̶ Никто не расслабляется, выпили за старый, и быстренько разливаем, не стесняемся. Мальчишки, считаем! Должно двенадцать раз бумкнуть! Обижать високосный год – это как могилу самому себе рыть! Борис Евгеньевич, а ты что как не родной застыл?
Перечить уважаемому начальнику Телицын не стал и тут же повёл себя «как родной» – то есть, придвинулся к накрытому столу и принял в руки бокал с шампанским. Начальство милостиво покивало и тут же переключилось на остальных:
– Так, вроде бабахнуло. С Новым, 1968 годом, вас, дорогие мои товарищи! Здоровья вам! Сил и энергии! А она нам понадобится, как никогда!
Вдохновлённые поздравлением, сотрудники бодро выпили за будущие трудовые подвиги, а Ян уже удостоил вниманием младшее поколение:
– Дети, хватит орать! Под ёлкой подарки!
Подчинённые попробовали, было, поднять бунт:
– Ян Геннадьевич, так нельзя, мы же договорились, что они утром получат!
Но сегодня начальник был неукротим, и попытка сопротивления была безжалостно подавлена:
– Ничего не знаю! Новый год наступил! Хоть орать на полчаса перестанут! Так, все, внимание! Речь у меня! Слушайте и внимайте, отроки! Сегодня понедельник. Начался 1968-й год, високосный, между прочим, 968-й год второго тысячелетия. 68-й год двадцатого века и восьмой год седьмого десятилетия. Ничего хорошего ждать от него не приходится. Готовимся к самым неожиданным событиям и верим в наше с вами персональное счастливое будущее. Танюш, если два маленьких паразита сейчас же не перестанут орать, то я напьюсь и всю неделю, вместе с Олладием, буду петь песни на крыше!
– Ян Геннадьевич, так не март же! – Маша до сих пор иногда принимала шуточки начальника за чистую монету.
– Вот только не надо на меня так смотреть, семейка! Вы даже Кесслеров переплюнули!
– В каком смысле?
– В смысле нахальства и бестолковости! Так, всё! Терпение лопнуло! Мальчишки, одеваемся и на улицу, в войну играть. Чур, я вас обстреливаю! – уже на пороге дорогой начальник обернулся и удостоил народ ещё парочкой ценных указаний. – Борис Евгеньевич, в гусе моя лапа – правая! Я её ещё сырой присмотрел! Маш, пошли с нами! Их двое, а я не железный!
***
Осень 1967 года выдалась тёплой и сухой. Москвичи, застигнутые врасплох этим обстоятельством, и, жившие в ожидании, если не ранних, то, хотя бы, поздних заморозков, дружно сплотились и заговорили о будущих ужасах страшно холодной зимы.
Ко всему прочему, небывалые урожаи грибов, сами по себе, предвещали суровую пору. Верная примета! Доверчивые жители «Очаково», получившие в канун холодов в подарок станцию метро «Юго-Западная» и нехорошие разговоры о «розе ветров» в этом отдалённом районе Москвы, со страхом поглядывали на безоблачно синее ноябрьское небо. Как же искренне они благодарили Партию, сделавшую им в преддверии ледяного кошмара, такой подарок!
Но и в декабре зима хитро продолжала выжидать, издеваясь над горожанами всего лишь лёгким минусом! И это, несмотря на ярко-красные грозди уродившейся рябины и регулярные предсказания Мюнхаузенов, читающих по радио ежедневную сводку погоды. Прогнозы, озвученные голосом Игоря Кириллова, обещали москвичам хлад, ледяной ветер и прочие малоприятные, но привычные зимой вещи. А когда доктор Белянчикова, в своей передаче «Здоровье», (которая с 60-го года радовала любителей телевизионных программ своими рапортами о состоянии граждан), сказала всем, «от Москвы, до самых до окраин», что на далёкой американской Аляске произошёл массовый падеж скота от холода и голода… все поняли, что и Чукотка недалеко…
На подоконниках зазеленели срочно закупленные «на капли в нос» алоэ, а с прилавков пропали мёд и чеснок!
Но и новогодняя ночь не обнадежила горожан злыми морозами. С неба кусочками белой ваты сыпались снежинки, накрывая своим мягким и пушистым покрывалом все очищенные с вечера старательным Ильёй дорожки.
Василий Иванович, не любивший шумные празднования Нового года, соблюдавший Рождественский пост, сразу после двенадцати, сообщил оставшимся за столом, что его мутит от одного только запаха гуся, и что он ждёт не дождётся встречи с любимой подушкой. Поднялся и ушёл на долгожданное свидание. Таня встала помогать Борису Евгеньевичу, Илья побежал одевать близнецов. За столом, в ожидании горячего, остались трое.
– Такое впечатление, что никто не жаждет отметить праздник! – немного недовольно сказала Ксения, впервые за день, наконец, присевшая поесть и налегавшая, в основном, на салат.
– Ты не права, дорогая, – вежливо отметила Елена Дмитриевна. – От Васи всегда неприятности. Он умеет только критиковать.
– Просто у него свой взгляд на некоторые вещи, – решительно пододвинув к себе холодец, вставил Борис.
– И положительным является тот факт, что никому не обязательно соглашаться с ним, – это Ян ускользнул от защищающих крепость близнецов, передав бразды управления «диким бизоньим стадом» их отцу и многострадальной Маше.
– Ну, а зачем ему наше согласие? Он все всегда знает лучше нас, – улыбнулась Елена Дмитриевна.
– Наше право на собственное мнение мы завоевали, – гордо заметила Ксения, потянувшись за сигаретами.
– Но отец Василий тоже завоевал, значит, мы обязаны разделять с ним его мысли, – раздумчиво построил фразу Борис.
– Не пытайся сбить нас с толку, – строго одёрнула его жена.
Ян хихикнул, а Ксения повернулась к нему и, с нескрываемым ехидством в голосе, поинтересовалась:
– Что же задумал наш командир?
– Ну-у, – начал Ян. – Поскольку ожидаются вековые нестерпимые морозы, нам грозит временный переезд…
В этот момент распахнулась дверь, раздались крики и лай собаки.
– Стая вернулась, – констатировал начальник Особого отдела. – Танюха, бросай мыть посуду, иди спать, укладывай грачей, я сдох, дайте мне тишины!
***
В разные годы журналисты, учёные-математики, публицисты и прочий народ, «проведя массу исследований», не сговариваясь, назвали 1968 год самым таинственным, непостижимым, загадочным и мистическим в двадцатом столетии. Несмотря на создание логических математических решёток, заумных графиков и расчётов, никто так и не смог объяснить, почему в совершенно разных точках планеты люди, практически одновременно, впали в состояние истерии, в некий революционный раж? Недовольство установившимся разумным и, в общем-то, законным порядком, внезапно распространилось со скоростью верхового пожара среди сотен тысяч людей из абсолютно разных социальных слоев. Всё это вылилось на улицы городов, в виде забастовок, стачек, демонстраций и студенческих массовых протестов. Во многих странах третьего мира разразились необъяснимые бунты, быстро переросшие в партизанщину, позже названную национально-освободительными революциями. От Китая до США, от Западной Европы до Советского Союза, власти, внезапно для себя, столкнулись с необъяснимо наступающей волной, грозящей утопить само существование государственного строя.
Несмотря на подступающее что-то, в Советском Союзе весело встретили Новый год!
В самый первый его день по первой программе телевидения вышел первый выпуск программы «Время», затем полноценно познакомленные с событиями в стране и мире москвичи, которые второго января пошли на работу, увидели афиши, приглашающие посмотреть новую комедию режиссера Гайдая «Кавказская пленница».
Отсмеявшаяся к концу месяца над проделками Труса, Балбеса и Бывалого, страна, с удивлением, узнала, что глупые американцы смогли каким-то неведомым образом потерять атомную бомбу(!) в Гренландии… пришлось смеяться дополнительно!
***
Ничего не меняется, – подумал Рашид Ибрагимович, сидя спиной к окну, справа от настольной лампы с ярким зелёным абажуром, тяжело вздохнул и мысленно продолжил: «Кроме хозяина кабинета».
Место руководителя, с 18 мая 1967 года, занимал Юрий Владимирович Антропов.
Ян, описывая его внешность своей разношерстной команде, заметил: «Вообще не похож мужик на свои официальные портреты, но правильные вопросы задаёт, толковый. А голова у него смешная: большая, как клубника, и лицо необычное: сплющенное с боков, умное…».
– Холода грядут, – вдруг пророчески заявил сидящий напротив генерала начальник Особого отдела.
– Кто это вам сказал? – удивлённо поднял на него глаза Юрий Владимирович. Он ещё не привык к выходкам товарища полковника.
«Привыкнешь, – подумал Худояров. – Не такие привыкали…».
– Так откуда у вас такая информация, Ян Геннадьевич?
– Радио, – громко и убеждённо, словно речь шла о цитате из Устава, произнёс руководитель самого секретного отдела страны. – Вчера смотрел программу «Время», где весьма убедительно сообщалось, как на Москву идёт фронт пониженного давления. Это не слух, раз прогноз освещён и на Центральном телевидении.
– Сомневаюсь, что им можно верить, – вставил свои «пять копеек» Худояров.
– Ну, этих хотя бы можно перепроверить через некоторое время… а вот как перепроверить сведения от господина капрала Джеффри Артура Прайма, я пока не представляю, – полковник потянулся, как кот, и чёрные кончики его ботинок почти коснулись генеральских ног.
Рашид Ибрагимович, за много лет привыкший к этой поразительной способности моментально менять тему разговора, пнул наглеца.
Антропов удивлённо посмотрел на непроницаемые лица военных, отметив странные шорохи под столом, и переспросил:
– Вы о ком?
– Я о нашем друге из Западного Берлина, который, ни с того ни с сего, порадовал нас 4-го января, передав весьма исчерпывающие сведения о личном составе британской контрразведки на базах прослушки. Установлен только факт его работы в дешифровальном спецподразделении. На мой взгляд, он сумасшедший.
– Вы не верите в его веру в светлое будущее и в нашу идеологию? – нахмурился Антропов.
– Я верю фактам, Юрий Владимирович.
– Тогда я вас внимательно слушаю, ведь собрались мы здесь, исключительно, по вашей инициативе.
– Так как предсказывают мороз, я подумал, что нам следует навестить Гренландию. Заехать, скажем, с дружеским визитом и поискать, вместе с соседями по планете, некий пропавший предмет. Хочу показать своей группе сельскую Данию, во всём её зимнем великолепии. Термоядерные бомбы редко выпадают из самолетов просто так. Когда-то давно, я посещал этот не совсем гостеприимный для меня остров, но успел соскучиться. Предлагаю организовать пикник, силами отдельного десантного взвода морской пехоты и нас, сирых… из отдела.
Несколько минут все переваривали информацию.
– ЦК не согласится, – уверенно произнёс Антропов.
– Ну, не всегда надо сразу консультироваться… – почти заговорщически понизил голос необычный полковник. – В стране много других серьёзных вопросов, а мы, по старинке: сгоняем, посмотрим, найдём, вернёмся и… доложим. К тому же, там лежит ещё одна вещица, нахождение которой лишними людьми повлечёт непредсказуемые последствия.
***
21 января, практически рядом с базой ВВС США в Туле, горящий бомбардировщик В-52 разрушился в воздухе. До этого самолёт штатно выполнял полёт, в рамках программы «Хромированный купол», и, уже заходя на посадку, вдруг загорелся. Экипаж сумел катапультироваться, но, в результате авиакатастрофы, четыре атомные В28FI разрушились, вызвав радиоактивное заражение острова Гренландия. В 1995 году документы, связанные с этим событием, частично были рассекречены. Но и частичного опубликования хватило, чтобы вызвать скандал в Дании, расценившей инцидент, как прямое нарушение безъядерного статуса этой области Северного Ледовитого океана. Журнал «Тайм» в 2009 году поставил катастрофу в Туле в список десяти самых серьёзных ядерных происшествий в мире. Кроме того, автор статьи, с удивлением, отметил, что в ходе проведённых поисковых работ, были обнаружены и изъяты только ТРИ из четырёх термоядерных бомб. Судьба последней – до сих пор не известна.
Буря мглою небо крыла, хотя крутила совсем не снежные вихри. Дождь хлестал в окна кабинета халдира Митримира, но внутри от барабанной дроби капель не слышалось ни звука. Отвлекая своего Обнаружившего от важных дел, Сизова Елизавета, а ныне Ветамис Изонир, выспрашивала о том, что волновало её в первую очередь.
— А можно все-таки использовать трансформацию прямо сейчас, не дожидаясь второй ступени обучения?
— Зачем тебе? – халдир окинул взглядом подопечную: ей удивительно шла иссиня-черная учебная форма и скромная прическа с широким бантом, повязанным на затылке.
— Ну, просто… — замялась девушка. — Я не хочу, чтобы меня воспринимали так, как запрограммировано шаблонами и ярлыками современности. Вот.
— А? Поясни, я не понял.
— Не хочу выглядеть такой, как сейчас.
— Какой?
— Дурочкой-блондиночкой с красивой фигурой и смазливым личиком.
— И думаешь, что «искусственное повышение интеллекта» тебе поможет?
— Сам дурак! — огрызнулась Вета, вылетая в коридор. Уже через пять минут она была на кафедре целительства.
— Ну, пожалуйста, ну помогите мне с трансформацией! Мне очень нужно! — упрашивала девушка практически со слезами в огромных голубых глазищах.
— Зачем? Прихорашиваться удумала? Тебе и так природа своего на отвал выделила… — леди Варамис провела рукой по волнам золотистых прядей.
— Не в этом дело!!! Вы просто не понимаете! – Вета отвернулась, но так как на её фразу и демонстративное «отворачивание» никак не отреагировали, через минуту она задала следующий вопрос, — А что, если не трансформацией, а просто краской и ножницами?
— У новичков держится до следующей материализации. Ближе ко второй ступени – выходит на постоянное действие.
— Отлично! Хотя бы так!
На следующий же нодзомирский день студентка узнала через местных, где добыть достаточно стойкую краску и косметику.
А затем — изредка пугалась собственного отражения в зеркалах, но со временем и к этому привыкла.
Сказанье о прекрасной Нежинке
На землях Цитадели, среди пронизанных солнечным светом лесов, жила когда-то прекрасная Нежинка.
Там, где её лёгкие ноги касались земли, цвели цветы и выше поднимались травы; ей на руки без страха садились птицы, а дикие звери покорно склоняли перед нею головы. И люди, заслышав её радостный смех, становились добрей и сердечней.
Много славных воинов хотели взять её в жены, однако Нежинка не спешила сделать выбор, любя весь мир: звон ручьев, шорох колосьев, детские голоса, синеву небес и бескрайнюю белизну зимних снегов.
Но наступили горькие дни – опять война пришла на землю Цитадели. Бряцало оружие, заглушая звон ручьев, кровь вместо дождей питала поля, не зарницы, а зарева пожаров брезжили по ночам на небесах. Враг топтал налитые колосья, и с боем отступало ополчение в крепость.
А после смертельной схватки увидала Нежинка раненого воина, в беспамятстве истекавшего кровью, – укрыла его от врагов, перевязала жаркие раны. И ныло доброе девичье сердце от чужой муки, и билось в восхищении мужской храбростью и силой – брошенный жребий настиг прекрасную Нежинку, и не было теперь для неё другой любви, кроме любви к мужчине.
Недолгим было счастье – исцеленный её добрыми руками, воин снова ушел сражаться. Тёмными стали её дни и долгими ночи, но каждый вечер выходила она на дорогу и прислушивалась – не стучат ли копыта его коня? И смотрела вдаль – не покажется ли долгожданный всадник?
А когда ночь накрывала землю черным звёздным пологом, возвращалась домой и зажигала свечу у окна, чтобы не сбился с пути её единственный.
Давно возвратились домой воины, защищавшие крепость, давно покинул землю коварный враг, а Нежинка всё ждала и ждала возлюбленного, живого или мёртвого, звала его и заклинала вернуться.
Но вот однажды глухой полночью дунул в дверь недобрый ветер, погасил свечу, и услыхала Нежинка дрожь земли под копытами коня – внял заклятьям её желанный, примчался на зов, и храпел под ним могучий конь, и поднимался вкруг него ветер, и шумел лес, и месяц ушел в тучи…
Без страха встретила любимого Нежинка, обняла его, когда он поднял её на коня, и не спросила, куда лежит их путь. Мчались они сквозь черную ночь без дорог, по лугам и дубравам: стелилась трава под ветром, кричали в испуге ночные птицы, и лесные звери уходили с их пути.
Стрелой летел могучий конь, одним махом одолевал глубокие овраги, не вяз в болотных топях; и торопил коня всадник-мертвец, прижимая к себе прекрасную Нежинку.
Зардела на восходе тусклая заря, затемь сменила тьму, и в полумгле успокоился ветер, заскулил в отдаленье тоскливо и тихо. Спешился всадник перед разверстой могилой, взял на руки Нежинку и понёс на холодное брачное ложе, уготованное им в сырой земле.
Весь этот диалог мы вели, сидя друг напротив друга и почти не шевелясь. Алиция то и дело поглядывала в шпаргалку, чтобы не перепутать очередность действий и реплик. Лицо ее было прежней застывшей маской напряженного страха, в глазах стыли два знака вопроса, словно у героя комикса. Я бросила на комод коробок с кнопками, встала, совершенно не стремясь делать это бесшумно, корее наоборот. Подхватила сумку и грузно потопала в прихожую. Шумно открыла дверь ванной.
Совершенно бесшумно просочившаяся мимо меня Алиция тем временем так же бесшумно открыла входную дверь. Громко хлопнув дверью ванной, я на цыпочках выскользнула за подругой на лестницу.
— И что там было?! — буквально вцепилась она в меня, когда мы уселись на верхней ступеньке.
— Микрофон, — сказала я шепотом. — В дверном косяке, что между комнатами. рядом с креслом, в котором я сидела. Ты знала об этом?
Алиция открыла рот. Потом закрыла. Мотнула головой.
— Нет… — прошептала она еле слышно. — Вот же гадство!
— Кто тебе ремонт делал? Ладно, стены покрасить, но двери-то ты же не сама меняла, так?
— О боже… — Она резко помрачнела. Ее лицо по-прежнему оставалось маской, но теперь это была маска скорее угрюмой ненависти. — Постой… У меня от всего этого мозги вскипают. Вот что: ясно, что одна я не справлюсь. Мне нужна твоя помощь.
— Тогда кончай играть в партизана на допросе и рассказывай, что тут у вас творится!
— Они за мной следят! Я слишком много знаю. я же тебе говорила… И дико боюсь, просто в панике! И ни к кому не могу обратиться! Конечно же, я тебе все расскажу… — сказав это, она тут же замолчала. И молчала долго. А потом нерешительно добавила: — Но не сегодня. Не сейчас… Понимаешь, мне нужно еще кое в чем разобраться. Мне нужна стопроцентная уверенность! Понимаешь, я не знаю. то ли это наши, то ли совсем наоборот! Скорее даже, что наоборот… но уверенности-то нет! У меня есть… — она снова замолчала в нерешительности и поправилась: — Вернее, не то чтобы совсем у меня…
— Да что у тебя есть такое, черт бы тебя побрал?! — не выдержала я.
— Не у меня, я просто знаю, где оно хранится. И если я им эту дрянь отдам, они, может, от меня и отстанут. Они ведь не знают, насколько много я уже знаю… Да я и сама толком не знаю, там все так запутанно… Слушай, давай завтра встретимся где-нибудь на нейтральной территории? Но обязательно где-нибудь в таком месте, куда за нами не увяжется никто посторонний.
— А чем тебя мой дом не устраивает в качестве нейтральной территории?
— Лучше, чтобы они нас вместе не видели. А то вдруг решат, что я тебе все рассказала? И тогда мне придется бояться еще и за тебя.
— Не пори ерунды!
— Это не ерунда! — Алиция поджала губы и уставилась на меня с неприязнью, чуть ли не с подозрением.
Я сдалась.
— Ладно. Но единственное место, куда за нами точно не попрется ни один идиот, это женский туалет. А если вдруг и попрется, его тут же турнет уборщица или дамочки визг поднимут. Ну или женская баня. Баня даже лучше, сидеть можно дольше.
— Я не знаю приличных женских бань. Так что давай остановимся на туалете. В “Европейском”, том, что у кафе.
— Хорошо. Во сколько?
— Я приду к семи, а ты заранее, минут на пятнадцать раньше, и жди меня уже там, внизу.
— Четверть часа мозолить всем глаза?! Ладно, сделаю вид, что поправляю косметику, это и на полчаса может затянуться. А все же кто тебе ремонт делал? По-моему, так они первые в очереди на самых подозрительных.
— Да нет, это ты не туда роешь. Самый обычный маляр с самым обычным подручным. И тут вообще непонятка: маляр ведь не тот был, понимаешь?
— Как это “не тот”?
— Ну в смысле я его сама выбрала! Мне сначала присоветовали одного, но он мне не понравился и я выбрала другого. Сама нашла.
— Кто присоветовал-то?
— Завтра, все завтра, мы тут и так слишком задержались, того и гляди это станет подозрительным! иди, а мне еще подумать надо.
— Главное, воду в унитазе не забудь спустить! И лекарство прими!
— Спасибо, не забуду, будь здорова!
— Завтра в “Европейском” в семь!
Алиция молча кивнула и бесшумно скользнула обратно в квартиру. я немного постояла на лестничной клетке. подождала, пока не загудела вода в сливном бачке и не хлопнула дверь, и после этого пошла вниз.
Когда зазвонил телефон, я уже почти спала, и потому не сразу смогла включиться в разговор. Да что там, я и время-то не осознавала!
— Не спишь? — спросила Алиция. — Я тебя попросить хотела. Если вдруг я склею ласты, причем скоропостижно, ты обязательно зайди на меня посмотреть перед выносом тела. Обещаешь?
— Ты что, наклюкалась? А собиралась вроде работать…
— Я и работаю, как папа карло. Слушай, ну что тебе стоит? Ради нашей долгой дружбы! Просто приди и посмотри на меня перед выносом, неужели так трудно?
— Боюсь, зрелище окажется то еще, особенно если скоропостижно… Но так и быть.
— Спасибо. И еще…
— Еще?! Ну ты и нахалка!
— Да, еще. Запомни или даже запиши. Если я вдруг неожиданно умру, возьми себе то, за что ты бралась после визита к благодетелям. После виски и коньяков, за них ты не бралась, ты их лакала.
— После того визита я бралась за «сливовицу».
— Я имела в виду «бралась», а не лакала. Бралась…
— Господи боже ж ты мой, да за что я такое могла браться?!
— …и топотала ногами.
— Алиция! Ты в своем уме? Я? Топотала ногами?!
— Постарайся припомнить и спокойной ночи, — невозмутимо сказала эта несносная женщина и положила трубку.
Конечно, она сильно меня озадачила этой просьбой. Но не настолько, чтобы заставить меня окончательно проснуться, сварить чашечку кофе и начать скрипеть мозгами. А без кофе скрипеть мои бедные мозги отказывались наотрез. Никуда эта загадка от меня до утра не денется! Так я и заснула, с приятной мыслью о том, что утро вечера мудренее и этим мудреным утром меня ожидает интригующая головоломка, а вечером еще и захватывающее приключение.
Он шел по красной, смерзшейся равнине прямо, только прямо — уже вторые суши. На нем был заметный издали ярко-синий комбинезон, но надеждой, что его найдут, он не обольщался. Это было бы чудо, если бы в однообразный свист марсианского ветра вторглось гудение мотора.
Он шел походкой заводного автомата — мерной, экономящей силы: шесть километров в час, ни больше, ни меньше. Мысли тоже были подчинены монотонному ритму. Впечатления утомляют не хуже, чем расстояния. Из всего пройденного пути в памяти остались какие-то обрывки, все остальное слилось в туман, а прежняя жизнь отдалилась куда-то в бесконечность, сделалась маленькой и нереальной, как пейзаж в перевернутом бинокле.
Зато и страха не было. Выло тупое движение вперед, была тупая усталость в теле и тупая бесчувственность в мыслях. Лишь все сильней болело левое плечо, перекошенное тяжестью кислородного баллона (правый уже был израсходован н выброшен). А так все было в порядке — он был сыт, не испытывал жажды, электрообогрев работал безукоризненно, ботинки не терли и не вдали.
Ему не надо было бороться с угасанием тела, лишенного притока жизненной энергии, не надо было ползти из последних сил, повинуясь уже не разуму, а инстинкту. Техника даже теперь избавляла его от страданий.
Снова и снова он машинально поправлял сумку, чтобы уравновесить нагрузку на плечо. Всякий раз, когда он это делал, положение головы чуть изменялось, и свист ветра в ушах (точнее — в шлемофонах) то усиливался, то спадал. Несмотря на ветер, воздух был чист и прозрачен, близкий горизонт очерчивался ясно, фиолетовое небо, как и почву, прихватил мороз, отчего редкие звезды в зените горели бестрепетно и сурово.
Он еще испытывал удовольствие, пересекая невысокие увалы. Подъем бывал не крут, он не сбавлял шага, а при спуске даже ускорял и радовался, что холмы помогают идти быстрей, хотя это был явный самообман, и он знал это. Все равно ему нравилось “отпускать тормоза”. (Еще в детстве он любил воображать, что не идет, а едет, что он сам автомобиль и вместо ног у него четыре колеса; приятно было самому себе “поддавать газ”, то есть “шагать быстрей”, “выворачивать руль”, избегая столкновения с прохожим, и “жать на тормоза”.
Сейчас он тоже казался себе машиной.) Постепенно отбрасываемая им тень удлинялась. Чем ниже опускалось солнце, тем красней делалась равнина. Склоны увалов пламенели. Но за гребнями уже копились темно-фиолетовые сумерки. Ветер как-то незаметно смолк. Все оцепенело, и на Севергина — так его звали когда-то, но это теперь не имело значения — повеяло той тревогой, которая предшествует приходу ночи, когда человек одинок и беззащитен среди пустыни.
Он посмотрел на солнце и почувствовал невыразимую тоску.
Значит, он все-таки надеялся в глубине души, что его спасут…
Конец светлого дня означал конец надежды.
Издали, от синюшных вздутий эрётриума, пересекая тени, прокатилось что-то живое, приблизилось к Оевергину. Взгляд маленьких, розово блеснувших глаз зверька уколол человека. Севергнн положил руку на пистолет.
Но зверек, не задерживаясь, пробежал по своим делам. Какой-то мудрый инстинкт, видимо, подсказал животному, что это двуногое не имеет отношения к Марсу, что оно случайно здесь, случайно живо и не случайно исчезнет еще до того, как солнце вновь окрасит равнину.
Севергин чуть не выстрелил животному вслед, так ему стало жалко себя! Кто-то словно перевернул бинокль, и прошлое ожило. То прошлое, которое предрешало все. Почему именно его природа сделала не таким, как все? Почему, почему? Наклонив голову и почти обезумев, он побежал навстречу крадущимся теням. Мышцы, как он и ожидал, тотчас налились свинцом, но он гнал и гнал себя вперед,- точно казня свое тело.
МетpoB через сто он сдался.
Любой другой человек его возраста и здоровья осилил бы и тысячу. А ему хватило ста, чтобы изнемочь.
Так было всегда.
Он родился неполноценным — не таким, как все. Беда была не в том, что он, скажем, не мог есть хлеба, — тысячи людей не могут есть чего-то: кроме неудобств, это ничего не создает. Природа отказала ему в более важном — в силе. Он был не болезненней других ребят, но сдыхал на стометровке, не мог подтянуться на турнике, плакал, пытаясь одолеть шведскую стенку.
Страница 54 из 138
Нет, ему были доступны длительные физические нагрузки, такие, как ходьба на большие расстояния. Дело было в другом.
На мотор, пока он не разработался, ставят ограничитель. А вот в его организме такой ограничитель был поставлен навечно. Он не был способен на усилия резкие, требующие большого выхода энергии, как привернутый фитиль не способен на яркое пламя.
Сверстники снисходительно презирали его за слабость, а учителей физкультуры он доводил до бешенства. Если врачи ставят диагноз мальчишке “здоров”, если парень нормально сложен, то какое он имеет право мешком висеть на канате?! Физкультура была кошмаром детства и юности Севергина. При виде брусьев, колец он трясся, как осужденный на пытку. “Чемпион, чемпион!” — кричали ему ребята в пропахших потом и пылью физкультурных залах. И он заранее мертвел, зная, каким смехом (беззлобным, но оттого не менее обидным) они встретят его нелепый, позорный прыжок через “коэла”.
Спас его четвертый или пятый по счету врач, к которому отвели его встревоженные родители.
Этот врач тоже не нашел ничего ни в сердце, ни в легких, но не пожал ллечами, не посмотрел на мальчика, как на симулянта, а спокойно сказал:
– Отклонения в обмене веществ, похоже, генетические. Пока неизлечимо. Не огорчайтесь. Футболистом вам не быть, а в остальном… В пещерные времена вас скушал бы первый же тигр, но какое это имеет значение сейчас? Так что не обращайте внимания.
Кошмар рассеялся навсегда.
Вот чем все это кончилось — печально гаснущей равниной Марса, сумасшедшим бегом от самого себя…
Севергин заставил себя лечь, устроил ноги повыше, чтобы они лучше отдохнули. Эти простые движения успокоили его. Вспышка отчаяния вернула ему трезвость.
Он сам во всем виноват, обвинять некого. Он сам бросил судьбе вызов, отправившись на Марс.
Не так, разумеется, как в детстве, когда, ревя от злости, он вновь и вновь хватался за штангу, чтобы или поднять ее, или свалиться замертво. О, о таких схватках прославленный доктор микробиологии и думать забыл! Он уже давно жил в мире, где все решал ум, а физические достоинства не имели значения. Там он был на месте, более чем на месте. Не удивительно, что именно его, а не другого попросили срочно прибыть на Марс, чтобы разобраться в тревожном поведении кристаллобактерий, необъяснимо преодолевавших фильтры водоочисток. Плевать всем было на то, может он или нет подтянуться на турнике: Марсу требовался его ум, а не мускулы.
Он мог бы не поехать. Но избранником прийти на Марс, приблизиться к переднему краю, где человек ведет суровую борьбу за выживание, — мог ли oн отказаться от столь блистательного реванша за унижения детства?
Чтобы почувствовать себя таким избранником, надо было закрыть глаза лишь на ничтожный пустяк.
А именно: никто — ни люди, ни обстоятельства заведомо не требовали от него на Марсе рукопашного боя с природой. Там, как и на Земле, он оставался пассажиром корабля, именуемого цивилизацией, и от штормов его отделяли надежные иллюминаторы. Разве капитан, беря пассажиров на борт, справляется об их умении плавать?
…Он летел из Сезоастриса в Титанус, сидя в мягком кресле крохотной автоматической ракеты, которая сама взлетает, сама садится и вообще все делает сама. Он сидел в кресле и читал. Очнулся он, лишь когда увидел приближающиеся снизу скалы. Ои не знал и теперь никогда не узнает, что испортилось в механизме.
Но и падая, ракета позаботилась о нем: катапульта вышвырнула его прежде, чем он успел сообразить, что произошло.
Одного не смогла сделать автоматика — уберечь его при парашютировании or удара о скалу (но ведь и самая заботливая мать не всегда уберегает ребенка от ушиба!}. К счастью, удар пришелся не по Северпшу, а по сумке с аварийным запасом. Рация превратилась в винегрет, посеребренный осколками кофейного термоса, во все остальное уцелело, в том числе и драгоценная планкарта, позволяющая точно определиться в любой местности.
Он определился, как только пришел в себя. Все было и очень хорошо и очень плохо. Он находился в южной части хребта Митчелла, в стороне от трассы, которой следовала ракета, и вне зоны радарного наблюдения. Это означало, что место его падения Сезоастрису не удалось засечь даже приблизительно. Зато он был всего в cтa шестидесяти километрах от поселка геологов. Баллоны скафандра и аварийного запаса обеспечивали тридцать шесть часов дыхания. Таблетки, снимающие сон, тоже были. Гористая местность кончалась километрах в семи от места падения, и горы тут были не слишком крутыми, не слишком высокими — вполне — туристские горы. Прекрасно! Часов за шесть он пересечет горы, дальше начнется равнина, где вполне можно держать среднюю скорость равной пяти с воловиной километра в- час. Он успеет дойти.
Ведь идти — не бежать, тут его организм не подведет.
В какой-то момент он даже обрадовался: он на самом деле возьмет реванш!
Он рассеял вокруг места аварий приметную сверху флюорес пирующую краску и бодро дня нулся в дорогу.
Он забыл, что даже в невысоких горах, если не хочешь удлинить свой путь впятеро, надо кое-где карабкаться отвесно вверх, перепрыгивать через трещины, подтягиваться на руках, то есть делать все то, что делать он был не способен.
Страница 55 из 138
На преодоление первых семи километров ушло пятнадцать часов, тогда как любой парень со значком туриста потратил бы на его месте от силы шесть-восемь!
Дальше он шел, уже зная, что дойти не успеет.
…Маленькое марсианское солнце коснулось края равнины. Севергин встал. Его вытянувшаяся тень скакнула за горизонт. Надо было идти, чтобы ритм движения усыпил разыгравшиеся эмоции.
Он не прошел и километра, как равнина потускнела. Но в вышине неба одно за другим вспыхивали незримые днем перистые облака, будто кто-то трогал их, беря аккорды цветомузыки. Золотистые, лиловые, красные — тона были нежные, легкие, высокие.
Севергин поднял голову и шел так, улыбаясь чему-то, поражаясь тому, что улыбается, и желая себе вечно быть таким, как сейчас.
Не надо спорить с природой — он только теперь это повял.
Не надо требовать от нее уюта диванных подушен, надо врать то, что она дает, и любить каждое мгновение своего существования, ибо вдали у каждого все равно смерть. Так стоит ли ненавидеть жизнь за то, что она не вполне соответствует желаниям? Камень падает, река течет, человек ищет счастья, все совершается по своим законам, их надо понять, а спорить — к чему?
Севергин незаметно для себя перешел тот рубеж, который отделяет отрезок жизни, когда о смерти не думают, от последней прямой, когда точно известен час конца. Разные люди пересекают этот рубеж по-разному, но все они открывают за ним что-то новое для себя — страшное, великое, в чем есть и ужас и примирение.
Небо почернело, но темнота длилась недолго: поднялся Деймос. Почва слегка засеребрилась, и холодок, охватывавший колено при каждом шаге, когда ткань натягивалась, сделался ощутимей.
Севергин усилил электрообогрев.
Равнина стала плоской, как разостланная скатерть, но кое-где ее узенькими мазками туши пятнали тени, отброшенные редкими стрелками сафара — марсианской травы. Неожиданно Севергин заметил, что старается не наступать на эти стрелки, и удивился, откуда взялась у него такая бережность.
Потом он вспомнил откуда.
Хмурым и ветреным апрельским днем он шел однажды дубовым лесом. Деревья стояли по-зимнему нагие, корявые, землю устилали ломкие листья, и под ногами хрустели желуди, такие же коричнево-серые, как и листья. Хруст желудей был чем-то приятен слуху. В нeм отзывалась мoщь шагов уверенного в себе человека, вес его здорового, сильного тела.
Так шел он, пока среда жухлой травы ему не бросилась в глаза какая-то бледно-зеленая звездочка.
Он с удивлением нагнулся: то оказался росток желудя, уже вцепившийся в холодную землю.
И тут он увидел, что вокруг таких звездочек много, что они везде и что он шагая но ним тоже.
На цыпочках он поспешил покинуть лес.
Как тогда, Севергин остановился и нагнулся над стрелкой сафара. Почему-то рассмотреть травинку показалось ему делом более важным, чем все другое.
Стебель сафара был похож на ржавую проволоку, кооо воткнутую в мерзлый грунт. Он был прочней стальной проволоки, его нельзя было раздавить, как желудь, Севергин это знал. Но сафар так же ждал часа своего пробуждения, как и желудь. В этой разреженной, бедной кислородом и теплом атмосфере ему тоже была уготована весна. Он не прозябал, он прекрасно жил в среде, смертельной для всего земного, если только оно не было ограждено скафандром или стенами теплицы.
С этим тоже следовало смириться.
Внезапно от стебля сафара пролегла вторая тень, тонкая, как вязальная спица. Всходил Фобос.
Севергин выпрямился. Его окружала ярко освещенная равнина. Узкие, сдвоенные тени лежали на ней черной клинописью. Севергин, освещенный лунами, возвышался над темными письменами, как памятник.
И все-таки рядом с ним была жизнь. Сколько раз, вглядываясь в резко очерченное поле микроскопа, он восхищался ее стойкостью!
Порою предметное стекло напоминало поле битвы, так густо его усеивали трупы бактерий, убитых ядами, ультрафиолетом, радиацией. Ни проблеска движения, вот как сейчас. Но это был обман.
Один организм из миллионов, один из миллиардов нередко оказывался цел и давал начало новой мутационной расе. То неведомое, что отличало его от всех, торжествовало победу над обстоятельствами и отвоевало для жизни вовую сферу там, где, казалось бы, не существовало никакой зацепки.
Так было всегда. Никакая ошибка в природе не была ошибкой.
Зародившись в воде, земная жизнь овладела сушей, вышла в воздух.
Кто знает, может быть, через сотни миллионов лет и без человека ее давление. выбросило бы семена новых всходов в космос, перенесло их на другие планеты? Почему бы и нет? Суша для обитателей моря тоже была гибельной пустыней. Но волна за волной, влекомые обстоятельствами, они шли на приступ, и на триллионы погибших всегда приходились одиночки — не такие, как все, одиночки, которые смогли уцелеть в новой среде.
Единственный случай, когда их существование оправдывалось!
Ибо в привычных условиях эти же десантники скорей других обрекались на гибель. Когда стая птиц попадает в буран, то смерть выбирает жертвы не слепо. Выверенный миллионами лет эволюции стандарт может противостоять бурану именно потому, что в его отшлифовке участвовали тысячи буранов прошлого. Но горе тем, кто нестандартен!
Страница 56 из 138
Он, Севергин, был нестандартен, и потому горы победили его, а не он их. Техника позволила людям почти избежать потерь при движении к другим мирам. Если бы она всегда была безотказной, потерь не было бы вовсе. Но, увы, щит не был и не мог быть абсолютным…
Севергин внезапно понял, почему из всего, о чем он мог думать в свои последние часы, он думал об этом. Бессознательно, невольно он искал утешения. Разум не может смириться ни с бессмысленностью жизни, ни с бессмысленностью смерти. Так он устроен. Как будто от этого легче!
Безбрежная тишинг. стояла вокруг него. Луны сблизились и смотрели с высоты пристально, как два глаза. Всякое движение в этом замершем мире казалось святотатством. Севергин ускорил шаг.
Теперь он не сделает того, о чем недавно думал. В минуту, когда начнется удушье, он не вынет пистолет и не застрелится.
Живым не все равно, как он погибнет, друзьям будет больно, если его найдут с дыркой в сердце. Пример малодушия? Не то…
Просто человек обязан бороться до последнего вздоха. Как борется трава, как борются бактерии. Мера стойкости человечества зависит от меры стойкости каждого, вот и все.
Теперь oн шел и думал о друзьях, о тех, кого любил, о том, что сделал и чего не сделал. Многое из того, что раньше казалось важным, стало теперь совсем неважным. Слава, власть, успех.
Они не опора человеку, когда приходит смерть. До нее и после человек жив тем хорошим, что сделал он для людей. Лишь дружба, благодарность и любовь могут поддержать и успокоить, когда наступает время подвести итог.
Особенно любовь. Недаром так часто последним словом умирающих бывает слово “мама”…
Сейчас он стал бы жить совсем-совсем иначе.
Поздно.
Фобос закатился. Подул ветерок, уже предрассветный. Значит, он дождется утра. Почему-то ему хотелось, чтобы это случилось при свете солнца.
Но тут в регуляторе давления воздуха трижды щелкнуло.
Он похолодел. Сигнал, предупреждающий, что кислород иссякнет через десять минут. Конец.
Немеющие ноги сами усадили его на побелевший от инея камень. Небо у горизонта чуть поблекло, но до восхода солнца было еще далеко.
Может быть, выключить обогрев и замерзнуть? Говорят, что это походит на сон.
И вдруг ему невероятно, по-звериному захотелось жить! Он не успел, не доделал, не исправил, не долюбил — он не мог исчезнуть просто так!
Он вскочил. И задохнулся.
Словно ко рту прижали маску!
И все же пошел. Легкие вздымались и опадали — чаще, чаще их сводила боль, горло сжалось в хрипе, он упал на колени и все равно пополз. И когда сознание потемнело, а тело забилось в конвульсиях, он рванул напрочь шлем и глотнул марсианского ветра, как тонущий глотает воду, потому что не глотнуть ее не может.
В легкие прошел холодок, боль последней вспышкой озарила мозг, и все погасло. Погасло, чтобы снова замерцать. Он очнулся от судорог, выворачивающих легкие, и увидел перед глазами что-то красное, колышущееся.
С невероятным усилием он поднял голову. Было уже светло.
И он полз! И он дышал марсианским воздухом! Его организм был не таким, как все: он выжил!
Он даже не осознал этого. Он продолжал ползти. Он полз яростно, упорно, повинуясь уже не разуму, а инстинкту: все вперед и вперед, туда, где были люди.
К тридцати пяти годам Ригальдо четко усвоил: расслабляться нельзя.
Исли над ним за это подтрунивал, обзывал параноиком, шутил, что пессимистам живется легче: если заранее навоображать такое говно, что дальше некуда, можно встречать любые события с радостным удивлением.
Ригальдо терпел его подколки, вяло огрызаясь, и думал: ни хрена. Как только обмякнешь, привыкнешь, что все получается, что жизнь будто стелет под ноги ковровую дорожку — вот дом, Исли, кот, победы «Нордвуда» на международных конкурсах, новые проекты и гранты, собственный ресторан и выпендрежный «Форд Мустанг» — масл-кар, скоростной и ярко-красный — как ебанет с той стороны, с которой не ждал. Присцилла, Римуто и прочие мерзавцы оказались хорошей жизненной школой.
Поэтому он приучил себя всегда перестраховываться, и в бизнесе, и в быту. И даже его стрелковое увлечение росло из того же корня. Исли не зря дразнил его «тем парнем, который боится проспать зомби-апокалипсис». В одном Ригальдо был точно уверен: патроны на этот случай у него есть. Но даже себе он не признавался, что просто боится опять ощутить себя мальчиком, который сидел в пустом теткином доме и ждал, когда за ним придут, чтобы сообщить, что она умерла.
Он все хорошо знал — но в этот весенний день его все равно приложило. Ригальдо подумал об этом, когда Кларисса без стука вошла к нему в кабинет и, не отрывая взгляда от экрана телефона, рассеянно произнесла: «Такие ужасы везде пишут про взрыв в «Сауз Кингдом»… А ведь мы с Сидом только на прошлой неделе водили Миату туда!..»
И Ригальдо, полностью погруженный в изучение компании по промышленной упаковке, которую «Нордвуд» собирался поглотить, вдруг ощутил, как мир вокруг невидимо рушится — дрожит земля и осыпаются башни Даунтауна, будто бы в Национальном парке наконец начал извергаться ебаный Рейнир. Он дернул галстук, который внезапно стал давить шею, и, наверное, немного позеленел, потому что Фортисью ахнула: «Мистер Сегундо!..», — а дальше начался водевиль с открыванием окон и обмахиванием его бумажным листом. Ригальдо выгнал всех доброхотов в приемную, заперся и принялся листать новости, одновременно пытаясь дозвониться до Исли и не попадая по сенсорным клавишам. Когда ему это наконец удалось — он поговорил с Исли, с Лаки и даже с Клэр, которую заглушал пронзительно орущий младенец — Ригальдо опустил жалюзи, отделяющие его от офиса, сел в кресло и последовательно переломал в руках все карандаши, которые Фортисью заботливо ему наточила. Потом он долго дышал у распахнутого настежь окна, опираясь на подоконник, и ему было плевать, что ветер треплет документы у него на столе.
Со стороны Беллтауна плыл черный дым.
Ему никак не верилось, что в этот раз — миновало. Рабочий процесс во всех кабинетах был сорван, и в опен-спейсе, и на ресепшен живо обсуждали теракт. В лентах писали чудовищное, истерика в соцсетях нарастала. Ригальдо, морщась, зачем-то пересмотрел все доступные видео и все-таки выпил успокоительное.
Потом, когда он уже выводил «Мустанг» с подземной стоянки, ему позвонил Исли, признался, что все же поехал в больницу, а не домой. Ригальдо не мог решить, расстраиваться ему или, наоборот, успокоиться: уж он-то знал этого героя, у которого сперва все хорошо, а потом раз! — и он уже держится за сердце с посиневшими губами. Пусть лучше посидит под врачебным присмотром, сколько сможет.
Клэр попросила забрать ее из дома по пути. Когда Ригальдо подкатил к тротуару, она уже стояла перед крыльцом в расстегнутом плаще, как будто совсем не чувствовала холодного ветра. Она уселась на пассажирское сидение, не произнося ни слова, но, прежде чем отъехать, они с Ригальдо крепко обнялись. От свитера Клэр пахло кондиционером для белья и грудным молоком.
— Я даже не могу напиться, — сказала Клэр, глядя на дорогу перед собой. — Хотя чувствую, что мне очень надо.
— Та же хуйня, — признался Ригальдо, а про себя подумал: «Вдруг еще что-то случится».
В приемном неотложного отделения воняло кровью и гарью, в холле стонали раненые, поскольку все перевязочные уже были заняты. Из угла на всю эту мешанину испуганно взирала держащаяся за ручки пара, прибывшая на роды, да какой-то фермер занудливо вопрошал, дождется ли он сегодня врача или ему уносить свой инфаркт домой. Приятный голос по громкой связи вызывал персонал в операционную. В дверях, придерживая створки, торчала Хелен, одна из близких подруг Клэр, порыкивая на санитаров и что-то отмечая в блокноте.
— Так, вначале въезжают тяжелые; тяжелые — это, например, те, у кого нет ноги. У кого ноги есть, пускай топают на них регистрироваться к стойке ресепшен. Здоро́во! — она торопливо пожала им руки. — Я видела ваших. Лаки уже как паинька сидит в очереди на сдачу донорской крови. Я думаю, такому бычку это не повредит!..
— А Исли?.. — с трудом выговорил Ригальдо, озираясь вокруг. Картина чужих увечий была устрашающей.
Хелен энергично кивнула:
— О, мистер Фёрст тоже здесь. Ему уже сняли кардиограмму. Еще у него гематома на полспины, но все девочки в перевязочных заняты…
Клэр сжала руку Ригальдо:
— Я сама им займусь.
Хелен закатила глаза:
— Вот только декретных резидентов нам тут не хватало!
Клэр с каменным лицом показала ей средний палец. Хелен расхохоталась, но сразу же напустилась на бригаду в дверях:
— Куда ногами вперед его прете! Морг с другой стороны! Простите, сэр, я вовсе не намекаю на ваше состояние!.. Просто хочу, чтобы эти придурки все делали правильно!
— У нее золотые руки, и она лучше всех ставит капельницы, может поставить катетер хоть под ключицу, хоть в височную вену младенцу, — вполголоса пробормотала Клэр. — Но большинство жалоб тоже приходится на ее смену.
Она протащила Ригальдо через полный людей коридор. Лаки нашелся в самом конце. Он старательно пил воду, готовясь к сдаче крови. Когда он увидел Клэр, у него сделалось виноватое лицо. Она подошла вплотную, и он вжался лбом в ее грудь. Потом запрокинул лицо, улыбнулся и принялся торопливо рассказывать, пересыпая свою речь матом: про игрушки для Заки, про тормозное обслуживание в «Релиш Бистро», в котором картошку «по-деревенски» готовят так долго, как будто ее выкапывают на заднем дворе, а поросят для котлет забивают в кладовке. Из-за всего этого он вовремя не успел к Исли, а если бы успел, их бы точно размазало по асфальту…
Ригальдо раздул ноздри. Ладно, воспитание подождет.
— Я тут подумал кое-что, — глухо проворчал Лаки. — Нахуй роботов. Мне кажется, Заки вырастет и без них.
Ригальдо втянул воздух сквозь зубы. Без Исли ему было почти физически плохо. Да где же он?..
— Он в боксе, — Лаки махнул рукой. — Там… Сам увидишь.
На подгибающихся ногах Ригальдо приблизился и посмотрел сквозь стекло.
В пустой, залитой солнцем комнате на кушетке сидел ребенок. Он поджал под себя ноги и с упоением рисовал синей ручкой. Рядом на стуле, слегка скособочившись, замер Исли. Он был неимоверно грязен, весь в серой цементной пыли. Костюм и плащ, перекинутый через его руку, можно было смело выбрасывать. Офисная рубашка пропиталась потом, галстук торчал из кармана.
В это не верилось, но ребенок рисовал узоры у него на руке.
Когда Ригальдо переступил порог, Исли поднял глаза.
— Привет, — хрипло сказал он и улыбнулся. — А вот и мистер Ригальдо. Не бойся его, он добрый. И у него не всегда такое лицо.
Ригальдо ничего не понимал — откуда ребенок, почему они с Исли сидят вдвоем в боксе, как чумные, но это было не важно. Важно было потрогать Исли. Убедиться, что это реальность, что он не остался там, в «Сауз Кингдом». Ригальдо крепко взял его плечо — и понял, что не может найти в себе сил разжать пальцы.
Исли накрыл его руку своей, коротко стиснул. А потом сказал:
— А это Бекки. Я останусь здесь, пока ее не заберут.
НАТ. – ПОЛЯНА У ГОРНОГО ОЗЕРА – ВЕЧЕР
Живописное место у маленького озера, красивая туристическая стоянка. Даже старое кострище обложено камнями. Парни скидывают рюкзаки. Варя стоит у края поляны и смотрит туда, куда ведет дорога, по которой они недавно шли. Качает головой, вроде бы идет к кострищу и рюкзакам, но снова останавливается.
ВАРЯ
Ребят, я тут прогуляюсь, ладно?
ИГОРЬ
Куда? Через полчаса стемнеет.
ВАРЯ
Да я недалеко. Немного пройдусь еще по дороге и все. Пять минут. Вы не успеете палатку поставить.
ИГОРЬ
Давай я с тобой.
ВАРЯ
(с расстановкой)
Я. Просто. Пройдусь по дороге. Не надо меня провожать. Телефон у меня с собой.
Окидывает парней взглядом, не сулящим ничего хорошего.
ИГОРЬ
Ладно, Варьк, спокойно. Что случилось-то?
ВАРЯ
Просто хочу прогуляться. Что странного? До заката, сами сказали, полчаса. Дорога пустая, телефон под рукой. Я же не спорила, когда Миха вчера грибы искал под дождем?
МИХА
Но это было до… ладно, будь на связи.
ИГОРЬ
(почти в шутку)
Учти! Через десять минут пойду искать.
Варя кивает, быстро идет к дороге.
МИХА
Куда с рюкзаком? Хоть печеньки оставь!..
Варя скрывается в кустах, за которыми бетонка.
МИХА
Какая-то она сегодня странная.
ИГОРЬ
Угу. Под впечатлением от вчерашнего. Да мы сами-то… Ладно, я за водой, с тебя палатка.
НАТ. – КРУТОЙ ПОВОРОТ БЕТОНКИ – ВЕЧЕР
Варя быстро идет по бетонке, крутит головой.
Ей навстречу от скал, из глубокой закатной тени выходит Призрак, но издалека разглядеть его трудно. Он машет ей рукой.
ВАРЯ
Саша?
Призрак исчезает за скалой, там, где тень совсем темная. Варя почти бежит туда. Притормаживает у кустов.
ВАРЯ
Блин! Я же говорила, Варю Глючит! Варе пора домой!..
ПРИЗРАК
Услышала все-таки.
Варя резко оглядывается. Ищет взглядом Призрака. Находит его в тени нескольких почти черных на фоне заката скрюченных елок. Он все в том же свитере Павла Андреевича. Варя делает к нему шаг. Призрак преграждает ей дорогу.
ПРИЗРАК
Ты одна почему?
ВАРЯ
Парни лагерь ставят… Да что случилось?
ПРИЗРАК
Звони брату! Нет, звони спасателям… У тебя есть телефон?
Варя кивает. Призрак жестом указывает ей дорогу, затем в тени камней не то идет, не то перемещается темным силуэтом в сторону обрыва. Открывается вид на каменную осыпь метров в десять, которая завершается отвесом, глубину которого в сумерках разглядеть трудно, но сразу ясно, что она не маленькая. Внизу застрял, накренившись, джип, задней частью к обрыву. Видно, что в нем есть люди. На глазах у Вари водитель пытается двинуть машину вперед, но колеса лишь тревожат камни и автомобиль соскальзывает еще ниже, одно из задних колес свешивается над обрывом, машина кренится сильней.
ВАРЯ
Господи… Я сейчас…
Варя быстрым поиском набирает номер брата. Звучат длинные гудки.
ВАРЯ
Номер КСС у Игоря в телефоне, он нас регистрировал… Ну же! Бери трубку!
НАТ. – У ОЗЕРА – ВЕЧЕР
Миха и Игорь в стороне от лагеря, у воды, отпиливают от комля когда-то упавшую сухую елку диаметром сантиметров в десять – такой хватит на всю ночь.
На рюкзаке, у разложенной, но еще не поставленной палатки надрывается телефон.
НАТ. – У ОБРЫВА – ВЕЧЕР
Варя отключает вызов, в растерянности смотрит на Призрака.
ПРИЗРАК
Далеко лагерь? Беги!
ВАРЯ
Двести метров… Я сейчас… Погоди! У меня есть веревка.
ПРИЗРАК
Что?
ВАРЯ
Веревка! И карабины, мы собирались тянуть переправу. Погоди…
Варя скидывает рюкзак. Вытаскивает сверху веревку метров на пятнадцать и связку из трех карабинов.
ВАРЯ
Вот. Я сейчас закреплю ее к елке и спущусь… Я быстро!
Призрак пытается схватить ее за руку – у него не получается. Пальцы проходят сквозь нее, как сквозь воздух.
НАТ. – КАМЕННАЯ ОСЫПЬ – ВЕЧЕР ВИДЕНИЕ
Варина окровавленная рука, кровь на камнях, на рукаве. Варя пытается выбраться из-под камей, но сил не хватает. Видно как ее пальцы ослабевают.
КОНЕЦ ВИДЕНИЯ
Столица. Макс
Новый визит к старому алкашу принес массу дополнительных эмоций. Причем еще до прихода к этому алкашу. Столица… напрягала. Будто все опять вернулось на месяц назад, когда среди горожан были актуальны тайники для продуктов и ценностей, а патрули ходили по улицам чаще разносчиков. Все как тогда. Лавки работают не все, прохожие с угрюмыми физиономиями, девушек и детей мало, зато чаще стали попадаться решетки на окнах, на улицах кое-где попадается мусор (для столицы немыслимое дело!), пару раз мелькнули до сих пор не разобранные пепелища. Причем на одном, похоже, растут пламенки. Немыслимо.
Еще одно отличие – в размере патрулей и количественном составе. Раньше простяки из сторожи и вельхо из магических групп ходили порознь. И неприязненно косились друг на друга. А сейчас кто-то распорядился эти две силы объединить. Может, потому что после Жар-ночи горожане заимели на вельхо здоровенный зуб и не стесняются его показывать? Например, за три прошедших дня исчезли уже два патруля из вельхо., А может, потому, что обе эти «нежно обожающие» друг друга силы явно мечтали вцепиться друг другу в глотки. И пока активно за этими глотками присматривали, видимо, намечая будущую добычу.
Порядку это «укрупнение» на пользу не шло. Пока одна половина патруля рьяно приглядывалась к другой, дебоширы, воришки, сектанты и невесть откуда взявшиеся молитвословы оставались без их внимания… и явно от этого не страдали!
Я тоже не страдал, а вместе со своей «страховкой» бодро топал к злобному старичку. Да-да, Славка таки выкрутил мне руки насчет моей личной охраны. Причем хорошие идеи, видимо, посещают умные головы одновременно, и мои охранники тоже были, скажем так, неодинаковые. Два драконовера (настолько тайных, что их не заподозрили, зато дерутся неплохо), и один «подкидыш»!
Я было взъерошился, что меня будут охранять тинейджеры, но Славка ответственно разъяснил, что охранять будут как раз драконоверы, а дело мальчика — обозначить свое присутствие.
– Это просто подстраховка! – убеждал Славка. – Он проводит тебя просто как рабочая сила – корзинку с припасами поднести, раз ты у нас «больной и слабый». Понимаешь?
— Дед увидит, что меня кто-то сопровождал и в случае чего скажет, куда я делся?
— Именно! Мальчишка вроде как и угроза несерьезная, мол, что этот сопляк может? Так что уйти в отказ твой алкоголик не должен. С другой – свидетель все же есть, так что снова к тебе руки тянуть поопасается. И голубь! Не забудь показать голубя!
— Белокрылку.
— Один черт! Главное, покажи, что он есть… а бусину, наоборот…
— Слав.
— Да?
— Я головой за последние сутки нигде бился, склерозом не страдаю, бусину уже закрепил, в нужный момент возьму. Слав, как параноик параноику тебе обещаю: со мной все будет нормально, предсказания фигня. Идет?
Еле согласился. Подустали мы тут все-таки, надо бы немного передохнуть. Я-то хоть более-менее привычным делом занимаюсь, а Славка? Конспирация, донесения, координация работы, шифровки… тут кто угодно паранойю подхватит!
Моя собственная паранойя тоже активизировалась. Только вот не в сторону Димме шипит, а на «подкидышей» советует глянуть поближе. Как-то странновато они себя повели вчера, когда Славка попросил меня прикрыть. Особенно Эрно и Торсти. Уперлись и все – нельзя, мол, им пока выходить на улицу, и все. Славка попробовал было спросить, в чем дело – но мальчишки уперлись, а нам сейчас было не до капризов. Мы уже хотели уйти (плохое дело – тащить в опасность детей, а уж если их еще и уговаривать надо…), но «подкидыши» пошушукались – и выделили нам Соли и Вильне Моина. Они, мол, не против.
Те реально были не против и старательно пихались локтями за право пройтись к предместью. Правда, когда я Соли увидел, едва узнал. Паренек «зализал» волосы до состояния «глина», чем-то светлым прошелся по губам, ресницам и бровям и вместо лисенка стал удивительно похож на бесцветную лабораторную крысу. Второй раз не глянешь и в упор не запомнишь. А молодец парнишка! Интересно, откуда бы такое мастерство… наработанное. Вильне Моин тоже попытался замаскироваться, но, сколько ножик не крась, за десертную ложечку он не сойдет. Он и Эрно по-прежнему упорно бросались в глаза – и осанкой, и вообще… к примеру, манерой спать с ножиками под подушкой. Нормально, да?
Так что Соли я взял, несмотря на паранойю, но зарубочку в памяти сделал – поговорить с ребятами надо. Все-таки месяц, считай, живем… жили… под одной крышей. Пусть уже колются, что у них за проблемы. Проблемы надо решать вовремя, пока они не рванули у тебя под крышей…
— Вот! Тридцать монет!
— Три! А чего это?
— Двадцать пять! – охотно скостил цену Димме, подтверждая мое первое впечатление о предлагаемом товаре: хрень голимая.
Дед встретил меня, как исстрадавшийся геймер – долгожданное включение электричества после аварии. После Жар-ночи отходить от места службы ему по Зароку разрешалось не больше, чем на двадцать пять шагов, ближайшая лавка со спиртным закрылась (державший ее сектант сейчас партизанил в подземельях), коллеги были люди черствые и бездушные, а потому приносить старикану алкоголь «безвозвоздмездно, то есть даром» отказывались. Так что намаявшийся в алкогольной ломке чародей готов был запродать мне не только всякую мелочь неясного происхождения и назначения из запасников «свалки», но и даже своих коллег по магии. Один как раз очень неудачно задрых во время какой-то научной работы в зале, где дед прятал заначку, и старик второй час посылал ему лучи диареи. Извиняться за прошлые чары он не стал. Я уже при встрече многословно пожаловался ему, как неудачно упал в прошлый раз и заболел, да сколько ушло на лекарства, да какие у него коллеги жадные – за лечение ломят так, будто у меня деньги сами того… размножаются.
— Пять! Уже сможешь к бутылке шикарный кус копченки купить!
— Драконья задница, за такую ценную вещь – и всего пять монет?! Совести у тебя нет, парень. Двадцать!
— Есть у меня совесть! Только она пока маленькая, еще учится, пример со старших берет.. с твоей, например. Что ты мне подсовываешь? Сам-то знаешь, как эта хрень называется?
— Зачем? – совесть деда, похоже, давно усохла от старости и полной невостребованности. – какая разница, что! Главное, чтоб твоему богатею понравилось! Обзови как-нибудь покрасивей, и все! А пользоваться он все равно не сможет, простяку не по силам… Пятнадцать!
— Как обзови?! Я не понимаю в этой вашей магической мути…
— Что сказал?!
— Не злись, дед, ну простяк я, чего с меня возьмешь, я в магии разбираюсь, как мяука в установке фонтанов. Десять. И давай выпьем – за первую продажу-покупку.
Постановка бутылки на стол иногда дивно гасит конфликты. Главное, больше чем надо не поставить, а то превышение дозы этот конфликт, наоборот, раздует до драки. Вот и сейчас сработало. Приняв свое градусное успокоительное, дед закусил его бутербродиком с копченым мясом… и подобрел. Выразилось это в том, что он снисходительно разъяснил:
— Парень, что тут за штучки, тебе иногда ни один из постигателей истин не скажет! Вещички прежней эпохи, которые имеют хоть какую-то практическую пользу, Высшие вельхо давно прибрали к рукам. Охладители воздуха, оздоровители, пылеглотатели, знаешь, штуковина такая была для сбора мусора, забиратели веса, темноглазы… да много чего было! Но все такое по кладовкам Высших лежит, так что забудь. Тут, у нас, лежит то, что не работает. Что-то сломано и не починишь, что-то – только часть нужного, и без других частей толку от него, как яиц с лягушки… Что-то разрядилось и без др… в общем, сейчас не зарядишь. Что-то вообще не наше, и что это такое – поди разбери. Давай по второй.
Спорная штука покатилась по столу и замерла у моей руки. Димме присвоил бутылку и споро набулькал варенки в принесенные мной стаканчики темного стекла – мне поменьше.
— Эх, парень… Сколько ж тогда всего было хорошего! Во, эти капли из стекла видишь? Твой богатей вряд ли купит, вид-то у них так себе… А это вещь была! В любой мороз можно было без шубы ходить, идешь как в теплом облаке… А вон темное зеркало видишь? Дать не дам, их тут счетом, да еще и проверяют каждый год, будто они вдруг ожить могут. Да куда! Уникальный же артефакт, можно было связаться с другим обладателем зеркала и поговорить, даже если он на другом континенте!
— Так а сейчас связные шкатулки есть! – воспользовавшись расстройством деда, я шустро напоил своей порцией хмеля щель на подоконнике.
— Тьфу! Что ты мне про шкатулку… Ерунда твоя шкатулка! Текст спроецировать, а голос там или вид передать – так только самые сильные могут! И заряд уходит, как вода в песок. Через дальник можно было не только увидеть другого и поговорить, ему передать можно было что-то! Лекарство там нужное или еще что. Мы вот оружие тогда передавали, да…
— А сейчас что?
— А сейчас все. То тебе знать не надо, все равно не работает. Да и на вид что? Зеркало мутное да темное. Давай вон это посмотрим, тут всякая-разная мелочь, но красивая. Вот это, к примеру… когда-то был пропуск в подземный город… толку уже нет, а штучка красивая.
— Поглядеть бы…
— Эх, если не тот придурок, я б тебя в запас провел, показал. Сколько тут всего! Ты, главное, не пропадай никуда, парень. Держись меня – и озолотишься!
Короче, параноил Славка абсолютно зря. Дед приручался вполне успешно, глядишь, скоро в хранилище пустит. Колдовать на меня Димме не пытался, мелькнувшего Соли с корзинкой принял с полным равнодушием, как и пояснение, что, мол, жена не позволяет теперь одному ходить и поднимать что-то тяжелей варежки – из-за болезни. Единственное, что он с меня выдурил, это слово появиться тут не позже чем через неделю – до того, мол, ему заправки хватит. И тут же продемонстрировал холодильный сундук – артефакт прежних времен, куда он все сегодняшнее богатство спрячет от завидущих коллег, чтоб их Зароками пришибло.
Даже как-то обидно…
Вообще-то я иду на работу. Но, во-первых, как было сказано выше, до неё два шага, а во-вторых, у меня ещё полчаса в запасе.
Утренний скверик безлюден. Присаживаюсь на скамейку и погружаюсь в невесёлые свои думы.
Назвав себя православным, я погрешил против истины лишь отчасти. Корни православные, сам крещёный. Единственная закавыка — неверующий.
Отсюда моё отношение к телепортации. Чисто светское. На уровне здравого смысла.
Судите сами: человек исчезает там и возникает тут. Там его рассыпали на атомы — тут из атомов собрали. А вы убеждены, что это именно тот самый человек, а не его точная копия? Или, скажем, что несколько ваших молекул в процессе сборки-разборки не потерялись? Я вот, например, совершенно не убеждён.
Ну и зачем мне всё это надо?
Нет уж, лучше пешочком…
По ящику такую неприязнь к современным способам передвижения открыто называют суеверием, а то и мракобесием, но я не обижаюсь.
Смотрю на часы. До начала рабочего дня двадцать четыре минуты. Скоро они истекут, и придётся мне опять распинаться перед клиентами, расписывать все преимущества новой модели, подбивать на тест-драйв и обещать неведомый доселе восторг, едва лишь станете владельцем сверхпродвинутого девайса.
Да, как это ни забавно, фирма наша продаёт телики.
— Вы только попробуйте! — патетически восклицаю я, указывая на блямбу в углу торгового зала. — Испытайте!
— Может, сами для начала продемонстрируете?
— Нет! — с жаром возражаю я. — Ну что такое демонстрация? Что такое взгляд со стороны? Это надо ощутить самому…
Начальство давно уже в курсе моей телепортофобии и сильно этим недовольно. Действительно, чепуха какая-то получается: надо любить то, что продаёшь, причём искренне, самозабвенно.
А иначе какой же ты менеджер по продажам?
***
Со стороны площади в безлюдный скверик входит дама лет сорока с лишним. Ни телика в руках, ни сумки, в которой мог бы таиться телик. Стало быть, тоже из тех, кому не по душе нынешние порядки. Достигнув фонтанчика, окидывает цепким взглядом скамьи и направляется ко мне.
— Вы разрешите?
— Пожалуйста-пожалуйста… — любезно отзываюсь я.
Присаживается рядом.
— Скажите, вы верующий? — спрашивает дама.
Странно. День ещё только начинается, а меня вот уже второй раз пытают относительно религиозной принадлежности.
— Кто? Я?.. — задумываюсь на секунду. — Да, наверное… нет.
— Вы ошибаетесь, — с ласковой грустной улыбкой поправляет она, однако голос её твёрд. — Вы — верующий. В глубине души — вы верующий.
— С чего это вы взяли?
— Но я же вижу!
Да-да, всё верно: без гаджета — значит свой. Нечто вроде пароля.
— И что?
— Боитесь за свою душу. Вы хоть раз телепортировали?
— Ни разу.
— Вот видите!
— Простите, не понял… Что вы хотите сказать?
Вообще-то все её доводы я знаю наперёд, поскольку отчасти это и мои доводы, просто самому-то мне, во избежание неприятностей по службе, лучше помалкивать. Телепортация (скажет она) — смертный грех, а патриарх продался олигархам. Даже если вы считаете себя неверующим (скажет она), то хотя бы должны понимать, что телепортация чревата онкологическими заболеваниями, необратимым изменением генетического кода и (тут она перейдёт на интимный полушёпот) мужским бессилием.
Примерно то же самое, помнится, говорилось когда-то о компьютерах и сотовых телефонах.
До обстоятельной проповеди дело, впрочем, не доходит — сквозь узорную кованую ограду сквера и полупрозрачную апрельскую зелень мигает бледно-золотистый свет. Кто-то куда-то стартовал.
— Вот! — Со зловещей торжественностью она выбрасывает указующий перст в направлении вспышки. — Одной жизнью меньше.
— Здесь — меньше, — меланхолично соглашаюсь я. — А где-нибудь на атлантическом побережье — больше. Или куда он там портанулся…
— В преисподнюю он портанулся! — неожиданно взрывается она. — В геенну огненную! Вы что, ослепли? Это отсвет адского пламени!..
Гляжу на неё с любопытством и восторгом. Почти с испугом. Нет, такого поворота темы я не ожидал. Геенна огненная… Надо же! А темперамент-то, темперамент… Ветхозаветный! Первобытный!
Честно говоря, пора бы мне поторапливаться, но уж больно захватывающе складывается беседа.
— Да бросьте вы — в преисподнюю!.. — борясь с улыбкой, возражаю я (люблю иногда, знаете, подразнить ближних своих). — А почему ж тогда никто из портачей об этом не рассказывает? Или всё так быстро, что заметить не успевают?
— А вам и не расскажет никто, — жутко приглушив голос, сообщает она.
— С них что же, подписку берут о неразглашении?
— Какую подписку?! Назад дороги нет! Там они и остаются, в преисподней…
— Здра-асьте!.. А кто ж тогда тут возникает?
— Бес! — Дама сверкает на меня глазами. — Бес, принявший его облик!
Давненько меня так не ошарашивали.
— Стоп! — командую я, решительно хлопнув себя по коленям. — Давайте-ка подробнее… Вот человек первый раз в жизни телепортирует. И оказывается в геенне огненной. Навечно. Так?
— Именно так!
— А здесь, стало быть, вместо него появляется бес?
— Именно!
— Так это что же, одни бесы вокруг?
Она порывисто берёт меня за руку. От избытка чувств глаза её обретают влажный блеск.
— Вы поняли… — проникновенно говорит она. — Вы всё поняли…
Я осторожно высвобождаю запястье.
— Нет, позвольте!.. А зачем же он тогда продолжает телепортировать? Дело-то уже сделано — грешник в преисподней!
— То есть как зачем? Чтобы никто не догадался!
— А кому догадываться?
— Нам с вами! Тем, которые убереглись!
Между прочим, выстроено рассуждение логически грамотно, без проколов. Придраться пока не к чему. Хотя…
— Это сколько ж должно быть бесов? Не меньше, чем население планеты…
— Больше! — бросает она со всей убеждённостью.
— Та-ак… — тяну я, соображая. — Значит, вы говорите, принимает облик… продолжает телепортировать… и тоже каждый раз оказывается в аду?
— Ну вы же видели вспышку!.. Да! В аду! И тут же возвращается сюда…
— А бес-то чего там, в аду, забыл? Домой потянуло — на перекур? Или у них там пересменка?
Зря я при этом осклабился. Дама встаёт с оскорблённым видом.
— Я ошиблась… — холодно изрекает она. — Вы ничего не поняли…
Тут я догадываюсь снова взглянуть на часы — и вижу, что у меня осталось всего четыре минуты.
Кирилл не вел счет времени, но по противной дрожи в коленках понял, что настала пора отдохнуть. Он поднял голову, огляделся. Метрах в пятнадцати по направлению его движения аллея сворачивала налево. Юноша удовлетворенно улыбнулся и поспешил вперед. Там, за поворотом, в тени пышных кустов стояла самая уединенная скамейка бехтеревского садика. У большинства гуляющих пациентов клиники она популярностью не пользовалась как раз по этой самой причине – плотно обступившие скамейку кусты создавали нечто вроде зеленого грота, с достаточно низким, вечно шелестящим сводом и стенами, что для большинства здешних обитателей, испытывающих в массе своей тревожные состояния, было необсуждаемым негативным моментом.
Он резко свернул налево и остановился. Скамейка, против обыкновения, была занята. На ней, вальяжно развалясь и картинно выставив вперед распрямленную правую ногу, сидел один из самых известных драматических актеров Ленинграда. Достаточно молодой человек, едва ли полных тридцати лет, он внешне совершенно не соответствовал своим годам. Одутловатое лицо с рано обозначившимися брылами – признак устойчивого алкоголизма, желтоватого цвета кожа – свидетельство неважной работы печени, и мелкий тремор в красивых, нервных, как у музыканта, руках…
Кирилл не раз встречал его на прогулках и, зная знаменитость в лицо, равнодушно проходил мимо. Таковы были здешние правила, оставлявшие популярность человека, сколь бы велика она ни была, там, за периметром больничной ограды. Но актеру это было либо не известно, либо задевало его честолюбие. Каждый раз, когда во время прогулки он оказывался рядом с кем-нибудь, он вздрагивал всем телом, обращая испуганный и одновременно выжидательный взгляд к встреченному. Кирилл помнил об актерской реакции на посторонних, он сам несколько раз становился причиной трепетного колыхания этого рано обрюзгшего тела.
Предвкушение приятного отдыха моментально испарилось, а на поиск альтернативного решения требовалось некоторое время.
– Я, вообще-то, не кусаюсь! – обратился актер к Кириллу своим отменно поставленным голосом. Вышло это у него вальяжно, по-барски, как у персонажа из пьес Островского в традиционной для русской театральной школы трактовке образа.
– Присаживайтесь, мой юный друг! – он сменил позу на более скромную и жестом указал на свободное место.
Кирилл нерешительно сделал несколько шагов в сторону скамейки.
– Сомнения – удел людей действительно несчастных. Неужели вы несчастны?
– Это из какой-то пьесы? – для Кирилла, общавшегося в последнее время только с матерью и Куриловым, театральные модуляции актера были резковаты на слух, казались ненатуральными, вычурными и вызывали откровенное раздражение.
– Отнюдь, захотелось живого разговора. Ну же, смелее!
Кирилл присел на скамейку.
– Вы давно здесь? – интерес сценической звезды казался искренним. Но тщательная, театральная мелодичность интонации смутила Маркова.
– А вы?
Актер конфузливо промолчал.
– Вы не похожи на душевнобольного, – спустя минуту констатировал актер.
– И вы не похожи.
– Правильно, актеры не бывают душевнобольными, они бывают сумасшедшими, – задумчиво проговорил сосед и добавил: – Если они настоящие актеры. Не желаете? – он жестом фокусника извлек из такого же, как и у Кирилла, халата плоскую фляжку с коньяком. – Правда, ни закусить, ни чего другого – не имеется. Только если занюхать этой замечательной ботаникой, – он эффектным жестом сорвал веточку сирени, растер в пальцах листья и смачно нюхнул зеленую кашицу. – Ар-р-р-ромат! Так не желаете?
Кирилл отрицательно покачал головой.
– Жалко. Не привык я, человек публичный, к одинокому распитию. Впрочем, если вы не будете возражать, то я… – и он встряхнул фляжкой.
Коньяк весело булькнул. Звук вышел забавный, и Кирилл улыбнулся.
– Итак, отказываетесь?
Кирилл кивнул.
– Окончательно и бесповоротно?
– Да! – Марков буквально выдохнул это короткое слово.
И тут же молниеносное движение актерской руки обезглавило фляжку, раздался все тот же веселый булькающий звук. Через мгновение содержимое фляжки исчезло в драматической утробе.
– Надеюсь, пациент Марков воздержался от коньячного соблазна?
Голос Курилова прозвучал неожиданно близко. Кирилл вздрогнул и поднял глаза. В метре от скамейки стоял Анатолий Григорьевич, одетый в безукоризненно белый халат, а рядом с ним – гость из прошлого, Вадим Иволгин, покачивал одной рукой высокую детскую коляску на белых шинах.
– Вы, уважаемый нарушитель режима, будьте добры, следуйте за мной, а вас, молодые люди, оставляю наедине. И знаете, Кирилл, если у вас сегодня не появится охоты для вечернего нашего разговора, не беспокойтесь. Просто не приходите, и всё. Я пойму.
Курилов бережно подхватил под руку быстро охмелевшего лицедея и, поддерживая шатающуюся фигуру, увлек его в направлении больничного корпуса.
Улыбающийся Иволгин подкатил свое сокровище к самой скамейке.
– Здравствуй, Кирилл!
Выздоравливающий приветственно кивнул головой и тихо ответил:
– Привет… Вадим.
– Я ненадолго, нам с Верочкой еще домой добираться. – Домовой привстал и заглянул в коляску. Удостоверившись, что дочь спокойно спит, он понизил голос до полушепота, удачно попав в интонацию Кирилла: – Посмотреть не хочешь? – короткий кивок головой в сторону коляски.
– Красивая, – равнодушно, не поднимая головы, ответил Кирилл.
– Кто? – классическое недоумение Иволгина: удивленный взгляд и часто моргающие ресницы.
– Коляска…
– Ты не хочешь разговаривать? Извини. Твой врач сказал мне, что без предупреждения приходить не стоило, но видишь, – Вадим вновь кивнул на коляску, – пошли на прогулку и – увлеклись.
В этот момент Иволгина-младшая недовольно и капризно проплакала некую просьбу.
Заботливый папаша тут же склонился над коляской, отработанным жестом служителя таможни ревизовал состояние пеленок и, убедившись в неверности своего предположения, приступил к успокоительному покачиванию гэдээровского чуда на пружинных рессорах.
– Бубу-бубу-бу-бу-бу! – в исполнении Домового даже немудреная колыбельная классика звучала как «смерть меломанам».
Кирилл поднял голову. Противостоящее солнце слепило глаза до слез, и даже низкий свод зеленого грота их нисколько не защищал. Видимая узнаваемость Вадима растворилась в подвижном и струящемся золоте солнечных лучей, на чьем фоне его фигура трансформировалась в черный силуэт, увенчанный стрельчатым готическим нимбом, свечение которого и было нестерпимым.
Кирилл плотно смежил веки. Его внутреннее зрение без труда распознало знакомые виды перемещения: мириады крохотных фосфоресцирующих звезд-огоньков, рассыпающихся и уносящихся в абсолютную густую темноту; вязкое сопротивление встречного эфира, указывающее на происходящее движение; ставшее привычным ощущение невесомости собственного тела.
Внезапно возникли мир и свет, лишенные предметной наполненности, четких контуров и красок. Неясный гул, слитый из огромного количества механических шумов и звуков, полностью блокировал слух, и только тело, продолжавшее ощущать свою невесомость, указывало на продолжение процесса перемещения.
Резкая вспышка ярчайшего белого цвета и медленное, словно специально заторможенное, сравнение – огонь – возникли одновременно и полностью переключили внимание Кирилла на внешние процессы. Огонь становился менее ярким, на глазах превращаясь в шелковое, радужно переливающееся полотнище, заполняющее собой все видимое пространство. Но и это видение просуществовало недолго. Яркие цветовые растяжки стали сливаться в насыщенные краски существующей реальности, в бесчисленные, хаотически движущиеся цветные пятна, которые вскоре стали обретать узнаваемые формы. В постепенно сложившемся паззле Кирилл увидел перед собой залитый солнечным светом немощеный дворик провинциального городка. Юноша осмотрелся.
Он стоял у раскрытого слухового окошка на чердаке трех- или четырехэтажного дома, и летнее солнце, проникающее через оконный проем, освещало сохнущее на веревках белье. И справа, и слева от Кирилла уходили в окна чердачного помещения шпалеры белоснежных простыней. Он посмотрел на лежащий внизу дворик. Свежая зелень лип, бешено промчавшаяся наискосок двора кошка. И… Ни единого звука. Как в немом кино — только пленка цветная, да полное отсутствие публики, фоно, тапера и экранных титров. Распахнувшаяся, окрашенная зеленой краской дверь домового подъезда привлекла его внимание. Показалась широкая спина человека в черной, перетянутой кожаными ремнями форме, и буквально через мгновение он увидел, как двое светловолосых крепышей выводят в залитый солнцем дворик Дим-Вадима. Иволгин с понурой головой и заведенными за спину руками покорно следует за конвоирами.
Ботинки на толстой подошве, трикотажные гетры и суконные штаны до колен – странный наряд – привлекли внимание Кирилла. Отсюда, с высоты чердака, невозможно рассмотреть выражение лица, но темные пятна – это, несомненно, следы побоев. К группе вышедших подъезжает камуфлированный смешной автомобиль, в котором Кирилл узнает знаменитый армейский вариант первого «Фольксвагена», а дальше…
Внезапно один из крепышей странно вскидывает руки и снопом валится на пятнистый, круто обрезанный автомобильный капот. И тут же, сначала чуть слышно, но с каждым мгновением нарастая все более и более, в этот странный мир солнечного провинциального дня, костюмированного Домового и клонированных эсэсовцев врываются звуки. Уши закладывает от близких снарядных разрывов, минного воя, сухого стрекота автоматных очередей. Вот водитель смешного автомобильчика ткнулся высоким арийским лбом в пластмассовую баранку руля, и визгливая нота клаксона добавилась к звукам невидимого боя.
Вот уцелевший эсэсманн, не успевший добежать до спасительного дровяного штабеля, валится на охристую бархатистую землю двора, и желтые фонтанчики рикошетов отмечают пустую работу невидимого Кириллу ствола.
Он видит, как некто, одетый как Домовой, перекинул за спину диковинный автомат с горизонтальной планкой магазина и помогает Вадиму освободить связанные руки. По их широко раскрывающимся ртам, нервным и торопливым движениям Кирилл понимает – они спешат, но куда, зачем, о чем перекрикиваются между собой эти двое – это останется неизвестным. Все покрывает шум ближнего боя. Наконец Иволгин свободен, растирает затекшие запястья и поднимает счастливо улыбающееся лицо к солнцу. Но залетная очередь вспарывает пиджак на освободителе Вадима, вырывая куски ткани и окровавленной ваты, и обладатель странного автомата кулем оседает у ног Домового.
Лицо Вадима искажается гневной гримасой, он суетливо озирается и, сняв с завалившегося на капот убитого эсэсовца автомат, начинает длинными очередями строчить, выкрикивая нечто, по-прежнему неслышное Кириллу в этой разнокалиберной какофонии. В тяжелом, подпрыгивающем и неуклюжем беге продолжающего строчить из автомата друга Кирилл внезапно обнаруживает сходство со знаменитыми бондарчуковскими кадрами, когда сам маэстро, в роли Безухова, мечется по полю брани с замковым пистолетом в руке…
И Кириллу становится спокойно. Он закрывает глаза, лицо приятно холодит свежий поток воздуха. Это ощущение – предупреждение, сигнал, знак. И он это не столько знает, сколько чувствует. Кирилл мысленно собирается и, готовый ни чему не удивляться, поднимает веки.
Они стоят лицом к лицу, Марков и Невский.
– Кирилл, ты знаешь этого человека?
– Да.
– Если сможешь, там, в вашем времени, огради его от участия в поисках, обещаешь?
– Ты уже говоришь «в вашем»?
– Сейчас речь идет не обо мне, а о твоем знакомом.
– Ему грозит опасность?
– Нет, только испытания, которых он не заслужил.
– Вадима бывает порой очень сложно вести и контролировать, он по-своему непростой и упрямый человек. Я не совсем уверен, что найду возможности и силы удержать его. Женька, со мной сейчас происходят странные вещи. Я стал другим, абсолютно другим человеком. Во всем, в каждой мелочи, в каждом ощущении я чувствую новизну и необычность, даже тело будто заново привыкает к своему существованию. Но самое удивительное – это знание, что пока не окончатся эти изменения, мне придется избегать и сторониться общения с людьми. Дурацкое получилось объяснение, но другого нет. И если с Иволгиным у меня ничего не получится, то, сам понимаешь…
– Прошу тебя, постарайся…