Эмоциональная холодность Кирилла Маркова и хитросплетения человеческих судеб
Выписка из клиники института Бехтерева, где Кириллу пришлось проходить полный курс по оригинальной восстановительной методике лучших в стране специалистов-психиатров, приблизилась незаметно. Оставались лишь три последних дня, отведенные, согласно регламенту клиники, для четкой формулировки оперативного анамнеза, расчетов с библиотекой, а также с ликвидацией прочих задолженностей по выданному при поступлении на курс казенному имуществу.
Попрощавшись с томиками Бунина, Гаршина и Фейхтвангера, пребывая в ожидании окончательного расставания с коричневым байковым халатом и синей бесформенной пижамой, он бродил по залитым солнцем аллейкам бехтеревского садика, и размеренные шаги практически здорового пациента задавали размеренный же ритм его мыслям.
Размышления Кирилла развивались в следующих направлениях: возможно ли возвращение на съемную площадь, поскольку к родителям возвращаться он по-прежнему не хотел; как привести в порядок одежду, целый год пролежавшую в кладовках психиатрических сестер-хозяек и, пожалуй, самый главный вопрос из насущных – чем заниматься и каким образом и где добывать средства к существованию.
Почти годовая зависимость от строгостей больничного режима приучила некогда вольномыслящего юношу к порядку и неспешной последовательности в рассмотрении существующих проблем.
Кирилл вспомнил последний приезд матери. После перевода в Бехтеревку она несколько раз в неделю навещала сына, доставляя всевозможные деликатесы, исправно попадавшие в желудки соседей Кирилла по палате. Это совсем не значило, что Кириллу были неприятны ее визиты. Он просто отвык от домашней еды и стал абсолютно равнодушен к румяным корочкам и дразнящим запахам, испытывая брезгливость при одном только виде доброго куска парного мяса или застывшего желеобразного сока запеченной курицы. Зная, что его равнодушие обидит мать, он терпеливо присутствовал при демонстрации принесенной снеди, односложно нахваливал предыдущие кулинарные дары и, видя, как смущающейся маме хочется поговорить с ним о чем-то серьезном, надолго замолкал, предоставляя ей возможность первой начать разговор на беспокоящую тему.
Отличительная черта его нового восприятия действительности заключалась в том, что он не знал и знать не хотел, о чем же так хочет заговорить с ним мать и столько времени не может решиться. Он всегда был рад ее видеть, но внешне распознать эту его радость было невозможно. Их контакт, или, точнее, контакты, носили в плане эмоциональном и информационном характер односторонний. Мать говорила, спрашивала и часто сама же отвечала на свои вопросы, и было видно, что такое положение вещей ее угнетает, в последнее время даже раздражает, но сын словно не замечал ее состояния.
Кирилл не задавал вопросов, не интересовался отцом и даже про деда с бабушкой спросил только однажды, когда мать привезла ему банку выращенных дедом ягод. В душе молодого человека не было ни жалости к самому себе, ни обиды за грубо прерванную самостоятельную жизнь, ни малейшего намека на скорбь по утраченной любви. Он никого не винил за все произошедшее не потому, что это стало осознанным решением, оформившимся в результате некоего процесса умозаключений, а по простой причине полного своего равнодушия к прошлой жизни и к людям, населявшим ее. Эта ситуация будто бы подразумевала выработку в поведении и сознании Кирилла некоего нового условного рефлекса, который отказывал всему, абсолютно всему, что было раньше, в праве присутствовать в продолжающейся физической жизни юноши.
Прежде улыбчивый обладатель замечательных «девичьих» ямочек на людях прекратил улыбаться вообще, и это «на людях» распространялось на весь внешний мир и его представителей, за исключением лечащего врача – к. м. н. Курилина А. Г. – именно так представляла эскулапа-душеведа табличка на дверях рабочего кабинета.
Анатолий Григорьевич, весельчак и балагур, стал своеобразным толмачом между матерью и сыном и, изменяя своей постоянной привычке тонко подтрунивать над временем, пациентами и собой, безэмоционально транслировал перед Кириллом материнские опасения, предложения и заботы во время их ежедневных встреч. О многом мать просила по телефону, находя предлог обратиться к добрейшему доктору с очередной просьбой довести до сведения сына что-то невысказанное при личной встрече. Набор этих сообщений не отличался особым разнообразием, и о чем бы в начале ни заходила речь, все это в конечном итоге сводилось к одному – матушка желала примирения между отцом и сыном, супругом и ребенком, а ее заветной мечтой стало возвращение блудного отпрыска в отчий дом.
Ни доктор, ни пациент не заостряли внимания на столь странной манере мамы-Марковой общаться с сыном. Просто сложился своего рода ритуал начала их встреч, в котором Курилов принимал участие из-за широкого трактования знаменитой клятвы Гиппократа, а его подопечный Марков – в силу новообретенной привычки выслушивать абсолютно все, что желает озвучить любая обращающаяся к его вниманию особа. Грустное своеобразие момента заключалось в полном понимании Анатолием Григорьевичем простейшей истины: все, что он так старательно пересказывал Кириллу, родительница могла бы сообщить самостоятельно. И даже напрямую обратиться к его пациенту с просьбой о примирении и возращении. Но…
Апатичная и равнодушная реакция Кирилла на любую просьбу матери была предопределена. То, о чем Маркова-мама лишь интуитивно догадывалась, для него, практика со стажем, было очевидно. Он прекрасно понимал: женщина, находящаяся в трудной ситуации, мать, разлученная со своим ребенком, совершила единственно верный в создавшейся ситуации поступок, прибегнув к его посредничеству. В то же время он с грустью исполнял свою печальную обязанность, поскольку, опять же в силу профессионального опыта, видел в поведении мадам Марковой неблаговидную сочетаемость природного эгоизма и инфантильности в той ее разновидности, что так свойственна женам больших начальников, вынужденным все время пребывать в тени своих мужей.
Лишь слабенький лучик скромно мерцающей надежды, которую профессионалы от психологии и психиатрии относят на погост жизненных разочарований, светил Курилову в кромешности конкретной ситуации вокруг семейства Марковых. В глубине души доктор надеялся на пробуждение неулыбчивого принца, резонно полагая, что сделанный именно Кириллом шаг навстречу способен скорректировать поведение его родителей и водворить благостную атмосферу мирного сосуществования, в которой уже никогда не найдется места идеологическому противостоянию и репрессивным мерам, что бы ни происходило с членами этого самого семейства.
И, поскольку открыться в этих своих чаяниях он не мог ни пациенту, ни родительнице, он терпеливо выполнял свой добровольный долг, часто повторяясь при пересказе родительских предложений.
Вот эта самая частота и натолкнула в конечном итоге Кирилла на размышления о месте будущего его проживания, состоянии его гардероба и добыче средств к существованию. Чем ближе подходил день выписки, тем больше юноша сосредоточивался на этих вопросах, но без сколько-нибудь заметного волнения и беспокойства. Успокоенный Анатолием Григорьевичем, что находившиеся при нем двести одиннадцать рублей купюрами различного достоинства и семьдесят восемь копеек мелкой монетой будут возвращены законному владельцу, Кирилл больше уделял внимания правильному распоряжению этой суммой на первых порах, нежели каким-то другим проектам.
К тому же, подобное настроение отвлекло Кирилла от его первичного состояния, в которое он был погружен по обретении здравого ума. Юношу перестали беспокоить его впечатления от перемещений во времени и пространстве, а также все, что против воли принуждало сравнивать его пребывание в этом мире с альтернативными вариантами существования. Несмотря на медикаментозную составляющую курса, на более серьезные и радикальные вмешательства в деятельность центров головного мозга, которые и составляли суть прогрессивной бехтеревской методики, все пережитое и увиденное вне рамок второй половины двадцатого столетия полностью сохранилось в памяти Кирилла.
По природному наитию Кирилл ни разу не обнаружил этого в беседах с Куриловым, удивительно трезво решив, что, кроме него самого, об этом знать никому не стоит. К тому же, путешествия его не прекратились. Они стали лишь более редкими и менее четкими. Менее четкими во всем, что касалось сюжетной связности событий, яркости красок и полноты ощущений. В прежней силе осталась лишь связь с Женькой, и опять же – интуитивно, в этом сохранившемся временном ручейке Кирилл увидел свой дар, в чем-то схожий с возможностями медиума. Он на физическом уровне ощущал свои обретенные способности и свою принадлежность к тому явлению, о котором так много слышал или читал и в реальное существование которого не верил. Определенный парадокс: не верил до сих пор, несмотря на полученные доказательства и на непрекращающиеся контакты с Невским. Он даже выводил Проспекта на разговоры об этом, но тот, как всегда, уклонялся от прямого обсуждения, а описанная свидетелями и литературой медиумная реальность, противореча конкретным ситуациям его перемещений, только усугубляла это неверие.
Следующие два дня мы посвятили дальнейшему ознакомлению с Безымянском (см. «Общий отчет», том 11, стр. 374-457), а затем приступили к овладению ялмезианским языком. Точнее говоря, первоначально этим занялся Лексинен. Происходило это в той же гостинице, только, по настоянию астролингвиста, мы перебазировались в более просторную комнату, где имелся широченный стол.
Когда настал вечер, ученый разложил на столе иномирянские книги, приказал чЕЛОВЕКУ извлечь из контейнера филологические таблицы и космолингвистическую аппаратуру, а затем объявил, что нам придется отойти ко сну без ужина, ибо лингвоинъекцию положено осуществлять натощак. Он же лично всю ночь посвятит работе.
Мы улеглись на голые панцирные сетки своих кроватей. Сон пришел не сразу. За проемом окна чернела ночь, птицы с фосфорическими крыльями, пронзительно свистя, проносились во тьме. чЕЛОВЕК стоял у окна, подсвечивая Лексинену. Лингвист то шептал какие-то иномирянские слова, то нараспев диктовал своим настольным агрегатам загадочные фразы, то вдруг вскакивал и начинал расхаживать по комнате.
— С таким однокомнатником не уснешь, — шепнул мне Павел, лежавший на соседней койке. — Но надо терпеть.
Видя, что мы не спим, астролингвист прервал работу и начал объяснять нам суть инъекционного метода. Каждый звук речи, каждую фонему и каждое звукосмысловое сочетание можно закодировать в биохимические формулы, а затем воплотить в некие сложные вещества, воздействующие на центр памяти. К сожалению, я совершил бестактный поступок: уснул, не дослушав до конца импровизированную лекцию маститого космолингвиста.
Я проснулся первым и разбудил Павла и Чекрыгина.
Комната была озарена ялмезианским солнцем, чЕЛОВЕК, выключившись, лежал на полу. Лексинен по-прежнему бодрствовал, колдуя за своим столом, на котором теперь поблескивало множество миниатюрных пробирок. Он отсыпал из них разноцветные кристаллики и ссыпал их в воронку небольшого агрегата, на табло которого мгновенно вспыхивали непонятные нам символы. На консольном выносе агрегата стояли три колбы, и в них кипели три жидкости: розовая, зеленая и голубая. В комнате царил странный и не вполне приятный запах; его ароматические ингредиенты смог бы определить только дядя Дух.
Заметив, что мы пробудились, лингвист пояснил нам, что в розовой колбе — имена существительные, в зеленой — глаголы, в голубой — прочие компоненты ялмезианской речи. Затем он осторожно слил содержимое колб в мензурку; в ней образовалась густая мутно-бурая жижа.
— И в этом сосуде — весь ялмезианский язык? — спросил я.
— Здесь тридцать шесть тысяч слов и словосочетаний, — ответил ученый. — Этого нам вполне достаточно.
— А соленые словечки вы включили? — поинтересовался Белобрысов.
Лексинен ответил, что для обогащейия нашего словарного фонда он захимизировал ряд непристойных слов, имеющихся в одном из словарей; по-видимому, над составлением этого словаря работал какой-то здешний Бодуэн де Куртенэ, ценитель вульгаризмов. И вообще — язык довольно богатый, в нем немало философских терминов и отвлеченных понятий.
— Неужели вы уже настолько поднаторели в нем? — задал я вопрос.
Ученый скромно ответил, что в течение минувшей ночи ему удалось овладеть ялмезианским языком. В этом нет ничего удивительного: ведь чем больше языков знаешь, тем легче осваивать последующие. К тому же, как он уже упоминал, у этого языка существует весьма близкий инопланетный аналог, уже известный ему, Лексинену.
— Как звучат по-ялмезиански слова «ступени» и «лестница»? — спросил я.
— Эти реалии в данном языке отсутствуют. Есть слово «аргдортое», то есть «наклонный ход»; в русском языке ему соответствуют понятия «пандус» и «аппарель».
— Когда мы приступим к э… э… к изучению? — обратился к ученому Чекрыгин.
Лексинен заявил, что лингвистический отвар остынет через двадцать минут, после чего он введет каждому из нас нужную учебную дозу. Поскольку мы находимся в походных условиях и руки нам могут понадобиться в любой момент для работы или обороны, а введение отвара сопровождается болезненными явлениями в точке укола, он заранее извиняется, что будет вынужден шприцевать нас в ягодицы. Через сорок три минуты после шприцевания мы сможем объясняться на новом для нас языке, освоение же письменности зависит в дальнейшем от нас самих. Что касается болезненных явлений, то они длятся не более двух часов.
Павлу подобный метод приобщения к знаниям показался смешным. Он захихикал, а затем, чтобы скрыть неловкость, разразился стишком, отношения к данной ситуации не имеющим:
Ночь напролет молился инок,
А утром вынул он набор
Порнографических картинок —
И стал разглядывать в упор.
Благ-са-ин, Пелопрысов! Но сейчас вам пудет не до поэзии!.. —благодушно пошутил астролингвист, вынимая из футляра шприц.
После укола мой друг, презирая боль, взял на себя обязанности кока. Остальные помогали ему по мере сил, и вскоре наша дружная группа приступила к приему пищи. Лексинен ел сидя, мы же, поскольку волдыри еще не рассосались, завтракали а-ля фуршет.
— Толг вирщ бот, гонратч эрорм ба бол бощоса нуп! [23]— раздался возглас Белобрысова, сопровожденный стишком:
Шергто мукла крирджи кукши,
Лорто лертим лундро тукши,
Бугми сортми бордлорон.
Тартми лоо дорчгорон! [24]
Аготр вимр палшето строр! Ронш тропит ур тарш потвото пим тап-топ [25]— по-ялмезиански, но с неизменным ингерманландским акцентом отозвался Лексинен.
— Утар куп лобтджо крирт норчшодрио, латлал шторчи меашто бото ту банштро [26]военного термина, — обратился я к ученому, и маститый астролингвист ответил, что милитаристских и охотничьих понятий в ялмезианском словаре он не нашел.
Чекрыгин тоже заговорил по-ялмезиански и дал нам указание в течение десяти ближайших дней изъясняться лишь на этом языке — для практики. Мы приняли приказ к исполнению, и в дальнейшем только Белобрысов иногда изрекал свои стишки по-русски, хоть, как видит Уважаемый Читатель, он способен был сочинять их и на ялмезианском. Чтобы облегчить чтение, впредь я все наши разговоры буду давать в прямом переводе на русский язык.
Дождь то прекращался, то начинал накрапывать. Мокрые кроссовки холодили ноги. Всё это грозило обернуться насморком. В торговом центре, к счастью, нашёлся банкомат, и она пополнила кошелёк наличкой, а заодно купила в магазине небольшую коробку с бисквитным тортом. Неудобно же прийти в гости с пустыми руками.
Горожане, привычные к тяготам провинциальной жизни, быстро облачились в разноцветные дождевики и резиновые сапоги. Кое-кто даже ходил в длинном брезентовом балахоне, наподобие плащ-палатки с капюшоном. Один такой, издали напоминавший конусообразный стог, топтался по лужам на площади. Вот кому тепло и сухо. Клара передёрнула плечами. Ей был сыро и зябко.
Часы показывали восемь. За торговым центром тянулась длинная аллея с высокими липами по бокам. Непривычно рано стемнело. В Питере в семь вечера вполне можно было даже читать на улице. Конец пути скрывался во тьме. Но идти-то надо. Она вступила в сумрак.
Мягкие подошвы кроссовок неслышно ступали по засыпанной мелким гравием дорожке. Не было привычных звуков вечернего города. Не шумели машины, не звенела сигнализация. Не кричали подвыпившие граждане. Клара вспомнила, что у неё в телефоне есть фонарик и завозилась в сумке. Лямка соскользнула с плеча, сумка упала, рассыпав содержимое по дорожке. Тихо ругаясь, она нашарила телефон и, подсвечивая фонариком, стала собирать мелочёвку. Тень упала откуда-то сзади. Высокая фигура в длинном балахоне стояла в начале аллеи. Клара резко вскочила, когда человек медленно двинулся в её сторону. Это мог быть просто прохожий, но ей отчего-то стало страшно. Она заспешила по аллее так быстро, как только могла. Вырвалась на простор и растерялась. Дом, где-то рядом должен быть дом. Почему в провинции всегда экономят на освещении? Теперь она бежала куда глаза глядят, лишь бы подальше от тёмной аллеи и человека в балахоне.
Впереди виднелся фасад дома, возможно, того, что был ей нужен, но на пути, словно из ниоткуда возник всё тот же балахон, и ей пришлось резко свернуть в сторону. С торца дома рос большой куст сирени. Недолго думая, Клара нырнула в него и затаилась, чувствуя, как мокрые листья дружески облепили плечи. Она просидела не меньше двух минут и уж было решила, что ей показалось, будто балахон преследует её. Просто шёл человек по своим делам, а она от него как заяц по кустам. Смех!
Послышались шаги, и мимо быстро прошёл балахон. Остановился и принялся оглядываться. Вернулся, снова прошёл мимо. Он метался по дороге и что-то негромко бурчал про себя. Потом он пропал, а Клара так и сидела, настороженно прислушиваясь к шагам. Прошло десять минут или больше, прежде чем она решилась и медленно поползла на четвереньках к еле видному фундаменту дома. Так на четвереньках она выползла прямо к стене и двинулась вдоль неё. Впопыхах ошиблась направлением и вышла к задней стороне дома. Раздражённо выдохнув, повернула обратно. Дом определённо тот, с фронтоном.
Вот и подъезды. Ещё бы понять, какой из них последний. Ни возле двери, ни над ней нумерация квартир не обозначалась. Ладно, позвонит наугад. Внезапно стало страшно, ведь пиликанье домофона может привлечь этого маньяка в балахоне. В том, что это именно маньяк, она теперь почти не сомневалась. В книгах, которых она перечитала уйму, как раз в таких захолустных городках и водятся самые кровожадные из них. Она чуть потянула дверь на себя, и та подалась. Открыто! Внутри подъезда лампочки не горели. Что за жизнь: ничего-то у них не работает. Пришлось снова задействовать фонарик. Почтовые ящики на стене подсказали – с подъездом она не ошиблась. Ура! Нужная квартира нашлась на первом этаже. Тоже повезло. Но на этом везение кончилось.
Звонок мелодично тренькнул. Но напрасно Клара прислушивалась к шагам за дверью. Их не было. Вообще никакого движения в квартире не наблюдалось. Неужели ушёл?
А может, ему стало плохо? Она дёрнула ручку и услышала скрип петель. Какой-то вечный день открытых дверей.
В прихожей предсказуемо оказалось темно, но её уже не удивляла странная привычка экономить на освещении. Выключатель нашёлся у входа. Тесная прихожая осветилась. Возле тумбочки стояли ботинки с мокрыми носами. Тоже попал под дождь? Сегодня всем досталось.
Хозяин дома сидел в кресле, свесив набок голову. Очки сползли с его носа и висели, цепляясь дужкой за одно ухо. Сначала она решила, что он спит.
– Семён Иванович, – тронула она его за плечо, – Семён Иванович, это я, – и тут же отдёрнула руку: слишком бледным было его лицо, и слишком уж неподвижно он сидел.
В кулаке, свисавшем с подлокотника, торчала какая-то бумажка. Клара осторожно потянула её и вытащила клочок, но рассмотреть не успела, потому что глаза уставились на шею Семёна Ивановича в вырезе расстёгнутой клетчатой рубашки. На морщинистой коже налилась багровым широкая полоса. Она зажала рот руками, чтобы не завопить.
Первой мыслью было, конечно, позвонить в полицию. Она представила, как объяснит, зачем приехала к постороннему человеку. В детективных романах всегда первым подозревали того, кто нашёл труп. Ну да, очень просто. Клара мысленно перебрала свои самые невезучие моменты. Пожалуй, арест по подозрению в убийстве переплюнет жениха-изменника. А зная своё везение в кавычках, даже сомневаться не приходится, что настоящего убийцу так и не найдут.
И всё же законопослушная натура сомневалась. Надо же сообщить полиции, что здесь человека убили. Убили! Её затрясло, словно она только-только поняла, что произошло. Кто-то пришёл к Голикову, набросил на его шею верёвку и тянул, пока жизнь не покинула тело этого совсем ещё крепкого и здорового человека. За что? Вот о чём должна она думать. Грабители? Но она была уверена, это как-то связано с тем, что хотел сообщить ей друг дяди Альберта.
В комнате повеяло сквозняком.
– Семён Иванович, вы дома? Я вам хлеба обещала купить…
Клара отпрянула в сторону и прижалась к стене возле двери. В комнату зашла женщина в ситцевом платье с накинутой на плечи кофтой.
– Да что ж вы спите-то? А дверь открыта. Разве так можно?
Гостья не заметила Клару и медленно приближалась к сидящему хозяину квартиры. Сейчас она поймёт, что хлеб и другие продукты больше никогда не понадобятся соседу, и начнётся визг. Клара сжала волю в кулак, отлепила себя от стены, бросилась к входной двери, ударом всего тела распахнула её и, громко топоча, скатилась с лестницы. Пусть даже на улице её поджидает маньяк, всё лучше, чем смотреть на волю через тюремную решётку.
Дорогу домой она запомнила плохо. Мозг действовал автоматически. Часть пути она прошла пешком, часть проехала на каком-то автобусе. Еле-еле смогла открыть замок на калитке.
Прямо на дорожку свесилась пышная сиреневая гроздь, прибитая ливнем. Отводя её руками, Клара заметила некое движение. Показалось или занавеска на втором этаже чуть дрогнула? Она совершенно не помнила, были они раньше полностью закрыты или нет. Сейчас там имелся просвет, и она кожей чувствовала, как кто-то наблюдает за ней оттуда.
Сотни миллионов людей во всем мире собирались вместе, чтобы смотреть по Всемирному телевидению волнующие эпизоды исследования «Черного Принца».
Друзья Галактиона Александровича собрались у него на квартире. Теперь он был уже профессором, членом-корреспондентом Академии наук СССР. Его помощница Эльга Сергеевна, кандидат исторических наук, недавно вернулась из летней археологической экспедиции, уже не первый год руководя ею (к некоторому тайному раздражению профессора, который предпочел бы видеть Эльгу всегда при себе).
С помощью Тани, приехавшей перед началом занятий в Томском университете к сестре, Эльга Сергеевна ловко собирала на стол, звеня старинным столовым серебром (иной сервировки профессор не признавал).
Далька грустно поглядывал на ее великолепную головку с эллинским узлом волос на затылке. Он приехал в Академический городок после практики с крупной сибирской стройки, где он находился в связи с одним из своих бесчисленных проектов. Замыслы то оттаивания сибирской вечной мерзлоты, то сооружения всесибирского энергетического кольца ветроустановок, могущих заменить гидростанции, то еще какой-нибудь не менее грандиозный проект так и не дали ему вовремя закончить политехнический институт, что вызывало сдержанное неодобрение старшего брата.
Профессорская квартира Галактиона Александровича казалась холодной и неуютной, хотя в ней было немало редких коллекций. Но черепки и кости, хоть и представляли научную ценность, все же мало украшали жилые комнаты. Однако Галактион Александрович слишком уважал археологию, чтобы отказаться от бесценных для него экспонатов, а Эльга Сергеевна сама пополняла его коллекции. Тане и Дальке такая обстановка очень нравилась.
Лучшим украшением квартиры был великолепный телевизор. На его огромном, почти киноэкране виднелось переданное прямо из космоса звездное небо.
– Не понимаю, как можно есть в такую минуту! – Таня отодвинула тарелку.
Даль покосился на нее. Как она изменилась! Куда делся цыпленок цапли? Пожалуй, на коне тоже гарцевать может, как сестра. Эльга Сергеевна по-прежнему была для него образцом совершенства.
Галактион Александрович, словно руководя тем, что появилось на экране, веско сказал:
– Внимание. Сейчас мы убедимся, что это всего лишь приблудившийся метеорит.
Голос диктора не поддержал Галактиона Александровича:
– Вы видите на своих экранах загадочный объект, получивший название «Черного Принца». К сожалению, он вращается вокруг своей горизонтальной оси, поэтому его форма как бы ускользает от ваших глаз. Предоставляем слово нашему космонавту Крутогорову, который видит сейчас объект со своего корабля. Прошу, Георгий Петрович.
– С виду напоминает диск, – послышался чуть хрипловатый бас. – Конечно, можно было запустить и диск. Даю телескопический объектив для телекамеры. Как изображение?
– Теперь тело виднее. Жаль, кувыркается.
На экране диск, серый с солнечной стороны и черный с теневой, медленно опрокидывался. Он напоминал сплющенную лепешку.
– Это не осколочная форма! – воскликнул Даль. – Какой же это приблудившийся метеорит? В природе таких тел не бывает.
– Почему же? – возразил Галактион Александрович. – Даже идеальные сферы бывают. Планеты хотя бы.
– Они обретали форму в газообразном состоянии.
– Как знать. Единой точки зрения нет.
– Тише, сейчас скажут, – прошептала Таня.
– Мой корабль сближается с «Черным Принцем». Черный он только с теневой стороны. Поверхность его словно изъедена песчинками. Космические пылинки, что ли…
– Если это не маскировка, – вставил Галактион Александрович.
Эльга укоризненно сощурилась на него.
– Я меняю свое мнение, – заявил профессор. – Очевидно, это не естественное образование, а искусственное времен «холодной войны в космосе».
– Я всегда думала о спутнике-шпионе, – кивнула Эльга Сергеевна.
– Вполне возможно, что его намеренно запустили в сторону, обратную вращению Земли, чтобы труднее было обнаружить и обезвредить.
– Вот теперь, – слышался хрипловатый бас с экрана, – и вам хорошо видно, что это металлический диск. Сейчас он находится от меня метрах в ста. Постараюсь прыгнуть к нему. Скафандр уже на мне, телекамеру беру с собой, чтобы и все зрители могли побывать со мной вместе внутри.
– Ты, Георгий Петрович, говоришь, «внутри». Думаешь, там есть люк и он для тебя открыт? – спросил диктор.
– Люк не люк, а какое-то отверстие имеется. И оно, представьте себе, как будто открыто.
– Конечно, – сказал Галактион Александрович. – Как же иначе их приборы могли наблюдать Землю? Люк должен быть открыт.
– Неужели он прыгнет? А если оторвется, улетит в бездну? – забеспокоилась Таня.
Космонавт, словно утешая ее, сказал:
– Я тут надежно закреплен канатиком, вроде бы нитью Ариадны. Прямо как в древнем мифе. Если прыгну и промахнусь, то по канатику подтянусь.
– Как бы я хотел быть там! – вздохнул Далька.
– Да, обходятся без тебя, – притворно посочувствовал Галактион Александрович.
– Внимание. Пробую прыгнуть, – предупредил космонавт.
На экране закрутились хороводом звезды, сливаясь светлыми кругами.
– Прошу простить, получил собственное вращение, – объяснил космонавт. – Неуклюжесть.
Звезды на экране сменились сначала огромным горбом, потом белесым морем, кое-где закрученным спиралями.
– Это Земля в объектив попала, – разъяснил Галактион Александрович. – Облачный покров, циклоны в нем…
Космонавт справился с собственным вращением, и в объективе опять появились звезды. Часть экрана закрыл быстро растущий в размерах диск. Диск медленно поворачивался, на мгновение показав черневший в его центре круг.
– Немного промахнулся, – сообщил космонавт. – Удерживаюсь на канатике чуть в стороне от диска. Сейчас мы к нему подплывем, подберемся… с помощью ракетницы.
На экране на секунды возник ствол ракетницы, которую космонавт показал зрителям, прежде чем ею воспользоваться. Потом диск, продолжая опрокидываться, стал приближаться.
– Готово. Сейчас дотянусь до него рукой. Хлоп! Стукнулся. Пришвартовался. Плохо видно? Слишком близко. Сейчас отрегулирую камеру. Лежу на поверхности, если это можно назвать лежанием. Вроде мухи на потолке. Боюсь оттолкнуться. Осторожно ползу. Поверхность шероховатая, будто нарочно сделанная.
– Я же говорил, – веско заметил Галактион Александрович. – Маскировка.
– А как же внутри? – спросила Таня.
– Сейчас обнаружим, что там внутри, – словно отвечая девушке, продолжал космонавт. – Ползу к люку, направляю на него объектив. Вам должно быть сейчас лучше видно, чем мне самому.
На экране трудно было что-либо разобрать, кроме освещенного серебристого края черного отверстия.
– Георгий Петрович, ты бы света дал внутрь. Не разберем, – попросил диктор.
– Есть дать свет. Жаль, солнечные лучи туда не попадают. Тут на солнце про фонарик и забыл. Интересно все же, кто эту чертовщину сюда запустил?
На экране вырисовалась внутренняя полость диска, освещенная космонавтом через люк.
– Теперь забираемся вместе с вами, дорогие товарищи зрители, внутрь «Черного Принца».
– Ох, кому-то в мире сейчас не по себе, – заметила Эльга Сергеевна. – Сейчас увидим и кинокамеры, и телевизионные установки заграничного производства.
– Странно как-то! Не знаю, как вы там, на Земле, а я ничего не вижу. Вроде пусто здесь. Зря гаечные ключи прихватил. Никакой аппаратуры. Подождите. А это вот видите? Что-то чудное парит в невесомости и ни за что не держится. Какие-то пирамиды и шарики. Вроде украшение какое-то.
– Покажи-ка нам его, Георгий Петрович, мы с тобой вместе посмотрим.
На экране виднелось странное сооружение, меньше всего похожее на аппаратуру.
– Тут две такие штуковины. Я их сейчас свяжу и отправлюсь обратно на корабль с трофеем. Пусть на Земле разберутся, что к чему.
– Что ж тут разбираться? – зевнул Галактион Александрович, с наслаждением вытягивая ноги. – Все ясно. Настоящая аппаратура после использования была выброшена в космос, а вместо нее остались эти муляжи, которые должны убедить легковеров, вроде нашего Дальки, что это и есть инопланетная аппаратура.
– Это очень остроумно, – заметила Эльга Сергеевна. – Но пока что не подкреплено исследованием. – Ей хотелось заступиться за Дальку.
Далька благодарно взглянул на нее. Она отвернулась. Почему он со всеми смелый, только не с ней?
На экране еще некоторое время виднелось странное сооружение, потом снова появились звезды, Земля, покрытая облаками, и на фоне ее серебристый корабль космонавта, куда он возвращался, осторожно выбирая удерживающий его тросик.
– Диск заснят со всех сторон, – заканчивал Крутогоров репортаж. – Взята проба металла, из которого он сделан.
– Итак, дорогие телезрители всего мира, мы вместе с вами участвовали в разрешении загадки нашего космического века и как бы помогали Георгию Петровичу, побывав вместе с ним внутри так называемого «Черного Принца», несомненно искусственного космического сооружения, однако скорее всего все-таки земного происхождения. Впрочем, не будем опережать событий. Ученые Земли сумеют установить, какую находку удалось нам там сделать. Поблагодарим Георгия Петровича Крутогорова за великолепно проведенную операцию в космосе и доставленное всем нам волнение и наслаждение. Будем теперь с нетерпением ждать благополучной посадки его корабля на нашу родную Землю. До свидания, дорогие телезрители. Наша передача из космоса заканчивается.
Вероятно, всюду во всем мире в этот момент люди долго не могли успокоиться уже после того, как погас экран телевизора.
– Я полечу в Москву, – заявил Даль.
– Зачем? – нахмурился Галактион.
– Принять участие в исследовании.
– Твое дело учиться. В Москве найдется, кому определить, что за «муляжи» были оставлены для легковерных в спутнике-шпионе.
– Я не хотела бы, чтобы это был спутник-шпион! – воскликнула Таня.
Далька одобрительно посмотрел на нее.
Эльга Сергеевна, выполняя роль хозяйки, предложила всем поужинать.
– А какая тогда была замечательная каша! – хитро улыбнулась Таня.
– Да, каша была на редкость пересоленной, – подтвердил Галактион Александрович.