«Арчибальд Сэсил Кроу и сигары марки “Корона коронас”, Арчибальд Сэсил Кроу и его “бентли” работы знаменитого Ванвоорена, Арчибальд Сэсил Кроу и английские традиции… Да к чертям и висельникам эти медитативные методики! В этих пробках можно стоять бесконечно! Лучшая из всех британских традиций – пешая ходьба!» – он откинулся на подголовник и почувствовал на себе заинтересованный взгляд постороннего. Закрыл глаза и стал медленно считать: «Одна карамандельская тыква, две карамандельских тыквы… Восемнадцать карамандельских тыкв» – ожидаемого расслабления не наступало. Пристальное внимание постороннего наблюдателя ощущалось физически, и Арчибальд Сэсил Кроу решился: «Опасность мы встретим лицом к лицу и бровью не поведем. Ведь праздновать труса нам не к лицу, сержант спокоен, как на плацу: “По спагам, ребята, огонь!”».
Он мысленно скомандовал себе: «Раз, два, три!», резко поднял веки и так же резко повернул голову в сторону предполагаемого наблюдателя.
Боже, спаси Королевство и его постоянно нарождающиеся традиции! Лучшая из них – автомобильные пробки! В правом ряду стоял бронзовый, как майский жук, макайровский «Родстер» модели пятьдесят восьмого года. Но это так, приятная мелочь. А вот то, вернее – та особа, что сидела в перламутрово-розовом кожаном салоне, облаченная в костюм и перчатки цвета резеды, действительно производила впечатление. Это была женщина-мечта, женщина-волшебная сказка, сплав лучшего генетического материала, выплавленный в любовном горниле кудесниками-металлургами – неизвестным белым и неизвестной китаянкой. У сэра Арчибальда на такие вещи глаз наметан. Но самое главное, он ей интересен. Пускай этот интерес предопределен его «Бентлеем», пускай под флером этой сексуальной изысканности скрывается крестьянская хватка, унаследованная от чанкайшистского дедульки, или бандитская беспринципность, воспринятая от гонконгского крестного отца. Ему это все равно, поскольку при более близком знакомстве его шансы на успех увеличиваются многократно, а в искусстве отделываться от охотниц за чужим состоянием он поднаторел изрядно. И плевать на все! Даже на нынешний понедельник…
Стоп, Арчибальд! В офисе тебя ждет Джейн, и ты как единственный родственник… В этот момент далекий невидимый светофор открыл движение и все медленно двинулись вперед. «Гуд бай, май лав, гуд бай!» – промурлыкал сэр Кроу и тут же нахмурился. Этого Руссоса он терпеть не мог. Руссос, Руссос… Сплошные негативные ассоциации, от которых, кроме неврозов, никакого толка. Дикая Россия и бедняжка Джейн. Потеющий пиндосский толстяк и китайская красавица. Черт бы побрал эти пробки и непредсказуемые светофоры! Арчибальд Сэсил Кроу посмотрел направо. О, милосердные боги, спасите Британию! На борту поравнявшегося с его «бентли» фордовского фургончика алела незатейливая надпись: «М. Дж. Криппс и Ф. Дж. Криппс. Фаллопротезы на дому у заказчика»…
– Гуд монинг, сэр, – Ганкхи, отставной капрал, режиссировал действия Кроу на парковке. Обтянутая белоснежной лайкой лапка приняла чаевые.
Ганкхи, с неподвижным лицом деревянного истукана, не мигая, следил за медленно текущим потоком машин и не обращал ни малейшего внимания на Кроу. «Счастливый человек! Узреть в Лондоне Будду, да еще в понедельник утром!» – подумал британец, улыбнулся и неспешно двинулся в присутствие.
– Как и положено уважающей себя европейской столице, Лондон ранжирует, селекционирует и сохраняет согласно присвоенному статусу свои достопримечательности. Существует туристский ширпотреб вроде Лондон-бридж или аббатства Вестминстер, известного адреса на Бейкер-стрит или паноптикума мадам Тюссо. Чуть повыше рангом стоят: десятый номер по Даунинг-стрит, Скотленд-ярд и подпольные опийные курильни в Сохо. Но это и понятно, людям все же нужно хоть изредка да заниматься любимым делом. А на самой вершине лондонских «сакре пляс» мрачнеют монолитные каре кварталов знаменитого Сити, по которому, дорогой Аль-Файед, мы с вами сейчас и прогуливаемся…
Кроу медленно брел по узкому тротуару вслед за странной парой – мужчиной в черной египетской галабии, расшитой золотыми узорами, и высоким тощим негром в элегантнейшем костюме от Лероя. Обойти неспешно бредущих «экзотов» у него не было возможности, и все, что оставалось представителю титульной нации, так это следовать в кильватере черепашьего хода парочки и невольно внимать эбеновому знатоку лондонской жизни.
– Лично мне, дорогой Доди, Сити во многом напоминает Долину фараонов. Обратите внимание, что многочисленные бронзовые, медные и прочие доски при входах – вывески торговых, агентских и прочих спекулянтских контор – самым крупным шрифтом извещают вас о времени основания предприятия или фирмы. Этот металлический мартиролог может рассказать о причинах колониальных несчастий за последние триста лет больше, чем все исторические талмуды вместе взятые. Но на мой взгляд, Сити больше всего интересен и симпатичен своим нагловатым ханжеством, с которым здешние обитатели скрывают под личиной коммерческого заведения кто резидентуру иностранной разведки, кто постпредство международного криминального синдиката или, как вот эта скромная вывеска… – парочка остановилась перед глухой дверью. Коробочка телекамеры, медная, в купоросных проплешинах, доска, надпись на которой гласила: «Восточно-индийская компания по переработке пальмовой копры. Основана в 1805 году». – Знаете, дорогой Аль-Файед, что находится за этой скромной на вид дверью?
– Секретные активы семейства Ганди?
Чернокожий коротко рассмеялся:
– Нет, уважаемый Доди, это чуть дальше. А здесь всего-навсего организационный и диспетчерский центр МИ-5 по подрывной и диверсионной работе в странах социалистического Холода.
Кроу, несколько убаюканный монотонным голосом гида, вздрогнул. «Всепроникаемость провинциалов и нуворишей, будь она неладна!» Он почему-то посчитал для себя неловким заходить в офис на глазах у этого праздного дуэта, с непонятным интересом рассматривающего скромный вход в его рабочую обитель. «Они, что, полдня собираются тут торчать? Черт бы побрал эти понедельники и интернационализм Британского содружества!» Было унизительно и нелепо торчать без дела в шаге от конторы и испытывать нелепое и зазорное чувство неловкости. К тому же один из собеседников смотрел на него в упор. В минутном замешательстве сэр Арчибальд лихорадочно и безрезультатно искал достойный выход из дурацкого положения, и на помощь ему пришла сама судьба.
Внезапно глухая дверь «Восточно-индийской» распахнулась, как табакерка с сюрпризом, и на пороге возбужденно закачался пружинным чертиком обаятельнейший Гроций Эймс.
– Сэр Арчибальд, – нарочито громко обратился он к шефу, – в Египте небывалое землетрясение, биржу лихорадит! Маклеры оборвали все телефоны, требуя ваших указаний!
Кроу улыбнулся, взглядом провожая спешно удаляющуюся парочку.
– Мисс Болтон, Гроций?
– Уже ждет вас, сэр!
Традиция метафизических поисков в работе английской и советской разведок
Прошлогодняя история с агентессой Болтон, странной гибелью Норвежца и потерей Скворцова добавила генералу Ивлеву не только седых волос. Пропал настоящий, профессиональный интерес к работе, появилась усталость, почти классическая «старческая», со всеми непременными ее атрибутами: скорой физической утомляемостью, раздражительной ворчливостью и рассеянным невниманием к подчиненным. Суть этих перемен была бесконечно далека от московских разносов, как бы справедливы они ни были. К реальной угрозе расформирования ленинградского управления генерал был абсолютно равнодушен, и лишь чувство вины перед товарищами, служившими в других отделах управления и ни в чем не виноватыми, удерживало Ивлева от добровольного ухода со службы, заставляло каждое утро просыпаться и ехать на Литейный. Москва четко дала понять: только в случае полного раскрытия всех обстоятельств, связанных с прошлогодними событиями, управление не будет расформировано.
Каждое утро, когда черная «Волга» рывком уходила от генеральского подъезда под арку и далее, через Московский и Садовую, Марсово поле и набережную Кутузова, через проспект Чернышевского по Каляева доставляла Ивлева на службу, он заново и заново прокручивал все обстоятельства дела. События «до», «во время» и «после». Прошлой осенью и зимой рассеянное внимание и атмосферные неурядицы лишали генерала возможности отвлечься от размышлений и наблюдать за сезонными изменениями городских пейзажей и за ставшими привычными преображениями любимых ленинградских уголков. По мере отдаления от известных событий и с упорядочением погоды, то есть по мере вступления в свои права сначала чахлой балтийской весны, а затем и лета, картинка за пределами салона служебного авто становилась все более четкой, и, параллельно с этим, у Ивлева выработался своеобразный утренний ритуал для размышлений и воспоминаний.
Удобно устроившись утром наступающего дня на велюровом диване служебного автомобиля, Ивлев наконец обретал возможность сосредоточиться. Пока машина спешила по влажному асфальту к Триумфальной арке Московских ворот, все генеральские думы были обращены к московской поездке, состоявшейся в мае прошлого года.
Подобно многим провинциалам, Ивлев был бесконечно далек от столичных перипетий противостояния между Андроповым и Цвигуном, а потому майская поездка, первая после полугодового перерыва, сочетала в себе элементы и оперативной разведки, и первого выхода в свет. В обновленный свет столичной номенклатуры, где закончившаяся вничью интрига привела «серого кардинала» Суслова – к смерти, одиозного малоросса Цвигуна – к гибели, а новоявленного Пирра, сиречь председателя Комитета государственной безопасности, к установлению контроля над теневым сектором национальной экономики.
Как и многие офицеры разведки, генерал искренне считал, что внутренние проблемы государства – исключительная прерогатива эмвэдэшных деятелей, а им, рыцарям шоколада и морковки, до них не может быть никакого дела, пока партия не скажет традиционное: «Надо!» Но, принадлежа к звену руководящему, обязанному учитывать столичные конъюнктуры и иметь покровителей, он не мог полностью игнорировать возможный факт участия своих формальных и неформальных шефов в придворных играх на той или иной стороне. Именно с целью выяснения «подковерных» обстоятельств Ивлев и поехал в Москву.
Столица встретила его, как бременский петух из сказки братьев Гримм, «изрядно ощипанной, но не побежденной». К маю непотопляемые вторые, третьи и прочие замы успели поменять хозяев и покровителей, перебраться из одного министерства или комитета в другой, и все как один испытывали зуд энтузиазма, стремясь на деле доказать свою эффективность, незаменимость и полезность.
Новым непосредственным начальством Ивлева оказался лощеный молодчик из известной партийной семьи, оставивший пост атташе в одной жаркой ближневосточной стране и принесший с собой в коридоры известного здания на Лубянке ароматную экзотику Востока в аристократическом замесе со своей дипломатической англизированной рафинированностью. Смотря и слушая новое начальство, цитировавшее по памяти всяких там Хафизов и прочих, действительно можно было поверить в тотальное обновление родного чекистского ведомства. Но когда по завершении официальной части визита, во время конфиденциальной и неформальной беседы новое начальствующее лицо предложило Ивлеву «беспроигрышный вариант», «наработку из дипломатического прошлого, которая быстро позволит всем получить массу высоких зачетных баллов», провинциальный генерал понял: никаких изменений в этом не самом лучшем из миров не произошло. Просто в высоких сферах свершился еще один рокировочный цикл, ретроспективно фиксируемый опрометчивыми историками под определением «дворцового переворота».
Однако служба обязывала учесть и не пренебрегать широтой начальственного дара, и Ивлев, обстоятельно вникнув в подробности, принял к сведению ценную информацию о возможном появлении в Ленинграде летом этого года некоей Джейн Болтон, дочки цэрэушника и английской резидентши, внучки знаменитого адмирала Глазго-Фаррагута. Цели английской агентессы определялись двояко: либо судостроительный директор Марков или же кто-нибудь из членов его семьи, либо сотрудник петровской кунсткамеры Бертран Бертранович Дего. Этот престарелый ученый муж, наверное, был единственным живым свидетелем неких опытов, граничащих с фантастикой и мистикой, которые ставились покойным Берией в закрытом институте МГБ на Международном тогда, и Московском ныне, проспекте.
Сейчас, когда машина подъезжала к Триумфальной арке с ее сверкающим на солнце металлическим декором, генерал в который уже раз подумал: «Одно из двух, Сережа, одно из двух: либо тебя специально втравили в эту историю, заранее зная, что ее конец совпадет с концом нынешнего состава ленинградского управления, либо твой начальник – изрядная сволочь, работающая черт знает на кого. Положительные альтернативы в обоих случаях отсутствуют».
Случайная удача – задержание англичанки – вместо того, чтобы прояснить ситуацию и разрешить все вопросы, только еще больше запутала дело. Девчонка упрямо отказывалась рассказать о причинах, которые вынудили ее перейти на нелегальное положение и расправиться с Норвежцем, и настойчиво, как попугай Фернандо у Высоцкого, твердила о частной природе своего визита в Ленинград, об искренней и случайной любви к Маркову-младшему, да выдавала сказки-небылицы про проживание у неустановленных друзей где-то в общежитиях на Лесном проспекте. Все попытки вытянуть из нее «где?» и «у кого?» наталкивались на стоическое: «Я не могу подводить ни в чем не повинных людей». Аналогично и с манифестацией на Пряжке: «Случайно узнала от знакомых», «Вы забыли, генерал, я действительно люблю Кирилла» и тому подобное. Все оказалось впустую, даже очные ставки с этим вислоусым пентюхом Иволгиным, который всю тяжесть организации инцидента брал на себя и был совершенно убедителен в долгих рассуждениях о настоящей дружбе. Но чутьем, верхним чутьем ветерана контрразведки, он ощущал, что в городе существует глубоко законспирированный центр поддержки для агентов МИ-5. И у него не было никаких зацепок, чтобы его обнаружить!
Легитимные формы допроса не привели ни к чему, и пока дисциплинированный Ивлев согласовывал с московским начальством возможности более жесткого привлечения мисс Болтон к сотрудничеству со следственной группой, где-то в необозримых далях противостояния двух систем произошли некие таинственные движения. Москва без объяснений забрала агентессу для обмена на какие-то ценные сведения, а ему, как нашкодившему школяру, было приказано «в кратчайший срок исправить все ошибки и недочеты, допущенные в оперативно-следственной работе». За рамками формулировки остались необходимые уточнения, которые, подразумевалось, он и сам прекрасно знал: как, когда и с кем англичанка организовала убийство Норвежца, кто те подонки, которые стали причиной гибели Скворцова, и чье конкретно решение о заключении Маркова в психбольницу выставило ленинградских чекистов на всеобщее планетарное посмешище.
Генералиссимус салютовал черной генеральской «Волге» своей бронзовой шпагой, мост имени жертвы очередного кремлевского переворота порадовал чиновный взгляд стремительной перспективой, а второй Прачкин мост весело качнул Ивлева на добротных импортных амортизаторах.
Справа запестрило фельтеновское чугунное чудо, и генеральской душе полегчало, даже повеселела она тихо, по-стариковски. Много ли пожившему человеку надо? И ведь как чудно устроен этот мир! Или, действительно, правы ленинградские шутники, которые утверждают, что «город наш – не просторней чемодана»? Марковы, англичанка, ученый старик Дего, весь этот мажорско-дискотечный детский сад с Иволгиным – все сплелось в один клубок, и не понять, где начало, где конец. Но на то он и генерал Комитета государственной безопасности, чтобы распутать все это…
А что касается грозного начальства, то не только оно в дипломатиях поднаторело. Есть у генерала Ивлева и свои козыри в рукаве… Глядишь, если что и выплывет, то всегда можно откупиться от бывшего ближневосточного атташе или же, если старики действительно сообразят, что и как нужно делать, выйти с докладом, который без всяких подсказочек со стороны обеспечит «высокий зачетный балл».
Н-да, Серега, слышал бы тебя сейчас батя, порадовался бы он за все трудовое крестьянство, от сохи и рязанской черной пашни сумевшее шагнуть до невских берегов и государевой службы…
– Товарищ генерал, Управление.
– А? Спасибо, тезка, ты это… Свободен до шестнадцати нуль-нуль…
В семь утра по местному времени мы вчетвером (плюс приданный нам чЕЛОВЕК «Коля») спустились в судоотсек, где, опираясь на распоры, стоял наш универ-катер № 2. Я занял место в рубке, остальные прошли в обзорную каюту. Наверху раздвинулись створы люка, над катером нагнулся челночный кран — и через мгновение мы повисли над палубой «Тети Лиры». Затем перемещающий агрегат плавно опустил нас на воду. Наша Северная группа отбывала первой, и весь личный состав, стоя у фальшборта, провожал нас в путь. Все выкрикивали добрые пожелания.
По океану шла зыбь. Я поспешно отвел катер от борта «Тети Лиры». Поскольку первую стоянку нам предстояло сделать более чем через тысячу километров, я, чтобы спрямить путь и держать курс на Север вне зависимости от очертаний берега, вывел катер далеко в океан. Затем задал двигателю экономический режим — сорок километров в час. В этот момент ко мне подошел Павел.
— Надоело мне в каюте сидеть. У них там ученые разговоры… Подсменить тебя не треба?
— Нет. Курсопрокладчик — на фиксации… Ты какой-то хмурый, Паша, сегодня. Не захворал ли ты?
— Здоров как бык… У меня, Степа, теория одна прорезалась. Все думаю.
Что со мною творится —
Я и сам не пойму:
Я б уснул, да не спится,
Все не спится уму.
— Что за теория?
— Степа, у меня твои чудища из головы не выходят. Может, это из-за них вся планета опустела? Может, они-то всех тут и угробили?
У людоеда душа болить,
На сердце печаль-досада:
Придется опять кого-то убить —
Ведь жить-то все-таки надо.
— То есть ты утверждаешь, что всех разумных ялмезиан уничтожили именно монстры?! — удивился я. — Предположение смелое, но бездоказательное. Чудища эти — явление отвратительное, но частное. Я убежден, что к общему ходу событий никакого отношения они не имеют. Но как тебе такое в голову пришло?
— Не знаю. Ни с того ни с сего.
Подбежал к нему подонок,
Разрыдался, как ребенок:
«Просто так, просто так
Дай мне денег на коньяк!»
Впоследствии я не раз удивлялся этой странной прозорливости моего друга.
17 августа мы без происшествий прибыли в точку намечавшейся высадки. Но эта условная точка, как выяснилось, интереса для нас не представляла. Низкий, топкий берег, — и вдали небольшое селение, состоящее сплошь из полуразрушенных одноэтажных домиков.
— Тут пиплиотеки не найтешь, нам кород нужен! — заявил Лексинен. Он знал сорок шесть земных и тридцать восемь инопланетных языков, но на всех говорил с ингерманландским (а по определению Павла — с чухонским) акцентом.
— Лингвист прав, — поддержал его Белобрысов. — Надо дальше двигаться.
Нам у вас учиться надо,
Облака и журавли, —
Все, чего не сыщешь рядом,
Обозначится вдали.
— Здесь нет места для стоянки, — присоединился я. — А в трехстах километрах севернее — по картосъемке — находится крупное поселение.
— Что ж, продолжим путешествие, — подытожил Чекрыгин.
Теперь я вел катер, следуя изгибам береговой линии. В 14.20 вдали показались как бы черные горбы, торчащие из моря; то были затонувшие коммерческие суда. Вскоре стали видны створные знаки, вдающийся в море мол, накренившиеся подъемные краны, пакгаузы с провалившимися крышами. В десятке километров севернее порта, на расстоянии трех километров от океана, за песчаными заносами, из которых торчали верхушки фонарей и засохших деревьев (там когда-то, по-видимому, был парк), простирался большой город. Среди пяти— и шестиэтажных домов выделялось несколько высоких конусообразных строений — очевидно, религиозно-культового назначения.
Я выдвинул из рубки антенну анализатора и навел ее на берег. Матовую поверхность экрана пересекла тонкая, не толще волоса, линия.
— Никаких признаков технической деятельности, никаких энергоотходов. Город пуст, — отрапортовал я.
— И все-таки нужна визуальная проверка, — настороженно заявил Чекрыгин. — Если там есть хоть одно разумное существо, мы обязаны разъяснить ему цель своего прибытия и испросить разрешение на временное пребывание в данном населенном пункте.
— Учтите, что при верхнем режиме катер расходует два кубика энерговещества на каждые десять километров, — предупредил я.
— Все-таки нужен облет. Экономия — экономией, а дело — делом.
— Есть! Иду на облет! — четко произнес я. — Всем пройти в обзорную каюту!
Я повел катер к гавани. Некоторые фарватерные бакены уцелели, другие были сорваны штормами. Сам фарватер заилился, обмелел. Метрах в ста от берега я перешел на воздушный режим и взял курс на город. Мы его облетели дважды. Я почти не отрывал глаз от приборов, так что разглядывать улицы было некогда; успел только заметить, что со многих крыш полосами слезла зеленая или розовая краска, обнажив платиновую фактуру кровельных листов.
— По земным масштабам здесь жило около пятисот тысяч населения, — услышал я в переговорник голос Чекрыгина.
— Не заметили ли вы сооружений оборонного, военного характера? — спросил я.
— Насколько я понимаю — нет.
— Не везет тебе, Степа, не на ту планету нарвался, — пошутил Белобрысов. — Но ты не огорчайся.
Если б знал Колумб заранее,
Что откроет Новый Свет, —
Заявил бы на собрании,
Что в отплытье смысла нет.
…Мы вернулись в порт, где я приводнил катер в ковше. Когда-то он служил стоянкой для небольших спортивных судов. Теперь вход в него с моря преграждал широкий песчаный бар, что было нам на руку: даже в шторм сюда не дойдет большая волна. Пришвартовав наше суденышко к причальной стенке, мы начали высадку. Погода стояла теплая, но Чекрыгин приказал нам облачиться во всепогодные комбинезоны, ибо мы покидали катер на длительный срок. Последним на берег сошел я, предварительно задраив все люки и включив охранную систему.
Мы шагали по крупным шестигранным камням, между которыми росла высокая колючая трава. От нее исходил горьковатый запах. Он не был неприятен, но чем-то тревожил меня. Я подумал, что дядя Дух сразу бы определил его ингредиенты. Вслед за этой мыслью последовала другая, уже привычная: если бы в день отлета с Земли я предупредил Терентьева о том, что посещение «Тети Лиры» дядей Духом таит в себе опасность, Терентьев был бы сейчас жив, и смерть его не висела бы на моей совести. Мне вспомнился стишок Белобрысова, продекламированный им по какому-то другому поводу:
В душе его таится грех,
Совсем неведомый для всех;
Но в том, в чем все его винят,
Ни капли он не виноват.
Однако здесь было не место для длительных размышлений. Нам все время приходилось лавировать между полуразвалившимися складскими строениями, штабелями полусгнивших ящиков, колесными грузовыми экипажами, в осевших кузовах которых колыхались стебли травы. Никаких насильственных, механических повреждений в порту я не обнаружил; все разрушения были работой времени, ветра, дождя, суточных и сезонных колебаний температуры.
Наконец мы очутились вне территории порта, и теперь шагали гуськом по низменной топкой местности, где росли колючие кусты и деревья с чешуйчатой серой корой. Впереди шел Павел, высоко держа антенну охранного устройства, за ним — Чекрыгин, затем Лексинен, я замыкал шествие. Точнее — замыкающим был чЕЛОВЕК «Коля»; он двигался на некоторой дистанции позади людей, неся большой контейнер с космолингвистической аппаратурой, техприборами и пищеприпасами. Кругом царил покой, и лишь небольшие голубоватые птицы нарушали тишину щебетаньем и шуршаньем крыльев. Они вились вкруг нас, некоторые садились на плечи; одна облюбовала место на антенне, которую нес Белобрысов. Птицы вели себя очень доверчиво, хоть симпатизаторов мы не включали.
Через полчаса мы поднялись на железнодорожную насыпь — такие я видел в старинных документальных земных кинофильмах, только там они были в лучшем состоянии. На этой шпалы сгнили, стальные рельсы изглодала коррозия, на полотно взбежали кусты и деревья, покачивались на черных стеблях серебристо-матовые цветы.
— Какие красифые цфеты! Как шаль, что мы не знаем их наименофаний! — задумчиво произнес лингвист.
— Чует мое сердце, что не от кого нам будет узнать, как они назывались. Придется нам самим их окрестить, — тихо ответил Павел. —
Пробившись к небу сквозь каменья,
Не зная хворей и простуд,
Седые лилии забвенья
Над неизвестностью цветут.
— Кстати, пора нам дать очередную сводку на корабль, — заявил Чекрыгин. — И нужно придумать какое-то условное наименование для этого города, чтобы они там на «Тете Лире» оформили его на основной карте как именную точку.
— Предлагаю назвать…
— Паша, не предлагай! — перебил я своего друга. — Хватит и того, что ты нашему кораблю такое имечко дал… Я советую назвать город так: Безымянск.
— Не возражаю, — сказал Чекрыгин. Лингвист тоже возражений не имел. Да и Павел высказался за. Он мог с пеной у рта отстаивать свое мнение, но если доводы собеседника оказывались сильнее, он честно признавал свою неправоту и никогда не обижался. Впрочем, во всем, что касалось его ностальгических догм и домыслов, он был неколебим.
Передав сводку, мы продолжили путь и вскоре поравнялись с пригородной станцией. По покрытому многослойным ковром опавших листьев пандусу поднялись на платформу, где на барханах из песка росла трава и те же лилии забвения. Затем, продираясь сквозь кустарник, вошли в одноэтажное здание. Стекла его высоких окон давно выпали из рам, пол и скамьи покрыли слои пыли, но стены, аккуратно облицованные голубоватыми изразцами, не имели ни единой трещины и готовы были простоять века. Посреди зала виднелась высокая каменная будка с окошечком, возле которой висела платиновая доска, вся испещренная непонятными письменами.
Лексинен подозвал чЕЛОВЕКА и приказал ему опустить контейнер на пол. Вынув оттуда какой-то прибор, астролингвист направил его коническую трубу на доску. Затем торжественно сообщил нам, что с этой минуты началось освоение землянами ялмезианского языка. Затем мы, с трудом преодолевая густые заросли, обошли здание снаружи. Меня опять поразила точность работы строителей, добротность керамических плиток. Однако у Лексинена был свой взгляд на вещи: он сказал, что лучше бы стены были оштукатурены — тогда, быть может, ялмезиане оставили бы на них рисунки и вольные изречения, изразцы же для этого рода творчества не подходят.
Впрочем, один настенный рисунок мы все же обнаружили. Возле оконного проема черной масляной краской намалевана была голова старика; злобно окарикатуренное изображение не могло скрыть благородно высокого лба иномирянина: чувствовалось, что он был весьма умен. Для еще большей издевки неведомый злопыхатель пририсовал птицу, похожую на ворону; она сидела на макушке старца, долбя клювом его череп и одновременно испражняясь на него.
— Шибко рассердил кого-то старичок! — резюмировал Белобрысов. — А, видать, неглуп был, очень неглуп.
Будь всегда себе министром,
Думай мудро, думай быстро,
Чтобы творческие мысли
В голове твоей не кисли.
Мы вернулись на насыпь. Дошли до сортировочной станции, где на запасных путях стояли пассажирские и грузовые вагоны. На междупутьях росли деревья и кусты, колеса были оплетены стеблями трав. Рядом с покосившимся семафором, будто подпирая то, высилось дерево с голубоватым стволом. Его бледно-розовые листья ритмично шевелились, хоть стояло полное безветрие. Обойдя паровозное депо, мы свернули вправо — в заболоченный лес.
…Местность начала повышаться. Показалась кирпичная ограда с широкими воротами. Пройдя под аркой, мы очутились на кладбище. Из прямоугольных, поросших сорной травой холмиков торчали покосившиеся столбики — где каменные, где деревянные. Вверху они заканчивались У-образными раздвоениями. Кое-где возвышались массивные каменные склепы, украшенные рельефными изображениями крылатых русалок и птиц с рыбьими головами. Изредка встречались совсем маленькие холмики; над ними, между рогаткообразными верхушками столбиков, были натянуты проволочки, и на них висели плоские платиновые изображения рыб и русалок; при ветре они, очевидно, издавали негромкий мелодичный звон, но сейчас стоял штиль, и тишину нарушали только наши шаги.
Двигались мы не спеша, ибо Лексинен подолгу рассматривал дощечки с письменами, укрепленные на надгробных памятниках. Через некоторое время он сказал, что начинает постигать счетно-цифровую систему ялмезиан, но чтобы понять ее вполне, ему необходимо увидеть более поздние захоронения. И вот мы вступили на ту часть кладбища, где памятники выглядели новее, где стиль склепов изменился, — в нем, если применять земные аналогии, появилась некая экспрессия, модерновость.
— А вы заметили, чем хорош этот участок? — негромко проговорил Павел. — Здесь нет этих маленьких могилок с погремушками.
К этому наблюдению моего друга астролингвист добавил, что он, Лексинен, уже расшифровал числовые значения многих надписей и может сказать с уверенностью: длительность жизни иномирян, погребенных на этом участке, была значительно выше, нежели у тех, что покоятся в старой части погоста. Видимо, в науке, в медицине, произошел какой-то фундаментальный сдвиг, если не сказать — взлет.
Но дальше нас ожидало нечто странное, нечто загадочное. Новая часть кладбища перешла, если можно так выразиться, в новейшую его часть, где уже не имелось ни роскошных склепов, ни прочих монументальных надгробий, где над могилами торчали наспех сколоченные деревянные «рогатки». Лингвист, рассмотрев приколоченные вкривь и вкось дощечки, сообщил, что продолжительность жизни ялмезиан резко снизилась, многие умерли совсем молодыми.
Далее тянулись ряды безымянных холмиков.
— Что-то с тыла их ударило, не учли чего-то, — высказался Белобрысов. —
Что страшит — того не бойся,
Не петляй туды-сюды, —
Лучше ты щитом прикройся
От неведомой беды!
Эта часть кладбища не была огорожена, но слева, со стороны города, в нее упиралась стена. Она казалась здесь нелепой, алогичной. Всякая ограда имеет охранительное значение, она всегда отделяет некую заданную территорию от остального пространства. Эта же ограда тянулась от города к кладбищу, ничего не разделяя и ничего не охраняя собой. Она обрывалась среди могил. Торец ее был вертикален, зацементирован, в цемент вделаны металлические скобы. Высота ее равнялась трем метрам, ширина — шестидесяти сантиметрам. В отличие от ранее виденных нами ялмезианских строений, это кирпичное сооружение поражало небрежностью, явной торопливостью выполнения: кладка велась кое-как, цементные швы не заравнивались.
— Военно-оборонного значения стена не имеет, — констатировал я. — Ее очень просто обойти.
— Эта стена — для ходьбы, — изрек Павел. —
В чьей-то памяти нестрогой
Страх такое место занял,
Что легла его дорога,
Тропки все перегрызая.
Чекрыгин согласился с догадкой моего друга. Он вспомнил, что на планете Альманзор, где много болот, кишащих ядовитыми пресмыкающимися, иномиряне строят между своими селениями многокилометровые пешеходные мостики. Затем он вынес решение: к городу пойдем по стене.
Мы забрались по скобам на плоскую вершину этой стены, помогли «Коле» втащить на нее громоздкий контейнер — и продолжили свой путь к Безымянску. На цементе там и сям виднелись оттиски каблуков, из чего можно было заключить, что ограда действительно строилась для ходьбы, и притом ялмезиане воспользовались ею сразу же.
Когда до городских строений оставалось километра четыре, чЕЛОВЕК вдруг опустил контейнер и сел возле него, свесив со стены свои пластмассово-металлические ноги.
— Ты чего, «Николашка», расселся! Совсем скурвился, лодырь! — закричал на него Белобрысов, шедший замыкающим. — Вставай!.. Или поломка в тебе какая?
— Исправен я, — ответил «Коля». — Но продолжать движение боюсь, страшусь, ужасаюсь, попугиваюсь я.
— Уж не знаю, что и думать, — признался Чекрыгин. — На всех планетах, где мне приходилось бывать, чЕЛОВЕКИ никогда не проявляли страха, они на это не программированы. А здесь — уже не первый случай…
…С правой стороны, из леса, донесся невнятный шум. Он быстро нарастал. Скоро можно было различить треск ломаемых ветвей, топот, какие-то завывания. И вот на поляну, простирающуюся между стеной и лесом, вырвалось несколько крупных четвероногих. Они мчались к стене, явно ничего не соображая от страха. Напоминали они земных лошадей, но головы их были увенчаны рогами. Серые спины рогатых коней лоснились от пота, на губах пузырилась пена. Тычась мордами в кирпичную кладку, они выли громко и тоскливо.
— Симпатизаторы не включать! — приказал Чекрыгин. — Нам эти лошади не опасны, симпатизация же может расслабить их, задержать. А им надо спасаться. Они бегут от охотников.
Тем временем животные, осознав непреодолимость препятствия, пустились в бег вдоль стены в сторону, противоположную городу. Вынув карманные дальнозоры, мы стали вглядываться в лес. Охотников видно не было. Мы решили идти дальше; ведь даже если мы и увидим их, воспрепятствовать охоте мы не сможем: люди не имеют права вмешиваться в действия иномирян.
— Эй ты, деятель жэка, хватит играть в нищего! — обратился Павел к чЕЛОВЕКУ. — Вставай, а не то вниз тебя спихну!
— Идти опасаюсь, содрогаюсь, дрожу, трепещу я, — ответил «Коля», однако все же встал и взвалил на себя контейнер.
— Это ушасно! Это ушасно! — услыхали мы взволнованный голос Лексинена.
Я подумал было, что его восклицание относится к несдержанной речи Белобрысова. Но нет! Астролингвист, побледневший, встревоженный, стоял, приложив к глазам дальнозор. Он сказал, что они — их трое было — промелькнули сейчас вон в том просвете между деревьями. Они спешат по направлению к кладбищу, преследуя рогатых коней.
— Кто «они»? — строго спросил Чекрыгин, наведя свой дальнозор на лес. — Там никого нет.
— Описать не могу, — глухо молвил Лексинен. Запинаясь, он поведал нам, что хоть он и знает много земных и иномирянских языков, но ни в одном языке нет слов, чтобы выразить, как страшны и отвратительны увиденные им существа.
— Понимаю ваше состояние, — серьезно произнес Павел. —
Я в темных поисках тону,
Напрасно голову ломая, —
Как подобрать слова к тому,
Чего не выразишь словами.
— Они ушасны, ушасны, — повторил лингвист.
— Тем не менее нам следует продолжать свой путь, — сухо сказал Чекрыгин.
Разбудил её треск мобильника, который елозил по столу и настойчиво звал хозяйку.
– Клара, доброе утро. Это Семён Иванович. Голиков. Как спалось?
На часах значилось девять утра. Она только-только уснула и даже увидела какой-то сон. Пришлось признаться, что спалось ужасно.
– Кто-то ходил на втором этаже. Не могла уснуть.
– Это просто старый дом, Клара. Дерево рассохлось. Трещит, грохочет, ну и мышки бегают.
– Мышки?! – Вот теперь она окончательно проснулась.
– У Альберта был кот. Неплохо справлялся со своими обязанностями. Видимо, ушёл из опустевшего жилища, вот грызуны и расплодились. Ничего, вы привыкнете. Я хотел сказать, что можете смело обращаться ко мне по любому вопросу.
Клара поблагодарила и отключилась, почесала колтун на голове, зевнула. В буфете среди прочих баночек нашёлся кофе. Ну, хоть в чём-то повезло. Чашка напитка вернула ей способность трезво размышлять. Ну, хорошо, дом и деньги – это плюс. Придётся жить в провинции – это минус. Город вроде не глухая дыра – ещё один плюс. Но она никого здесь не знает – это минус. Большой минус. Хоть Клара и считала себя интровертом, но общество людей ей всё же требовалось.
Допустим, она откажется от таких условий, плюнет на нежданное наследство и вернётся домой к повседневной рутине, в отдел маркетинга, снова продавать канцелярию мелким и крупным оптом. Работа не пыльная, но вот зарплата в последнее время совсем не радует. Старожилы рассказывали, как они получали в тучные годы и по сто, и по двести тысяч, но те времена ушли безвозвратно. Кризис, что поделать.
А тут ей безо всяких трудов предлагают пятьдесят тысяч в месяц буквально ни за что. А если она ещё и работу найдёт, то будет как сыр в масле кататься. И всё же… переехать сюда, жить здесь совсем одной? Душа пребывала в смятении.
За время, что дом стоял без хозяина, на полу и мебели скопился изрядный слой пыли. Клара вооружилась тряпкой и шваброй. Шкаф с флаконами убирала крайне осторожно. Протирала пузырьки, попутно любуясь разнообразием форм. Надо же, какие красивые. И ведь можно представить, что их держали в руках дамы в изящных туалетах, прыскали на кружевные платочки.
Синий флакон, несмотря на простоту формы, всё же выделялся среди прочих ярким пятном, а на свету переливался кобальтом. Металлическая крышечка сверкала полустёртой позолотой, сбоку имелся странный выступ, словно небольшой рычажок. Внутри сосуда тягуче переливалась жидкость. Она попробовала открутить пробку, та не поддалась. А может, это пульверизатор, как у современных духов? Клара дёрнула рычажок. Просто так, из любопытства. В лицо ей ударила струя. Она отшатнулась, чуть не выронив флакон, поморгала, потрясла головой. В носу щекотало, заставив расчихаться. Сладкий и одновременно горьковатый запах чем-то напоминал сирень и в то же время содержал в себе что-то ещё. Возможно, лаванду и чуть-чуть сандала. Надо же, сто лет прошло, а он пахнет. И зря фальшивый Голиков уверял, что духи испорчены. Внезапно ей стала понятна страсть дяди к этим изящным вещицам. Их хотелось трогать, рассматривать, любоваться. Возможно, так же некоторые женщины любуются брильянтами в своей шкатулке с драгоценностями. Жаль, что она не знала дядю при жизни.
Клара закрыла шкаф с духами и перешла к столу. В ящике среди прочих предметов лежала записная книжка в чёрной обложке, перетянутая резинкой. Клара, последние десять лет тесно имея дело с канцелярией, сразу признала любимый многими писателями и художниками «Молескин». Почерк у дяди оказался твёрдый, с аккуратным наклоном влево. Записи кончались примерно на трети объёма блокнота. Но на последней странице она заметила какие-то длинные цепочки из латинских букв и цифр похожие на химические формулы. И под ними надпись латиницей odor fortuna, обведённую жирной рамочкой. Да, вот жил человек, планы строил, умирать не собирался, но кто-то или что-то уже приготовил ему место в лодке Харона. Она погладила страницу и заметила на заднем форзаце кармашек, а в нём фотографию. Она даже не сразу узнала своё лицо, а узнав, сильно задумалась. Судя по одежде, фотография была сделана недавно. Откуда у дяди этот снимок, и кто его сделал? На обратной стороне почерком с характерным наклоном было написано: «Клара 100% ?». Больше всего её поразил именно этот знак вопроса.
Голиков снял трубку быстро, словно ждал её звонка.
– Приезжайте ко мне, – глухо сказал он, выслушав её сумбурные вопросы. – Захватите блокнот обязательно. Поговорим. Речная улица, дом десять, квартира двенадцать. Доехать можно на тройке. Автобус номер три. До остановки «Торговый центр», пройдёте через сквер по аллее, увидите каменный двухэтажный дом с фронтоном, последний подъезд. И… будьте осторожны, Клара.
Прежде чем она удивлённо ахнула, Голиков положил трубку.
Лиана, жена Чичкалана, гибкая, как растенье, имя которого носила, исполнила на палубе выразительный «танец прощания».
А потом ветер надул паруса, и корабль стал быстро уходить от берегов.
Давно исчезла из виду скала с толпой провожающих нас инков. Отодвинулась в дымку горная гряда, за которой где-то там, к Восходу Солнца, находился возрождающийся из пепла город с Воротами Солнца около него.
На миг мне показалось, что сквозь свист ветра я слышу знакомый голос Имы, словно сверкающий в переливах Солнца. Но я знал, что среди инков-носильщиков женщин не было. Должно быть, во мне звучала память о тех, кто стал мне особенно дорог. Все они остались далеко позади, а впереди был безграничный океан.
Нот Кри сумел распознать новое океанское течение, которого не могло, как он утверждал, быть прежде. Он доказывал, что лишь исчезновение материковой преграды позволило течению повернуть от покинутого нами берега в открытый океан.
Аппаратура электромагнитной связи, помещавшаяся в красивом диске, который я всегда носил на груди, доносила до нас голос Моны Тихой. Чичкалан, даже издали слыша этот незнакомый голос, падал ниц, считая, что Кетсалькоатль разговаривает с другими богами. Мать и ее единственный спутник, знаток вещества Линс Гордый, вступили в общение с людьми. Они не рискнули менять их общественный уклад, как попытались сделать мы в Толле, но обучали их владеть своим телом так, как это умеют на Маре. Они начали с системы дыхания с задержкой, а потом рассказали о страшной войне распада, случившейся на Фаэне, предостерегая людей от того же пагубного пути.
Возможно, что это было еще преждевременно, но Мона Тихая сообщала, что жрецы храмов записали ее сказания, называя ее богиней Шивой, а корабль, на котором она прибыла, – «Летающей колесницей». (Очевидно, в той стране знали колесо!) В свою очередь, мы сообщили по электромагнитной связи Моне Тихой, что плывем к ним на большой парусной лодке, поскольку наш космический корабль «Поиск» погиб в жерле вулкана.
Самым тяжелым было сказать матери, что Ива навсегда осталась с инками на Земле.
Ответ Моны Тихой был неожиданным:
– Таков Закон Природы. Дочери уходят от матерей, создавая новые семьи, – и я даже услышал ее вздох с другого полушария Земли.
Вскоре после разговора с Моной Тихой положение нашего корабля в море резко изменилось.
Сначала подул резкий ветер. Мы обрадовались, кораблик наш перелетал с гребня на гребень, и мы приближались к цели со все возрастающей скоростью.
Но так продолжалось недолго, ветер усиливался.
Теперь наш корабль уже не качало, а почти подбрасывало в воздух. Удержаться на ложе было невозможно. Я вспомнил напутствия Гиго Ганта, что в бурю следует лежать только на животе, расставив ноги и локти. Я попробовал и убедился, что он был прав.
Я научил так же приспосабливаться Эру и Нота Кри. Чичкалан в этом не нуждался, неся основную тяжесть управления кораблем. Так же, как и его учитель Гиго Гант, он не покидал кабины управления, привязав себя там веревками.
Я сменял его, всякий раз вспоминая о нашем могучем Гиго Ганте, который во время «потопа» позволял только мне заменять его у руля.
Шторм крепчал.
Море походило уже на горную страну с хребтами и долинами между ними. Мы то взлетали на вершины, то скользили вниз, проваливаясь в расщелины, чтобы потом снова взлететь.
Паруса грозило сорвать. Мы вынуждены были убрать их.
Но худшее было впереди.
Пока валы были огромными и расстояние между ними все увеличивалось, мы еще могли лавировать, спасаясь между хребтами или балансируя на их гребнях, но скоро с океаном стало твориться нечто невообразимое. Вместо длинных водяных хребтов вокруг нас теперь метались конические вершины, бурля и вращаясь, как песчаные смерчи.
С громом и свистом ударяли они корабль, креня его на бок, сметая все с палубы. Если бы каждый из нас не привязался к мачте или надстройкам, его унесло бы в море.
Трюмы затопило. Наши ничтожные усилия справиться с водой в трюмах были бесполезны. Корабль все ниже погружался в воду.
И наконец, случилось самое страшное. Конические волны, попутно вертя кораблик, с боевым воем сшиблись, как в смертельной схватке, и переломили наше судно пополам.
Красавец Гиго Ганта перестал существовать.
Корабль пошел ко дну, а мы… остались на древнем плоту – подарке Хигучака, на котором заблаговременно привязали себя.
Мы мысленно простились с кораблем, радуясь, что хоть часть запасов, съедобных клубней и пресной воды была перенесена по настоянию Эры на плот.
Волны с прежней яростью обрушивались на нас, но уходили между щелями бревен. Я боялся за растительные волокна, связывающие их. Однако наше сооружение приспособилось к новым условиям. Очевидно, гибкие связки намокли, разбухли и, что особенно важно, глубоко врезались в мягкую древесину, которая защищала их от перетирания.
Мы чувствовали, что плывем теперь не по океану, как на корабле, а в самом океане. Вода была не только под нами, не только рядом, она была вокруг нас и даже над нами, то и дело перекрывая плот полупрозрачным зеленым сводом. Вот тогда пригодилась нам тренировка в беге без дыхания. Мы умудрились остаться в живых, находясь подолгу под водой, споря с исконно морскими животными. Впрочем, Чичкалан и инки тоже перенесли такое испытание, хотя и чувствовали себя несравненно хуже нас.
Наконец шторм начал стихать. В небе на облаках появились просветы. Мы увидели звезды и смогли определить свое местонахождение. Оказалось, шторм хотя лишил нас корабля, но подбросил нас к желанному материку на огромное расстояние, которое даже под всеми парусами кораблю пришлось бы преодолевать очень долгое время.
Нот Кри, делавший вычисления, сообщил нам об этом с нескрываемой горечью.
– Впрочем, это уже не имеет для нас значения, – добавил он в заключение, – ибо плыть на этом сооружении невозможно.
– Но ведь мы плывем, – напомнил я.
Нот Кри пожал плечами и отвернулся. Скоро я понял, что он имеет в виду.
Чем же нам питаться, пока нас будут нести переменчивые волны? На плоту осталось лишь небольшое количество клубней, любимой пищи инков, запасы зерен нашей марианской кукурузы, снятых с земных полей, и еще некоторые виды земной растительной клетчатки. Однако на всех нас этого не могло хватить надолго…
Узнав о моей тревоге, Чичкалан расхохотался:
– Разве бог Кетсалькоатль уже не позаботился обо всем этом, – и он показал на трепещущую на бревнах рыбу, которая принадлежала к числу тех, что выпрыгивают из воды. Перелетая по воздуху, она и попала на наш плот. – Пища сама по воле Кетсалькоатля идет к нам в руки.
Даже угроза голодной смерти не заставила бы ни одного из мариан употребить в пищу труп убитого существа.
Рыбы и другие обитатели моря кишели вокруг нас.
Чичкалан, два инка и Лиана занялись рыбной ловлей, не составлявшей здесь никакого труда, за что Чичкалан не уставал воздавать мне незаслуженную хвалу.
Я понимал, что люди воспитаны в иных, чем мариане, условиях. Они останутся такими еще долгое время. Нелепо отговаривать их от питания живыми существами или убеждать в необходимости перейти (после спасения, конечно) на искусственно полученную пищу (как на Маре) без помощи живых организмов.
Однако сам вид того, как живое существо трепещет, вырванное из привычной среды, и погибает, меняя в агонии даже свою окраску, приводило меня, Эру и Нота Кри в содрогание. У нас на глазах люди отнимали жизнь у живого существа, чтобы продлить свою собственную.
Но убеждать инков не делать этого было бессмысленно.
Так получилось, что все запасы питательных клубней и зерен на плоту остались нам, сынам Солнца.
Не случись этого, не было бы и моего повествования.
Иногда морские существа, приближаясь к плоту, серьезно угрожали нам. Огромные зубастые хищники, изогнутый рот которых напоминал нож для резки кукурузы, только ждали случая схватить любого из нас. И надо отдать должное бесстрашию Чичкалана и инкам, умудрявшимся вытаскивать морских разбойников на плот, оставляя в полнейшем недоумении их свиту рыбешек.
А однажды огромное плавающее животное, извергавшее из себя фонтаны воды, приблизилось к нам настолько, что малейшее движение его хвоста разнесло бы в щепки наши бревна. У нас не было никаких средств справиться с ним. Чичкалан бросился передо мной на колени, умоляя о «помощи».
И когда существо это, приблизившись к нам на опасное расстояние, вдруг нырнуло и прошло под нами где-то в глубине, он принялся благодарить меня за применение своей якобы безмерной власти.
Мы тщетно старались рассмотреть морского гиганта в щели между бревнами, через которые обычно любовались плававшими под нами рыбами.
Плохо было, что Чичкалан почти убедил меня в моей божественной силе.
Они поедали пойманных рыб сырыми, высасывая их. Вероятно, это было отвратительно, по, несомненно, утоляло их жажду. Запасы воды опять достались только нам с Эрой и Нотом Кри.
Погода установилась тихой, если не считать устойчивого ветра, который надувал наш парус, так счастливо изобретенный для инков Гиго Гантом. Ветер уверенно гнал наш плот к тому месту, где, по нашим расчетам, еще недавно существовал материк Мо.
– Земля! Земля! – закричала ловкая Лиана, забравшись на нашу мачту и живым украшением венчая наш парус.
Огромные волны, отголосок дальнего шторма, медленно катились по поверхности океана, бережно поднимая плот на свои спины.
И вот с высоты водяного хребта скоро все мы увидели торчащую из воды гору, вернее, ее вершину. Она была покрыта деревьями, которые по берегам были затоплены по самые вершины. Очевидно, еще не так давно они росли на горе, ставшей теперь островом.
Изо всех сил мы пытались повернуть наш плот к этой одинокой горной вершине среди океанских вод, по упрямый ветер и течение проносили нас мимо.
Лиана упала на бревна и стала горько рыдать. Чичкалан осуждающе посмотрел на нее, потом подмигнул мне.
А когда прямо перед нами возник новый лесистый остров, он принялся отплясывать на плоту танец, заставив Лиану присоединиться к нему.
Остров тоже напоминал горную вершину, но в отличие от предыдущего оказался не в стороне от нас, а прямо перед нами. Орудуя рулевым веслом, нам удалось направить к нему плот.
Затопленная гора была скалистой. Волны прибоя не только разбивались о ржаво-красные скалы, но и бурлили на подступах к ним. Фонтаны воды, словно выброшенные морскими чудищами, то и дело вставали в одних и тех же местах, окруженных белой пеной.
Лиана снова забралась на мачту и закричала:
– Люди! Люди!
Действительно, весь береговой склон горы усеяли островитяне, увидевшие нас.
Вероятно, они были обитателями затонувшего материка и жили в горах или случайно оказались там, благодаря чему и спаслись.
Теперь при виде нас они прыгали по берегу, что-то кричали и махали нам руками. Может быть, звали нас к себе или хотели предостеречь от чего-либо.
– Надобно тотчас же свернуть в сторону! – вскричал Нот Кри. – Нельзя довериться варварскому племени потомков фаэтообразных. Они способны просто сожрать нас всех или принести в жертву кровавым божествам, ибо такова сущность людей.
Эра с упреком посмотрела на Нота Кри, но он стоял на своем.
Я передал Чичкалану, о чем говорит белый бог с малым числом волос на голове, как звали его в Толле.
Чичкалан разделил опасения Нота Кри. Он по давней привычке предпочитал не верить незнакомцам.
Плот неотвратимо несло на рифы. Управлять им мы были не в состоянии.
Я сказал, чтобы все прыгнули в воду и постарались плыть к берегу. Нот Кри молча отвернулся.
Уже из воды я увидел его одинокую фигуру, стоящую у мачты.
Пловцам было легче проскочить опасные камни. Нас с Эрой пронесло между рифами, словно мы плыли в бурлящем горном потоке среди водоворотов.
Мелькнули Чичкалан и Лиана, чуть дальше над пеной виднелись головы наших друзей инков.
Нота Кри не было…
Мы увидели, как встали дыбом бревна плота. Рвущиеся к скалам волны, словно в отместку за наше успешное плавание по океану, крушили плот в щепки. Из круговорота, в какой попал плот, Ноту Кри уже не выплыть.
Мы же благополучно выбрались на берег в сравнительно тихой бухте.
К нам бежала толпа людей. Друзей или врагов?
Этого мы не знали.