать все ее грехи и огрехи, оправдать бредовый сумбур ее ленинградской жизни. Это рвение – доказать, утереть носы всем сомневающимся и недоброжелателям — составляло основу ее новой жизни, только благодаря ему она держалась в привычных рамках. И вот…
– Ты хочешь сказать, что как кандидатка на чемпионский титул я уже не существую?
– Не только я. Все сомневаются в твоих возможностях. Отсутствует стабильность. С тобой что-то происходит, не имеющее никакого отношения к спорту. И это «что-то» здорово мешает тебе раскрыться и выложиться до конца. Мне стоило огромного труда включить тебя в состав команды. Так что теперь я некоторым образом твой заложник.
– Не поняла?
– На карту поставлен мой профессионализм. Выступишь достойно – все молчат и радуются твоему успеху, провалишься – я вместе с тобой.
– Но ты же говорил, что твои позиции непотопляемы, что не существует такой силы, которая смогла бы сдвинуть твое кресло?
– Тогда я не ручался за некую гимнастку, что наперекор всеобщему мнению и здравому смыслу решила во что бы то ни стало рожать… Еще вопросы есть?
Внезапно Наталья увидела совсем другого Курбатова, бесконечно далекого от спортивных интриг и ее сексуальных фантазий. Это был простой и открытый мужик, способный верить и доверять, вступать в схватку и биться до конца. В его выцветших, но мудрых и усталых глазах она прочитала некий намек на азартное отношение к жизни, на любовь, способность к рискованным поступкам, великодушию и оправданной жестокости. Оправданной – для достижения цели. В этот момент в ее душе оформилось и прозвучало многое из того, о чем раньше ей приходилось лишь смутно догадываться, и, как только новое знание плавно опустилось на полочку в Натальиной душе, пришло мгновенное озарение: «Мы с ним во многом схожи. Он так же одинок, несмотря на жену, детей, работу и заботы. Наверняка между ним и семьей стоит маленькая и большая ложь и ему так же нужен по-настоящему близкий человек, общение с которым было бы полностью искренним…»
Внезапная нежность и жалость к нему переполнили смятенную душу Наташи: «Бедный, милый, уставший…». Она медленно прильнула к мужчине, словно желая впитаться в него. Медленно, без малейшего остатка, как вода впитывается в губку. До полного головокружения вбирая терпкие запахи его тела, прикрыв в блаженстве глаза, Наталья сбившимся от волнения голосом прошептала:
– Дождись меня… Обязательно дождись…
Поцелуй Курбатова в приоткрытые жаркие губы был крепок и утвердителен.