Конфликт между желтокожими и местным представителем (Кого?)
Суслик и передачка арестанту еды с маячком
Иррей?
Столица. Подвалы. Слава
Первая попытка наладить общение с кем-то из старожилов получилась провальной. Когда Славку в порядке обязательных работ приставили к зеркальщикам, мастера и подсобники, угрюмо отмалчивались на аккуратные попытки их разговорить, а после третьего вопроса прямо пригрозили пожаловаться надзирающему.
Второй кандидат в будущие союзники мастер-шкатулочник Петтери, сначала показался более удачной кандидатурой. Славка был отправлен сюда в подсобники, шлифовать заготовки, и невысокий крепенький мужчина возрастом между сорока и пятьюдесятью, весьма охотно отозвался на осторожный вопрос новоявленного помощника, как именно складывать детали. Да и потом отмалчиваться не стал – рассказал и сколько шкатулок получается сделать в день, и как догадался делать такое замечательное покрытие, и даже как сюда попал. Даже посмеялся, что «новик зеленый» ничего не понял.
— Тут не в покрытии дело, паренек! – ловкие пальцы быстро и аккуратно раскладывали готовые детальки на белой тряпице, проверяя каждую на соответствие некоему эталону. — Думаешь, обычные-то мастера неспособны красивый узор сотворить? Могут-могут, еще и так изузорочат, что я и то залюбуюсь! Ха! Не в том дело!
— А в чем?
— Ха! – снова приосанился Петтери, не отрываясь от работы. – Покрытие – ерунда! А вот механизм тайный…
— Механизм?
— Ну да. Я тебе как скажу? Покрытие даже ты после трех дней учебы сделаешь! А вот чтоб шкатулка допускала только хозяина, а остальным по пальцам ядовитыми шипами колола — так только я могу!
— Удивительно… — искренне проговорил Славка, действительно восхитившись мастерством человека, способного рассчитать работу тонкого механизма без уроков геометрии, черчения, и тем более, без компьютера или хотя бы калькулятора.
Мастер эту искренность почуял, и его понесло. Он рассказал про то, что у его творений еще и разные способы открывания: если просто поднять крышку, то шипы как раз и получишь, а вот настоящий хозяин знает, что нажать, чтоб отъехала боковая-то стеночка и показала содержимое. Гордо поведал, за сколько его шкатулки покупают «понимающие люди».
Но пользы с этого было ноль. Потому что мужчина был полностью доволен своей жизнью и на волю не стремился совершенно.
— А чего мне там? – мастер аккуратно положил на расстеленную на столе белую ткань еще одну деталь и потянулся за следующей. — Я тебе как скажу? Тут денег нет, так ведь и там жена со своей родней заработки отнимает, хоть бы раз чего вкусного принесла за эти годы, змеища. Кормят не очень, так ведь завсегда на вкусности подработать можно! Главное, мозгами-то, слышь, вовремя раскинуть – и на тебе дополнительные печеньки, а то и пирожки. Мне даже мясо выписывают, вишь как? Даже по два раза в неделю иной раз выходит!
Он выглядел таким довольным, что Славка не удержался:
— А стимуляция вас… не пугает?
— Хе, два десятка ремешков! – Петтери нащупал на очередной детальке какой-то недочет и поднес ее к глазам, пытаясь рассмотреть. Освещение тут было поярче, чем в камерах, но для тонкой работы все равно годилось плохо. — Да мне, если хочешь знать, за все время только два раза только и перепадало. Ремешки – это для неумех и лодырей. Я тебе как скажу? Человек такая же скотина, как и прочие. И его тоже должно бить, как и остальных, для вразумления. Так что тут все правильно. Работай старательно, парень, не ленись да не гордись надзирающему лишний разок поклониться – и будешь сыт и не бит! Тебе сколько лет-то?
— Восемнадцать.
— Во-от! Тебе повезло, что сюда молодым попал, влегкую привыкнешь да обучишься! Я тебе как скажу? Ты меня держись, я тебе многое подскажу!
Надо же… очередное свидетельство того, что миры разные, а люди одинаковые. Всегда и при любом строе обязательно находятся индивидуумы, которые преспокойно оправдывают все: и, рабство, и насилие, и воровство, и убийство. Иногда они даже способны выстроить целые философские теории на этот счет, обосновывая, почему женщин можно и нужно бить, почему обокрасть сироту – вполне приличное деяние и почему рабство – это хорошо и правильно. И все таких устраивает… пока не касается их самих. Долго ли осталось мастеру Петтери до того, как годы возьмут свое, до того, как начнут слабеть глаза, дрожать руки? И вместо уважаемого мастера надзиратели увидят такого же «лодыря»? Тогда никакие поклоны не помогут избежать наказания. Просто потому, что надзирающим всегда нужен пример, чтобы пугать остальных…
Разговаривать с мастером стало тяжело, но Славка держался за счет «законопослушной маски». Несмотря на малоприятные изречения, мастер действительно прожил тут довольно долго и неплохо разбирался в странных порядках этого места, повадках надзирающих, методах оценки работ… Например, именно он просветил новичка, что называть надзирателя «почтенный» — нарываться на неприятности.
— Правильно говорить: «господин надзирающий», — информировал доброжелатель. — Кстати, за добрые советы с тебя две порции вечернего печенья.
Третья оказалась такой же безуспешной: молодой полировщик, парень чуть старше его самого, первым начал разговор, и они негромко переговаривались пару минут, пока не явился его отец. Высокий худой мужчина, часто и глухо кашляющий, молча врезал сыну по шее и отправил таскать заготовки.
А вскоре Славку вызвал надзирающий. И пригрозил, что в следующий раз за нарушение Порядка отправит куда положено.
— Понял ли?
— Точно так, господин надзирающий! – «добрые» и не слишком дешевые советы мастера Петтери Славка усвоил. — А позволено ли мне будет узнать, господин надзирающий, что я нарушил? Я первую неделю, господин надзирающий! Простите, коли чего не так, боязно ошибиться! Если это касательно инструмента, так я по очереди работал, как положено, господин надзирающий, с позволения!
Макс был прав: маска законопослушного зануды действовала на нервы собеседников быстро, что порой было некстати. Как сейчас, например. Надзиратель раздраженно посмотрел на непривычно говорливого «умника», но, видимо, вспомнил, что тот и впрямь новичок. К тому же «умники» часто бывали «с придурью», не понимали самых простых вещей. Этот еще хоть почтительный…
Мысли на начальственном лице можно было «читать» почти в прямом смысле, слишком явно на этом лице отражались обуревавшие чувства.
— Ты… тебя Слава Зимин зовут? Двуименный?
— Точно так, господин надзирающий.
— С северу, что ли? Имена какие-то странные.
— Точно так, господин…
— И ты придумал этот… как его… зонтик? Отвечай попросту! Да или нет.
— Да, господин…
— Ага. Так вот, тобой довольны. Твоя придумка признана перспективной. Только башмаки пока оставь, придумывай такой… зонтик… чтоб он человека от дождя прикрывал. Побольше, что ли, поширше. Понял ли?
Славка изумленно кивнул. И запоздало обругал себя идиотом. Значит, самое дурацкое и бесполезное изобретение вспомнил? А то, что в этом мире до зонтика пока еще вообще не додумались, на это твоей наблюдательности не хватило? Его же и в родном мире придумали, кажется, только в XIX веке, не раньше. Или раньше? Но тут-то…
Похоже, от тебя, господин изобретатель, вельхо все-таки будет польза.
Вот черт…
— А потому будешь ты пока в механических мастерских, тамошнего старшего я предупрежу, — продолжал тем временем надзиратель, копаясь в столе. Достал из «вложения» недлинную «низку» овальных синих медальонов, «отщипнул» один. — От обязательных подсобных работ тебе покамест освобождение выходит. Будет тебе отдельный угол, инструменты, дощечка с писалкой, все как положено. Руку давай. Левую, с браслеткой.
Браслет «умника», сероватая полоска не слишком качественного железа уже успел основательно Славку достать: широковатый для его запястья браслет холодил кожу, набивал синяки и постоянно мешал, цепляясь за что можно и нельзя. Обматывать его тканью или кожей запрещалось, а сдвигаемый выше, он неизменно сваливался обратно в самый неподходящий момент.
Вельхо легонько стукнул по металлу, пришлепнул к нему медальон – как магнит к школьной железной доске – и тот мгновенно «приварился» к браслету, нехорошо сверкнув по краям.
— Вот так. В едовой комнате покажешь на раздаче – порцию поболе дадут и при ужине печенье выдадут и фрукты сушеной, для здоровья. А то в чем душа держится…
Славка растерянно хлопнул ресницами, чем надзирателя, кажется, порадовал.
— Чего глядишь? Так оно! Коли стараешься, конечно! Рад, небось?
— Спасибо, господин надзирающий! – пылко воскликнула маска, и надзиратель усмехнулся, похоже, сам растроганный собственной «добротой».
— Кузнеца тоже предупрежу, что ты с заказом можешь подойтить. Ну, и что еще понадобится – говори. Понял ли?
— Отдариться нечем, господин надзирающий! – страдальчески вздохнула маска. — За вашу доброту…
— Найдем потом, чем, — туманно пообещал тот. — Сотворишь мне этот свой…
— Зонтик?
— Во-во. Покрасивше какой сотворишь – вот и отдаришься. Ну, иди. Коли вопросов нет.
— Есть, господин надзирающий! – Славка понизил голос. — Что я все-таки нарушил? Боязно. Не подвести бы! Такого доброго господина…
«Добрый господин» недовольно хмыкнул, но разъяснил:
— Коли не по делу разговоры, так запрещено. Не по делу, понял ли?
— Понял, господин надзирающий!
Но тот, видимо, уже привык ко всякому так что на прощание даже снизошел до совета:
— Ты смотри… молодой, глупый пока, да первую придумку уж имеешь – хотя тут без году неделя. Много сейчас будет желающих с тобой поговорить. И не только поговорить… под порку подвести – это тут запросто. Завидущих много. И коли втянут куда, подговорят чего-нибудь сделать вне росписи – виноват ты окажешься, оне в стороне останутся. И под ремнями тебе лежать, если что. Понял ли?
Обещанная вечеринка с точки зрения недалекого Дрюни, и правда, была всем, о чем только можно мечтать. Или почти всем. А вот Переплет сразу понял, что сбылись самые худшие его ожидания. Достаточно было взглянуть на физиономии собравшихся. Хуже всего было отсутствие молодых лиц. Переплет совсем приуныл, созерцая это сборище старых акул.
Не расстанусь с комсомолом – буду вечно молодым! Правда на заднем плане мелькала брюнетка с фигурой, будившей фантазию – секретарша товарища Никитина. Но флиртовать с секретаршей хозяина было бы совсем некрасиво! Потом Переплет разглядел за столом еще одного гостя из своей возрастной категории. Молодой и молчаливый, он, как и Акентьев, был похож на человека, случайно оказавшегося на этом «празднике жизни». Впрочем, очень скоро Переплет поймет, что все на этом свете не случайно. В том числе и этот визит, который приходилось отбывать, как воинскую повинность. Захотелось снова сесть в машину и дунуть отсюда. Или даже пешком, огородами, огородами… Но не получится! Нельзя!
Стол, по советским меркам, был роскошен и даже больше того. Наглядная иллюстрация к «Книге о вкусной и здоровой пище» сталинского издания. Сашу Акентьева подобной роскошью, впрочем, было не удивить. Отец, когда бывал в духе и при деньгах, и не такие пиры закатывал. Только публика на этих пирах была другая, «почище-с», как сказал бы один второстепенный персонаж «Ревизора».
Как было отмечено, наши герои немного опоздали к началу банкета, некоторые из гостей уже покинули застолье. Кто-то отправился погулять среди розовых кустов, где, правда, еще не было роз. Другие пошли туда, куда и королям положено ходить пешком.
– Тут три сортира, как минимум! – объяснил Дрюня.
– Ты, я вижу, здесь часто бываешь, – заметил Акентьев.
– Да, но не для того, чтобы изучать сортиры! – хрюкнул Григорьев.
– Напрасно! У нас в стране всякий труд почетен, а ассенизаторы, как рассказывают, находят много интересного в дерьме…
– В дерьме, вообще, много интересного можно найти, – сказал серьезно Дрюня. – Если постараться!
Акентьев покачал головой и стал рассматривать оставшихся соседей по столу. Тот, что сидел слева, чем-то напоминал ему Маркса, только без бороды. Сразу приходил на память известный анекдот про дворника, которому такой вот комсомольский лидер советовал бороду сбрить, а то больно на Карла Маркса похож, а это конфуз – Маркс и с метлой двор подметает. А дворник на это отвечал: бороду-то, мол, сбрить можно, а умище-то куда денешь. Он подумал, что анекдот не из тех, что рассказывают в подобном обществе, но вскоре понял, что ошибался. Анекдоты здесь рассказывали самые разные – от неприличных до политических. Сам Переплет предпочитал слушать, а не говорить – мало ли что! Впрочем, были и другие причины для беспокойства – куда более весомые.
Он давно уже чувствовал, что утратил умение управлять людьми. А ведь было время, когда он разыгрывал такие спектакли, что роман было впору писать. И отец-режиссер мог бы поучиться у своего сына – поставить ту давнюю встречу с Марковым, который сторонился его как черт ладана, было сложнее, чем соорудить очередную классическую постановку.
А теперь выходит, он сам оказался в руках у Григорьева и еще черт знает у кого. И поухаживать не за кем.
– Передайте горчицу, пожалуйста! – одна из дамочек пьяно улыбалась Акентьеву из-за плеча супруга, явно намекая на что-то.
«Меня царицы соблазняли, но не поддался я», – подумал Переплет. Супруг был тоже пьян – и, судя по лицу, даже если бы его драгоценную половину оприходовали прямо на столе, не стал бы особо возражать. Напротив же Акентьева восседал плотный мужчина с блестящей, словно отполированной, лысиной.
– Вот посмотрите, – он вытащил из внутреннего кармана пиджака какую-то разноцветную коробочку и перебросил ее Переплету, – от похмелья! Отличная штука, рекомендую!
– А почему у нас таких не производят? – Дрюня бесцеремонно отобрал у Акентьева коробочку и пытался прочесть то, что на ней было написано. – И вам-то на что, товарищ Лапин? У вас же язва!
– Так ведь на халяву, как известно, пьют даже язвенники и трезвенники! – сообщил Никитин.
И все они, включая язвенника Лапина, пьяно захихикали.
– Что-то твой друг мало пьет! – сказал хозяин, укоризненно качая головой. – Тоже язвенник?
– Силу воли вырабатывает! – ответил за Переплета Дрюня и подтолкнул его ногой – мол, не валяй дурака.
Акентьев вздохнул. Сам он с беспокойством наблюдал за тем, как Григорьев глушит рюмку за рюмкой.
– Нам, между прочим, еще возвращаться! – напомнил он. – Я не хочу погибнуть во цвете лет в автокатастрофе.
– О чем ты?! – Дрюня покачал головой и обвел глазами хлебосольный стол, выбирая закуску. – Никуда мы сегодня отсюда не поедем!
– Тогда я вызову такси! – пробормотал Переплет.
– Вызывай, – разрешил милостиво Дрюня. – Только вряд ли что-нибудь выйдет. Во-первых, таксисты сюда ездить не любят – далеко, да и машину облеванную отмывать не хочется. Никакие чаевые их не прельщают. Бывали случаи намеренных аварий, лишь бы сюда не ехать… Во-вторых, как ты его вызовешь, хотел бы я знать?
И подмигнув, он с каким-то вызовом в хмельном взоре осушил еще одну рюмку.
– Только не говори мне, что в этом раю нет телефона! – сказал Акентьев, и машинально посмотрел на столб электропередач за оградой.
На столбе прямо под сиреневой лампочкой висел человек. Это был один из гостей, который обнаружил на даче снаряжение электрика и теперь пытался доказать присутствующим, что умеет с ним обращаться. Подняться ему удалось, но со спуском не заладилось. Некоторое время он мужественно не желал признавать поражения и висел, как мешок, между небом и землей, а мошкара, кружившая под фонарем, липла к его лицу.
– Товарищ Маковский застрял! – провозгласил, наконец, хозяин, наблюдавший за ним из-за стола. – Так и будешь висеть, Петрович?
– Иди ты на …! – сказал Петрович и зазвенел своими кошками.
– Лучше гор могут быть только горы, на которых еще не бывал! – Никитин покачал головой.
– Дурдом, – пробормотал Переплет.
Глядя на этот нелепый разгул, он вспоминал вечеринки в доме у отца, который почему-то умудрялся даже при меньших средствах устраивать их так, чтобы никому не было тошно. Не то, чтобы Переплет преклонялся перед папашей, но в такие моменты особенно чувствовалась разница между «теми» и «этими». Разница, которую Акентьев-младший, хоть и воспитанный в самом демократическом государстве на свете, ощущал очень хорошо. «Становлюсь снобом», – думал он. А Дрюня, чтоб его черти побрали, кажется, хочет к тому же и его вовлечь в эту компанию. Правда, и отец при всем презрении к партийным деятелям не гнушался обществом оных, когда это ему было нужно. Но одно дело общаться в силу надобности, а совсем другое самому превратиться в одного из них!
Если и существовала в Советской империи времен застоя каста отверженных, на которую смотрели с легкой усмешкой как интеллигенция, так и рабочий класс, то это были именно эти товарищи. Те, кому принадлежала власть, те, кто вещал неусыпно о благе народа в будни и праздники. Потом будут реформы, и каста эта трансформируется, приспосабливаясь к новым условиям с ловкостью, достойной восхищения. Но это, как говорится, уже другая сказка.
Дрюня же чувствовал себя в этой мутной компания как рыба в воде. «Скорее лягушка, – подумал Переплет, – или пиявка». Вскоре Григорьев попросил хозяина показать какую-то знаменитую винтовку, из которой тот якобы уложил когда-то медведя.
Никитин расплылся в тщеславной улыбке и повернулся к брюнетке, указывая пальцем в сторону дома.
– Соня, детка, принеси нам ружьишко! Похвастаться хочу!
Нести «ружьишко», однако, Соня категорически отказалась, мотивируя это тем, что оно может выстрелить. Никитин клялся, что винтовка не заряжена.
– Он даже не знает, как ее заряжать… – крякнул Лапин. – У него и разрешения, наверное, нет!
Тем не менее, девушка осталась непреклонна. Никитин, недовольно кряхтя, поднялся и сам пошел в дом, Дрюня с Акентьевым двинулись следом. Винтовка висела в гостиной на втором этаже, рядом со шкурой якобы убиенного хозяином косолапого. Если в первом акте на стене висит ружье, то в последнем оно должно непременно выстрелить, – это Переплет хорошо помнил. Но этому ружью выстрелить было не суждено – оно не только было не заряжено, но хозяин даже не мог сказать толком, какого именно калибра патроны к нему требовались. Долго неловко дергал затвор, потом сунул оружие Дрюне, который едва не уронил его себе на ногу.
– Тяжелая, сволочь! – пояснил он.
Наконец, к большому облегчению Акентьева, винтовка вернулась на стену.
– Он, наверное, в зоопарке охотился! – прошептал Переплет товарищу.
Дрюня нахмурился и, пока Переплет не ляпнул еще что-нибудь, попросил хозяина уделить несколько драгоценных минут для приватного разговора. Тот кивнул, и они удалились вдвоем куда-то вглубь дома, оставив Акентьева в одиночестве. В комнате, помимо винтовки и шкуры, были книжные полки и несколько кресел-качалок, в одном из которых Переплет и устроился с журналом «Наука и жизнь» годичной давности. В доме было тихо. Акентьев покачивался в кресле, пытаясь понять что-либо в статье о вавилонской астрономии. Потом, однако, он заскучал и вышел из гостиной в коридор, где исчезли Дрюня с Никитиным.
Дом комсомольского работника был, само собой, роскошнее стандартной советской дачи на шести сотках, но на Переплета особого впечатления не произвел – коттедж отца в Комарово был ничуть не хуже. Он прошел по коридору, украшенному банальными пейзажами – березки да речки. За одной из дверей раздавалось утробное сопение. Переплет остановился и, движимый каким-то бесом, подошел послушать – одна из парочек уединилась здесь на время, чтобы предаться плотским удовольствиям.
– Нельзя, товарищи, отрываться от коллектива! – пробормотал Переплет и пошел прочь, стараясь ступать как можно тише по скрипящим половицам. В конце коридора вышел на вторую лестницу. Окно на ней, видимо, забыли закрыть, а за окном гудели комары и гости. Переплет отодвинул тюль и увидел лысину Лапина, освещенную уличным сиреневым фонарем, над лысиной вился дымок. Переплет сунул руку в карман, нашаривая сигареты. Потом вспомнил, что сигареты остались в машине. Он уже собирался спуститься, но в этот момент услышал там, внизу, свое имя.
– Да о чем вы вообще толкуете? – Акентьев узнал голос хозяина. – Сознательный рабочий, вышедший из интеллигенции – это, конечно, хорошо, только при чем здесь ваш переплетчик? Будь он слесарь, куда ни шло! А переплетное дело – это не производство, это сфера обслуживания. Ну, если бы он часы чинил, и то было бы понятно, а вообще дело-то не в этом!
– Будь он в самом деле слесарь, – резонно отвечал Дрюня, – на кой он нам бы сдался?
– Нет, нет! Нечего фантазировать! Ты на руки его посмотри, выражаясь словами классиков. Совершенно не тот типаж. Но это не значит, что мы отказываемся! Где он, кстати?
Акентьев покачал головой. Вот в чем штука, оказывается! Дрюня решил свести его со своей комсомольской стаей, чтобы протолкнуть наверх. Откровенно говоря, Переплет был только рад, что план этот потерпел фиаско, и его кандидатура «не катит». Чувствовал, что стоит попасть к этим деятелям в лапы, и пути назад не будет. И лет через …дцать станет он таким же, как они. Будет глушить горькую, запивать импортными таблетками от похмелья, попутно рассуждая о благе государства. Благодарим покорно!
А Дрюня, похоже, всерьез рассчитывал на успех. Так ему и надо, придурку. Думать нужно, хотя чем бедняге думать? В голове его опилки, не беда! Внизу раздались торопливые шаги.
– А, вот ты где! – Григорьев появился в лестничном пролете и поманил Акентьева.
Переплет вздохнул и стал спускаться. Внизу Дрюня подвел его к группе мужчин, сидевших в плетеных креслах на обвитой хмелем террасе. Именно их разговор Александр подслушал минуту назад. Сейчас, Однако беседа шла о другом.
– Главное, держать руку на пульсе… – говорил Никитин. – Вот где мы их всех уже держим! – Он сжал кулак и потряс им перед носом у своих собеседников, которые согласно закивали. – Так что не разводите нелепые слухи, товарищи!
– Я лишь повторяю то, что мне говорили! – буркнул Лапин.
– А вы меньше слушайте и больше делайте!
Заметив Акентьева, хозяин перестал махать кулаками и расплылся в дежурной улыбке. Переплет вынужден был выслушать еще раз все, что он уже знал и так. Человек он, конечно, хороший, но в качестве выдвиженца не пойдет – не то происхождение.
– Но мы будем иметь вас в виду! – пообещал Никитин. – В любом случае, приезжайте к нам почаще. Здесь такой воздух, такая атмосфера… Знаете, Александр, эта работа меня доконает. В моем возрасте нужно жить на природе, а не в этом чертовом мегаполисе, будь он хоть трижды культурной столицей!
Акентьев согласно кивнул.
– А вот наш стратег! – сказал Никитин, глядя на подходящего молодого человека – того самого, что привлек внимание Переплета сразу по прибытии. – Может, у него спросим, что век грядущий нам готовит?
– Не уполномочен разглашать! – сказал тот, разводя виновато руками. – Сие есть государственная тайна!
Земля встретила нас дождем. Но что это был за дождь по сравнению с недавним марсианским дождиком!
К люку космического корабля подвели телескопический стеклянный коридор, чтобы мы могли посуху пройти в здание космического вокзала.
Мы идем с встретившим нас Далем. Я слушаю его печальное повествование о смерти старшего брата Галактиона и смотрю сквозь стекло на бушующую стихию.
Академик Галактион Александрович Петров, если не в расцвете сил, то в ярком свете славы, накануне нашего прилета тихо скончался на восемьдесят седьмом году жизни.
Ветер налетает порывами и стучит водными струями в стекла так, что кажется, сейчас их вышибет. Потоки воды бьют толчками, стекая полупрозрачной пеленой.
Только в противоположное окно можно рассмотреть, что делается на космодроме.
Не только деревья, но и травы гнутся под дождем-косохлестом. На бетонных дорожках вода пузырится, словно кипит на раскаленной сковородке. Люди в блестящих плащах с капюшонами, сгибаясь, идут против ветра или, повернувшись к нему спиной, пятятся к цели.
Дубки, которые я приметил еще до отлета, цепко держащие листву и поздней осенью, сейчас под злым натиском дождя тянут по ветру мокрые, темные, скрюченные и голые ветви.
Умер Галактион, снискавший славу «спасителя марсиан». Он руководил группой ученых, нашедших в космосе «Хранилище Жизни». Но пробудил меня к жизни его брат Даль.
Не таков был человек Галактион, чтобы ради марсиан посвятить свою жизнь преображению Марса.
Это скромно и самоотверженно делал Даль. И задолго до ознакомления с письмом-завещанием, которое оставил перед смертью брат Галактион, я подозревал, что не он подлинный автор замысла преображения Марса.
Так оно и оказалось. Академик Петров пожелал, чтобы после его смерти должное воздали и его младшему брату, предложившему создать искусственную атмосферу Марса. Галактион Александрович, уйдя из жизни, хотел показать свое истинное благородство, разделив славу с братом.
Но не таков был Даль Петров, чтобы этим воспользоваться. Он никому, кроме меня (да и то много времени спустя), не показал письма-завещания. Но я подозревал истину, когда вместе с Эрой стоял среди толпы учеников и соратников покойного в мрачноватом зале крематория, напоминавшего нам тесный храм древних инков, хотя он стоял не на вершине уступчатой пирамиды, а среди могил, окруженных старинной крепостной стеной.
По последней воле академика его прах не предадут земле, а должны развеять по ветру в поле.
Перед небольшой оградой, отделявшей гроб, стоят близкие и почитатели умершего. Один за другим подходят к его изголовью почтенные люди и говорят о заслугах ушедшего академика перед наукой.
Сделать это предстоит и мне, представителю иной планеты. Не скрою, мне тяжело выразить признательность марсиан только одному академику Галактиону Петрову. И, стоя у его изголовья, я передаю сердечную благодарность Марса всем людям.
Несмотря на столь печальные обстоятельства нашего возвращения на Землю, Эра вначале как будто ожила.
Повышенная тяжесть не угнетает ее, поскольку все время полета от Марса до Земли мы с нею провели в нагрузочных костюмах из эластичной материи. Ее натяжение постоянно заменяло земное притяжение, мускулы всегда находились в работе, поэтому мы прибыли на Землю вполне подготовленными к земной тяжести.
Однако скоро состояние Эры стало внушать мне еще большую тревогу, чем на Марсе. Мои опасения разделяет и профессор Неон Петров и в особенности его сын Иван.
Они настаивают на переселении нас с Эрой в космический институт анабиоза, подозревая, что на Эре сказываются последствия неудачных попыток ее пробуждения.
Изменения в Эре происходили не только внешние, но и внутренние. Ею овладело равнодушие ко всему, кроме собственного состояния. Я все чаще заставал ее молча смотрящейся в зеркало.
Даль снова уехал в Антарктиду заканчивать переправку на Марс остатков ледяного покрова. Неон и Иван постоянно приходят к нам.
Зима никак не устанавливается. На улице слякоть. Снег если и выпадает, то тотчас тает. Уныние овладевает мной. Очень вовремя приехали супруги Песцовы: академик Леонид Сергеевич и Эльга Сергеевна. Он, бодрый, огромный, шумный, все шутил, подбадривая меня. Мы даже сыграли с ним в шахматы, в эту мудрую игру землян, которую я успел передать в глубинном Городе Долга марсианам.
– «Бухли стволы, наливались соком», – приятным, сохранившимся в его годы басом напевал он и, смеясь, добавлял: – Слова и музыка «машинные». – Потом продолжал: – «В воздухе пахло промокшей корою». Вам шах, божественный Кон-Тики! Чуете, что промокло? Не кора, а ваша позиция! Электронная машина сдалась бы на вашем месте. Не хотите? Ну тогда… тогда… Гм… Что это он тут надумал? «В воздухе пахло промокшей корой…» Бррр! «Где-то весна брела стороною». А ведь есть ответ, бог Кетсалькоатль! Так неужели древние инки не знали шахмат? Какое упущение! Потому их и разорили разбойники-испанцы. Должно быть, у них уже была испанская партия. Предлагаю ничью. Я же не конкистадор. Не хотите? Ну, значит, вы все-таки бог Кетсалькоатль! Такое выдумать на доске!.. Сдаюсь. Браво, Инко! Объявляю тебя чемпионом Марса.
Пока мы занимались с академиком Песцовым шахматами, Эльга Сергеевна и Эра уединились и секретничали. Когда они вернулись, у них был вид заговорщиц.
Я невольно сравниваю девичью фигурку и головку Эры с досадно располневшей женой академика, почти как он сам, с одутловатым лицом и белоснежными волосами.
К сожалению, и у моей Эры волосы становятся серебряными, а лицо осунулось, глаза ввалились, как после тяжелой болезни.
Мне больно слышать, как Эра объясняет гостям, что платится сейчас за свое безрассудство на берегу Моря Смерти. Я-то от Неона и Ивана знаю, что все это не так. Недуг Эры – не болезнь, а ускоренное старение, вызванное необратимыми процессами, произошедшими в организме после первых неудачных попыток ее пробуждения!
На следующий день я еду к Неону договориться о лечении Эры в космосе, может быть, невесомостью.
Решив увезти ее в космос, я возвращаюсь пешком со станции электрической дороги на нашу квартиру – небольшой домик, окруженный подмосковным лесом.
Снег все-таки выпал и заставил ветки елей пригнуться к самой земле, укрытой свежими сугробами.
Слепит зимнее солнце, отражаясь в стеклах нашей веранды. Дверь в нее открыта, словно Эра не может дождаться меня. В ее состоянии это неосторожно, нужно остерегаться простуды!
Выделяясь на фоне затемненной комнаты, в дверях стоит темноволосая, прекрасная, счастливо смеющаяся юная Эра!
Я бросаюсь к ней с протянутыми руками, не веря чуду, которое вижу. Но она отскакивает в глубь комнаты, кокетливо останавливая меня грозящим пальцем.
Занавеси на окнах прикрыты.
Вне себя от счастья, еще полный солнца, которое слепило в лесу, я отдернул занавеску, чтобы развеять полумрак, оглянулся на Эру и вижу ее испуганное лицо.
Сердце сжимается у меня. Я знаю, что люди умеют делать это! Очевидно, не зря секретничали Эльга Сергеевна и Эра! Только сама Эльга Сергеевна оставляла свои волосы седыми, а Эра…
Волосы ее кажутся даже темнее, чем были когда-то. Они волнами ниспадают ей на плечи. Удлиненные глаза с темными ресницами немного грустны, а губы, даже не красные, как бывало, а почему-то сиреневые, пытаются улыбнуться.
Да, лицо ее все еще прекрасно! Даже и сейчас, когда умело подчеркнутая художником (каким она всегда была, учась еще у моей матери, ваятельницы Моны) с помощью современной косметики каждая черта ее говорит о возвращенной юности. – Но ее обнаженная, когда-то великолепная шея сейчас выдает ее. Предательские морщины сводят на нет все ухищрения гримера…
– Ты не рад? – робко спрашивает Эра и начинает плакать, плечи ее вздрагивают, она отворачивается.
Я не хочу ее огорчать, прижимаю к себе, целую пахнущие чем-то, ей не присущим, волосы и стараюсь сам не дать волю слезам.
Когда мы сидим с ней вдвоем и обедаем, слушая чудесную земную музыку, которую оба полюбили, я рассказываю ей о предложении Неона и Ивана, готовых лететь вместе с нами.
Она проницательно смотрит на меня.
– Ты думаешь, Инко, им удастся что-нибудь сделать с этим отравлением на берегу Моря Смерти?
Я говорю, что они надеются помочь ей.
Потом мы остаемся с нею в сумерках, не зажигая огня. Я весь отдаюсь минутному обману. Со мной сидит моя прежняя юная и прекрасная Эра.
Сидит в последний раз.
Наутро она выходит из своей комнаты веселая, бодрая, но снова седая, с морщинками в уголках глаз.
Опять в ней произошла перемена. Отказавшись от самообмана, она вдруг стала прежней Эрой, живо интересуясь всем, что происходит в мире. Она напоминает мне былую Эру, ждавшую меня в затопленном в Персидском заливе корабле, к которому я пробирался под водой в скафандре каждый вечер после общения с шумерами в непостижимо далекой и неправдоподобной прежней нашей жизни. Сама она тогда по нашему уговору не встречалась с людьми, но знала о них все и руководила моими действиями.
И вот сейчас, когда в ней снова проснулся интерес ко всему земному, она, как мне кажется, помолодела больше, чем от белил и румян.
Разочарование ждало нас в космосе. Эре ничего не могло помочь, даже невесомость. Часы ее жизни шли, словно пущенные со скоростью, во сто раз большей, чем у всех людей.
Не прошло и года со дня ее пробуждения, как от нее осталась лишь тень прежней Эры – сморщенная старушка…
Не знаю, ради себя или ради меня, но она вдруг стала говорить, что можно вернуть былую молодость.
Мы живем с нею в отведенной нам каюте, в ободе тихо вращающегося огромного космического колеса, создающего центробежной силой искусственную земную тяжесть. Ради Эры эту силу не раз меняли, затормаживая или разгоняя колесо, чтобы изучить, как влияет тяготение на ее организм.
Но причину ее старения профессор Неон Петров определил, увы, верно. Не в тяжести было дело, а в самой Эре.
Два старых человека (я осмеливаюсь так называть нас обоих) сидят в своей каюте. Трудно говорить о чем-нибудь другом!
– Если меня снова погрузить в холодный сон – Неон и Иван умеют это делать, я узнала! – я снова стану, как прежде, молодой! Поверь мне!
Верит ли она сама себе?
Я делаю вид, что заинтересован проплывающими в иллюминаторе созвездиями. Одна из далеких звездочек – наш Марс. Ступим ли мы на него еще когда-нибудь?
– У людей принято выполнять их последнюю волю, – продолжает Эра. – Моя последняя воля – не позволить мне умереть от преждевременной старости, а лучше усыпить меня в анабиозе. Ты слышишь, Инко? Это моя последняя просьба к людям, к тебе…
Неон знает об этом желании бедной Эры. Он разводит руками и сам приходит к ней, чтобы пообещать выполнить ее желание.
Иван как врач, постоянно наблюдающий Эру, говорит, что надо спешить. Бедняжке осталось жить… считанные часы!
За свои жизни я видел многое: страшные человеческие жертвоприношения, глобальные катастрофы, когда погружались в океан материки, а морское побережье поднималось за облака, становясь берегом горного озера. Я переплывал на плоту через океан, встречался с морскими чудовищами и еще более страшными двуногими чудищами на островах, я летал через бездну космоса, возвращаясь к людям снова и снова, я прошел тысячелетия холодного сна, но никогда я не испытывал такого потрясения, как в эти горькие минуты, когда бедняжку Эру, вернее то, что от нее осталось, подняли в лифте в центральный отсек орбитальной станции.
Носилок уже не требовалось. Невесомая Эра безвольно плыла рядом со мной. А я мрачно вышагивал по металлическому коридору, прилипая магнитными подошвами к полу.
За нами шли профессор Неон Петров и доктор Иван.
Процессия могла бы выглядеть похоронной, если бы Эра не была еще жива.
Вот и прозрачная перегородка с висящими за нею двумя саркофагами. Да, двумя! Я ведь пообещал Эре занять место рядом с нею.
Эра так слаба, что едва приоткрывает веки. Она видит два висящих в знакомом ей «Хранилище Жизни» саркофага, и губы ее слабо растягиваются в улыбку.
Я нагибаюсь к ней. Она что-то хочет сказать мне:
– Мы проснемся… еще через тысячи лет… Ты тоже станешь… таким же молодым… как я…
В этом она права! Мы проснулись бы ровесниками. Но, увы, дряхлыми ровесниками.
Больше всего мы боимся не успеть уложить Эру живой на ее ложе. Впрочем, это уже не имеет значения.
И действительно, ее улыбка была уходом в последний сон.
Профессор Неон и доктор Иван убедились, что пульса у Эры уже нет, переглянулись, посмотрели на меня.
Я отрицательно качаю головой.
– Ничего не меняется, – через силу произношу я. – В свое время и я займу место рядом с ней.
Больше мы не произносим ни слова.
Медленно, один за другим, заходим мы в прозрачную камеру. Укладываем Эру в предназначенный для нее саркофаг.
Включать систему анабиоза уже не нужно.
Долго смотрю я через прозрачную крышку на дорогие мне черты, пытаясь увидеть их на изменившемся лице покойной.
Неон дотрагивается до моей руки.
Надо идти.
Никто не произносит пышных речей, как в крематории при похоронах академика Петрова. Скромная Эра, просвещавшая людей Толлы, инков и шумеров, нашедшая друзей среди людей современности, уходит из мира при полном молчании. И в этом молчании особая торжественность, особая значимость!
Мне не передать, что чувствую я в ту минуту и что испытывал до того каждый день, видя, как сгорает моя Эра. Неон и Иван, взяв меня под руки, выводят из «Хранилища Жизни», которое уже перестало быть им, превратившись в Первый космический мавзолей, прозрачный склеп, который будет вечно двигаться меж звезд.
Прозрачная стенка «Хранилища Жизни» стала медленно отодвигаться. Эра уходила от меня навеки.
Эра уходила в серебряную чернь космоса. Я еще и еще вглядываюсь через прозрачные стенки и крышку гроба, пытаюсь навсегда запечатлеть в памяти черты любимого лица.
И вдруг мне кажется, что я вижу мою прежнюю прекрасную Эру, спокойную, задумчивую, нежную. Она словно уснула, ожидая меня, чтобы вновь проснуться через несчетные тысячелетия молодой для нового молодого поколения фаэтов, обитающих в солнечной системе.
Я не могу отделаться от этого наваждения. Да, я успел увидеть ее снова прекрасной!..
Камера настолько отошла от орбитальной станции, что разобрать что-нибудь внутри ее уже невозможно.
Перед тем как спуститься в лифте в жилые помещения с искусственной гравитацией, я еще раз смотрю на развернутый в небе звездный шарф. Одна из звезд особенно яркая.
Это отошедший от нас космический мавзолей. Это последним лучом своим светит мне моя Эра.