На уцелевшем циферблате здесь всегда четверть неизвестного, сектор неведомого времени, вырезанный скальпелем уцелевшей стрелки. Время концерта – четверть. Окна под потолком пропускают свет в подвал мелкими крошками, но софиты не нужны. Некому слышать нас – не так уж важно. За треснувшим стеклом шепчет дождь, который согласен танцевать на улице, а еще выше недоверчиво склоняется небо.
Мы готовы играть для них.
Кому, как не им, быть гостями? Свидетелями того, как квартет любителей исполнит незатейливую мелодию собственного сочинения. Наконец – с опозданием всего на три десятка лет. Кому, как не им, понять?
Особенно небу, которое тогда растрескалось и бешено стегнуло наотмашь, штрихами горячих плетей раздирая в клочья кожу земли. Железноголовые вояки заставили его, перечеркнув всё, что можно…
Всё.
И когда мы выживали в руинах ставшего незнакомым Парижа, небо могло подумать, что мы забыли. И было право.
Взмахом смычка вступила скрипка – звонко, как хрусталь; ласково. Рене умел играть так, что улыбка и слёзы одновременно появлялись на лице. Он единственный среди нас был с музыкальным образованием. Единственный из нас, кто сберёг свой инструмент в жестокой и молниеносной войне и после нее. Случайная встреча с ним пробудила мою память, хотя и трудно было узнать в морщинистом старике красавца Рене.
Дождавшись своей секунды, моя флейта торопливо подхватила мелодию, безропотно подхватывая вязь с нотных страниц и нанося маслом на холст мелодии. Инструмент я вырезал сам, и сколько деревянных тел-заготовок ушло в морг мусорных урн, пока вышло что-то приличное…
Я играл, закрыв глаза, страшась проснуться и не увидеть друзей.
Вернувшись, внесла несколько тактов скрипка и передала мотив дальше.
Гитара бросила аккорды вслед. Уверенно, будто в сотый раз, будто зная, что всё будет хорошо, будто мы не играли композицию от начала до конца впервые. Будто не репетировали по кускам – то ли боясь, то ли готовясь к священному ритуалу.
Рене знал, где искать Мишеля, а вот Мишель долго искал гитару. Музыкальные инструменты не были первым, что спасали от гнева небес, а то, что осталось от них потом, уже не могло звучать. Однажды он пропал надолго; мы боялись, что навсегда. Но, вернувшись (хромая, как обычно), наш гитарист принес шестиструнную красавицу, и надо было видеть, каким счастьем светились глаза.
Когда недавно он слёг, я боялся, что не увижу его больше – все мы не молоды, и ядерный яд пропитал нас насквозь. Но Мишель был с нами сегодня.
Пауза – все терпеливо ждут, пока Пьер, задыхаясь, откашляется. Когда мы разыскали его, он уже был тяжело болен, и не надеялся дожить до этого дня. И все же сейчас звучит саксофон…
Золотистый щеголь, которого вчетвером искали больше года, стал случайным даром – найдя помещение, мы обнаружили его прямо здесь, под мешками с полусгнившим тряпьем. Звучанием наполняется весь подвал, сплошь, даже ржавые трубы в углу будто бы подыгрывают саксофону – в такт, без скрежета. Казалось, позвякивает в ритме набравшей силу мелодии и шелесту дождя наш талисман – чайный набор на четверых из костного фарфора, ярко расписанный в цвета охры, умбры, ультрамарина и кармина.
Его принес Рене в день первой репетиции, сказав с улыбкой, что мы будем собираться, пока целы пестрые чашки.
«Просто играй свою музыку» – говорили слова, которые никто не пел. «Играй, и небо услышит тебя, и, быть может, станет чуть теплее. Но если и нет – ты играешь свою музыку».
Мы то и дело сбивались, и все же хотелось продолжать и продолжать – вечно.
Небо сквозь пелену воды, сквозь грязное окно смотрело в подвал. И видело, как одинокий старик играет на флейте. Потом быстро подхватывает гитару и продолжает мелодию; дует в саксофон. Дольше всего мелодия зависает, пока он неловко, но аккуратно берет в руки скрипку, извлекая из неё то верные, то фальшивые ноты. За себя и за других.
Удивительно, что старик, которого зовут Шарль, ухитряется делать это с закрытыми глазами. Будто кукла, которую ведёт опытный кукловод – или сразу несколько.
Но еще удивительнее, что зоркое небо видит падающие от него четыре тени – и все разные. Может быть, это ничего не значит, и тут виноват неверный свет.
Он играет свою музыку. Их музыку.
На подоконнике четыре чашки – одна целая и три склеенных.